Чтобы помнили корни свои. Часть 3

             Любопытен рассказ моей сестры Фроси, о том, как она узнала о начале войны. Она шла из бани, вдруг услышала на улице, как двое пьяных кричат что-то и орут, и ругают Гитлера. Она говорит: – Вот дураки, что они делают, арестуют и судить их будут. Перешла на всякий случай на другую сторону улицы. Пришла домой и узнала дома, что объявили о нападении Гитлера на Советский Союз. Любопытная зарисовочка.

            Теперь…. Против нашего дома, прямо из окон, было видно заключение. Слева было кладбище, Справа была (мыза?) дровяная. Оттуда дрова брали для нужд города. Что собой представляло заключение? Я там часто пас коров на лугу с ребятами пастухами, такими как я,  около заключения. Заключение – это высокий забор, щелей не было. Щели, которые были, были забиты сверху досками. На углах стояли вышки, на вышках были часовые. Почему-то ребята-пастухи называли их попками. Говорили, что они все с пулеметами, но пулеметов не видел я. Нам старшие запрещали подходить к забору и говорили, что могут открыть огонь из винтовок по детям, если будете подходить близко. Я маму спрашивал еще до поездки: - Отец там находится? Она отвечала, что нет. - А где? - В республике Коми. - Далеко это? - Далеко, тысяча километров. За заключением на болоте стояла зенитная батарея, защищавшая город от налетов. Мама вместе с какой-то женщиной подрядилась стирать у них. Один день мама работала, один день женщина. Платой за это были отходы с кухни. Белья привозили много, мешками. Я не видел, как привозили белье, видел мешки с бельем. Стирали бабушка, мама и сестры. В кухне бак стоял, вываривали белье. Потом складывали. Не знаю, не помню, чтоб его гладили, может, даже и не гладили. На потолке от сырости отваливалась штукатурка. В кухне воздух был наполнен паром, даже плохо видно сквозь пар было. Стирка шла, все работали.

              Приносили “оклунок”, как говорила мама, очисток картофельных. На полу расстилали рядно, сверху высыпали картошку, не картошку, а скорлупу, очистки картофельные. И вот мы с Сеней копались в этой куче, выбирали толстую очистку. Выберешь ее, на плиту кладешь, жаришь прямо на плите. Она поджарится, и мы едим. Ничего, можно было есть. Однажды Семен обнаружил мандариновую корку, схватил, и я хотел, а он не хотел отдавать. Тогда мама вмешалась, разорвала эту корку пополам, мне половину и ему половину дала, чтоб не ссорились. Потом…у нас еще была мясорубка. Это кормилица наша, помимо коровы еще мясорубка. На мясорубке это все перемалывалось в такую массу, а потом мама добавляла туда сметки. Что такое сметки, сейчас расскажу, и делала, так сказать, картофельные котлеты. Котлеты горячие еще можно было как-то есть, только не надо было жевать, трещал песок на зубах противно. Их надо было откусывать, поелозить языком и проглатывать. А холодные они были…. Мы даже голодные были, и то в рот не лезло, обратно вылазило холодное. Не принимала душа. Что такое сметки?  Мама договорилась с какой-то женщиной, которая работала на свиноферме. Там из мешков, где была мука, выбивали пыль, которая въелась в ткань. Ее выбивали, такая синяя масса была какая-то. Я даже, по-моему, видел эти кучи сметок. Там и шерсть была и что-то похожее на пыль. Потом этим свиней кормили. И мама за молоко выменивала. Эта женщина приносила более-менее регулярно эти сметки. Там сколько, килограмм- два, не знаю, за молоко. Мама там “химичила”: и провеивала, и процеживала, и промывала все, чтоб только съедобное что-то осталось. Не получалось ничего.  Все равно трещало на зубах. Сметки добавляли в картофельные очистки, снова трещало на зубах, и противное было, такое сине-зеленое какое-то. Потом женщина удивлялась, что вы делаете с ним, куда употребляете? Она не могла понять. Мать рассказала. Сказала: – Попробуйте, может, понравится. И потом прошло некоторое время, женщина не приходит. Мать говорит: – Наверно, понравилось, значит, не будет больше приходить. Когда вдруг она снова пришла и говорит: - Ты знаешь, мы попробовали, мы не могли есть этого, - и снова начала носить эти сметки. Это нас спасало, между прочим. Хоть как-то, хоть противно было, но хоть какие-то давало калории. Иногда приходили какие-то люди, продавали маме муку. Они воровали ее на зерноскладе, и это было редко. Это была настоящая мука, но это было очень редко. Это считалось удачей. Мама понимала, что это может кончиться плохо, боялась НКВД, но выхода не было. Иначе, смерть. Я даже помню случай.  Мама купила тарелки плетеные такие, и я с ними бегал по улице, игрался, туда накладывал ветки. Вдруг я заметил, как в лесок возле дома зашел дядя Петя Шипилов (какое-то время он работал на этом зерноскладе) и там как-то исчез за кустом, потом появился и пошел домой. А я другим путем туда в лесок, на это место, и там обнаружил в мешочке муку. Это он там затоварился, на зерноскладе. Вынес, рисковал. Могли дать срок 10 лет. Ну, шел на то, чтоб кормить детей. Я взял всю муку, положил в корзину, сверху накрыл ветками и побежал домой. Я домой побежал, а Шурка побежал туда, видно отец приказал взять муку. Я пришел домой. В общем, я обворовал его,  короче говоря. Я был очень горд собой, потому что я знал, что у них, хоть редко, но бывает это, а у нас совсем практически муки не бывает. Иногда, может, так. Мама взвесила, говорила, толи 4 фунта, то ли 4 кг. В общем, собой я гордился. Добытчик. Почувствовал себя добытчиком. В семье был безмен, на нем мама взвешивала все эти грузы, которые надо было взвесить.

             Был один любопытный случай. Из кожевенного завода вывезли соль и выгрузили в болото. Соль была грязная: там и щетина была, и кусочки смолы, и кусочки кожи, в общем, какие-то отходы. И люди бросились соль брать. Целую машину вывезли. Пришел милиционер, сказал, что соль отравлена, есть нельзя. Люди испугались, отошли. А мать моя сначала заколебалась, а потом скомандовала: – Давайте дети берите соль, попробуем. Набрали мы соли. Потом мать веяла ее, еще просеивала, чистить пыталась, что-то сделать. Потом встал вопрос: – А можно ли есть ее? Мама поколебалась, потом взяла, попробовала на себе соль. Ничего, нет никаких последствий.  Решили, что напугал милиционер. Мы запаслись солью. Это проблема была.

            Вообще, во время войны мама работала прачкой на батарее. Потом брала работу на дом – шили ремни, бляхи пришивали. Потом брали валенки с дырками, их подшивали войлочными подошвами, ремонтировали, так сказать.   Семья сапожников, умели это делать. И брала еще шерсть, эту шерсть пряла. Прялка была по очереди, то бабушка пряла, то мама. Сестры не умели прясть. Эту пряжу куда-то сдавали. Не знаю. Ну, тоже  за это платили или, может быть, давали хлебную карточку. Без этой карточки трудно было протянуть.

             Мой отец был и сапожник, и столяр, и плотник.  Мог и сельским хозяйством заниматься, пахать, косить. Сельскую работу не боялся, знал ее хорошо. Умел и, кто-то сказал, что мог костюм себе пошить, и он шил себе костюм. На продажу, правда, не делал, только себе делал костюм не хуже магазинного. То есть у него были руки на месте. И вот он уже, будучи еще на свободе,  приучал детей сапожному делу. Михаилу тогда было 11 лет, уже довольно много он навострился в этом деле. Семен только начал.  А мне было 5-6 лет, мама меня приучала к этому делу. Уже я сучил дратву, чтобы шить, валенки подшивать, колол гвоздики деревянные. Такие дощечки были специальные тоненькие, их надо было колоть, гвоздики деревянные делать.  В общем, какую-то  посильную работу делал. Уже приучали.
             Потом, правда, когда отца взяли, Михаил еще доучивался у сапожника. Сеня тоже во время войны и после войны доучивался у сапожника, и тоже умел сапожничать. Отцовская профессия передалась по наследству. Мне уже не успело передаться.

             Насколько плохо материально жила моя семья можно судить хотя бы по следующему эпизоду. Стоит мама моя, разговаривает с какой-то женщиной около калитки в наш двор, и я рядом стою, ручонками держусь за юбку матери. А соседка говорит: - А, Василиса, вы войну не переживете, те то и те то лучше вас жили и то померли. У тебя только один выход – сдать детей в детдом, может быть, ты и выживешь, а так, помрете.  Мать, руки в боки, говорит - Нет! Назло всем врагам выживем! И она пропагандировала идею в семье все время: - Дети, мы должны быть всегда дружными. Если будем дружными – выживем, не будем дружными – помрем. И дети старались. Даже мне, мальчишке маленькому, эта идея быть дружными  проникла в сознание. Я же рассказывал, что я лез в болото, чтобы помочь всем. Тоже хотелось помочь, но меня, конечно, гнали. Маленький, мог утонуть в болоте просто.


              Я пас коров, когда мне было шесть лет. Как раз около того заключения на лугу с ребятами. Правда, к забору заключения не подходили близко – боялись. Ну, вот я помню, скажем, когда корова ляжет отдыхать, я боялся, чтоб  не украли корову, укрывал ее шею своим пиджачком, сам устраивался под шею между ног. Корова жует жвачку, а я дремал в это время под теплым боком. Часто приходили Фрося или Галя в обед, приносили что-то поесть. То есть я  уже выполнял роль пастуха.
Я помню, был один случай, когда я вел пасти телку, и в это время вдруг телка с ума сошла, к быку рвалась, так сказать. Она пыталась вырваться, а у меня на руке была намотана веревка. И она понесла меня. Кричал я, конечно, помогите. Телка бежала на кладбище (кладбище рядом было), и я как-то сумел захлестнуть за дерево эту веревку и удерживал, кричал. Прибежали Галя, Фрося, услышали и помогли удержать ее.

             Теперь снова об отце. Отец писал письма из заключения. В письмах он писал, что он бригадир лесорубов, что он ударник труда. Мама читала эти письма, даже всей семьей их читали. Потом  письма сжигались. Мама боялась, что может нагрянуть НКВД с обыском, если  найдут эти письма, отцу будет еще хуже. Хотя куда хуже, ведь на письма была цензура, проверка. Там ничего такого не могло быть. Я не  знаю, насколько были оправданы страхи мамы по этому поводу. Мама плакала, говорила: - Он же ударник, отпустили бы раньше времени. Пусть, хоть и с одной рукой, хоть какая-то  помощь семье. Маме тяжело было тянуть пятерых детей и свекровь под девяносто. А отцу лесом поломало руку. Рука срослась неправильно, была кривая.

              Мать ходила в церковь, верующая была, бабушка была верующая. Я с мамой ходил тоже. Мать в церкви молила Бога,  чтобы отец обратно домой вернулся, но не сумела вымолить этого. Я  сам слышал, как она молилась. Ну, наверное, бабушка молилась, я не знаю.
              Помню любопытный случай, исповедовался я у священника. Священник  спросил: – Грешен? Я ответил: – Да, я Шурку обзывал, что он ходит в церковь, дразнил его. Священник сказал: – Ты больше не будешь этого делать? -  Не буду. Ну, он и простил меня. Наивность святая, мне пять-шесть лет было.

              Теперь о Сене, Гале, Фросе. Сеня переболел энцефалитом. По-видимому, его укусил энцефалитный клещ. Он говорил, что пять дней спал без просыпу, а когда проснулся, глаз левый начал закрываться, и весной регулярно закрывался, причем сопровождалось это  дикими головными болями.
Сеня учился в школе, но после седьмого класса учиться  не захотел. Потому, что семья жила очень плохо, ну и болел Семен.  Врачи рекомендовали ему ехать на юг, не подходит ему климат Архангельский. Мать договорилась с какой-то подругой, которая жила в Мариуполе, что она приютит, возьмет к себе Сеню, и мать слала  500 рублей ежемесячно. Сеня там жил некоторое время, а потом сложились какие-то отношения не очень хорошие, то то, то се, что Сеня должен был уйти из дома от этой подруги. Ну, а подруга ничего не сообщила матери, побежала получать деньги, которые мама слала, а Сеня, конечно, домой письма не писал. Где-то он там пристроился к какой-то старушке, помогал, семечками она торговала. Потом, насколько я знаю, к какому-то  одноногому сапожнику, инвалиду войны, и жил у него, помогал по сапожному делу и прочее. Из рассказов Сени я помню один странный рассказ. Его пацаны остановили где-то там, в парке и заставили прыгать. Обнаружили в кармане спички. Коробка – это богатство было. Забрали коробку спичек, но бить не стали. Слава Богу. Так что Сеня беспризорничал, это было в 44-ом 45-ом в Мариуполе.

              Теперь насчет Гали. Галя закончила седьмой класс и не захотела дальше учиться. Сказала, пойду работать, иначе семья не выживет. Мама плакала, просила Галю учиться. –      Нет. Дело в том, что при последнем свидании, отец взял с матери слово, что все дети получат образование. Фросе, старшей сестре, он назначил быть врачом, мол, врач не помрет от голода. Пускай будет врачом. Но Галя не хотела учиться и пошла работать слесарем на электростанцию. Она маленького росточка, могла залезть в котлы, легко в эти трубы, куда взрослым было трудно залезть. И чистила котлы от соли, от накипи. Ну, конечно, котлы были далеко не холодные, все в горячем состоянии, это  тяжелая работа была. Галя получала паек 700 грамм, это большой паек, зарплату какую-то получала, приносила. Иногда давали доппаек. Помню, однажды она принесла кусок акулятины жареной, грамм 300-400. Я пробовал ее.  Иногда давали премию, отрезы материалов. Это была валюта. Их складывали, и это помогло в будущем выжить.
             ТЭЦ, где работала Галя, находилось недалеко от дома, и после работы Галя выскакивала потная, мокрая, бежала домой. И вот, во время одной из таких пробежек она простудилась и заболела воспалением легких, серьезно очень. Я помню, она лежала, совсем не вставала с постели. Кто-то из женщин посоветовал маме купить в коммерческом магазине шоколад, якобы шоколад помогает очень. Мама купила, стала кормить Галю. Галя не хотела есть, заставляли. Потом Галя пыталась мне скормить, но я уже чувствовал ответственность, что это больному, отказался. Слава Богу, Галя выздоровела.
             Теперь о Фросе. Фрося поступила в мединститут. Училась она хорошо, относилась к учебе очень серьезно. Много занималась. Ей, по-видимому, это нравилось.
Вот однажды пришел участковый милиционер и сказал матери, что наша семья должна выставить одного работника на трудовую повинность. Мама говорит: – Да кого же я выставлю? -  Сама иди,- отвечает милиционер. - А на кого я оставлю пятерых детей и старуху? - Ну, старуха будет заниматься, сестры старшие. - А ведь сестра старшая учится, ее нет. И потом, кто будет заниматься коровой? Они не умеют. В общем, долго они судачили и рядили, в итоге назначили Фросю. Фрося приехала отбывать трудовую повинность. Привезли ее в Кандалакшу, это юг Кольского полуострова. И, как рассказывала Фрося, там женщины и девушки, плохо одетые, начали валить лес по пояс в снегу. Но беда в том, что под снегом была вода. Ноги были в воде. Там Фрося заработала себе воспаление седалищного нерва. Это на всю жизнь она маялась этой болячкой. Во время лесоповала дерево ударило Фросю по голове. Было сотрясение мозга. Она слегла. Вот пришел начальник и начал говорить:    -  Иди на работу.  -  Я не могу, у меня голова кружится, идти на работу. -  Тебе женщины помогут дойти.-   В конце концов, Фрося сказала: – Дайте мне хоть немножечко, щепоточку соли. Соли, видно, не было. Зажимистый был на соль. Начальник принес буквально щепотку соли, завернутую в тысячу бумажек. Она развернула, бросила эту щепотку в рот, и взяли ее женщины под руки, повели на работу. Там она как-то управлялась, не знаю как. В общем, там трудовая повинность, по-видимому, месяца три была.
Когда она вернулась домой, мама всплеснула руками: - Что ж вы сделали!? Я ж вам отдавала человека, а вы мне вернули кожу да кости. Фрося слегла, лежала в постели, грели горячим песком, прикладывали компрессы. В это время она мне читала “Маугли” и другие сказки. Я с удовольствием это слушал. Мне нравилось  слушать сказки. Потом она немного оклемалась и пошла снова учиться в институт.
      Теперь насчет Михаила. Михаил уже успел освоить сапожную премудрость. Частично от отца, частично от учителей сапожников. Закончил то ли 7, то ли 8 классов, кажется 7 и отказался учиться дальше наотрез. Сказал, что надо идти работать и так далее, и так далее. Мама хотела его пристроить хоть куда-то, чтобы получить специальность. Она его определила в кулинарный техникум. Он его закончил, получил  диплом повара. Мама говорила: - Там хоть что-то может в рот попадет. - А, мама ничего не попадет. Там все по счету, там нельзя ничего съесть лишнего.
В свободное от работы время Михаил и Семен ходили на лесосплав, ловили бревна, заготавливали дрова на зиму. Вот во время этого лесосплава и случилось несчастье. Семен рубанул топором, чтобы захватить дерево, а Мишка держал в это время дерево рукой, и топор отсек большой палец на левой руке. И палец поплыл. Семен пришел домой сумрачный. Мама спрашивает, где Мишка, молчит, ничего не хочет говорить. А тут пришла соседка, говорит: – Василиса, я видела твоего Михаила, бежал за трамваем, с руки капала кровь. Мама пристала к Семену: – Что ты наделал там? Говорит: - Палец отрубил на левой руке, большой палец, нечаянно. Ну, как-то зажило это все дело. И в 1943 году он собрался идти на фронт. Ему 16.5 лет было. Мама упросила его задержаться на месяц-два, чтобы помочь заготовить сено корове. Тяжелая работа была заготавливать сено. Он согласился. И пошел без трех месяцев семнадцать лет в армию. Те, кто пошел раньше него, никто не вернулся, видно, загнали в какую-то дыру безнадежную. Перед тем как идти в армию, маме сказали, что надо купить сапоги, надо купить свитер в армию. Мама собралась с силами, где заняла денег, где там что, не знаю, в общем, тяжелое очень дело, купила сапоги и свитер, одела его.
Они доехали до Вологды. Потом Михаил писал, что в Вологде приказали сдать все вещи, выдали красноармейскую одежду, рваную, пробитую пулями, с пятнами крови и так далее, и отправили на Восток. Где он и служил до 52 года, их не демобилизовывали. Девять лет отслужил он в армии не по доброй воле, в приказном порядке.


            Возле дома было болото. Это болото гатили, и соседка, и мама гатили, и в конце концов превратили в огород, где картошку выращивали. Там небольшой кусочек земли, но все-таки что-то. Правда, осенью огороды охраняли, чтобы не украли картошку. Там была картошка, иногда по картошке маки росли. Я видел эти маки, большие такие, но они не созревали.  Я их ел. Зеленые коробочки, прямо высыпал, ну, ничего особого.
Вот в каком-то году картошка закончилась еще рано очень почему-то, то ли неурожай был, не знаю. И мы остались без картошки. Что делать? И вот мама отправляет Галю и Фросю в деревню, обменять на картошку отрезы, которые Галя получила в премию, катушки, которые в семье были, иголки. И они уехали. Долго-долго их не было. Там они ездили с приключениями, там корабль пробоину получил из-за пьянки механика. В общем, как бы то ни было, вернулись они обратно, привезли три мешка картошки. Это было богатство. Картошку привезли домой, и мама сама чистила картошку. Чистила так. Она  очищала, чтобы кусочки были с глазками, чтоб сажать их можно было. А середину отдавала есть. Я не знаю, то ли мы такие голодные были, то ли картошка на Севере другая, она была сладкая, и мы ели ее как яблоки.


             Я увидел у мамы на ногах, выше колена, какие-то лиловые колесообразные пятна. По-видимому, цинга зацепила. Не знаю, кого еще зацепило в семье или нет. Меня нет. Меня в этом смысле сохранили.
Большое впечатление оставили у меня похороны, которые я наблюдал чуть ли не каждый день. Недалеко было кладбище. Мимо дома несли гробы с покойниками. Обычно гроб с покойником несли двое мужчин на брезентовых ремнях, один впереди, а другой сзади, а следом шла кучка женщин. Я увязывался за всеми, чтобы послушать, о чем говорят. Женщины говорили о том, что кто-то съел карточку на три дня вперед. Я то понимал, что у него шансы еще есть. Кто-то съел карточку на десять дней вперед, и, что теперь с ним будет. Я слушал их и понимал, что шансы есть выжить, но мало. Кто-то съел карточку на целый месяц вперед, он обречен на смерть. Это я понимал.
      Однажды на улице произошел трагический случай. Под Новый Год, сыновья Фаи Новиковой, она жила рядом с Шипиловыми, Юра и Витька, поехали в лес за елкой. Срубили елку, но мороз был сильный, и младший, Виктор, начал замерзать. Он совсем уже не мог идти. Юрка закопал его в снег и побежал домой искать помощь. Когда узнали, Галя и Сеня стали на лыжи, другие люди бросились помогать. Притащили его домой, но он уже замерз почти что, в общем, умер. И Новикова Фая очень убивалась по этому поводу. У нее что-то, видно, с психикой стало. Ну, что сделаешь, ничего не поделаешь.

            Теперь еще, сосед наш, Степанчук, у него был сын, Ленька шестнадцати лет, известный вор на весь город был. Целая банда была – домушники и так далее. Там и взрослые парни были, и подростки, и даже дети лет 7-8. Мать очень боялась, что он соблазнит детей в свою банду. Потому что дети жили плохо, нищие. Он мог их прикормить и так далее. И однажды был разговор. Он пришел за чем-то, взять какие-то инструменты. Мать сказала: - Не пущу, боюсь я тебя, так и так,  чтоб детей моих не трогал. Но он сказал: – Василиса, волк не режет ягнят там, где рядом живет, не бойся, я твоих детей не трону, я найду себе в другом месте. Его время от времени арестовывали, брали с поличным. Мама наблюдала в окошко, как он прятал велосипед, и как милиция находила велосипед, украденный. Его подержат день-два и  выпустят, он снова гуляет. По-видимому, мама говорила, что там, в милиции,  все куплено, все заодно, банда  была. Чем он кончил, не знаю. Я знаю одно, что когда мать его, забыл как звать, пыталась урезонить его, то он сказал: – Ну, что, вон лампочка горит, и мне все равно, она горит сейчас, или не будет гореть. Так что не лезь. То есть он дал понять, что может от матери избавиться в любой момент. Ну, и мать  замолчала. Его отец тоже был сосланный. По-моему, был взят вместе с моим отцом. В этот день на улице взяли пятерых мужчин, а улица маленькая. Вернулись только трое. Я потом ездил в Архангельск, интересовался. Почти все уехали на Украину, они ведь оттуда. Один уехал еще куда-то, а другого не застали, хотели поговорить насчет отца, что он скажет. Очень жаль, но не сумели. Ехать второй раз, это и накладно было, и болезнь, и с деньгами не все так просто.
В общем, мать очень боялась ходить дворами. Она говорила: – Злыдни, - по-украински, -  нищета рождает воров и преступников. Слава Богу, не случилось ничего такого.
Помню случай, ночью какая-то банда мужиков ломилась в дом. Мать взяла  топор, Фрося взяла другой топор. Фрося себе стояла в передней комнате около окна, мать стояла на кухне около окна. И Фросе говорит мама: - Если полезут в окно, бей топором по голове. Фрося говорила: - Я не сумею ударить. Мама говорила: - Бей, иначе и себя и меня и детей – всех вырежут. Это был акт гуманизма. Все равно они обречены на медленную, мучительную смерть. Не было смысла оставлять в живых ограбленные семьи. Но удалось отбиться, ушли.  Потом второй случай я помню.  Сидели в кухне, вдруг вспыхнула проводка. Все растерялись, мать схватила топор, ударила по проводам и спасла положение.  Я не знаю, мать боялась электричества, не могла “химичить”, единственное может быть Сеня что-то “химичил” там с жучками, но мать строго-настрого требовала не лазить туда. Как бы не было беды.
Помню случай, когда мы шли с мамой через кладбище к Варваре Казаченчихе.  Жила она за кладбищем. Я говорю маме: - Не страшно ли идти? Здесь же покойники. Она: – Покойники не встанут,- а как же в страшном суде? - То же в страшном суде, а сейчас, нет,- говорит. – Ну, а вдруг черти, какие нибудь? Нет, Гриша, самый страшный черт - это человек, запомни, бояться чертей не надо.  Эту истину, что самый страшный черт – это человек я запомнил, а потом осознал, позже. Я столкнулся с такими людишками. Помню, уже в 50-е годы мы с мамой шли из Сар в Гадяч. Сары – это такое село Гадячского района, семь километров. Я как-то спросил маму: – Мама не боишься, что тут волки водятся? Она говорит: – Нет, сейчас лето, они маловероятно нападут летом.
То есть сочеталось, с одной стороны она не боялась ни бандитов, ни волков, ни кладбища, но с другой стороны дико боялась лягушек. Странное сочетание.
      Помню, во время войны как-то  женщина встретилась маме, что-то разговаривали о ком-то. Женщина: – Наверно, знаешь ее.  Мама говорит: – Я не знаю, кто это такой. -  Ну, та, у которой сына закопали красные живьем. Я удивился: – Как красные закопали?  Я знал, что  только белые могут закапывать. Но сразу перевели разговор на другое, не стали мне объяснять. Хотя на меня это впечатление поганое произвело. В другой раз, помню, какая-то женщина встретилась и  говорит: - Строят дорогу Котлас – Воркута, там очень много зэков, много людей гибнет. Там и коммунисты, и комсомольцы, и зэки, много, много людей гибнет. В другой раз кто-то рассказывал, что вот в Кремле живут хорошо. Кто-то работал в Кремле, знакомые или родственники, говорят, там виноград есть, еда есть, все есть. Я спросил у мамы: – Что это виноград? Это вкусно? Мама говорит: -  Да, это вкусно, ягода хорошая. В двадцатые годы отец ездил в Крым на уборку и, по-видимому, оттуда привозил виноград. В Лютеньке виноград не рос. Семья знала, что это такое

              Архангельск бомбили несколько раз немцы. Любопытно, как реагировала мать – она боялась очень бомбежек. Вот… я помню, она меня собирает, а у нее руки дрожат, и меня это пугало, маленький был. И сестры, Фрося, по-моему: - Ну, мама, оставь его, я сама одену, ты его пугаешь, тем, что руки дрожат у тебя. Из дома уходили, землянку выкопали в огороде и там, в землянке сидели. Почему то в доме боялись.
В это время, как только тревога, Михаил и, возможно, сестры уходили на сборный пункт. Были команды (артели), чтоб тушить пожары. И однажды Михаил пришел домой, а у него выгорела фуфайка на спине. Там залатали, так он с латкой и ходил. Я сам наблюдал эту бомбардировку однажды. Такие разноцветные трассирующие пули. Очень красиво летят цепочки. Однажды видел, как прожектор поймал немецкий самолет. Все кричали: – Поймал, поймал, сейчас его собьют. Но он ушел. А я, ребенок, понимал буквально: зацепил, захватил крючком каким-то. Что-то пытался выспросить, от меня отмахивались. Глупые вопросы тогда задавал. Я видел самолет сбитый, на площади показывали. Сеня водил меня. Но, ни кабины, ни хвоста, ничего не было, груда металлолома. Сеня говорил: – Вот тут кабина находится, там что-то еще. Я смотрел, мне все это казалось грудой металла.


              Я помню, как провожали Михаила в армию. Колонна молодых людей шла по улице, по-видимому, центральной. Рядом с колонной шли женщины, кто плакал, кто просто шел. Мама шла с Михаилом в конце колонны, и  я тут крутился с Сеней. Потом мама скомандовала: - Сеня, отведи Гришу домой, потому что идти далеко, он не выдержит. Я очень не хотел уходить, Семен тоже не хотел, он был недоволен. Но пришлось выполнять приказ мамы, он меня утащил домой, оставил у бабушки и вернулся обратно, догонять.

 
               Вспоминается еще один такой эпизод жизни нашей в Архангельске. Значит,… маме надо было купить воротник на пальто, и продали карточки, частично, наверно. И она купила воротник, а есть было нечего, и я начал хныкать, маленький был, пять лет может быть. Начал хныкать: - Есть хочу. Сестры говорили мне сердито: - Гриша, ведь мама имеет право купить воротник, она работает, она содержит всю семью, ей воротник необходим – холод. А до меня не доходило, все говорил: - Я хочу есть, я хочу есть. Я сидел на печке, сестры с сердитыми лицами меня уговаривали, а мама как раненая птица металась внизу, около печки, что-то говорила, оправдываясь. Потом вдруг схватила пальто с этим, наверно,  воротником и стала уходить. Сестры пытались удержать ее, она: - Нет-нет.  Ушла.  Пошла что-то занимать. А я вскоре заснул. Потом меня разбудили, и я ел какую-то баланду, такая  темная масса жидкая. Все стояли кругом и спрашивали: - Вкусно. А я уже не чувствовал, вкусно – не вкусно, я хотел спать, я съел и лег спать. Некрасивая  была с моей стороны выходка, но оправдание было тем, что маленький был. Не доходило до меня увещевание сестер.

              В Архангельске произошел какой-то странный случай. Однажды к нам домой пришел Иван Брык  с корабля, который механиком работает, с ним пришел молодой парень. – Еврей, – мама сказала и  сказала бабушке, что у этого парня какие-то неприятности были с НКВД, и он просит, чтобы она разрешила переночевать у нее одну ночь, что скрывается он. Мать была очень недовольна, но выгнать не решилась, хотя понимала, что неприятности могут быть, оставила ночевать. А ночью вдруг пришли то ли милиция, то ли НКВД. Стали стучать, требовать открыть дверь. Мать открыла дверь. Сразу, кто на горище побежал, кто в комнату. Этот парень услышал шум, быстренько оделся и выпрыгнул в окно, а там ждала засада. Схватили его. После этого маму и Ивана арестовали и какие-то допросы были. Непонятно, чего они добивались, в чем они должны были признаться, не знаю. Мама говорила, что не били, ничего, только пить не давали. И там, в кутузке этой, мама сказала: - Иван, бери на себя вину, потому что я не боюсь лагерей, но дети помрут без меня, мне жалко их. А если не возьмешь, то я из тюрьмы вернусь и убью тебя топором. Иван взял на себя вину. Какую вину – непонятно. А потом вскоре мать и Ивана выпустили, как ни в чем не бывало. Я думаю, что это была подсадная утка просто. Я только не помню, до войны это было или уже в начале войны. Просто мать клюнула на подставу.

            То, насколько плохо мы жили, может говорить один любопытный случай. Сеня, ему было там сколько, 12-13 лет, мотался по всему городу и где-то “надыбал” столовую, там выбрасывали головы селедочные, и он эти головы насобирал и хотел домой их принести. Но к нему прицепился какой-то “амбал”, хотел отнять селедочные головы. Заступились другие мужики, моряки. Сказали: – ты собирал? Вот, иди, собирай, будет и тебе. Сеня принес домой эти головы. Мать посмотрела, говорит: – Сеня, они  не годятся, их уже съели однажды. Но я ему завидовал, что он – добытчик, большой парень, он может ходить по городу, что-то промышлять. Я хотел тоже чем-то помочь дома. Но я - маленький ничего не мог сделать.

            У меня была еще бабушка, мать отца. Она была очень старая, слабая и, когда мама уходила на базар молоко продавать, или куда-то на работу, она наказывала мне, чтоб я следил за тем, чтоб бабушка не носила дрова, что ей тяжело. Но однажды был такой нехороший эпизод. Бабушка взяла дрова, принесла на кухню, а я начал кричать, что мама запретила эти дрова носить ей, и начал мешать. Бабушка упала на колени с дровами, потом поднялась с трудом и бросила дрова под печку. Меня, маленького, поразило то, что на ее лице не было ни гнева, ни раздражения, и глаза были какие-то…. Они смотрели мимо меня, как будто это был мертвый человек. Это меня поразило. Мертвый человек…. И, в общем, я еще потявкал немножко. (Потом, когда пришла мама, она ничего не говорила бабушке.)?  Мама пришла, рассказала, поругала бабушку: – Нельзя этого делать, нельзя носить дрова. Бабушка, молча, слушала, не оправдывалась, ничего. Потом от этого зрелища: бабушка на коленях, и лицо, и глаза, которые меня не видят, и, которые – мертвые, меня преследовало много лет, видение приходило, было не по себе.  Я тогда понял, что даже приказы мамы не надо торопиться выполнять, а надо думать. Ну, а на подсознательном уровне потом осознал.

             Бабушка заболела. Один раз у нее, по-видимому, был инсульт. Она стала говорить нечленораздельно, хотя ходила. Мама понимала ее. Я плохо понимал. Прошло некоторое время, с полгода. Речь более-менее восстановилась, и стало лучше понимать ее. И вот в 45-м году, накануне пасхи бабушка собирается в церковь. Она всегда ходила в церковь. Мама дает ей деньги что-то там купить, то ли свечи, то ли просвиры, не знаю для каких целей. Бабушка, уже одетая, берет деньги в руки, а пальцы не сгибаются. Потом: – Мама, вам плохо? Она мамой называла бабушку. – Погано, плохо.- Э, нет…. И потом бабушка начала садиться, садиться, села на стул. Тут мама дала отбой церкви, раздела бабушку,  положила на кровать. Она лежала три дня, не вставая, плохо было ей, не знаю, что было, а в воскресенье  в день пасхи умерла. Соседки завидовали, говорили, что вот ей повезло умереть на пасху. Что это значит, я не очень понимал. Ее похоронили на кладбище. Перед этим были какие-то похороны, и бабушка сказала маме: – Вот в этом месте меня похоронишь, тут воды нет, сухо. Но, к сожалению, это весна была и, когда вырыли яму на этом месте, то там была вода. Мама заколебалась, что же делать?  Выполнить волю бабушки, или все-таки найти другое место. Ну, решили выполнить волю бабушки. Там ее и похоронили.
      Потом, где-то в 77-м году (Примечание: В Архангельске Гриша был в 67-м году, Е.Н.) я был на этой могиле с Сеней, но и Сеня не мог толком определить место этой могилы. Вот так кончилось с бабушкой. Мне говорили, что я внешне был похож на бабушку, не знаю, не помню…
Григорий Бездудный.

          Все братья и сестры прожили достойную жизнь.
Михаил благополучно вернулся после войны. Был награжден Орденом Отечественной войны II степени.
Ефросинья буквально до последней минуты работала сельским врачом. Она была, как говорится”, врачом от Бога”.
Семен был инженером, мастером на все руки.
Галина работала всю жизнь в разных местах.
Сам Григорий был математик, доцент РГУ. Работал до последних дней.

              Эстафету жизни от них приняли  и также достойно продолжают их дети и внуки.