Чтобы помнили корни свои. Часть 2

             Отца арестовали 10 февраля 1930 года. В этот же день раскулачили семью. Мама говорит, забрали все рядна, лавы были голые. Лавы – это нары, на которых спали крестьяне, а рядна – домотканый такой материал, который использовался  в качестве и матрасов, и одеял. На горищи была макитра фасоли, забрали. В печи был борщ, вынули. Забрали все. Оставили только
одежду, которая была на людях.
Я добивался у матери, помню: -  А что еще забрали. Она говорила: - Все. -  Ну, что все? - Ну, все. Я, мальчишка, помню, еще видел, упал взгляд на веник, стоящий в углу, говорю: - Что и веник забрали? -  А что, - мама повернулась: -  И веник забрали, подмести было нечем. Вот…. Тут Фрося, моя старшая сестра, которая молча слушала, стала пояснять: - Забрали горшки, чугуны, ухваты и прочее. А брат старший потом мне рассказал: - Забрали вьюшку. Это такая железная заслонка в печи,  чтоб тепло не выходило. После этого  топить бесполезно стало. Я понимал, что коней забрали, потому что это большая ценность. Я спросил: - А что сделали с борщом, вылили?- Фрося засмеялась: – Нет, Гриша, вынули и тут же за столом съели на глазах всей семьи.
Этот эпизод произвел на меня сильное впечатление. Кем же надо было быть, как надо было ненавидеть репрессированную семью, чтобы это сделать. Потом эти люди, партийцы, комсомольцы, стали “золотым фондом партии”. А потом внуки этого “фонда” развалили Союз. Разделили его при помощи Гайдаров,  Яковлевых, Горбачевых, Ельциных и прочей шушеры.

            Мама с гордостью рассказывала, как она отвоевала козу. Козу привязали к саням, тогда мама взяла детей: Фросю 8-ми лет, Мишу 4-х, Галю 2-х лет, бросила на сани и сказала: - Раз козу забираете, забирайте и их, мне нужно молоко, чтобы их кормить. Козу оставили, видно, что- то дрогнуло. Но через день или два пришли и козу забрали. По-видимому, посоветовались со старшими товарищами в райкоме. Те и сказали: - Никакой мягкотелости к классовому врагу, нужна борьба беспощадная. Вскоре семью из дома выселили. И три семьи поместили в один какой-то дом.
Мама рассказывала, что это был кошмар какой-то. Менталитет украинской женщины таков, что она хочет отдельно жить в отдельном доме своей семьей. А тут три семьи собрали в одном доме. Теснота и прочее, склоки, свары, ссоры. В общем, какой-то кошмар. Конечно, это была дополнительная пытка для этих репрессированных семей.

              По-видимому, пьянство за счет крестьян, было обычной нормой для сельсоветчиков тех лет. Покойный мой зять Дмитрий Алексеевич Яценко рассказывал, что такое же было и в Будакве Лохвицкого района Полтавской области. Его отец занимался рыбной ловлей. Этим жил. К нему приходили сельсоветчики тоже свои, говорили: - Ставь, жарь рыбу. Мать начинала жарить рыбу, а подсолнечного масла не было своего. Шли к соседке занимать, а потом надо ж отдавать. Это мало волновало их. Напились, наелись, ушли к другому.

             В свете рассказанного, причины репрессий по отношению к отцу у меня вырисовываются следующие. Отец взбунтовался, отказавшись на дармовщину поить местную власть. А  этому примеру должны были обязательно последовать другие крестьяне, поэтому этот опасный бунт должен был быть подавлен жесточайшим, беспощаднейшим  образом, в воспитательных целях для других. Что и было сделано.

               В несчастьях отца моя мама обвиняла соседа, Михайло Васильевича. Она говорила, что это Михайло все сделал, писарь сельсовета, больше некому.  Это он отослал отца на север.  Говорила: - Дети, не ходите никогда к Михайле, это враг ваш, он изгадил жизнь отцу. Я нарушил запрет мамы, в 1981 году  ездил в Лютеньку с Фросей, разговаривал с этим Михайло Васильевичем. Старику было под 80. Он сохранил хорошую память, здравое соображение, так сказать.
Я спросил: - За что отца репрессировали? Он сказал: - Наверно за то, что торговал платочками. Этого было нельзя делать,  его предупреждали. Потом сказал: - У него были добрые кони, - так мечтательно. Потом с ним встречалась моя невестка жена Михаила, ездила что-то выяснять. Рассказывала, что он убежал от них, спрятался где-то, потом они долго искали. Потом нашли его, разговаривали. Он явно боялся. Не знаю, то ли это старческие страхи, то ли, может быть, на старости лет совесть заговорила. Не могу сказать.

             Мама считала, что в селе  по- настоящему было шесть богатых дворов, но все они незаметно,  непонятным образом исчезли, избежав раскулачивания. Она приводила пример: вот, Гороховичи (?) имели паровую мельницу, еще что-то. Мама говорила, что они грамотные, гимназии кончали, газеты читали.  Вовремя увидели, куда ветер дует, что продали, что бросили , уехали. Теперь работают в министерстве то ли легкой промышленности, то ли автомобильной в Киеве. Члены партии.

             Я знаю, что, чтобы уехать с села нужна была открепительная справка, данная сельсоветом. А ее не так легко было получить. Но, по-видимому, за деньги можно было эту справку купить.
             Во всей этой истории отца меня удивляет, что никто из родственников, а их было немало в селе, не оказал помощь семье репрессированного отца. То ли у них самих возможностей материальных  было мало, то ли  они боялись, чтобы их  тоже не репрессировали, в селе ведь не скроешь ничего, то ли родственные отношения  были не очень крепкими. Мама рассказывала любопытный случай. Была такая Христя некая, племянница отца, по-видимому, дочь одной из сестер. Эта Христя клялась и божилась мать отдать под суд, загнать в тюрьму. Я спрашивал маму: - За что она так ненавидела? - Не знаю, - говорит. -  Просто тот человек. Вот хотела. Она пыталась это сделать. Как? Потом расскажу.

              Чуть не забыл, 10-го  отца арестовали, семью раскулачили, а 16-го февраля родился мой брат Сеня. Вот в таких условиях находилась моя мать в эти дни.

               Теперь вернемся к уголовному делу отца.
В обвинении сказано, что отец мой – кулак-эксперт. Что  такое эксперт, я так и не узнал. (Примечание: не перевранное ли это, или неграмотно сокращенное слово эксплуататор. Е.Н.) Также говорилось, что он использовал наемную рабочую силу, что он систематически срывал хлебопоставки, его предупреждали несколько раз, ну, и в конце концов вынуждены были арестовать. При аресте были конфискованы только кони, ничего другого не конфисковали. В обвинении указывалось, что отец спрятал все ценные вещи у тестя своего. В обвинении говорится, что он спекулировал платочками, что, по-видимому, не разрешалось. Кроме того, он занимался антисоветской пропагандой. Приводятся примеры: когда сбрасывали колокол с колокольни, он советовал женщинам поднять крик,  второй пример, где-то он сказал, что коммунисты забирают весь хлеб и даже посевной материал забирают. Где-то он сказал, что вот придут другие, тогда коммунистов прогонят. Где-то сказал, что не надо сеять хлеб, пусть коммунисты сами попробуют сеять хлеб. Увидят, что это за легкий труд.
             В протоколе допроса отец повторяет сказанное выше, что у него было 7 десятин земли, что наемную рабочую силу он не использовал, сам работал. Что занимался щетинникованием. Что эпизод с платочками был, он был единичным. Что у него был патент то ли 1-й, то ли 2-й категории. Какие-то неприятности у него были с инспектором. Потом он купил патент 4-й категории, а вскоре его забрали. И он говорил о том, что купил в Рашевке хлеб и сдал 170 пудов хлеба. По-видимому, это и есть в счет хлебопоставки, которую он выполнил. Отец говорит, что согласен идти в колхоз, но его не примут, потому, что он лишенец.
              Суд над отцом состоялся тридцать первого марта 1930 года в Киеве. Судила чрезвычайная тройка. Прокурор требовал 10 лет лагерей строгого режима. Суд дал три года ссылки в Архангельск. Меня удивляет мягкость приговора.
              По-видимому, судьи великолепно понимали, как делаются эти дела. Отец был осужден по статье за антисоветскую пропаганду. Еще при жизни мамы я пытался добиться реабилитации отца, полный отказ, глухо. Запечатали его основательно.
В 90-ом году отец был реабилитирован. Узнали мы об этом следующим образом: соседка пришла к моей сестре Гале и сказала что, в районной газете “Будивник” опубликован список реабилитированных и там, кажется, есть твой отец. Галя глянула, да, на самом деле, это был наш отец.

              Итак, вернемся к 30-ым годам. Вскоре мама уехала в Архангельск к отцу, взяв с собой Фросю, Михаила и Галю. Бабушка ехать отказалась. Сеню оставила с бабушкой. Потому, что боялась, что маленький Сеня не выдержит северного климата.
               Рассказывали, что бабушка с Сеней натерпелись бед в Лютеньке. Жили на подачки. Кто картошку гнилую даст, кто бурак, кто что-то еще.  Мать же моя поступила как декабристка, уехала вместе с детьми следом за отцом.  Разница была только в том, что у декабристов были толстые кошельки, пополняемые  из их имений от родственников, а у матери, как говорится, “в кармане вошь на аркане”.  В Архангельске отцу дали комнату в бараке, там поселилась его семья.  Говорят, что отец одно время работал на мясокомбинате. Иногда им выдавали кости, то ли в качестве премии, то ли в качестве пайка. Это была удача большая. Мама варила из костей бульон, это было хорошее дополнение к столу. Потом отец работал бухгалтером в какой-то организации. Мама рассказывает, что отец приходил иногда с бумагами, раскладывал их на столе, и что- то делал. А у мамы уже кончалась работа повседневная, она стелила  постель, сама переодевалась спать ложиться и спрашивала: - Марко, что ты делаешь, почему спать не ложишься? Он говорит:  - Ищу три копейки. - Тебе, что жалко отдать свои три копейки? - Нет, нельзя, надо найти. Тогда мама сама садилась, и вместе искали эти три копейки. Наверное, в конце концов, находили.

              Моя мама работала периодически. То грузила соль – тяжелая работа, то какие-то рукавицы шила, то еще что-то. Работа была такая эпизодическая.
              Некоторое время спустя произошел такой случай.   Мама поехала в Лютеньку забирать Сеню. Поскольку с деньгами было очень плохо,  она купила в Архангельске две или три пары сапог, которые стоили дешевле, чем в Лютеньке. Привезла в Лютеньку, там продала, чтобы оправдать хоть как-то дорогу. Взяла она Сеню, приехали в Архангельск, но кто- то из лютеньских донес на нее, что она спекулировала. Возможно, это и была Христя. В Архангельске состоялся суд. Спас адвокат. Адвокат копался в документах матери и обнаружил, что в паспорте нет отметки, что она выезжала из Архангельска в Лютеньку. По-видимому, в те времена для выезда по ЖД нужна была специальная отметка  НКВД, а ее не было. И он на этом основании предъявил суду как доказательство, что она не ездила, и суд закрыл дело. Адвокату дали 100 рублей за эту работу. После этого мама перестала заниматься спекуляцией.


              Бабушка по-прежнему наотрез отказывалась ехать в Архангельск. В Архангельске у мамы родилась дочь Мария. Мама говорила, была красивая девочка. Недалеко жила бездетная семья НКВДешников, он и она. Мама говорила, что она ходила все время в мехах, видно, богатые люди. Этой женщине приглянулась Мария. Она стала уговаривать маму и отца отдать на удочерение эту девочку им, поскольку семья не тянет. Она это видела. Родители решили отдать дочь в чужие руки. Рассуждали так: – Нам не повезло, пусть хоть дочери повезет. Будет она жить в богатой и обеспеченной семье. Но случилась беда – девочка заболела. Мама говорила, что она заболела младенческой болезнью. По-видимому, это был понос. Женщина согласна была взять больную девочку, но мама не захотела отдавать больную девочку в чужие руки, только здоровую. Если, что случится, я не прощу себе. Ну, ее вылечить не удалось. Я думаю, что женщина помогала матери лекарствами и прочее, так как она была заинтересована.
Вот так трагически закончилась судьба этой девочки.
В каком же надо быть материальном положении, что родители, которые любили своих детей, согласились отдать дочь в чужие руки только ради того, чтобы ей там было лучше.
Я у мамы спрашивал: - Какова судьба этих НКВДешников? Она сказала, что в 37 году их обоих расстреляли. Страшно подумать, что было бы, если бы дочь у них забрали. Она бы выжила, и какова трагическая судьба была бы у этой девочки.
Потом у мамы родился сын Иван, но он жил недолго, две недели. Мама говорила, что была тяжелая работа, голодная жизнь, молока было мало и он, по-видимому, умер от недоедания.  А потом в 1937 году родился я, 20 апреля. Всего у мамы было семеро детей, до взрослого состояния дожило  пять.


              Разразился страшный голод 33 года. Голод был страшный  в черноземных районах Украины до Поволжья, Кубань. Он докатился до Архангельска. Мать слегла, стала пухнуть, подниматься перестала, в общем, приготовилась умирать. Спасло чудо. На морском корабле служил механиком Иван Бездудный, племянник отца, по-видимому, сын одной из сестер отца. И вот, как обычно, корабль пришел в порт, Иван пришел к отцу на побывку и увидел, что тетка умирает. Спросил: - Что, ты тетка, умирать вздумала? – Да, – говорит. - Подожди тетка, тебе умирать нельзя, у тебя много детей.  Побежал на корабль. У него были хорошие отношения с моряками товарищами. Морякам давали доппаек. Он обратился за помощью, собрать продукты для умирающей тетки. Те собрали доппаек, дали ему. Он набрал целый мешок продуктов. Принес тетке и сказал: - На, ешь и не умирай, у тебя ведь дети еще. Она начала есть, ожила и осталась, таким образом, живой. Она единственная выжила в 33 году из рода по линии матери.

              Любопытна история с бабушкой.  Когда начался голод, бабушке деваться было некуда, и она согласилась приехать в Архангельск. Ее должен был привезти ее внук, другой племянник Иван по кличке Гачко, по-видимому, сын другой сестры. У бабушки был кусок сахара, который она заворачивала в платочек и прятала на груди. И вот, где-то, не доезжая Бахмача, племянник увидел, что она что-то прячет на груди, и решил, что наверно золотишко. Вывел  в тамбур и начал отнимать этот кусок сахара, а бабушка не дает.   Кончилось тем, что то ли он выбросил ее из тамбура на ходу, то ли она сама выпрыгнула.  Но он дал телеграмму отцу, что бабушка сошла с ума и выпрыгнула из вагона. Ну, и, конечно, отец нервничал, переживал с матерью в Архангельске, что делать, где ее искать, а бабушка не только не убилась, а даже не поцарапалась – упала в снег.  Поднялась, пошла, пошла, залезла где-то в стог, там обнаружили  собаки ее. Пришел хозяин, вывел ее, отдал  в милицию.  Ну, в милиции она рассказала, куда она едет. Ее посадили на поезд  и отправили без билета, так,  в Архангельск. Отец нервничает. Мама пошла гадать к гадалке. Гадалка говорит, что бабушка придет, ждите. - Но как же? Она же там с ума сошла, - сказал племянник. - Не знаю, ждите, она придет. А в это время бабушка едет в Архангельск. Единственная еда – кусок сахара. Пососет, завернет в платочек и спрячет. Бабушка рассказывала потом, что в купе ехал какой-то молодой парень. Ел бутерброды с маслом, с вареньем. Видит, что бабушка ничего не ест, и угостил ее. Бабушка была  очень благодарная ему за это, голодная была.
И вот поезд приехал на Архангельский  вокзал. Он был на левом берегу Двины. Люди выходят, и бабушка выходит. Люди идут по льду через Двину пешком на правый берег в город, и бабушка с  ними пошла. Пришла она в город и спрашивает прохожих: - Не знаете ли, где живет Гуриненок Марко? Ей посоветовали сесть в трамвай, мол, он довезет. Села она на трамвай, и начала кататься. Каталась  долго, наверное, и все расспрашивала заходивших, выходивших: - Не знаете, где живет Гуриненок Марко? Ну, Бездудный Гуриненок  Марко.  Оказалось, попалась женщина, которая жила с матерью в одном бараке, знала Марка. Услышала и говорит: - Я знаю, где живет ваш сын.  Ну, тут бабушка ее схватила: - Веди меня к сыну. Женщина привела бабушку в барак. Мама  рассказывала, что бабушка была вся черная, исхудавшая, кожа да кости, вся завшивевшая. Нельзя было в общежитие ее пускать в таком виде.  Мама взяла и повела ее в баню. Санобработку прошли, покупались с мамой. Бабушке очень понравилось в бане. Потом пришли в общежитие. Но первое время настороженно относились к поведению бабушки, они поверили, что она сошла с ума, и детей ей не доверяли.   Всегда под присмотром. Тут прошло некоторое время, месяц или два, бабушка немножко оклемалась от голода. Однажды  хватается за ведра и  намеревается идти к колонке за водой. Мама не пускает: - Куда вы? – Она говорит: - А что, я буду сидеть без дела, пойду.  Ну, в общем, видят, что она вроде бы ведет себя адекватно,  стали доверять. Бабушка рассказывала, что произошло, но ей все не доверяли, считали, что она больная. Потом поняли, что никакого заболевания нет, тот просто наврал. Ну, какие отношения были у отца с этим Иваном Гачко, не знаю. Не думаю, что были хорошие.

              Когда у отца закончился срок ссылки, мама предлагала уехать южнее от Вологды, там, где родят помидоры. Поселиться, чтобы  никакая собака их не знала, и жить спокойно. Отец не послушался. По-видимому, его удерживало то, что тут большой порт, много работы. Работы он не боялся, а раз много работы, то можно жить, содержать семью и  так далее. Потом мама часто сетовала, что вот, не послушал отец ее, может, уехали бы, и ничего бы этого не было.

              Наконец, отец решился  строиться. Где добывать стройматериалы? Весной, во время ледохода, идет по реке Двине лесосплав, прямо плывут бревна. Отец с матерью выходили на реку, ловили эти бревна, баграми и топорами притягивали к берегу, вытаскивали на берег, потом  цепляли цепью и тащили наверх. Там была крутая гора, высокий, крутой берег. Мама говорила, что очень опасно было. Когда бревна срывались с цепи и летели вниз, могли убить. В общем, как бы там ни было, они с матерью вдвоем заготовили лесоматериал, привезли к месту строительства и отец приступил к работе.   Отец сам выполнял все столярные и плотницкие работы.  Это все без отрыва от работы. Он отрабатывал смену на работе, потом  после работы вместе с матерью строили дом. Все было построено руками отца и матери. Единственный раз  он пригласил товарищей с работы помочь. Он на земле смонтировал ощип(?). Его  надо было поднять на верх дома. Отец сделать этой работы сам не мог. Товарищи пришли, вместе подняли ощип, укрепили. После этого отец выставил столы, посадил за них товарищей, стал их угощать. Они говорят: – Да, ладно тебе, у тебя ведь голодные дети смотрят.  Товарищи отказались принять угощение, сказали: – Марко, корми сам своих детей. Достали свои “тормозки” и начали есть. Если бы я сейчас встретил этих людей, я бы снял перед ними шапку. Низко поклонился этим людям, это же были люди. Не то, что те, которые могли вынуть из печи последний борщ и съесть на глазах униженной и раздавленной семьи.

            Родители настолько хотели уйти из бараков в свой дом, что, не дожидаясь окончания работ, вселились в него, еще, когда там не было ни окон, ни дверей. Окна и двери занавесили простынями, одеялами. Так и вселились. Как говорила мама: - Когда вошли в дом, было такое ощущение, что теперь можно хоть умирать в своем доме.  По ходу дела отец доделывал окна, двери, все остальные недоделанные вещи. Дом был построен за одно лето. Ну, весна, осень. Говорят, что мать и отец почернели от напряженной, тяжелой работы. Ведь отец работал в две смены: одну смену на работе, а другую смену на строительстве дома. Мать, конечно, помогала изо всех сил.

           Отец купил лошадь. То ли  с лошонком, то ли она привела потом лошонка. Брат Михаил говорил, что лошадь была очень сильная – она могла тащить груз в пять тонн. Я не знаю, могло быть такое или нет. Но лошадь была с норовом. Стоит подойти к бугорку, она останавливалась, поворачивала голову и смотрела, чтоб отец облегчил ей груз. Отец знал эту особенность и сбрасывал с подводы заранее подготовленные палки. Лошадь после этого шла дальше.
Михаил рассказывал, что у отца за поясом всегда был кнут, но он никогда не пускал его в ход, не бил лошадей. Обычно возьмет рукавицу, тронет круп: -       Ннно, поехали, - и пошли. Он запрещал и детям бить лошадей. Скажем, Михаил рассказывал, что вот он галопом примчался на лошади с пастбища. Отец обнаружил, что лошадь потная. Очень ругал, запрещал, чтобы этого больше не было. Надо щадяще относиться к лошади.
В общем, к моменту ареста у отца, было, по-видимому, две лошади и один лошонок. Отец использовал их  в качестве транспорта и на работе.

             Мама рассказывает, что на работе, отец работал в порту, грузили лес на иностранные лесовозы, за это платили валютой, и чтобы время сэкономить,  рабочие не приходили домой по три дня, и отец не приходил домой по три дня. Там поедят-поспят и работают. Мать приносила еду отцу в судках, или дети приносили в судках еду. Когда отец приходил домой, обычно это бывало вечером поздно, дети спали уже. Он спрашивал: -  Дети накормлены или нет.  Мать говорила: - Да, накормлены дети. Он сам хотел в этом удостовериться, что дети сыты, будил и спрашивал, голодные ли они или нет. Мама обижалась мол, почему он это делал. Я понимаю, отец, по-видимому, был травмирован голодом, и он хотел сам лично убедиться, что дети накормлены. Это для него как лекарство. Голод для семьи - это была не некая абстракция, а жестокая конкретика, которая могла свалиться на голову в любой момент.  Говорят, отец зарабатывал в порту до 300 рублей. Это была большая сумма. В общем, семья потихоньку приходила в себя, становилась на ноги.

            Мама рассказывала, что отец очень доброжелательно относился к людям,  у него было много друзей. Во время застолья он пил, но пил в меру, не напивался до опьянения, просто для веселья. Рассказывала случай, как какая-то женщина во время застолья хотела вызвать у матери сцену ревности. Начала демонстративно ухаживать за отцом, садилась на колени. Но мать говорила: - Я была спокойна, потому что я знала, верила в отца. Отец доверял ей. То есть у них отношения были открытые, честные.


           Любопытен рассказ Михаила, брата моего. Однажды Михаил в городе нашел на земле пять рублей. Принес  отцу и сказал: - Вот, я нашел пять рублей. Отец взял ремень, выпорол Михаила,  сказал, чтобы больше не находил денег. Отец, по-видимому, опасался, что Михаил их где-то украл. После этого Михаил обходил деньги, если где-то валяются. Боялся и украсть.

            Наконец, наступил 37 год. Мама говорит, что отца арестовали, когда мне было два месяца, то есть это где-то в конце июня. Рассказывают, что пришли два милиционера, отца как раз дома не было.  Спросили, хотели уходить. В это время появился отец в пиджачке, от соседей, его взяли и увели.

            Сеня говорит, что мать забрала всех детей и повела их в отделение милиции, где содержался отец. По-видимому, она хотела их разжалобить.
Милиционеры вывели отца, стали бить и кричать: - Признавайся! Пожалей своих детей! Сцена, конечно, была дикая.
Вскоре состоялся суд над отцом. На последнем заседании мама спросила отца: - За что тебя, Марко? Он ответил: - Не знаю. Суд шел меньше минуты. Ввели его в зал конвоиры, назвали ФИО, статью, десять лет и вывели. Все кончилось. Никакого обвинения не было предъявлено. Мама рассказывает, что она плакала после этого целый месяц. – Думала, с ума сойду, хотела повеситься. Спасло то, что спала. Наплачется, уснет. Бабушка уведет детей в другую комнату: - Тише дети, не шумите, а то мама умрет.
Бабушка боялась, что невестка наложит на себя руки. Даже…, невестка идет в туалет, бабушка следом: – Не закрывай дверь.  Ну, и так далее, следила. Бабушка, женщина была пожилая, опытная, понимала, что происходит в таких случаях.
Потом прошло время, подняла голову, глянула. Все “занехаянное”, дети не купаные. Встала, надо же что-то делать, и пошла, пошла работать. Ожила. Я спрашивал: - Почему бабушка не купала детей? Она говорила: - Бабушка была старая, немощная. Она не могла этого сделать.
Таким образом, на иждивении матери оказалось пятеро детей и старуха-свекровь под 90 лет. Дети были: старшей пятнадцать лет, а мне было два месяца. Встал вопрос:  как жить дальше?

            Друзья отца избегали встречаться с матерью. Рассказывают, что мать идет по улице, навстречу идет знакомый мужик, видит ее и переходит на другую сторону. Мать не обижалась, она понимала, что люди боятся, чтобы  с ними не случилось чего ни будь такого. Но были люди, которые оказывали моральную поддержку матери. Был какой-то сосланный священник, который поддерживал  мать морально. Давал советы, куда пойти, что делать и так далее. Был еще один человек, некий Думенко Федор Моисеевич, по прозвищу Хлопко, односельчанин отца. У него любопытная история. Тоже из сосланных. Он тоже оказывал матери моральную поддержку. Он пришел к матери,  он и раньше приходил к отцу, сказал матери: - Тебе надо продать лошадей, они  ни к чему и купить корову. Да такую корову, которая бы кормила тебя и твоих детей. Ну, мать послушалась, продали лошадей. Пошли покупать корову. Он видно разбирался в коровах. Мать хотела купить какую-то красивую корову, он говорит: - Не надо ее. Эта корова и тебя съест и твоих детей. Тебе нужна другая корова, которая тебя бы кормила. Нашел какую-то неказистую корову, стал матери предлагать ее купить. Мать не хотела,  она некрасивая была. Он говорит: - Подожди,  эта корова будет есть все, и доски будет грызть. Смотри, зубы у нее какие, а та корова, что тебе нравится, она не годится для тебя. В общем, он уговорил мать купить эту корову неказистую, и мать потом никогда не жалела об этом  и была очень благодарна ему. Корова на самом деле оказалась неприхотливой, давала молоко. Мама доила ее. Молоко продавали на базаре, покупали хлеб и другое.      
               
             Сенокоса у матери не было, поэтому она вместе с детьми ходила на болото и там серпами жали хвощ. Этот хвощ мешками носили во двор. Во дворе раскладывали на земле, сушили. Бабушка переворачивала, и мама помогала, когда была свободной. Потом собирали его. Таким образом, шла заготовка сена на зиму. Работая на болотах, мама и дети, это старшие сестры и Михаил, часто проваливались по пояс. Мама там простудила свои ноги. У нее очень сильно болели суставы много лет потом.
               
             Через два двора от нас жило многочисленное семейство Шипиловых. Возглавляла эту семью бабушка Мавра, просто говорили: - Баба Мавра, - а мама говорила: - Раскулаченная кацапка из Воронежа. С нею жил ее сын дядя Петя, его жена Нюра и много детей: Шурка, Любка, Зойка, Варя, Костик. Баба Мавра была глубоко верующей женщиной. Когда маме было совсем плохо, ноги болели так, что она совсем не могла ходить, она посылала кого-то из детей, или меня даже: - Позови бабушку Мавру, - и баба Мавра безотказно приходила не только к матери, ко всем женщинам, кто просил помощи, безотказно и бескорыстно. Приходила домой, молилась на образа. Образа были в углу в комнате в одной и в другой. Мать лежала в кровати, засыпала, хотя до этого не могла уснуть. Потом, уходя, баба Мавра говорила: - Не шумите, не будите мать, пусть она спит, она будет долго спать.  И она спала долго,  двенадцать часов и больше. После этого вставала. То ли боль стихала, то ли вообще пропадала, непонятно. По крайней мере, начинала работать и уже ноги начинали бегать.

              В семье все хорошо понимали важность заготовки сена, ведь корова единственная была кормилицей. Даже я, маленький, мне было лет шесть, наверно, лез в болото, пытаясь тоже рвать хвощ. Меня гнали от болота, потому, что мог утонуть, и боялись, чтоб я не утонул там. Сестры – молодые девчонки, им хотелось погулять, в кино сходить, просили у мамы: - Мама хоть немножко вырваться можно от этой работы? Ну, в конце концов, мать давала задание, столько-то мешков нарвете, потом  идите, гуляйте. Но это все равно занимало очень много времени, на гулянки времени оставалось “кот наплакал”. В кино давала деньги редко, мало давала. – Я не могу отнимать от бюджета деньги на кино. Хотя ходили в кино.

             Баба Мавра в моем сознании занимала особое место. Я видел, какое бесконечно доброе ее отношение к людям, к окружающим женщинам, детям. Все это так противоречило пропагандируемой идее, что кулачье – кровососы, кровопийцы, шкуродеры. Не получалось. Я видел, как моя мама, тоже из раскулаченных, тоже никогда она  не желала зла людям. Отношения были самые добросердечные к людям.

              Теперь хочу вернуться снова к отцу. После суда отправили его отбывать в Коми АССР, Котласский район, поселок Можжиедь (?). Мне смутно помнится лагпункт …(?), но не уверен. Мама выхлопотала в НКВД разрешение съездить в гости к отцу вместе со старшим братом Михаилом и Сеней. Они ездили, подробности поездки не знаю.
В 1943 году отец просил меня привезти, посмотреть на меня. Мне было тогда шесть лет, и, поскольку отца забрали, когда мне было 2 месяца, он меня хотел увидеть уже в таком виде. Мама выхлопотала снова разрешение на поездку.  Ехали Фрося, сестра Галя и я.
Впечатление: ехали в поезде, народу много, битком, лежали на нарах, какие-то нары были, не полки, а нары. Потом плыли каким-то пароходом по очень узкой реке. То ли это верховья Двины, то ли приток Двины. Я привык видеть Двину широкую, когда с берега правого смотришь на левый, там на самом горизонте полоска и дома игрушечные очень далеко, а тут можно с парохода переговариваться с теми, кто на берегу. Настолько близко, так.
Помню впечатления детские. В полях женщины  убирают помидоры красные. Я впервые увидел, что такое красные помидоры. Потом приехали к какой-то пристани, где-то шли, какие-то посты проверяли документы, показывали куда идти. В конце концов, кто-то  сказал: – Вот, идите, там сторожка есть, там его найдете.  Действительно, подошли к сторожке, сколоченной из досок,  оттуда вышел отец, узнал нас. Видимо знал, что мы должны приехать.
Завел в сторожку, такая будка небольших размеров. Я не запомнил, чтобы там была какая-то лежанка, или стол, или стулья, ничего не было, только лишь стены и пол. Видимо прятаться от дождя, от непогоды. Отец отодвинул доски на полу и достал два топора, сказал: - Это мое богатство. Лезвия топоров тускло блеснули на солнце. Потом достал ступу и показал ее, сказал, что они там толкут коренья какие-то и еще что-то, в еду употребляют. Сказал,  что они раньше сделали ступу, а начальство увидело и приказало расколоть ее. Тогда они другую ступу сделали и спрятали, не стали показывать. Вот, отец сказал: – Это все мое богатство,- потом снова на место положил. Вышли из сторожки, и тут я увидел, из леса выходит какой-то человек, мне показалось, что волк. Ну, детское восприятие. Черный какой-то, не только волосы черные, но и лицо какое-то…все. Я не знаю, что такое, я таких людей никогда не видел, не негр, это точно, но черный. Он подошел. Я испугался, начал прятаться за отца. Отец сказал: – Не бойся, это наш, это свой зэк. Потом тот подошел, спросил: – Это дети приехали?  - Да. Что-то переговорили с отцом, он ушел в лес снова. Меня поразила контрастность: мой испуг, я его принял за волка, что это волк, человек-волк, а с другой стороны отец сказал, не бойтесь, это свой зэк, то есть зэков бояться не надо.
Потом мы пришли в какой-то дом, в котором должны были остановиться. Было смутное впечатление, что это была мазанка, белый дом.  Хозяйка была женщина, возможно с Украины сосланная. У нее был сын, мальчишка лет шести, тоже моего возраста. Мы легли спать. Отец расспрашивал об Архангельске, о матери, о жизни. Я не запомнил. Только почему-то запомнил один вопрос. Отец спросил у Фроси: - Правда ли, что на свободе, на воле проблема со спичками? Не помню, что Фрося ответила. Я еще хотел спать и хотел еще слушать. Потом он сказал: -  Гриша, спи, уже поздно. Я  уснул. К сожалению, я не слышал разговора, о чем до сих пор жалею. Я не  понял, не знал, о чем они говорили. На другой день отец пошел туда к себе в заключение, и после этого его перестали выпускать к нам для общения на свободу. Ему сказали, что ты можешь не выдержать и с детьми убежать. Куда убежать? Сотни километров тайги, болот слева, справа, сзади, кругом, а все дороги - посты, милицейские засады и прочее. Природа была лучшим охранником. Так что это не реально. Это, конечно, говорило о черноте души тех начальников, которые всем тем распоряжались, а может, у них вообще и души то не было.
И вот с тех пор мы начали встречаться с отцом, по-видимому, на КПП на территории лагеря. А будка такая, как сторожка у отца, только больше размерами из досок сбитая. Заходишь туда, слева - скамейка, справа - скамейка длинная по стенке. Слева садился охранник, солдат с винтовкой, и какой-то маленький черный (черненький) человек, начальник, а справа садились мои сестры, я и, подальше немножко к концу скамейки, отец. Отец сидел ровно, руки на коленях положил, по-видимому, это по штату положено при начальстве так вести себя. Я бегал от колен сестер к коленам отца вдоль  скамейки, и вот вели разговор. Но охрана стояла, ну, два метра от отца, не больше, совсем рядом. И тут начальник черненький маленький так зло сказал на меня: -  “Гаденыш”. Отец ответил: – Он ни в чем не виноват. Тут его уж зло взяло, и вышел из будки. На меня никто такого раньше не говорил. Я испугался, заметался между коленами отца и сестер, и я прибился к коленам сестер. Вот, потом… охранник, который был солдат, у меня вызывал ощущение почему-то зайца. Я видел на картинке зайца, он лопоухий был. Такое впечатление, что это заяц, человек-заяц. Он не вызывал страха, а какое-то любопытство странное. Он тоже вышел. Фрося спросила отца, что за человек этот начальник. Тот жестко, твердо сказал: – Зверь, а не человек, - а этот другой? - а этот, ничего. Я думаю, что этот начальник публично демонстрировал свою классовую непримиримость. Небескорыстно, дабы подчеркнуть свою необходимость пребывания здесь, чтобы не отправили нечаянно на фронт. Там безопасность его никто не гарантирует, а тут безопасно, можно измываться над зэками. Вспоминается мне песня Высоцкого – Наша (память?) застекленная, надпись: - Все ушли на фронт. Там есть такие слова:  а у нашего начальника ох и гонор, ох и понт. Хоть душа крест-накрест досками, но ушел на фронт. Вместе с зэками. На фронте высшей мерой наградил трибунал за самострел, только с нами, с зэками, был смел. Вот я думаю, что из этой серии. Вообще, я не люблю эту публику, которая бьет всех по ж..е  и кричит о своей преданности. Не верю, не верю в эти штуки.
Сколько времени проходило, я не знаю. Видно, недолго встречи были под наблюдением начальствующих очей.
              Потом как-то вечером мы пришли, а отцу принесли ужин. Миска, там каша какая-то, не знаю, я не очень понимал, то ли чумиза, то ли пшено, то ли просо. Трудно сказать, и по сей день мне запомнилось темное пятно, подсолнечное масло, то ли олифа там, не понять, что такое в качестве …..(?) Отец сказал: – Гриша, ешь. Я сначала не очень хотел. - Ешь, ешь, у меня там будет, что. Я съел. Не помню, вкусно или не вкусно. Тогда вопрос не стоял, вкусно или не вкусно, все голодные были. Речь шла, как-то насытиться. У меня не было ощущения, что я наелся. У меня такое ощущение, что порции были маленькие. Вот….  В другой раз, этот начальник вдруг, ни с того, ни с сего,  подарил мне маленький складной ножик с одним лезвием. Блестящий такой красивый, мне так понравился. Это для меня, шестилетнего мальчишки, целое богатство. Когда вышли начальство и солдат, отец сказал: – Гриша, дай мне ножик, тебе мама купит в Архангельске. Сестры занервничали, что- то начали говорить. Я потом понял, что они испугались, чтоб отец не покончил с собой. А отец ответил: – Не волнуйтесь, у меня много есть возможностей это сделать, если я захочу. Я не собираюсь этого делать. Вот… Ножик я отдал, хотя мне очень жалко было его отдавать, уж больно красивый.

            По-видимому, мы были там около трех дней.  Теперь… Мы с мальчишкой, у хозяйки, где мы остановились, развалили плитку, которая была во дворе. Хозяйка была очень недовольна, но, правда, не я один ее разламывал, был ее сын. Сестры сказали об этом отцу, тот сказал: – Передайте ей, что, когда вы уедете, меня снова выпустят, и я все исправлю.  Передали, хозяйка успокоилась. Как мы там долго были? По-видимому, дня три были, под контролем свидания проходили, и после чего, уехали.
Путь обратно не помню совершенно. Когда приехали домой, сестры рассказали маме про этого “гаденыша”. Мама плакала, говорила: – Ну, ладно, отец в чем-то пусть виноват, но, причем же, ребенок, что он мог наделать такого, чтоб так называть его.
             (Продолжение следует)
Григорий Бездудный