Год 40-й. Валерик

  Вот и дождался я светлого дня:  сегодня   могу быть восторженным почитателем великого произведения, в котором почти нет  того наносного  и трафаретного романтизма прежних лермантовских лет! Здесь Поэт встал в тот гигантский рост, какого от него ждали и Белинский, и Достоевский.  Здесь он достойно продолжил лучшие традиции, заложенные Пушкиным. Здесь перед нами не подражатель, а вполне самостоятельный Творец.
   До этой поры Лерма только мог перепевать чужие рассказы – здесь он сам героический участник событий, Воин без страха и упрёка!..
    Еще раз скажу – для тех, кто случайно сюда заглянул, - что мои восторги не суть открытия типа «Волга впадает…» - я читаю Лермонтова in pleno, не пропуская ни одной строки, но и не только как литературовед или лит.критик, но прежде всего как философ, опираясь на теорию Триад, без чего Поэта  in pleno не понять!
     Всякое восприятие опирается на культуру чувств и эмоций. Если эта культура – в зародыше, то огромное число признаков таланта ускользнет от внимания читающего. Ну, к примеру,  посмотрите, как судят певцов или других музыкальных исполнителей классики. А здесь перед нами именно Классика, признаки чего должны быть узнаны целиком, до потрясения, без коего нет постижения.
   «Валерик» удивляет и потрясает и как репортаж с фронта, и как личное письмо Возлюбленной, и как Восторг боевого офицера, но этот восторг делится пополам – и русским, и горцам воздается по заслугам. Это не пушкинское  «Ура, мы ломим! Гнутся шведы!». Для меня же здесь истинное упоение словом после многих моих страданий, причиненных Лермой, его романтическими извращениями истин.
         Начну же, помолясь…
  Я к вам пишу, случайно, право,
Не знаю как и для чего…
     (Право, это поэт в роли Татьяны, трепещущей в ожидании последствий! И это же сразу притягивает к себе, вызывает вполне определенные эмоции).
   Я потерял уж это право.
И что скажу вам?  - ничего!
Что помню вас?  - но боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, всё равно.

      (Какие чувства может это вызвать? Ну, прежде всего, пожалуй, умиление тонкостью «письма», тонкостью чувств: пишу – и знаю, что всё напрасно: не поймет, не примет эта Дева откровений Солдата! Ну и пусть: написанное останется! – как говорили еще в Риме. А в написанном столько блеска рифм, что и сегодня дается не каждому поэту!)
   И знать вам также нету нУжды,
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
      (сколько раз уже писано об этом раньше в романтических стихах, сколько раз это бывало монологами для глухих, но и отказаться от этих строк тоже не хочется, и потому идет всё тот же монолог романтика, но в новом свете):
     Мой крест несу я без роптанья…
        Я жизнь постиг (!!)
   … Простора нет воображенью…
И нет работы голове…
      (Писывали – знаем: первые полтора года в Армии я отмечал в редких стихах то же).
    Зато лежишь в густой траве,
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз;
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали…

    Вот так: «Я романтизму отдал дань!», и теперь моё Я растворено в реальной обстановке, описание которой сделает честь не только Пушкину, но и нашему Твардовскому.
     Репортаж перемежается личными чувствами,:
И вижу я неподалёку
У речки, следуя пророку,
Мирной татарин свой намаз,
Творит не поднимая глаз;
А вот кружком сидят другие.
Люблю (!) я цвет их желтых лиц…
    (Это говорит Художник, готовый стать новым Верещагиным)
Их шапки, рукава худые (!),
Их темный и лукавый (!) взор
И их гортанный разговор
     (добавляет Музыкант Лерма).
  (Далее – хоть всё выписывай, как это делал в свое время Белинский, когда восторги переполняли его и хотелось ими  поделиться)…
    Вот проскакал один, другой!
Шум, говор. Где вторая рота?
Что, вьючить? – что же капитан?
      (Фильм! Роман! Супер-репортаж!)
Повозки выдвигайте живо!
Савельич! (!!) Ой ли? (!!!) – Дай огниво!
    (Немыслимо прекрасно, друзья мои! Истинный Взрыв в поэзии романтизма, но это уже и супер-реализм! Скажу, как автор романа «Выбор»: такое в том веке написать просто невозможно без Божьей Помощи и ЕГО же произволения!).
          Наши» готовы к бою, ибо
 Там на опушке – два, и боле.
А вот в чалме один мюрид
В черкеске красной ездит важно,
Конь светло-серый весь кипит,
Он машет, кличет – где отважный?
Кто выдет с ним на смертный бой!
     (так «врагов» не живописуют:  любы они Поэту! А потому сказано):   
    Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало;
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися (!!) на них
Без кровожадного(!!) волненья,
Как на трагический балет(!!);
Зато я видел представленья,
Каких у вас на сцене нет.

      И пошло описание сражения у реки Валерик: Кинофильм, но только для Гениального режиссера, которого, видимо, ныне не сыскать в целом мире…
     После картечи и резни … Поэт спрашивает у «мирнОго» Голуба:
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: ВАЛЕРИК,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно
Дано старинными людьми.
- А сколько их дралось примерно
Сегодня? – Тысяч до семи.
- А много горцы потеряли?
- Как знать? – зачем вы не считали!
«Да! Будет, - кто-то тут сказал, -
Им в память этот день кровавый!»
 Чеченец посмотрел лукаво
И головою покачал….

       Прекрасное завершение разговора о победе, добытой не просто в рукопашной,  но и с пушечной картечью – вот чеченец у Поэта и «посмотрел лукаво». Вот за что так горячо любили наши горцы Лерму и любят поныне, вот за что неистово обожал Поэта и «мирной татарин» Ираклий Андронников. Впрочем, за это же обожаю Поэта и я: все мы были братья в Союзе, мы и поныне братья! И это наполняет нас гордостью…