Орхан Памук

      Его рисование достигало желаемого эффекта, действия замыкались в полноценный круг, он чувствовал необычность происходящего и себя в этом. Но главное, что в его мир втягивались другие люди, они отражались и преломлясь через этот мир - из серых и далёких становились близкими, Памук не просто любил самого себя в этом, он любил мир, весь целиком, со всеми его элементами - за то, что он мир, за то, что может, за то, что приподнимается над чем-то, за то, что приобретает значимость.
      Жил-был мальчик и он рисовал... Жила-была девочка и она писала стихи... Это про меня... Источник нашего жили-были - один и тот же. Но счастливый мир Памука, пусть и печальный, становился более радостным, чем мой мир, он был разомкнут вовне гораздо сильнее, а значит толкал словно упругая волна мальчика вперёд и вперёд - в другие смыслы и в другие поиски - скорее в то же самое состояние, но под иными марками, рубриками. Памук с детства запоминал запах этого состояния, свою несомость им, точно ты - парусник.
      Я же уходила в свой мир надолго, закрывшись от всех. Разрыв только усугублялся и маячил на горизонте. Там, где Памук достигал счастливого тождества, я достигала несчастного. А окрасы этих счастий и несчастий могли быть разные, от печальной окрашиваемости до светлой или просветлённо-радостной.
      Жил-был ребёнок и он являл свой мир... Так должна была начинаться любая сказка человечества.
      И маленький возраст был ему не помехой. Он разворачивался в свой мир, жил этим миром, наблюдал как различные люди входят и выходят за пределы созданного им царства. Он был совсем-совсем маленьким, но он слагал историю - свою отдельную ветку с общего древа под названием жизнь, он не хотел жить неразличённым.
      Посмотри, где ты стоишь... Ага, вот я... Я хочу, чтобы случилось так... не иначе...
      Вот как растёт веточка - тонкая, но гибкая и упругая сперва, потом становится мощнее.
      Можно я буду наблюдать мир вот с этой вот стороны? - Можно... смотри как он прекрасен...
      Это всё случается в определённом возрасте или не случается. Со мной стало случаться в 9 лет. 9 лет - вполне приличный срок, чтобы "проклюнуться". С вами ничего подобного не происходило? На какой же почве вы росли, если в 9 лет не очнулись? Какой садовник взращивал ваш участок сада?
Приблизительно в этом же возрасте человек достигает и состояния предвлюблённости, можно спорить о более быстрых сроках, но не о более медленных. Не любовь ещё, но уже влюблённость в мир, уже напряжение, устремление и ясность - в своих главных чертах. Уже характерное поведение.
Остальные - запаздывают, чтобы так и не успеть никогда... Влюблённость тянется для того, чтобы родилась любовь - сама её величество любовь теперь уже - у кого-то в те же 9 или раньше, у кого-то может год-два спустя. Но нельзя же вечно ждать и не любить уже даже в юности - это ненормально! (Установим - ка свои законы нормальности, принимая "ненормальное" для людей за норму). Тогда... смотрите сколько интересного мы получим...
      Это не вундеркинизм, это нечто другое. То, что у вундеркинда нарочито развито и выставлено напоказ, здесь вполне скромно и терпеливо взрастает цветком в общем саду. Вундеркинды - взрыв, мощный и быстрый после которого почти всегда коллапс, гении - тихий и незаметный извечный рост.
Что неправильно началось - неправильно и продолжится. Не создавать, не творить свой мир в 8-9 лет - неправильно! А мощно обнимать его в 8-9 лет как вундеркинд - опасно. История говорит нам, правда, что и такое иногда возможно - возможно не лопнуть от перенапряжения, не перегореть и не погаснуть - так смог маленький Моцарт пройти мощной веткой от начала и до конца, но большинство всё равно в таких случаях просто перегружаются и сгорают живьём. Не относительна ли любая интенсивность в пределах своего времени?
      Загадка Моцарта, загадка Орхана Памука, загадка детского, но уже зрелого возраста - психологический ключ к внутреннему миру человека. Если сегодняшние психологи хотят изучать не для того, чтобы снова изучать и т.д. до бесконечности, а для того, чтобы понять хоть что-то, им следует оставить изучать обычные нормы как они их видят, и взяться, с одной стороны за крайние, предельные паталогии, "кричащие" о своих проблемах, и за гениев во всех их видах и своеобразиях, с другой. Тогда идя с двух концов, они обнаружат нечто главное.
      Ведь ещё Сократ говорил, что неистовство или безмерность, которое в сущности и составляет то природу человека, бывает двух родов - как заболевание и как божественное присутствие. Пусть же оба этих вида выступят перед нами во всей своей ясности!

      Советская психология потому и продвинулась в своё время вперёд, что благополучно наткнулась на проблему паталогической психологии - Мещеряков(слепоглухонемые дети) и инстинктивно искала психологию гениальности - Выготский(психология искусства). К слепоглухонемым детям должны быть прибавлены Дауны, и только в последнею очередь - невротики, неврозы и сумашествия(любимая тема Запада). Что же касается гениальности, то ту ещё пахать - не перепахать - всё идёт в основном через искусство, так что выдающиеся писатели и поэты становятся вынуждено самыми выдающимися психологами. То есть по этому поводу полнее и богаче можно узнать и до сих пор в литературе, чем в самой психологии. Лишь отдельные философы по существу психологичны, таких можно по пальцам пересчитать, Кьеркегор например или Паскаль и оба, вследствие своего характера. При этом, чтобы философия стала психологичной, её носителю требуется определённая тонкость. На грани этой тонкой продлённости чувств, вспыхивают и осознаются подлинные психологические моменты нашей осуществлённости или нашей возможности.
       Памук - отчасти психологический писатель, у него это есть. Не делая философских выводов из своей психологической наблюдательности, как скажем Пруст, Памук всё равно оставляет для этого место, лучше всего сказать - расчищает место для этого, высвобождает и отвоёвывает у нашей обыденности. Ведь из-за обыденности, монотонности, мы не можем многое увидеть. Самый ближайший пример - не можем увидеть сколь много значения имеет наше прошлое в каждый момент нашей жизни. А у Памука - прошлое всегда рядом, в принципе, как оно и должно быть. Это - глубокий психологический элемент. Он присутствует и у Пруста, но Прустовский герой прямо направлен в прошлое, он в него движется, дабы открыть - открыть и вернуть. Памук держит живое прошлое рядом. Прошлое Памука не умирало и не отчуждалось от него настолько, чтобы всё бросить и заняться исключительно им. Нет, прошлое, бесконечно переплетено с настоящим и подлинно актуально прямо "здесь и сейчас", это можно сказать, мой мир, по которому я странствую. Чёрная книга Памука, Стамбул его воспоминаний, музей древностей - всё прошлое перекрывающее своей насущностью настоящее. Пруст близок тому, но всё равно не таков: Пруст гоняется за своим прошлым, как за упущенным ровно также как гоняется за вечно упущенной возлюбленной. А Памук ни за кем не гоняется. Прошлое Памука - его глубокое достояние и достоинство, мощное и прочное измерение его глубины - а глубина возможна лишь тогда, когда наше прошлое не откинуто от нас, а нам принадлежит неотъемлемо.
       Всё это позволяет мне сделать вывод, что сравнительная характеристика Пруста и Памука может быть подытожена одним простым предложением: то, что Пруст ищет вернуть, Памук свободно являет, словно бы после серии Пруста по обретению времени, оно будучи уже обретённым начинает с нами говорить устами Памука.