Исповедь

   (поэма)

Ведёт большак,
Аж свист в ушах...
И день, и ночь
шуршат, шуршат,
шуршат резиновые шины:
взвывают, прыгают, спешат
гружёные автомашины.

Обочина.
Стеною — рожь.
Но отвернулись вдруг колосья!
А почему?
Не разберёшь.
Должно быть, ветром их относит...

Налив — в зерно.
Налив — окреп.
Ржаные стебли гнутся в дуги.
Бушует море ржи окрест,
напомнив, как рвались подпруги
от силы воли и натуги
у тех, кто, впрягшись в ржавый плуг,
оковы чувствуя плечами,
пахал второй, десятый круг
и семена носил ночами.

Пуды прилипнут на горбах
зерном просчитанной пшеницы,
и снова лямками ключицы
до крика жмёт, как пасть волчицы,
и рот печёт огнём горчицы,
и выльет пот на мудрых лбах.

Эх, бабы, бабы... Ваша доля
узлами стянута в мозолях,
легла крутой, нежданной болью
от сердца нежного до пят.

Дубили-красили овчины,
косили новину взахват
и топорами,
как мужчины,
рубили срубы новых хат
и переправы для солдат...
Как в первобытную общину,
здесь был в войну матриархат...

Извечна жизнь. Пусть зреет колос.
Нам не свернуть от главных вех.
Нет-нет,
не всё перемололось!
И, что от сердца откололось,
не забывает человек.

Недаром ломит в пояснице,
и в голосе заметна дрожь.
Но есть чему и удивиться:
взамен прифронтовой пшеницы
какая вымахала рожь!

                * * *
Длинна, длинна дороги лента...
Пусть не живёт давно здесь мать,
здесь нет жены, в разлёте дети,
но как бы сердце мне унять,
и как бы выждать метры эти?

Я знаю:
спрыгну на ходу,
лишь завернёт к калитке "газик",
лицом и грудью припаду
к земле, родившей нас...
На праздник
ворвётся прошлое мне в грудь,
зарницей вспыхнет и погаснет,
и притаившаяся грусть
отымет временное счастье.

                * * *
Порыв, порыв, не торопи!
А сердце болью ищет, ищет...
Но скрыто в зарослях крапив
моё родное пепелище.

Вот здесь стояла в три окна
изба...
Она была всех хуже.
Но мне сейчас
она
нужна,
в три покосившихся окна,
из неотборного бревна,
дождями мытая снаружи.
Она,
с соломенным вихром,
который ветром был зализан;
она,
с рогулиной верхом
от гребешка
и до карниза.

Бурьян, бурьян — во все концы,
от огорода до ухаба.
И не срывает огурцы
в подол Терёхи злого баба...

Не семенит мой дед Ефим
в своём истёртом полушубке,
не упрекнёт словцом лихим
вполусерьёзе — вполушутке.
И не зальётся звонко "Муха",
и мужики давно отца
не кличут ласково "Федюха".
В карман не сунет узелок
хромая бабушка Татьяна...
О, незабытый уголок,
зачем рассыпался так рано?

Одни лишь ветлы... Им — за сто!
Шумят нетронутые липы...
У пепелищ в подзолы влипли —
У каждого вросли пластом —
к порогам каменные плиты.
Они, как памятники... Что ж,
они — без надписей надгробья.
Уж много вёсен только дождь
по ним расхаживает дробью.
И я, спустя семнадцать лет,
ступил подошвою на камень,
а дальше —
хода больше нет.

Крапиву голыми руками!
Крапиву — на две стороны.
Иду короткими рывками,
хочу добраться до стены
и не могу...
И не могу!
Я перед ней
всю жизнь в долгу.

В долгу за небо сине-синее
и за туманы-облака,
за ноги осенью гусиные,
за ковш снятого молока.

За хлеб, замешанный смурыжками,
за хлеб с мякиной пополам,
за радость, отданную книжками,
за песни бабьи по полям.

За стол отскобленный, без скатерти,
накрытый щедро к Рождеству.
За подзатыльник строгой матери,
который лёг по существу.

За неумело, наспех сшитые,
мои холстинные штаны.
За дважды кровь свою пролитую
в атаках бешеной войны.

За горечь мук и вдохновение;
за всё, за всё, что я могу,
и за второе поколение
я перед ней в большом долгу.

Была тесна она, убога.
Но только разве в этом гвоздь?..
Мне у истлевшего порога
смешно и памятно до слёз.

                * * *
Родимый край,
не жги крапивой.
Не отворачивайся, рожь!
Пойдём со мной,
пойдём тропинкой,
я знаю: ты меня поймёшь.

Смотри!
Шмели на звонких крыльях
в блиндаж приносят дикий мёд.
В войну — высматривал нас рылом
из амбразуры пулемёт.

Смотри!
В кустах две ржавых каски —
войны стальные черепа;
и между ними — два лобастых,
два притаившихся гриба.
А рядом — штык,
кривой и ржавый,
его притуплённое жало
направлено бесцельно в ров,
а с грани,
в ягодник упала
слеза росы,
как будто кровь.

Смотри!
За порослью,
в сторонке —
следы чугунных ног войны —
артиллерийские воронки
в гречихе вспененной видны.

Смотри!
Курган над буйной рожью.
В нём те,
кто не был побеждён,
кто до конца войны не дожил
и те,
кто ими не рождён.

Смотри и знай:
я не потехам
отдал года
и полруки —
июнь не может белым снегом
покрыть сыновние виски.

Года разлук — неотвратимы.
Я долг Отчизне отдаю.
Прими и ты, мой край родимый,
святую исповедь мою.

                * * *
Нет у старого озера
больше мазанок глиняных,
их ладонью бульдозера,
как отжившее, сдвинули,
в яму вместе с иконами,
и онучи суконные...
Новостройки — в Сугонове!
Новосёлы — в Сугонове!
Новостройки глазастые,
а в домах — телевизоры,
гарнитуры пластмассовые...
Дайте срок, дайте изгородь —
и антоновки вызреют.
Сенокос — только с песнями.
Если свадьба — с баянами.
Постарел — будешь с пенсией.
Только плохо вот с пьяными...

А ещё холодильников
в наш сельмаг бы направили...
Даже туфли на шпильках есть
и машины стиральные.

Не читают здесь Библии.
Все к газетам привыкли.
Где такое вы видели:
через дом — мотоциклы?!

Есть кино, есть лечебница
и главврач Нюрка Пронина,
есть и школа вечерняя —
всё, как в городе, вроде бы...

Всё, как надо... Но жалко мне
и твою косу русую,
и деревню над Жалкою,
и луга за Тарускою...

                * * *
Новостройки под Боровском.
Этажи — под Тарусою.
Сколько свежести, бодрости
над просторами русскими!

Это — радость крестьянская.
Это — счастье народное.
Это — тульское, брянское,
это — молодость Родины.

                * * *
Года, года!
Успех-печали.
Туманы, ростепели, синь.
Тебя приветливо встречает
семейка дружная осин.

Играют в звёзды утром росы
в траве, за кромкой большака;
согнулась шея в знак вопроса
у командира-гусака.

И как тогда — у ног ромашки,
и пахнет мятой и вином,
и, точно так же,
в поле машет
саженной палкой агроном...

Близка мне русская деревня,
её поля, её луга,
её столетние деревья,
её просёлки и стога.

И новостройки
пусть, как дачи,
утонут крышами в садах,
а чуть поодаль — не иначе
резвятся гуси на прудах.

На подоконниках — герани,
а в палисадниках — сирень...
Оставьте, люди, эти грани
у наших русских деревень.

Смолой в протёсах пахнут стены,
снопы огней — во все концы,
на телевизорных антеннах
пусть разливаются скворцы.

Оставьте ивы в старой яме,
пусть пахнут липы, тополя,
чтоб наслаждалась соловьями
душа горячая твоя.

У палисадников — калитки,
жасмин, скамейки и лоза;
и дарят девушки улыбки,
в косынки прятая глаза.

А там — зелёные лужайки,
а в них — прохладная трава.
А там — бренчит на балалайке
сосед — по локти рукава.

А ты набрось ремни на плечи,
раскрой кладовую мехов
и оглуши июльский вечер,
жми до четвёртых петухов.

Чтоб за деревню,
за осинник,
легла в эфир,
на провода,
летела песня над Россией,
не умолкая никогда!..

    (Опубликовано в газете "Красное знамя", г.Ферзиково, 20—25 января 1968 г.)