Сафари

Сафари.
    С первого дня своего сознательного существования я знал всю историю Жизни. Это было подобно далекому воспоминанию: голоса и шорохи, следы дикой куропатки, заботы южноафриканского москита, рычанье мотора Alfa Romeo и День независимости я будто выхватил из снов каждой живой души и всех в целом. По этой причине долгое время я чувствовал себя ошибкой, духом, витающим везде и нигде одновременно, участником и наблюдателем, неким вторгшимся в чужую историю пришельцем без роду и племени, чужим, а порой и вовсе не существующим. Я будто был подставлен, получил весь мир даром, и вынужден был держать свое сокровище в тайне от тех, у кого оно было украдено. Но однажды все раз и навсегда изменилось. Каждой клеточкой тела я чувствовал себя частью чего-то большего, организма или даже среды, ощутил, что я материален, а что страннее всего- я совершенно не представлял исхода. Привычный и знакомый мне заранее сюжет был потерян, и я со страхом и благоговением находил в себе силы для борьбы за свою дальнейшую судьбу. Тогда я впервые понял, что значит Жить.
 
    Когда сквозь сухой, потрескавшийся грунт эвкалипт нашептал мне, что вечером того же дня, когда на стебле у меня оформились первые остроконечные листочки, по мне прошлось копыто грязной упитанной антилопы, и вырасту я, должно быть, тем еще уродцем, мне вдруг представилась гордая, но достаточно пыльная и сильно косая юкка. Вдруг я понял, как пагубно этот пустынный район Мексики повлиял на меня , что листья мои, скорее всего, совсем потемнели по краям, покрылись крапинками цвета охры, и разум мой стал туманен от недостатка влаги и нещадно палящего солнца, раз я слушаю этого вредного, самодовольного завистника. Тогда же мне открылось новое любопытное свойство: я внимал звукам, ощущал, но совершенно ничего не видел. Было свое очарование и в картинах, что рисовало мне по запахам, звукам и прикосновениям воображение. Несмотря на то, что я не наблюдал озорного блеска дождевых капель и своего скрюченного под их тяжестью приятеля, сезон Великих дождей запомнился мне как неповторимый период, когда по листкам шлепает и стекает на зеленые заросли живительная влага, в воздухе стоит аромат свежести с примесью свободы, а мерный шум усыпляет и обволакивает каждый закоулок разума. Я знал, когда самые маленькие обитателя саванны выбирались на поиски пищи, потому как чувствовал топот их маленьких лапок. Сутки мне отмеряла тень широкой, плоской кроны акации, взявшей меня и пару хилый неприглядных кустарничков под свою опеку. Запах горелого лишайника и знойный жар, исходивший с юга, где расположилась эвкалиптовая роща, сообщали о традиционном окончании засушливого сезона.

    Постепенно я не только почувствовал, но и увидел свое обиталище. Из рассказов ворчливого эвкалипта я знал, что пейзаж его составляют высокие конусообразные постройки беспощадных муравьев-термитов, проходы кочующих стад копытных, оставляющих после себя дорожки вытоптанных трав, сломанных и объеденных кустарников и деревьев, заболоченные низинки к востоку, что звенят по утрам от многочисленных лап пухлых желтогрудых марабу, да густые заросли трав, где леопард терпеливо поджидает отбившуюся от стада молоденькую зебру. Мир этот убаюкан теплыми западными ветрами, укутан песчаными курганами и оживлен частыми, сухими грозами. Он был изменчив и непредсказуем, суров, но справедлив, все в нем подчинялось своим законам, и чтобы любить его, требовалось его понимать. А я полюбил саванну во всей ее дикости и невзрачности, готов был иссохнуть под ее солнцем и прогнить в ее земле. Каждый ее вдох был и моим вдохом, печаль-моей печалью, и свобода ее была моей свободой. Постепенно убогое обиталище стало мне домом. Тогда я и подумать не мог, каким долгим окажется путь домой.

    Однажды утром я вдруг перестал ощущать твердую почву у корней. Руки мексиканки Сильвии Морено подняли меня футов на пять над землей и предали душному мартовскому воздуху, пропитанному пылью, затхлым запахом животных и растительной гнили. Вкрадчивому ропщущему ржанью вторили звонкие смирительные отклики, а неодобрительному топоту- хлест и испанская брань. На моих глазах щуплый нелепый гибрид с большим выпуклым лбом, топорщащийся гривой, забавными кривоватыми ногами и невзрачным ослиным окрасом было угнетено существом энергичным и корпулентным. Конечно, я мог лишь наскоро оценить этих странных, но занимательных пилигримов, пропахших табаком и потом, и несмотря на это разум мой скоро представил вереницу изнуренных лошаков, на каждом по полнотелому погонщику, крытую шкурами телегу с впряженным в нее жилистым мулом, куда кинули меня грубые, почти мужские руки Сильвии, да бредущую поодаль группу пеших странников-оборванцев.

    Повозкой управлял Риккардо Морено, приходившийся Сильвии братом, крепкий, бронзовый от загара юноша со страстно горящими, полными непреодолимой жажды жизни глазами. Лица его я не видел, но знал, что уверенность, сила и живость, исходившие от него, способны были поднять дух даже его тучной, неповоротливой, вымотанной домашними заботами и изнуряющим трудом сестры. Живя в Оахаке, или на Земле лауцены, как называли городок странники, Сильвия с грехом пополам умудрялась прокормить целую ораву ребятишек, заливая порой горе и усталость дешевым вином, а досуг проводя за горами неглаженного белья, и уже это позволяло соседям прощать ей сквернословие и тяжелый нрав. Риккардо же с малолетства зарабатывал свои гроши, бросаясь от одной мастерской к другой, приноравливаясь то к резьбе, то к наковальне, а то и вовсе пускался на месяц-два в море. Открывшаяся перед ним недавно перспектива собственноручного изготовления корабельной снасти толкнула его в путь на северо-восток, где юноша предполагал раздобыть сырье для пары крепких растительных канатов. С сестрой и парой проверенных, не отказавшихся немного заработать товарищей, он направился к самому центру Мексики на поиски пальмоподобных растений с длинными полосатыми листьями, что содержат в себе едва ли не самые крепкие волокна и живучи, как истинные дети саванн. Процессия тянулась от Рио-Гранде, где четверо драгдилеров великодушно обеспечили странникам и компании немногословных, но очень жалких на вид эмигрантов переправу. Там же распрощались Морено со своими недавними попутчиками. Попав в кузов, я, само собой разумеется, ничего этого не знал, но, лежа и иссыхая без воды среди гниющих остатков юкк и порченой провизии, я отвлекал свое внимание на коротких, нерасторопных диалогах Риккардо с одним из укротителей слонов. Последний походил скорее на сапотека и изъяснялся на южном горном диалекте, работал, с его слов, по найму Штатов на табачной плантации и невероятно скучал по своему пуэбло и любимой дочурке Джоити.

    Вот уже сутки двигались мы по направлению к побережью Атлантики, жара постепенно спадала, вытоптанная сухая почва с торчащими из нее останками флоры приобретала вид раскрепощенный и живой. Папоротники склоняли над нами свои пластичные, пропитанные теплыми дождевыми потоками вайа, но вскоре брезгливо расступались, учуяв запах смерти своих диких собратьев. Те уже не сыпали пустых упреков в мою сторону, не взывали к создателю, не грезили отчаянно о родной почве, не выли от мук и несправедливости, а просто молча гнили на дне повозки. И мне было невыносимо видеть их такими покоренными, подавленными, и чувствовать абсолютную неспособность чем-нибудь облегчить их угасание. Не взирал я теперь на людей, как на богов, а представлялись они мне в образе бездушных томителей, кровопийц. Если не в их понимании то, что всех нас нужда держит на привязи, то самодурство целиком одолело их, и не в моем вкусе было зависеть от двух мексиканских самоуправцев. Не раз мне приходилось терять веру в свои силы, но впервые судьба- уготованный нам свыше путь, представилась мне тропинкой в густом лесу, что выбрала душа на свою же голову, не зная, что испытанья на каждый фут определяют лишь момент, когда она, наконец, заблудится. Где мог я увидеть истину, пока трясся в грязном кузове, окутанный листьями тех, кто уже заблудился? Внезапно хлынувший свежий мартовский дождь не вызвал во мне ни благодарности, ни удовлетворения. Я был зол, потому что жалок, и жалок, потому что зол. Подкинув ко мне за компанию еще пару изумленных вырванных с корнем юкк, Сильвия каркнула:" Basta, Ricardo!"1и, оправив небрежно сарафан, двинулась вперевалку к свертку с пожитками, выудила из льняного мешочка десятка два песо и швырнула молча погонщику. Повозка развернулась и двинулась в сторону Тьерры-Бланки, Белой земли.

    Слепость новичков к происходящему выводила меня из себя, а их безмозглая трескотня заставила усомниться, не относятся ли они к человеческому роду. Благородные посредники между небом и землей, бесценные хранители тайны мироздания, что варятся со мной в одном кузове, спустя час уподобились скоту. Они из последних сил шлепали листьями по трухлявым доскам, вопили на всевозможных наречиях и слезно жалели себя, а там, снаружи, отборной руганью поливала брата Сильвия Морено. Я повернул листки к небу. " Я весь смиренье".

    "No es de aloe! Donde ves los dientes en las hojas? Tonto..."2 Сильвия вся разрывалась от истерики, потрясая нагноившейся рукой перед Риккардо, то делала выпады и лаяла как собака, то заливалась слезами и бормотала что-то о ядовитых иглах кустарников, безработице и ленивых скотах с ярмарок. Удивительно, как скоро жар превратил упорную, терпеливую хозяйку в крикливую карикатуру на женщину. Брат, видимо, прекрасно понимал коварность сложившейся ситуации, потому как живо впихнул Сильвии жестянку с фильтрованной стоячей водой, усадил ее на помост и принялся отчаянно понукать разморившегося на солнцепеке мула. Зная фермерские обычаи, он погнал повозку к предгорью, где раскинул свои воды приток Рио-Бланки. На вечернем привале Риккардо решительно расправился с малопригодными для еды остатками съестного, закоптив их на небольшом костерке, куда бросил прежде, судя по горьковатому запаху дыма, пару загнивших веток мерлинского дуба. Покончив с перекусом, Сильвия неторопливо побрела куда-то на запад, тяжело сопя и шурша мешковатой, поношенной юбкой, поступью своей напоминая недотепистого медведя, пока брат ее в растерянности ворошил прелые остатки своего грандиозного сумасбродства. Я слышал, как он поднял одну из юкк, надломил в поисках волокна стебель, весь почерневший изнутри, и смахнул скорее с ладоней на песок никчемную труху. Он проделал то же самое снова, и снова, Риккардо уже рвал в клочья и швырял в воздух ненавистные растения, уничтожал бесприбыльные дары за свое терпенье и кровь сестры, бездарные детища саванн, тщетно потраченные часы пути. Вот он вознес над горизонтом моего верного товарища, укрывавшего меня своими горелыми листами от внешнего мира, и, знаю, распылил живые когда-то клетки на пыльный, растянувшийся сарафан Сильвии, что давно уже стояла подле него. Она будто бы не заметила. "Hay un cadaver cebra. Las huellas de muy fresco..."3 Брат взвыл. "Es el momento."4 .

    При виде его удаляющейся руки все во мне сжалось и еще больше посерело, звуки обратились сперва в режущее слух месиво, затем в глухой усыпляющий шум, а после в непрерывную череду шорохов, подобных тем, что сопровождали измельчение конвейером останков моих братьев и сестер. Шелест этот сперва мощно отдавался во мне, подобно эху, тарахтел и сводил с ума, разбивал связную цепочку мыслей на отдельные слова, теряющие постепенно свое значение. В какой-то момент все это прекратилось. Вихрь улегся и наступила отстраненная, блаженная тишина. Все, что тревожило меня, мигом растворилось в настойке жидкой нирваны, подхватившей меня и понесшей за многие мили отсюда, назад, домой. Секунду спустя я уже был погружен корневищем в прохладную сухую почву, а листвой- в родной, дикий и своевольный воздух. Вдруг я подумал :"Я весь свобода"-и ощутил это каждой своей клеточкой. А еще подумал, что пару дней исцелят меня с лихвой, и совсем-совсем забыл о людях, что отделили меня от этого слаженного организма и забросили в свой адский котел. Я наслаждался ворчаньем старого эвкалипта, гулким эхом брызг, разлетающихся от мясистой антилопьей лапы, свистом лихого западного ветерка и по-матерински убедительным упреком надвигающейся грозы. Я вновь дышал, впитывал частички дорогой сердцу среды и поражался, как смог существовать вдали от нее.

    Когда к прикосновениям ветра добавились вдруг прикосновения двух грязных детских ладошек, перед глазами моими все еще стоял выжженный эвкалиптовый лес. Многочисленные вскрики, вздохи и шумная суета окончательно вывели меня из забытья. Мне полагается лежать пластом у заднего колеса повозки, опрокинутой в спешке, повернутым к круглому, не по-детски серьезному личику юной, полной сочувствия и скорби Агаты, но что-то переменилось. Неуместное равнодушие к происходящему вернуло мне давно забытое чувство отчужденности, дефектности, но поделать с собой я совершенно ничего не могу. Я знаю, что, в сопровождении реплик потрясенной толпы и завываний столкнувшегося во второй раз с лишением Риккардо Морено, Агата бережно прячет меня под кожаную жилетку и со всех ног мчится домой. Всеобщее замешательство, вызванное столь недостойной молодой труженицы-мексиканки смертью, укрывает ее от неодобрительных комментариев. Мой вид и запах, должно быть, соответствует душной, пропахшей фасолью и свежевыпеченными лепешками одноэтажной коробке с голыми стенами, куда поместил меня маленький тиран. Сквозь прочные решетки, преодолевая череду блеклых, разновысотных заборов, вечернее солнце тянется ко мне, но так и не успевает коснуться листьев. Я чувствую, как тень девчонки покрывает меня и перемещает в емкость, напоминающую пластмассовое ведерко, доверху наполненное непривычно влажной и рыхлой землей, опрыскивает и бухтит об отсутствии кондиционера, ругает мои пожелтевшие, обвисшие листья и все вставляет:"Como suena!"5 . Она считает, что оживит меня своими настойками и заботливым взглядом, в то время как я уже витаю под потолком ее тесной комнатушки в надежде определить, какую роль играю в этом сюжете, как долго продлиться наше унижение и скоро ли вывернет эту кривую, иссохшую юкку от хлопотливой тени, что загораживает последние солнечные потоки. Один только вопрос волнует меня сейчас:" Где были эти заботливые руки раньше, когда я так в них нуждался?"

    Жизнь в поселении кипит: уличный торгаш бравурно кличет в окно своего товарища, колышется развешенное недавно местной прачкой белье, а в трактире напротив слышны ликующие возгласы, предвещающие очередную заварушку, и даже Агата удалилась, наконец, на задний двор, и вода в старом каменном танке зазвенела и забрякала. По натуре своей, в любое другое время, я перенял бы всеобщее оживление этих беспечных смуглых человечков, окунулся бы в мириады людских голосов, звучащих каждый на свой манер, но что мне все это теперь? Шум с улицы не вызывает во мне ни отвращения, ни беспокойства, ни трепета, однако я все чаще ловлю себя на мысли, что журчанье могущественной Рио-Бланки относит меня под струи теплого июльского ливня, шуршанье мешков с рисом отдает угрожающим змеиным шипением, а голубиные смешки вторят изречениям гордых и изящных в своей дикости журавлей. Все, что окружает меня теперь, кажется уродливой и бестолковой пародией на настоящую жизнь, имитация заботы и уюта-жалкой профанацией, а свобода-самовнушением. Все это не стоит ни внимания, ни уважения, даже мимолетного взгляда не стоит. Еще пару раз я облетел поселок и окончательно убедился в ничтожестве и мелочности населяющих его живых тварей.
Теперь-то я точно знаю, что, когда спустя пару дней Агата найдет в горшке прелые остатки некогда воплощения безвозмездного счастья, она не сильно огорчится.
1-(с исп.)"Хватит, Риккардо!"
2-(с исп.)"Это не алоэ! Где ты видишь зубчики на листьях? Глупец..."
3-(с исп.)"Там труп зебры. Следы совсем свежие..."
4-(с исп.)"Пора."
5-(c исп.)"Вот так!"

15-18 июня 2017