Морские духи, или трагическая история капитана Лим

    Морские духи, или трагическая история капитана Лимминга.
Теплый, пропитанный морскими ветрами поток берет свое начало у самых Цветущих земель. На пути он встречает сперва загадочные Коралловые, затем не менее затерянные и умиротворенные Лазурные острова, обволакивая каждый кусочек суши своими мягкими волнами, здороваясь мимоходом с каждым из них, прежде чем надолго забыться в пучине непоколебимого Северного океана. Группа прозрачных волн-странников покидает его, не достигнув еще Охотничьей земли, и, свернув на юго-восток, смело направляется в сторону древнего города-порта, амфитеатром раскинувшегося на двух холмах. Там отшельники встречают неожиданную преграду и, резко похолодев, врезаются с шипением в стены приземистой, восьмиконечной постройки. Задержавшись в расщелинах мерзлых, покрытых мхом камней, они долго еще с трепетом взирают это "чистилище"1, нашедшее себе место на скалистом клочке земли прямо посреди бурных морских вод. Еще пару раз маячная лампа подает горизонту признаки жизни и, наконец, со щелчком затухает.

    На крыльях ветра и на своих последних перьях старая чайка Робинс достигает-таки Холмистого города. Она рассекает воздух, с усмешкой глядя на черную, слегка бурлящую водную гладь, а если быть точнее, на свое гордое отражение в ней. Идиллию прерывает силуэт массивной постройки, бросающей свою тень на тридцать ярдов к востоку и делающей совершенно мистическим желание разглядеть что-то в воде. Списав свою зябкость и никуда не годное настроение на пагубную энергетику старинного морского светляка, Робинс огибает в воздухе петлю и спускается к самой пене, усаживается на мокрые, скользкие камни и с вызовом глядит левым глазом на мрачные стены.

    Вдруг что-то мелькает в маленьком птичьем мозгу. Мысль кажется старику забавной, он с явной неохотой поднимается выше, к фонарному отсеку и, будто обращаясь к масляной лампе, установленной в фокусе полированных отражателей, хрипит селикозником сперва что-то невнятное, затем четче и внушительнее. От чего не гоняются маяки за кораблями?- рассуждает вслух старый злобный Робинс, похлопывая крыльями и моргая здоровым глазом- Неужто столь слабый луч света способен пронзить туман и подарить священную надежду на спасение шлюпке, что качается за версту от берега?...В окне вахтенной комнаты показалась сутулая тень. Шагая нетвердо и нелепо размахивая руками, она проскрипела до вертикального трапа, прикрепленного к стене. Тонкие руки-пауки ухватились за прутья, плечи уперлись в люк, и костлявая, угловатая фигура смотрителя начала медленно просачиваться наверх, направляя последние сгустки энергии на столь незатейливую и столь важную задачу, как подчистка от нагара фитиля и подпитка сурепным маслом осветительного аппарата перед бесконечно долгой ночью. Этот умалишенный не позволит лампам и сутки работать исправно,-продолжает гаркать хитрый ворчун, пятясь все дальше от люка, где теперь уже ярко вырисовываются худощавые плечи и бледное ,искаженное гримасой лицо с замыленными глазами и коченеющими, неуверенно дрожащими губами,- Летящий по волнам спаситель-вот призрачная мечта затерявшейся морской души, помяните мои слова, капитан Лимминг,-и, будто бы этой разбивающей вдребезги истиной он поставил абсолютную точку в своем визите, Робинс ныряет в густую, словно кофе, ночную мглу, кидается с новым потоком прохладного западного ветра прямо по направлению к дымно-пепельным силуэтам домов и оставляет после себя лишь грязные следы и назойливо тарахтящее эхо. Был то запоздалый отклик встревоженной души или творенье чумных рук вахтера, но спустя лишь мгновение маяк направляет свой глаз-горелку далеко за границу водной глади, будто пытаясь объять все блуждавшие в ней суда свои теплым, покровительственным светом.

    Тремя этажами ниже, в цоколе, отчаявшаяся душа некогда морского волка неистово бьется и мечется, опрокидывая канистры с сурепом, стуча кулаками по холодным, надтреснутым местами камням, попытки выплеснуть все нарастающие отчаяние и негодование оборачиваются целой тирадой воплей, напоминающих не то совиный крик, не то лай псов в преисподней. От картин, возникших вдруг в воспаленном, встревоженном мозгу, Лимминг перестает буйствовать и с тяжелым вздохом оседает на пол. Ему представляется сперва силуэт несчастного безумца, одержимого идеей, самым навязчивым и заразным вирусом, качающийся на волнах вместе со шлюпкой, огонь осветительного аппарата, нервно и наскоро закрепленного на ее носу. Затем тот же бедолага, распростертый на дне морском, а много хуже того- на гильотине, чья зловещая стройность выделялась бы на фоне бледного, жидкого неба и многочисленных людских лиц, с забвением следящих за ритуалом до той минуты, когда еще теплый, содрогающийся труп и отрубленная голова не окажутся в темном плетеном чемодане. Но прежде глухой стук, дерево о дерево, ошейник охватит шею жертвы, и раскатистый рык и скрежет летящего вниз лезвия, еле слышимый свист, что-то глухо скатится в чемоданчик и будет защелкнуто на замок, и будто то уже совсем другой, давно забытый на суше человек сурово наказан за смерти дюжины совсем молодых, еще гнавшихся за жизнью морских душ. Как много значил для них луч света в ту безлунную летнюю ночь 18** года, и как подло поступила судьба со всеми, кто не унес тогда ноги от берега так далеко, как только смог.

    Однако история эта возымела начало много ранее, когда нога холеного в течении семнадцати лет многочисленными дядьками и гувернерами отпрыска богатой, хоть и неродовитой семьи Лиммингов впервые вступила на борт судна "Каролинг". Живое смуглое лицо Марселя выражало крайнее любопытство, а руки, использовавшиеся ранее по большей части для перебирания кистей винограда и завивки и без того упруго вьющихся кудрей, теребили блестящие пуговицы новенькой щеголеватой фланки. Но стоит отдать юноше должное- спустя двенадцать лет, проведенных за травкой морских баек в кругу зеленых матросов и юнги в глубине трюма, драйкой прогнивших палуб, стряпни и сухой стирки и выполнения прочих судовых работ под руководством боцмана, махания флажками и ,наконец, маневрирования вдоль малозаселенных берегов южных земель, Марсель дослужился до капитана. Нередко под завистливыми взглядами своего нелепого, нерасторопного товарища-кока он самостоятельно бороздил воды, не забывая отдавать команды рулевому, поглядывать на гирокомпас и, для пущего эффекта, широким жестом расправлять плечи.

    Новым местом в жизни он был доволен ничуть не меньше отца, который, в свою очередь, на собственном опыте убедился, что лишь пройдя суровые испытания морем мальчик превратится в мужчину, готового уверенной поступью вступить в мир серьезных и ответственных людей. Оскар Лимминг не питал иллюзий относительно своих изнеженных сыновей, и также понимал, что лишь занятие, поражающее любого несведущего своей романтичностью и относящее разум в далекие розовые дали, на страницы популярных романов или просто морских историй о чистоте стремлений, непоколебимой вере в себя и глубоком чувстве достоинства человека, толкнут неуверенных инфантильных юношей к будущим свершениям. Не учел он лишь одно: лентяй всегда найдет способ увильнуть от дела, а трус- выгородиться и выйти сухим из воды.

    Вернемся же к событиям того рокового июльского вечера. Весь день море было как никогда спокойно, и лишь прохладный юго-западный ветерок беспокоил разнежившихся на теплой палубе матросов. Не сказать, чтобы подобное поведение приветствовалось со стороны капитана, но и сам он был любитель спустить рукава, когда ничто не предвещает беды, а медленные и непродолжительные грузовые перевозки он воспринимал как полнейшую трату сил, энергии и удар по его капитанской гордости. Уже возмужавший, но все еще с тенью детских обид на лице, юноша не питал страсти к приключениям, а образ бледного, воздушного золотовласого создания, обхватывающего тонкими кистями его массивную, всю в порезах шею и шепчущего ему на ухо нежные слова встречи после долгой разлуки, таял в его воображении, а вскоре и испарился совсем. Плавание уже порядком утомило Марселя, и он чувствовал, что нуждается в разгульном, чуточку хмельном вечернем отдыхе, в противном случае он не упустил бы возможности украсить рожу одного из своих подчиненных, или загнать его, подобно собаке, на край киля, а после клюнуть носом судна поглубже в темные волны.

    К полуночи небо затянулось рябыми, беспокойными тучами, не огорчившими впрочем капитана, утвердившегося в своих планах времяпровождения на ближайшее время. Хилый, изъеденный прыщами и веснушками паренек вскоре переминался у штурвала, одергивая плечами в надежде укутаться побольше к грязную, поношенную фланку, пока в Главном трюме уже слышны были признаки первого шумного распития. Карты и игральные кости летали по столу, звенело стекло, раздавались то буря одобрительных воскликов, то свист, крепкая ругань и возгласы негодования, в разгар ликования возник горячий спор между крепким приземистым Хэнвиком и не менее внушительным смуглым Обрубком, обратившийся во всеобщую заварушку на радость обоим. Матросы сгрудились, толкали и колотили друг друга, стараясь неизменно пробраться в самый центр и вмазать разом как можно большему числу собутыльников. Оставшиеся покинутыми отстраненные наблюдатели подзадоривали дерущихся из своих углов, принимая то одну, то другую сторону, изредка похлебывая из надтреснутых стаканов и легонько, с пьяной слезливой ухмылкой почекиваясь. Лишь понемногу выбиваясь из сил, валясь на пол или ища надежную опору бренному изувеченному телу, матросы наконец расползлись и, с намерениями окончательно замять сложившуюся ситуацию, принялись похлопывать друг друга по плечам.

    Спохватились поздно. Само судно качало, как после бурной попойки, а волны, будто сотнями копей, били в борта, и громыханье это сливалось с воем ветра, не предвещавшего уже ничего хорошего. Тем не менее Лимминг ощутил выработавшимся за долгие годы плаваний чутьем, что курса временный рулевой не придерживался и даже не предпринимал попытки лечь в дрейф, и кинулся, придерживаясь за стены и всевозможные выступы, на палубу. Бледный мальчишка перекатывался по ней, вцепившись в, видимо, сломанную ногу и всем своим положением выражал крайние страдания и страх, в то время как штурвал свободно крутился от запада к востоку. Кругом не было видно ничего, кроме кипящих волн, заставляющих шхуну то вылетать стрелой из воды, поднимая нос к грозовому небу, то нырять в самую пучину, рассекая ее и позволяя тем самым проскользнуть ледяной черной жидкости на палубу и, окатив ее, сделать очередную попытку снести снасти, а то и всю бизань-мачту, уже не кажущуюся такой крепкой и обнадеживающей. Толпа любопытных, но до смерти обескураженных пьяниц рвалась прочь из подзатопленного трюма, что решило их дальнейшую судьбу. С ревящим грохотом бок судна буквально разорвало об острые, многоуровневые скалы, корма развернулась почти на девяносто градусов и бедняг перекинуло через левый борт, будто куски ненужного мяса, и отбросило прямо к гудящим каменным стенам, где они и дождались своей до безобразия глупой и, вместе с тем, ужасающей смерти.

    Когда Марсель опомнился, тяжелые мрачные тучи уже расступались перед первыми неуверенными лучами утреннего солнца. Руки его еще слабо удерживали невероятным образом уцелевшие ванты, рассеченная на уровне лба голова была опрокинула, ныли ребра, а ноги тряпками свисали и упирались во что-то холодное. Со второй попытки юноша поднялся, пробрел шатко пару шагов по неровному, каменистому берегу и с удивлением отметил, что он все еще посреди бездны морской, но только теперь она немного улеглась, а ступни его ощущают какую-никакую, а почву. Разум его еще был замутнен, а головокружение грозило снова уложить его плашмя, но руки обхватили стену, а глаза с забвением проскользили по этой стене до самого верха и остановились на столь знакомом по книжкам и газетам осветительном аппарате. Он был тусклым и отгорел явно давно.

    На этом морская жизнь Марселя Лимминга и склонилась к закату. Утром следующего дня смотрителя обнаружили вдребезги пьяным, а по отрезвлении-больным на голову. После Марсель еще долгое время удивлялся, каким образом его дерзкая и, вместе с тем, подлая выходка осталась незамеченной, но он был безмерно рад, когда несчастного обезглавили без должных разбирательств, выставив виновником смерти дюжины матросов. Чтобы поведать вам историю, произошедшую неделей позже и ставшую одной из составляющих этой жутковатой морской легенды, стоит рассказать, что за птица был Робинс Вуд. Местный ростовщик и по совместительству брат нашумевшего смотрителя Джо-безвольного, вечно нетрезвого чудака, он считался неисправимым либералом, человеком слова и принципа. Судьба Джо заставила пошатнуться его идеалы, запачканная репутация давала повод для мрачных раздумий, ни к чему толковому не приводящих, а многочисленные слушки, видавшие в лавках, в портах, в устах извозчиков и мальчишек, разносящих газеты, подогрели в нем желание заявиться на беседу к самому "чудом спасшемуся капитану Лиммингу". По большей части из статей о трагическом происшествии на море близ Холмистого города, лицо мистера Вуда знакомо было Марселю, и стоило ему бросить в трактире беглый, но полный жалкого страха и неуместных извинений взгляд на мстителя, чей глаз за милю различал всякое лукавство и неправдоподобие, как участь юноши без слов была предопределена.

    Когда перед вашими глазами летают серо-зеленые бумажки крупнейших номиналов, а дома ждут лишь повседневная рутина и голодные рты, будь вы точильщик, уличный торговец или гончар, руки ваши схватятся за эту ниточку, и переправить связанного юношу с затуманенным рассудком на соседний островок уже не покажется делом сложным и противозаконным. Виновник торжества не сразу сообразил, что делает он в сырой восьмиугольной комнате, где нет ни стульев, ни койки, а лишь алкоголь и разноразмерные канистры по восемь штук в коробке, а придавленный чем-то тяжелым снаружи люк без ручки возродил в нем животный инстинкт загнанного в угол зверя. Юноша буквально выл от негодования, страха и жалости к себе, швырял то левым, то правым ботинком в дверцу, бил бутыли и измельчал осколки голыми руками, будто не чувствуя боли от рассеченной кожи, на лужах виски кровь мешала разводы, и капли морской воды с примесью плесени капали и капали за потрепанные клочки волос Марселя. Его руки судорожно ощупывали до боли знакомые стены, но разум все не мог принять ироничность его заточения в цоколе старого, отделенного от земли бурлящей водной полосой маяка.

    Осознание случившегося обрушилось на него внезапно и буквально пригвоздило к полу, и просидел он так до тех пор, пока нужда не заставила его обшарить вновь тесную комнатушку в поисках съестного, а после вылакать утоляющую жажду и скорбь жидкость по углам и трещинам между камнями. Без необходимого ухода нежный организм продержался недолго, и, выждав неделю, Вуд спустился-таки в цоколь, обернул тело в парусину, заштопал ткань крупно и неумело, и схоронил некогда капитана на недосягаемой глубине морской: "И да будет тело предано морю. Аминь". Что за судьба постигла Робинса за его мстительность и жестокость по отношению к убийце брата, читатель догадается и сам. Может показаться, что на этом история Лимминга окончена, но стоит заметить, что наутро глазам Марселя предстала все та же комната, и на следующий день, и на следующий. Будучи отделенным от хлипкой, ограничивающей в возможностях оболочки, он вынужден волочить свое тягостное существование до тех пор, пока страдания людей, зрителем которых он становился изо дня в день, не породят в его душе чувство вины за гнусный, трусливый поступок, совершенный им однажды.

    А события эти и впрямь положили начало череде чудовищных людских несчастий, отзывающихся сейчас в голове у капитана калейдоскопом осунувшихся, освещенных неярким мерцающим ареалом свечи лиц. Все горбаты и нелепы, все где-то на границе с безумием, а то и много дальше, обрекшие себя на добровольное заточение в этом каменном, оставленном людьми аду. Нервный диковатый Хикс Софтли, страдающий от бессонницы заморыш Салли де Фиенн, самый мирный религиозный фанатик Роберт Макклаен и его супруга Шарлотта, нищий и безумно влюбленный Гаспар Куртене. Крылась причина в том, что человека в здравом уме не занесет на одинокий клочок суши, окутанный прохладным туманом и печальными историями, или дело было в самом "чистилище", или где-то за горизонтом-не известно. Так или иначе, а судьба жестоко распорядилась с ними, сделав действующими лицами последнего и самого ужасного спектакля в жизни молодого капитана, и каждое действие напоминало издевку и вело все одно к гибели бедняг-вахтенных. И если надежда оставалась на то, что, проживая раз за разом с маячными хранителями их несправедливые смерти, подобно той, что постигла Джо Вуда очень давно, юноша поймет наконец то, что не суждено было ему понять вовремя, ожидания были оправданными. Если одинокая и независимая душа еще способна впадать в неистовство, то теперь полулежащий в цоколе среди разбитых канистр Марсель Лимминг в очередной раз переносит приступ отчаяния, фатализма и вновь ощущает невыносимую вину, не спадавшую с его плеч вот уже полвека, подобно якорю пригвоздившую его к полу в этой самой комнате, и тянущую на самые глубины скорби.

    Минутой ранее улыбка вдруг сползает с лица смотрителя, он временно оставляет попытки вырвать недавно подпитанную сурепным маслом лампу и пялится вниз. Его взгляд заползает обратно в люк, скачет по ступенькам винтовой лестницы, обвившей цементную пустотелую колонну в центре, и устремляется прямо на дверцу в цокольный этаж. Будто убедившись, что его дружок там, где ему и следует быть, он удовлетворенно хмыкает, и возвращается к своему неотложному делу. К полуночи маячный хранитель в последний раз отмечает в записной книжке погоду, делая акцент на причудливом горчичном свете, так и сквозившем из глубины кучных, мистически угрюмых облаков, и сильном ветре, дующем со стороны океана. Оттолкнувшись ногой от камней, новая насмешка морских духов отчаливает навстречу верной гибели.

    P.S. Что же произошло на самом маяке со смотрителями и почему столь немногие из них возвращались-таки на сушу, никто не смог рассказать достоверно. Служащие в порту винили во всем злых духов моря, лодочники, перевозившие на маяк провизию и сурепное масло, поведали о криках, будто из глубин ада, доносившихся из цоколя и разлетавшихся эхом по всей башне до самой вахтенной комнаты, а рыбаки, закидывавшие сети близ тех берегов, подметили все шлюпки и суденышки, когда-либо причаливавшие к островку, но полную картину составили матросы, чьей традицией стало запугивать новичков легендой о местном морском светляке. Мистера Вуда, однако, разоблачила одна любезнейшая пожилая жительница города, которая каждую субботу, во время вечерней прогулки вдоль берега замечала упитанную драную чайку, сидящую на самой верхушке маячной башни и кричащую что-то в туман.
1-так называют смотрители маяки, раположенные на островах. Помимо этого различают "Ад"-маяк, стоящий далеко от суши, прямо посреди моря, и "Рай"- расположенный на суше маяк.

июнь 2017