Как я побывал на передовой фортепианного фронта

С детства люблю фортепианную музыку и стараюсь не пропускать посвящённые ей  фестивали, которых в нашей стране не так уж много. Один из таких фортепианных фестивалей два дня подряд открывался концертом хорошо известного российским футболистам джазового пианиста, который имел самые что ни на есть серьёзные намерения: сразу же расставить все точки над «и» и показать публике, кто является важнейшей фигурой на современном российском фортепианном олимпе и на кого следует равняться его менее успешным коллегам. Чтобы наповал поразить музыкальное воображение опасных конкурентов, а заодно и  попасть в самое сердце не столь опасных слушателей, пианист выбран высокоточное оружие массового поражения: 1-й Концерт П. И.Чайковского для фортепиано с оркестром. С его помощью промахнуться было невозможно; однако, на всякий случай, со стороны предусмотрительного пианиста прозвучал второй, контрольный выстрел: чтобы прикончить остатки возможных сомнений в том, кто является в нашей великой стране, богатой природными музыкальными ископаемыми, наиболее даровитым и плодовитым мастером фортепианных дел, на следующий день тот же исполнитель, в той же манере в том же зале  исполнил тот же концерт того же композитора в сопровождении того же симфонического оркестра. Никому другому на этом фестивале не посчастливилось выступить в сопровождении оркестра, да ещё и дважды. Так что, его победа была предрешена, она была полной и, похоже, окончательной. Конкуренты были разгромлены в пух и прах…
Среди многих слушателей классической музыки бытует такое мнение: исполнение любого произведения - если только это не авторское исполнение – по сути, представляет собой интерпретацию музыкальной идеи композитора. При этом всегда существует риск искажения такой идеи и утраты важных признаков её аутентичности. В случае, когда композитор не имеет возможности выразить свое отношение к тому, как трактуется его сочинение, оно должно исполняться максимально деликатно, с учётом сложившейся музыкальной традиции, если она возникла ещё при жизни композитора и при его участии; а любая новая трактовка музыкального произведения оправдана только тогда, когда она основана на максимально глубоком проникновении в творческий замысел автора, а также на хорошем знании всего его творческого наследия. Отношу себя к приверженцам именно такого, традиционного или даже консервативного взгляда на исполнение классической музыки. И потому, направляясь на концерт, где должна, но не обязана была исполняться известная всему миру, вполне себе мирная музыка почившего с миром, весьма миролюбивого русского композитора, я меньше всего ожидал, что окажусь на поле брани. Фортепианная партия 1-го концерта Чайковского, которую я услышал, носила вызывающе взрывной характер; похоже, что в пианисте в этот вечер бушевал тестостерон, рвущийся наружу - туда, где его меньше всего ждали: в зрительный зал. Исполнение отличалось необоснованной брутальностью и неуместной агрессией, вовсе не свойственной музыке Петра Ильича. На этом концерте главным был явно не композитор, но исполнитель. Создавалось впечатление, что последний объявил первому войну, и я являюсь невольным свидетелем осуществляемого на моих глазах насилия над беспомощным автором музыки, который в силу известных причин не может за себя постоять. Почему-то вспомнилось широко известное выражение К. С. Станиславского о том, что настоящий артист должен любить искусство в себе, а не себя в искусстве...
Не исключено, что на моё музыкальное восприятие решительным образом повлияла опасная близость от солиста: ведь я сидел в 3-х метрах от него, в середине 1-го ряда; между нами никого не было - ну  разве что витал, разгоняя пыль концертного зала, мятущийся дух бедного Петра Ильича, пытавшийся спастись от не на шутку разгорячённого исполнителя, исступлённо расправлявшегося с его ни в чём не повинной музыкой. Поскольку моим наблюдениям ничто не мешало, я увидел то, что лучше было бы не видеть, но что, возможно, составляет предмет особой  мужской гордости: волосатые руки пианиста. Такие руки мне вообще почему-то не нравятся, вызывая неприятные ассоциации с каменным веком и тёмным прошлым человечества, но меньше всего хотелось бы видеть их у пианиста, в особенности - исполняющего музыку Чайковского, к которой я отношусь особо трепетно. Если бы можно было все музыкальные сочинения разделить на две категории - мужественные и женственные, произведения упомянутого композитора я бы, не колеблясь, отнес к последним - в силу их особой чувственности, эмоциональной насыщенности, частой смены настроений и милого моему сердцу мелодизма. Можно, конечно, поспорить о правомерности отнесения музыки Чайковского к категории женственной ( в частности, 1-й концерт местами дает  для этого серьезные основания ), но речь не об этом: в любом случае волосатые руки любого пианиста вызывают у меня дискомфорт - тут уж я ничего не могу с собой поделать. Неизбежен напрямую касающийся меня вывод: на фортепианных концертах некоторых пианистов мужского пола мне категорически противопоказано сидеть близко от сцены, дабы не отвлекаться на всякие безрадостные посторонние мысли. Неудачное расположение повлекло за собой и другие неприятные побочные последствия. Мне пришлось услышать то, что наверняка не входило в замысел композитора: воодушевлённый то ли своей игрой, то ли своей гениальностью, видимо, в неконтролируемых порывах экстаза пианист то и дело срывался на мычание - совсем, как Глен Гульд. Не знаю, как далеко оно было слышно и как к нему отнеслись другие слушатели, но из-за этого многозначительного и настойчивого мычания я настрадался! Думаю, что духу Чайковского пришлось ещё труднее: не сумев вынести вокальную импровизацию в виде партии солирующего мычания, он был окончательно сломлен и  умчался в поисках сочувствия и понимания в какие-то другие концертные залы…
Исполнительская манера этого пианиста вполне подходит под название "шоу": много вычурности, суетливости, театральности и нелепого позёрства. Например, по ходу исполнения он много раз как-то демонстративно вытирал салфеткой лоб, хотя и не потел - это я хорошо разглядел с первого ряда. И ещё: мы с ним явно учились  в разных музыкальных школах – ведь я ещё с детства усвоил, что исполнение музыкального произведения считается завершённым лишь после того, как окончательно стихнет последний звук. Этот же пианист вызвал у меня недоумение тем, что вскочил на поклоны, как ошпаренный, в тот момент, когда этот несчастный и, по-видимому, особо нелюбимый им последний музыкальный звук все ещё звучал - по крайней мере, в нашем многострадальном первом ряду. Никак не ожидал, что столько незаслуженных мучений придётся вынести на этом злосчастном концерте. А ведь я ещё не обо всём рассказал! Мои муки усугублялись тем, что сидящий слева от меня мужчина время от времени, по одному ему известному алгоритму, засыпал и начинал при этом похрапывать. Если меня близость к пианисту ( т.е., к линии фронта ) неким образом бодрила и мобилизовала на великие подвиги ( хотелось броситься на рояль, как на амбразуру, чтобы поскорее захлопнуть его крышку и таким образом спасти от несчастья хотя бы ни в чём не повинных, оказавшихся в этом зале по воле жестокого рока женщин, детей и стариков ), то этого невозмутимого соседа грохот фортепианной канонады совершенно не беспокоил; надо полагать, он и не такое слышал на своём веку. В отличие от меня, этот бывалый человек, по-видимому, хорошо закалённый в боях с музыкальным беспределом, выбрал самый безопасный для него способ прослушивания опасной для души генномодифицированной музыки: пока он мирно дремал, она не наносила ни малейшего вреда. Честно говоря, я ему позавидовал: в отличие от меня, он мог получить от этого концерта и удовольствие, и пользу. А моё положение было отчаянным: слева похрапывал один мужчина; впереди, на сцене, о чём-то мычал другой. Я совсем растерялся, не зная уже, кого из них слушать. Жалел о том, что рядом нет сестры музыкального милосердия, которая смогла бы эвакуировать меня, невинную жертву, с поля фортепианной брани и оказать неотложную помощь моей насмерть перепуганной душе, едва не отделившейся от тела из-за нанесенных ей тяжких музыкальных ран...
Несмотря на все катастрофические потрясения, обрушившиеся на меня в этот вечер, я не могу не отдать должное отточенной боевой технике солировавшему изо всех сил пианисту: без сомнения, он мастер своего дела! В конце концов, в тех страданиях, которые я испытал, нет его вины: не он ведь подкрался ко мне так близко со своим смертоносным оружием - роялем-гаубицей, но я сам выбрал это опасное место на передовой. И потому всю ответственность за неблагоприятные последствия такого выбора принимаю на себя…