Время и люди. роман. галина самойленко

ВРЕМЯ  И  ЛЮДИ.
Глава 1


 

 
 


   

; Ганька, Ганька, а ну-ка, бисова вира, бей окно! Я тебе сказала – бей!
Сестра Наташка была экспрессивной, не допускающая никаких возражений, как атаман, рвавшийся в бой. Её чёрные косички торчали настырно в разные стороны. А из-под длинного платья, сшитого неумелыми руками матери на вырост, мелькали розовые голые пяточки.
; Не хосю, ; капризно говорила трёхлетняя младшая сестра, которая стояла рядом тоже босая на земляном полу, гладко вымазанном глиной и коровьим кизяком.
Но Наташка, сверкая чёрными глазёнками, решительно требовала:
; Бей, бисова душа, бей!
Ганька поглядывала то на скрыню, неприступно отделявшую её от окна, то на сестру, державшую с трудом в худеньких ручонках увесистое полено, которое взяла в углу хаты около плиты.
Взгляд Ганьки прошёлся по маленьким пыльным деревенским окнам. В глазах её, ещё по-детски неповоротливых, были и страх, и удивление, и нерешительность.
Ага, Наташке не страшно бить окно. Во-первых, она старше больше чем на год, да и полено ей кажется не таким тяжёлым. Во-вторых, сестра сама могла уже зацарапаться на скрыню. А Ганьке не поднять такую здоровенную дровеняку, да и на скрыню не забраться  в длинном до пят платье, тоже сшитом на вырост. А скрыня, оббитая в клеточку жестью, вон какая высокая, как курган, и стоит вровень с Ганькиной головой.
Наташка как-то била сама окно, когда дома не было матери. Но её не ругали. Пригласили китайца, тот вставил стекло, чтоб не дуло, а потом что-то сказал про свой мешок:
; Детей забирают сюда за шкоду…
Но некоторые люди с детства живут только чувствами. Им плевать на всё вокруг, пусть рушатся стены, падают деревья, не растёт трава – достигнуть бы только своей цели. Другие – наоборот, с малого возраста знают, что не всё можно делать. Они умеют отличать, что допустимо, а что запрещено, хоть это запретное и мешает человеку. Только в экстремальных случаях они перешагивают грань и то обдумчиво, осторожно, не нарушая жизненной гармонии.
И Ганька уже в трёхлетнем возрасте относилась ко второй группе людей, поэтому плаксиво протянула:
; Не хосю… Мне страшно бить. Наташка, не надо. Холодно будет… Вон и боги смотрят из-под рушников. Бачишь, як сердито таращат глаза на нас?
И Ганька посмотрела в угол хаты, где, обрамлённые вышитыми крестиком рушниками, висело штук шесть икон.
Девочка умела считать до пяти, а дальше не хватало пальцев на одной руке. Но эта последняя икона была не одна, а с дытыною на руках. Все боги смотрели строго, только та, что с дытыною, глядела по-доброму, жалобно.
; Не хосю, не хосю, ; передразнила Наташка. ; Побьём окна, высунемся головами, ты в одну шибку, я – в другую и будем кричать: «Маты, маты, откройте нас. Нам страшно…»
Потом внимательно окинула младшую сестру взглядом:
; Ладно, сама разобью тебе стекло. А ну-ка, бисова вира, лезь на скрыню, помогу тебе забраться. Задирай платье, чтоб не мешало…
И младшая сестра, кряхтя, с помощью старшей, забралась на сундук, хотя ей с Наташкой и не было страшно, даже лучше, чем под строгими глазами матери: «Туда не лезь – упадёшь, не задирай ноги – стыдно, да и боги накажут, бо так некрасиво, особенно дивчине. Вон возьми лучше веник да подмети дил (пол) около плиты».
А ещё у Ганьки были свои аргументы на поведение сестры. У той, конечно, всякие дурости в голове. Нелепости. Таких слов она тогда конечно не знала и даже не слыхала, но сестра часто поступала смешно, как дурочка. Ганька это хорошо уже понимала в свои три года.
Вот вчера, когда Ганьку хотел побить шалопай – Витька из соседнего двора, то Наташка натянула материну юбку, подоткнула низ у пояса, чтоб не волочился по земле. Потом ещё напялила материну кофту, подвязала цветной платок по-старушечьи под подбородком. В одну руку взяла хворостину, а в другую – Ганькину руку и воинственно двинулась к Витькиному дому, заставив Ганьку причитать: «Маты, чего Витька дерётся?»
Но младшая сестра хорошо видела, что Наташка совсем была не похожа на мать, высокую и красивую, хотя и старалась идти и подражать той в походке, гордо задрав голову и размахивая хворостиной:
; Я тебе покажу як обижать дытыну, бисова твоя кровь!
Ганька хорошо понимала, что Витька не дурак, и давно разгадал хитрость самоуверенной Наташки, но всё-таки робко промямлила, подумав, что та хоть и её нянька, но всё-таки дура:
; Маты, чего Витька дерётся?
А сестра уже ринулась с хворостиной на обидчика, грозно размахивая лозиной, и по-бабьи посыпалась ругань:
; Я тоби покажу, бисова твоя душа, як обижать дытыну! Ах, ты, бисова кровь! А ну-ка подойди поближе, подойди…
Иногда нахрапом люди берут многое, отталкивая более умных и более скромных. Эти первые не замечают своей тупости и своей наглости, считая вторых круглыми дураками, сырым материалом для достижения своей цели: их можно оттолкнуть локтем или просто дать пинка. И только они со своей жестокостью и упорством, хитростью пролазят по головам других в верха: будь то в политике или экономике. У них своё понятие стыда и чести, свои взгляды на добро и зло. Там нет ни глубокой любви к чужому и ближнему, никогда не бывает искренней дружбы.
Но Витька не был дурак, хоть и ровесник Наташке. Сразу разгадал хитрость и наглость соседки и стал крутить дули:
; На тебе, на тебе, на тебе, Наташка, тебе и твоей вонючей Ганьке. Дура, ты думаешь, что я не вижу, что ты не мать?.. Э-э-э, меня не обманешь, я же не дурак…
Процессия из двух маленьких персон остановилась в нерешительности. А босоногий пацан в драных широченных штанах начал пинать попадавшиеся под ноги куски земли и орать:
; Я не дурак! Я не дурак! Ты Нашашка, ты какашка. Ты Наташка-замарашка, ты Наташка-черепашка…
Но когда та грозно двинулась на обидчика, то Витька вдруг сиганул к своему дому, вскочил на чурку перелаза и, в последний раз скрутив дули, шмыгнул за свой плетень.
Да, часто и настырные, и ничего не признающие бывают трусливыми, когда на них поднимут хворостину.
Вот и сейчас Ганька видела и понимала многое то, что абсолютно не хотела замечать сестра. Какая будет хата без окон? Вон у них и так ничего нету. В переднем углу стол без клеёнки. Вдоль стен – две лавки, иссечённые давным-давно ножами и топором, уже рассохшиеся и скрипучие, что пришлось в дырки, где торчат ножки, забивать деревянные колышки. Есть ещё топчан для матери с отцом. Впритык к нему боком, вдоль обогревателя  ; другой  для них с Наташкой.
Правда, в хате стоит и красивая зелёная скрыня, оббитая в квадратики полосками светлой жести. Она всегда своей таинственностью занимала Ганькино воображение. Казалось, что попала к ним из волшебной сказки, которые им по вечерам рассказывает батько. Но скрыня была всё-таки не из сказки, а привезла её маты с Украины. И пахло от неё всегда вроде полем и дубками, а ещё вербами, а может бабушкиной украинской хатой и клунями…
В углу висели иконы под рушниками, вышитые чёрными и красными нитками, крестиком. Так было принято вышивать на Украине, и Ганька постоянно изучала рисунки и лица святых, которые ей всегда казались то страшными и грозными, то грустными. А остальное в хате не занимало воображение девочки. Особенно неприятно было смотреть на стены хаты около порога, где обвалилась глина, и видно было, что хата их сплетена из хвороста.
А вот у бабушки хата была из дерева. Есть у них и бак для вкусной воды. Правда, там всегда покачивался тяжёлый медный ковш, издававший ядовитый запах. Зато у бабушки на кроватях много вышитых подушек, и матрац ватный, а не набитый соломой, как у них. И дил у бабушки тёплый, деревянный, а не земляной.
Нет, она окна бить не хотела, но всё же покарабкалась на сундук, подталкиваемая сзади сестрой.
Да, бывает, что и умные поддаются влиянию других, более дерзких и решительных. Не подлаживаются, нет! Не хотят, наверное, противостоять их упорству. Не хотят спорить. Они не глупеют сами. Ведь напористых трудно переубеждать, чувства заменять разумом. И не споря, удобнее находиться в данной ситуации. Да, кто смел, тот дважды съел, но бывает, что и давится, когда обходит удача стороной. Лучше помни, что тише едешь – дальше будешь. А ведь удача – дура. Сегодня взлетел, а завтра упал. И чем выше взлетаешь, тем больнее падать. Кто перенесёт, а кто и нет. Конечно, некоторые подстилают сначала соломку, а потом лезут.
Наташка хряпнула поленом по одному стеклу, потом по второму.
; Кричи, ; приказала она, и сама первая просунула наружу голову: ; Маты, маты, нам страшно…
 Мимо двора, у которого не было даже калитки, как у бабушки, а только перелаз (чурки с двух сторон забора, через который мать легко и быстро прыгала, зато им с Наташкой не выйти со двора. Конечно, можно пролезть и в дырку), прошла соседка Нюрка, мать Витьки.
; Глянь-ка, что опять натворили Кулачата? Снова постеклили окна… Подурела детвора… Ото не на меня напали. Я бы быстро отучила их от шкоды.
; Чего орёте, как оглашенные? ; и Нюрка, ехидно сморщив губы, хихикнула. ; Вот ещё поганые хохлята. Не сиделось вам на той Украине? Понаехали сюда на восток. Дурак Федька, что влез в это кулацкое гнездо, а свою Катерину, законную жену с малым дитём в колыске, бросил… ; и соседка, тряхнув стриженой головой, пошла к своему дому. Полезла тоже на перелаз, хотя ей кто-то недавно сделал калитку. Может быть и Фёдор, отец Ганьки и Наташки.
У людей всегда чешется язык, чтоб кого-то осудить, особенно, если этот кто-то имеет красивую внешность или моложе, а может богаче, да ещё любящий муж под боком. И если даже человек на костылях, то найдётся место и повод, чтоб ужалить больно, попадая в уязвимую точку. Как та оса: ужалит, ещё раз ужалит и ещё, а потом невредимая улетит, как ни в чём не бывало. Особенно жалят за глаза, исподтишка, хотя при встрече льётся лесть или просто ехидная доброта. Такова психика поганой бабы-неудачницы. Завидующей другой… Яро, до скрежета зубов. Но на каждый роток – не повесишь замок.
Ганька мало что поняла из слов соседки, но почувствовала остро, всем своим маленьким существом, что та за что-то их не любит и осуждает. Притихшие девчонки посмотрели вслед удалявшейся женщине, одетой в серую, старую рабочую тужурку. Мать их такой одежды не носит. У неё всё красивое, всё с Украины. И мать не стриженная. Бабушка говорила, что женщина не должна обрезать волосы, бо они – это красота любой женщины.
И хотя Ганька была ещё мала, но она понимала, что мать её ещё и красивее носатой соседки. У матери густые, ниже пояса, чёрные волосы, как воронье крыло. Так говорила мать. И ещё она носит кашемировые юбки и платки. Даже у бабушки таких нет.
Наташка так не умела рассуждать, потому что бабушка сказала, у неё узкий лоб. Но зато она похожая на мать: такая же смуглокожая, черноволосая, с двумя тугими косичками. А Ганька белобрысая: «Ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца». Так однажды  сказала соседка Нюрка, проходя мимо их двора…
Взгляд Ганьки окинул пустынную улицу. Слева от их хаты виднелся Витькин дом. Он был, конечно, лучше Ганькиного. Под окнами росли яркие георгины и астры. Плетень новый, и рядом с перелазом сделана калитка. Окна со ставнями и большие, дом был крытый не соломой, а досками.
Напротив Ганькиного двора, в добавок ко всему, была зелёная, затхлая яма, в которой водились пучеглазые лягушки. Когда-то до их приезда, брали здесь грунт для узкоколейки, которую проводили рядом с домом. Дорогу провели, а яму не засыпали, от неё и шла удушающая вонь. Рабочие не довели свою работу до конца, батько тоже не хотел за шалопаев выполнять их работу. Не я же вырыл ту яму? Не я. Воняет, ну и пусть воняет… Так пусть и засыпает – кто рыл… А дураков нет за кого-то гнуть спину…
Рельсы узкоколейки тянулись от штабелей лесопильного завода, видневшегося справа от дома, а потом к бойне. Там они спускались к крутому берегу реки Уссури. Целыми днями грузчики в рваных, потных рубахах, вручную, палками закатывали выловленный из реки лес на вагонетки и потом устало тянули его на себе до самого лесопильного завода. Мимо бойни, мимо Нюрки и мимо дома Ганьки. Из брёвен, уже высохших, пилили доски для строительства. Бревно закатывалось на высокий помост, укреплялось с двух сторон, и двое рабочих (один – снизу, другой – сверху) вручную пилой, с большим трудом, распиливали на доски нужного диаметра. Скучная и неинтересная картина тяжёлого труда. Только у реки, левее бойни, большими кущами виднелись пахучие вербы. Ивы и кустарник зелёным кольцом окутывали и их огород, но из окна эту зелень не было видно.
Да, работа – не волк, в лес не убежит, так говорила пословица, но люди работали в поте лица, а ивами вряд ли кто любовался. Тут заработать бы, чтоб набить рот себе и своему семейству. Вечером, опосля работы, хряпнуть бутылочку…
Но Ганькино воображение занимала бойня. Она ей казалась самым страшным и вонючим местом. Девочка однажды видела, как туда, в загородку, привели какие-то люди молодого, красивого быка. Мускулы того играли под тёплой вздрагивающей и упругой кожей. Шерсть лоснилась и казалась шёлковой. Шею быка крепко прикрутили веревкой к высокому столбу, а сами люди отошли в сторону двора, о чём-то разговаривая и споря. Пришёл бойщик с огромным деревянным молотом, поговорил с людьми, потом, не торопясь, подошёл к быку. Он тупо посмотрел на животное, постоял ещё немного вроде спокойно и вдруг неожиданно со всего размаха ударил животное в лоб. Бык, подломив ноги, рухнул на землю. Что было дальше, Ганька не знала, так как со всех ног бросилась бежать домой. Оказывается, жизнь – не грушу съесть, бывает и перец. Но перец – это ещё не молот в лоб. И перед ребёнком впервые так грубо была сдёрнута чёрная вуаль жизни, жестокой и страшной до крика, до пустоты в желудке. Ей потом припомнились вонючие шкуры скота, висевшие на заборах бойни. Отец говорил, что эти шкуры сначала обрабатывают в корытах, а потом из них делают кожи для обуви. Но Ганька, когда это вспоминала, то вся как бы немела и пугалась. У неё сильно расширялись глаза, и стучали мелко-мелко зубы, как в лихорадке.
Правда, она после этого ещё раз подходила к бойне, чтоб поиграть с детьми бойщика, но не к самому дому, а к площадке, где была качеля. Вокруг огромного столба висело два каната с петлями внизу. Садись в эти петли, уцепись покрепче за канат и крутись вокруг столба. Всё летит и мелькает, дух захватывает, а в животе делается пусто.
Ганька сама ещё не могла так здорово раскрутиться, но помогали дети бойщика и Наташка. Однако после того, как однажды её до одурения накатали, что она еле слезла с петли, потом упала на траву и долго не могла встать, перестала туда ходить. А тогда дрожали ноги и всё внутри, тошнило, земля куда-то плыла и плыла, пока дытына не отлежалась. Правда, она ещё немного и вырвала не то от качели, не то от запахов, исходящих из дома бойщика. Да, девочка перестала туда ходить. Подходила к дыре своего забора, смотрела за двор и ни шагу дальше. Иллюстрация жизни была лучше сказок батька о добре и зле. Матерь божья с дытыною в руках, защити и пожалей и Ганьку, и Наташку, и мать с батьком.
Зато после этого девочка играла в своём дворе под тополем или на соломе около сарая. Здесь были тоже запахи, но другие. От них не тошнит, они пахнут небом, и травой, и тополиной листвой…
Из-за штабелей брёвен вышла молодая женщина в кашемировой сборчатой юбке. На коричневую шерстяную кофточку, со множеством складок на груди, падало несколько ниточек бус. Голову покрывала кружевная дорогая косынка. Такую могли носить только богатые женщины. В такой косынке, судя по фильмам, ходила мать Ленина.
Рядом с матерью Ганьки тяжело шагал широкоплечий мужчина, брат отца, Лука. Девчонки, увидев мать и гостя, быстро юркнули, как черепашки, спрятав свои головки, в хату. Что-то сейчас будет?
Да, мы бываем храбрыми, пока над нами не висит молот  бойщика или дамоклов меч. Но если появляется только маты да ещё с дядьком Лукой, застыть, сжавшись в два комочка, или просить прощение? Так что, храбрецы, помните всегда, что есть молот бойщика, есть дядько Лука, а есть ещё и маты… О совести говорить рано, бо нужно ещё расти да расти и не один год. То только гриб за ночь раз и готов! А нам, людям, ой как много нужно пройти и взлётов, и падений, чтоб понять – можно бить окна или нет. Особенно у кого узкий лоб.
А когда гость сидел на лавке за столом и говорил, что непослушных детей забирают в мешок, а потом отвозят китайцам на мыло, Наташка вся красная ходила быстро и нервно по хате, что только её розовые пяточки сверкали из-под длинного платья. Бегала взад и вперёд и постоянно накладывала на себя крест: «Господи, прости. Прости, господи». Её чёрные глаза смотрели умоляюще то на иконы, то на мать. Мол, заступись, не буду больше бить окна.
А мать не ругалась, а сразу стала возиться у плиты: «Ну что ж, Лука, на мыло, так на мыло. Ось мабуть завтра и отдам…»
Ганька сидела на сундуке позади гостя, вертелась и совсем не верила, что детей отдают на мыло. Витька говорил, что вылавливают только собак. А толстый дядько Лука совсем не страшный, а только смешной: у него нет ни бровей, ни ресниц, ни волос на голове. Всё выпало после какой-то болезни. Да и маты у них добрая, не отдаст своих детей на мыло. Вон Наташка недавно, когда никого не было дома, сама без разрешения стала мыть посуду. Вдруг тарелка упала из её рук и разбилась. Сестра перепугалась, но тут же вытащила из-за печки несколько поленьев дров и побросала туда осколки от тарелки. Сверху заложила всё дровами. Хитрость бывает разная: стянул кусок пирога и съел. Докажи, что виноват? Но осколки от тарелки – не пирог и не конфета. «Грех» скоро был обнаружен. Всё-таки недаром Наташка имела узкий лоб. Ведь говорила же Ганька ей, чтоб те осколки завернуть в тряпку, а потом, когда их откроют, они выбросят «грех» в вонючую яму. Но Наташке, что в лоб, что по лбу. Как же она старшая, деловая…
А мать только улыбнулась и разрешила сестре после обеда перемыть все чашки и тарелки. Даже ещё поучала: «Смотри, доченька, как держать тарелку, вот так тряпочкой смывай, а потом сполосни…»
Теперь сестра по утрам и в обед, когда нет чугунков, моет посуду. Это её обязательная работа. У Ганьки только одна работа: поливать цветок. Но она его так усердно поливала, что сгноила корни, и он пропал. Оказывается, что нужно во всём знать меру: переел – заболит живот, перекупался – простыл. Много плохого не каждый переносит, но и хорошее в избытке тоже плохо. Волнуешься, переживаешь, как его сохранить…
Мать Ганьку не ругала, но и не научила, как поливать цветы. Она только сморщилась и выбросила горшок. А Наташка как-то сняла с себя нижнее платье, потом заставила и Ганьку это сделать. Оба новеньких нижних платья были изорваны на маленькие лоскутки. Потом всё было завязано в два узелка: тряпочки от платьев и две маленькие куколки, сделанные из лоскутков, тоже были заброшены за печку. Ганька только сказала:
; Наташка, маты будет брать дрова и увидит узелки.
Но недаром у Наташки был узкий лоб. Она презрительно посмотрела на сестру: ; Не узнает. А боги ей ничего не скажут потому, что я к ним стояла спиной, когда бросала узелки. Да боги меня и любят. Когда побила окна, то они заступились  и не переделали нас на мыло…
Их с сестрой опять не наказали, когда вскорости мать под дровами нашла узелки. Она только вздохнула: «Вот теперь будете мерзнуть, потому что нечего одеть под низ. Вздохнула и вышла в коридор, чтоб набрать ещё и сырых дров.
И даже, когда Наташка оторвала уголок от красивого кашемирового платка, всё для тех же кукол, которых она уж очень любила: баюкала, пела им песни, то её всё равно не ругали. Только мать сказала, что теперь платок стал некрасивым и в нём стыдно показаться на люди. Наташка вдруг заплакала и, глядя на иконы, наложила на себя крест несколько раз, дала слово, побожилась, что больше ничего рвать не будет. А маты потом порылась в скрыне среди юбок и кофт, нашла много красивых лоскутков, которые отдала сестре. Потом взяла иголку с нитками и ножницы. Сама выкроила несколько платьев для кукол: «Только не посей иголку где-нибудь в хате. Пошьёшь – и воткни в подушечку. Видишь, вон у окна висит на гвоздике».
А Ганька анализировала все эти события почти уже не детским умом. Решила, что их маты очень добрая, но не любит вещи, которые привезла с Украины. Вон какие у неё красивые ботинки: с высокими каблуками и множеством крючков, а маты их не носит: валяются под её топчаном и пылятся…
Ганька знала, что таких ботинок у Витькиной матери нет, да и у бабушки тоже, и у бойничихи… Может только у материной сестры Марийки? Но вряд ли? Та живёт с бабушкой и тоже маниста (бус) полсундука. А вот почему-то редко одевает украинскую одежду? Почему? Только бабушка всё ходит в вышитых крестиком белых сорочках. А маты даже свои юбки стала перешивать: из одной делала две поуже да ещё и говорила: «Дурная была мода носить такие широченные юбки…»
Мода, мода, мода… У каждого народа и времени она своя. За всеми не угонишься и за модой пик – тоже. Каждый хочет выделиться, показать себя, быть на фоне других лучшим, броским. Пусть другие на него обращают внимание и лопаются от зависти и злобы. А я буду порхать модным и независимым. Выделяя себя, конечно, притаптываем других. Мать Ганьки наоборот хотела быть проще. Конечно, не похожей на соседку Нюрку, но всё-таки скромнее одетой: сбросила множество бус, кинула под топчан ботинки на высоком каблуке, стала зауживать юбки. А где её делась барская, кружевная косынка? Наверное, не хотела показывать людям свою богатую одежду и яркую красоту южанки? Почему? Так проще жить, никто не пялит на неё глаза. Но речь свою не хотела подлаживать под русских: «Язык ломать не буду. Хай ему грець, чтоб я ещё в москалиху превратилась. Тут немало людэй с Украины, и балакают (говорят) они по-украински…»
Ганька уже в том возрасте понимала, что мать её отличалась от других женщин ещё и чёрной косой, которая свешивалась почти до колен. У матери были и золотые серёжки, и золотое кольцо, и крестик. Правда, у тётки Марийки тоже всё это есть, кроме чёрных кос, бо она белобрысая, как Ганька, да ещё, как говорит бабушка, у неё ветер в голове. Спуталась с Василём, у которого скоро будет дытына от другой дивчины. Бабушка и закрывала Марийку в отдельной комнате, и била через плечи сручённым рушником, но та як оглашенная всё равно бежала на свидание к Васылю.
Дытына вскоре родилась, и та дивчина от горя взяла да и принесла закутанного в пелёнки хлопчика к бабушке. Пришлось дитё забрать, поить молочком, разбавленным водой, из бутылочки. Васыль сразу же перешёл к бабушке и стал жить с Марийкой. Через месяц та дивка пришла со слезами к бабушке: «Отдайте моего Гришку», ; стояла на коленях, плакала… Но бабушка, как каменная: «Не отдам. Яка ж теперь ты будешь ему мать? В груди молока уже давно нету, бо перегорело. А коровьим молоком мы и сами Гришутку выкормим. Где выросла куча моих дитэй, там ещё одно не помешает…»
Бабушка поняла, что ломать судьбу дочери нельзя. Любят эти двое молодых друг друга, ну и бог с ними, пусть живут. И Василь теперь от Марийки никуда не уйдёт, бо вроде чувствует и вину перед женой, да и Гришутка тут растёт ухоженный. Дитё не брошенное, в надёжных руках…
Младшая сестра матери не приходит к ним в гости. Не то из-за ветра в голове, не то просто не хочет. Зато у них иногда бывают материны братья: Андрей да Иван. Хотя есть ещё и другие: Григорий и Макар… На Украине остались Тихон и Ефим. Было ещё двое, последних, но их бог прибрал маленькими. Ну что ж, там, на небесах виднее, что делать. Плач не плач, кричи, не кричи, а господу лучше знать, как поступать с нами грешными. Покрепись, помолись и смирись со своей судьбой. Живи и поддерживай живых. Ты ещё нужна тут, на земле остальным детям.
Андрей и Иван ещё совсем мальчишки, но вместе с батьком сделали во дворе Ганьке и Наташке качелю. Качают больше всего Ганьку, играют с нею, бо она ещё дытына. А сами важные, в вышитых украинских рубашках, подражают, наверное, деду Тарасу. Они всегда приносят от бабушки подарки: то кулёчки конфет или пряников, то мешочки с мукой или крупой. Зато отцовская родня проведывает их часто, но все приходят без гостинцев, даже дядько Лука. Придёт, посидит, поест да и уходит. Другие – «шантрапа шантрапой», и мать их без батька не садит обедать, как своих братьев.
Да, Ганька в своём возрасте понимала, что мать хоть и хотела быть похожей на других, но всё-таки сильно отличалась. Вон как легко прыгает на перелазе, а Витькиной матери ни за что так не прыгнуть. Та по утрам в рабочей одежде тяжело шла от дома с метлой на плече. А Ганькиной матери не нужно было где-то мести, потому что у них есть батько, который работает. Правда, как-то Витька сказал, что он им с Наташкой не родной, бросил где-то своё дитё в колыске. Но Ганька хорошо знала, что батько им родной, свой и дитё бросать не может, тем более в колыске… Но вот мать почему-то стала не так швыдко (быстро) прыгать через перелаз. Батько на месте перелаза сделал калитку. Да, последнее время кое-что менялось. Например, мать не стала гладить после стирки. Про утюг люди слыхом не слыхали. Появились они позже. В них закладывали раскалённые угли и гладили. Маты это делала не утюгом, а рублём. На круглую палку наматывалось постиранное бельё, а потом на столе, на одеяле, по белью с силой катали рублём, деревянным зубчатым поленом.
Бельё разглаживалось неплохо, но это стоило немалого труда.
А батько по вечерам садил Ганьку с Наташкой себе на колени: одну на одно колено, другую – на другое. Чукал и пел песни, на ночь рассказывал сказки. Значит Витька брешет, что батько им не родной, потому что он сам гольная сирота. Так сказала Наташка, значит, так оно и есть…
Вдобавок Витькину мать бог лепил, лепил, но забыл ума дать, что получилось ни тэ, ни сэ. Ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Так сказала маты, значит, так оно и есть… И кто с такой непутёвой будет жить? Получит деньги – накупит Витьке и его младшей сестре кучу игрушек да какой-нибудь сладости подкинет, а дети потом сидят до аванса голодные. И в хате хоть шаром покати – пусто. Даже рядна поганенького нету. А вот у Ганьки батько да маты знают, как жить. Они не только работящие, но и умные. А ум в коробочке не лежит. Он в голове, и это клад в житейских делах. Тут нужно, чтоб денежки водились, и детям был кусок, и за решётку человек не попал, и на хорошем счету был у начальства, но сам не перегружался, не протянул ноги… Воровать и то нужно уметь, бездельничать и гарно жить – тоже нужен ум…
Во времена Ганьки, конечно, воровали. Залез человек с голодухи в хату, стянул кусок хлеба или кулёк с крупой, его поймают и изобьют до полусмерти: не твое – не тронь. Были, конечно, воры и другие… Карманники… Может где-то человек пристроился на продуктовом складе и тащит каждый день понемножку, чтоб семья была сыта. Нынче, конечно, воры другие. Лазят по квартирам, там, где есть доллары или дорогая дефицитная аппаратура; одурачат одинокого старика или старушку, выманят ордер на квартиру… Стариков в лучшем случае отправят куда-нибудь в деревню в хибару, а то бедолаги исчезнут бесследно… Ищи, свищи ветра в поле: был престарелый человек, жил в городе в приличной квартире, но тут дело сделали, квартиру переписали по блату, за взятку – и концы в воду…
А уж про воровство машин и говорить нечего. Воруют безбожно их, перегоняют в другие места, предварительно перекрашивая и меняя номера. Хорошо ещё, если настоящего владельца не убьют. Задают работу нашей милиции, чтобы и они не даром хлеб ели. Но есть ещё и покрупнее воры: то нападут на инкассаторов, то ограбят ювелирный магазин. Выгребут миллионов на двадцать и смотаются чёрт знает куда: не то в с страны ЭСЭНГЭ, не то в Чечню, чтоб ковать против нас оружие, не то в Америку…
Крадут, конечно, и заводы. Убьёт заместитель своего начальника – «друга», с которым несколько лет работал «душа в душу», ел и пил по ресторанам, девочек под пьяный хохот вместе по заказу вызывали. А потом раз – и нет начальника: то в машине взорвался, то пристрелят в подъезде дома. Раньше убивали по ночам, а теперь не стесняются. Уложат днём вместе с охранниками. Убивает, конечно, не сам лично заместитель; зачем же ему пачкать руки? Для этого теперь есть киллеры, наёмные убийцы… Появилась нынче такая профессия. В словарях доже такого слова нет, зато в жизни киллеры есть… Развелось этого тварья нынче предостаточно… Да, во времена Ганьки избивали человека за кусок хлеба, а за хвост селёдки садили на несколько лет. И не сиди за решеткой, а под конвоем где-нибудь вкалывай на сталинских стройках. Это теперь всё сходит с рук, как с жирных гусей вода…
Но вернёмся всё-таки в детство Ганьки. Да, батько да маты Ганьки были работящие, работящая была и родня. Вон дед сшил Наташке сборчатую тёплую шубку из старого кожуха с серым мягким воротничком. Потом им двоим выстрочил на бабушкиной швейной машинке тёплые суконные бурочки. Низ обшил кожей. А бабушка подарила сестре золотой крестик. У Ганьки тоже есть крестик, но серебряный. Сестра получила столько подарков, потому что ей исполнилось пять риков (годов), на все пальцы одной руки. Стала уже совсем здоровой дивчиной. Подмогай матери.
Да, Наташке уже стукнуло пять риков, а Ганьке нет ещё и четырёх. Она ещё дытына, и спрос с неё маленький. Собираются утром в церковь – Наташке маты не даёт драников, а Ганьке один или два кинет на стол: «На, да не стой над душой…» Есть драники нужно после посещения церкви. На молебен идут голодные. Ганька подует на «жертву приношения» и проглотит, а Наташка только жалко посмотрит, постоит около плиты, потом пойдёт к иконам, помолится. Вернётся опять к столу, а там бог уже и ей бросит один. А он тёпленький, ароматный… Ох и вкусные драники до посещения церкви!
Да, Ганьке не было и четырёх риков, но она хорошо уже знала, что не бог бросил сестре драник, а маты незаметно подкинула, чтоб сестра не так жарко молилась и не глотала голодную слюну.
Взрослые часто не дооценивают детский ум и их наблюдательность, понимание мира; пусть по-своему, но дети уже ворвались в этот богом данный им мир, видят его, осязают и судят с высоты своего детства, своего бытия и эпохи.
«Брехал Витька про батька, - думала Ганька, - обманывал и дядько Лука, что детей можно переделать на мыло. Да и маты часто брешет». Попросила как-то Ганька пряник. Мать залезла на детский топчан, потрясла какими-то тряпками на обогревателе, а Ганьку заставила молиться: «Проси у бога…» Ганька молилась, искоса поглядывая на мать. Но как не следила, а всё-таки не уловила момента, когда пряник уже оказался под подушкой. А когда она жевала очередной пряник, то маты говорила: «Вот была послушной, бог и дал. Поищите хорошенько, может,  и Наташе где-нибудь положил. Если дал, то поблагодарите матерь божую…»
В основном пряники доставались Ганьке, бо она ещё дытына, а Наташка давно уже играет куклами: сама их шьёт, наряжает, поёт им песни, сказки рассказывает, подражая отцу. Наверное, эта маленькая девочка, которая рвалась так бурно во взрослую жизнь, предчувствовала, что ей не будет суждено стать не только матерью, но и взрослой девушкой, и спешила отдать дань материнскому чувству и впитать в себя вокруг её текущую жизнь. «Пока вы дышите, то не тлейте, живите», ; говорят умные люди. И Наташа жила под натиском своих чувств. Да, в эту жизнь она ворвалась только на миг, только на миг… Но всмотритесь в наше время: сколько детей гибнет от болезней, от несчастных случаев на дорогах, от взрывов в переходах и в самолётах! Сколько продано детей за рубежи не то на усыновление, не то на запасные органы. Миллионами наши дети бродят по стране, попрошайничают, грязные, обтрёпанные, никем не согретые… Спят в подвалах или у каких-нибудь «тёток». А причины разные: родители пьют, наркоманят. В основном дети рождаются без отцов, нет прочных семей. Женщина может сама заработать, сама тратить деньги, не хочет «связывать руки» ни замужеством, ни детьми. Секс теперь – не позор. Меняешь женихов – и ты в почёте. Ребёнка можешь оставить в больнице или вытолкнуть ещё маленьким на улицу… Иди, воруй, добывай себе кусок хлеба, выживай в этой жизни, если можешь.
И русский народ вымирает: рождаемость ниже смертности. А смертность у нас высока. Вымирают от СПИДа, туберкулёза, рака… Каждый год уходит больше миллиона людей безвозвратно! Каждый день стреляется по одному офицеру от неустроенности: нет квартиры, низкая зарплата, скандалы в семье. Бесконечные междоусобицы за власть, заказные убийства за передел материальных благ. Да и просто тысячами гибнут люди на дорогах… Хотите судить о стране, о её правителях – посмотрите, как живут дети и старики… И… помните, что 30000 каждый год гибнет на дорогах…
Но Ганька не любила кукол, может потому, что тоже предчувствовала, что ей, пока она станет взрослой, ой как много придётся перенянчить детей. Они оборвут её слабые руки, отберут всё детство. И придёт она во взрослую жизнь где-то после восьми лет. Поэтому Ганька спешила насладиться детством, увидеть всё, всё запомнить и унести с собой эти краткие годы на всю жизнь, чтоб потом о них и вспоминать, по ним судить о своём мгновенном, сладким, как сон, прошлом…

Глава 2

Детство, детство! Как оно дорого, и мы о нём вспоминаем до слёз, до боли в сердце. В каждом из нас живёт ностальгия. Наверное, потому что терять всегда больно: завод ли, или просто кошелёк. Другому и десятка потерянная  дорог; – не купит хлеб. Что посеешь, то и пожнёшь. Но мы сеем свои годы порой так бездумно, так глупо, не задумываясь, что получим в результате. А если и бывают всходы, то порой оставляют рубцы в сердце. Однако, каким бы ни было детство, счастливым или подворотним, но в нём всегда есть что-то прекрасное: первое восприятие тёплого солнца, какая-то может быть дружба, свобода или сладкий, украденный кусок хлеба. Но если не ел перца, то не оценишь и вкус яблока или пирога. Главное, чтоб было потом чем кусать, и работал хорошо желудок: всё переваривалось без боли с слёз, без сожалений…
Эх, Ганька, Ганька и милая Наташа! Мои вы девочки, выброшенные, как осенние листки, в жизнь. Будет гнать вас ветром неудержимо, в неизвестную даль… Но давайте не будем заранее лить слёзы…
Как-то Ульяна купила две куклы: голубоглазые, красивые. Девочки качались на качелях вместе с куклами, а вечером забыли их во дворе. Ночью пошёл дождь, куклы раскисли. Наташа плакала, младшая сестра только удивлённо смотрела на погибших кукол. На этот раз мать ругалась: «Шо, тяжело было забрать куклы в хату? Дэ вы бачилы, чтоб так поступали люди? Больше никогда не куплю вам ни одной игрушки…»
Да, так и было. Не получили больше игрушек ни первые две дочери, ни последующие дети, которые сыпались и сыпались, как из миски горох…
Да, Ганька пожалела тогда куклу, но и только. Её всегда тянуло внутрь двора на солому, где прыгали такие забавные воробьи и ползали большие и маленькие жуки. Ещё кружились прозрачные стрекозы, и за ними интересно было наблюдать. А какая золотистая и пахучая была солома! По ней можно было прыгать босиком, кувыркаться. Она согревала босые ноги после беготни по холодной росе.
Ганька не знала, кто и когда привёз эту солому и свалил около заброшенного сарая. Для чего? Из хозяйства у них ничего не было. Батько собирается купить корову, строит в другой загородке новый сарай. Внутри старого сарая была затхлая тишина, стоял пугающий полумрак. Зато на соломе можно было слушать жужжание мух и стрекоз, таинственные шорохи в кукурузняке на огороде. А как лепетал тополь, росший за сараем! Бесконечно что-то говорил и говорил, то жалобно, то весело. Ганька закроет глаза и слушает эту музыку детства. Ох, и хорошо же иметь шелковистую солому, тополь и… небо!
А ещё девочка любила песни отца, больше чем его сказки. Обычно они пелись по вечерам, когда батько приходил с работы не очень усталый. Мать гримела около плиты чугунками. Иногда она подпевала, но больше молчала. Хоть она и красивая, но пела неважно. Куда там ей до батька! Вот если он запоёт с бабушкой, то весь Лесозаводск их слушает. Оказывается, что красивые часто не умеют петь, а только подпевают. А Ганька слушала и слушала песни отца, гладила его широченную шершавую руку грузчика, и ей всегда почему-то хотелось заплакать от таких песен: «Сижу за решёткой в темнице сырой» или «Ревела буря, дождь гремел, во мраке молнии блестали…» Это про какого-то Ермака…
Но батько не всегда по вечерам был дома. Иногда он уходил на ночные работы разгружать вагоны. А бывало, что поздно возвращался. Тяжело перешагивал через порог, и от его одежды пахло мешками и крупой. В карманах иногда приносил пшено или перловку вместе с мусором. Во время разгрузки вагонов просыпалось кое-что на землю. Подбирать было запрещено: считалось воровством. Но отец всё-таки тайком брал с земли крупу в карманы. И девочка знала, что это хоть и воровство, но боги разрешают. Посидят они с сестрой на лавках за столом, долго перебирая по зёрнышку, зато им потом из крупы сварят суп, а может с постным маслом и кашу…
Правда, маты была не очень довольна, когда отец задерживался, и не радовалась тому, что тот приносил в карманах. Даже за спиной батька как-то вся передёргивалась. Но когда того долго не было, спрашивала скорее сама себя, поглядывая в окно на пустынную улицу: «Та дэ ж цэ опять наш батько? Может снова задержится до ночи?»
Потом она ещё долго стояла у маленького окна, какая-то притихшая, о чём-то думая… А когда хата уже тонула в сумерках, и стены издавали вечернюю акустику тоски, маты зажигала лампу-трёхлинейку. Сначала протирала стекло с отбитым верхом, вместо него скручивала бумажную трубочку и надевала на макушку стекла. В хате стоял вонючий чад. Лампа коптила, потому что прохвост-продавец продал керосин с водою. Пахло гарью ещё и потому, что бумажный колпачок сам подтлевал, не мог полностью заменить стекло.
Но плита была натоплена, дров не жалели, как на Украине. За двором валялось много всяких обрезков от брёвен. Хозяина долго ждали в чугунке на плите галушки, а то ещё и пышки, политые толчёным чесноком с солью и растительным маслом. А может даже и коржи со сладким маком, растёртым в макитре, а потом размешанном в воде. Такое было не часто, но было, когда маты приносила от бабушки кульки с провизией или после очередного посещения братьев матери: Андрея и Ивана.
От безделия и усталости вечера тянулись очень долго и тоскливо. Дети глотали голодную слюну, но маты не давала им вечерять. Ждали батька. По старым законам дореволюционной семьи все должны вместе садиться за стол. Но от плиты исходили ошеломляюще вкусные запахи, а в полутьме (фитиль лампы подкручивался до минимума с целью экономии керосина) каждая минута ожидания была пыткой: хотелось не только есть, но и спать. Мать не укладывала однако детей ещё и потому, чтобы не уснуть самой, и чтоб ей не было так скучно.
Она просила иногда старшую дочь набрать из ведра холодной воды и брызнуть изо рта ей в лицо. Наташа старалась, и вместе с водой в лицо матери летела и слюна сквозь выпавшие два зуба. Вернее, Наташе к ним привязали ниточки и выдернули. Эту экзекуцию с холодной водой, наверное, мать придумала сама. А может, так поступали на Украине, когда сидели до глубокой ночи и вышивали.
Ганьку бросала в дрожь такая процедура. И сон на некоторое время слетал с её тяжёлых, слипавшихся век. Она продирала глаза, холодно ёжилась, хотя на неё не попадало ни капли. И ей думалось, что их мать ох и отчаянная, ничего не пугается. А Ганька потом всю жизнь боялась этих брызг: на реке и даже в бане.
Но приходил батько, и жизнь с его приходом оживала: суетилась, двигалась, охала и подпрыгивала и даже тихонько смеялась, под взглядом матери и богов визжала. Отец ужинал и уставший ложился спать. Сказок в такой вечер не было.
Иногда, завернув в небольшую тряпицу кусочек чёрного хлеба, уходил снова во тьму. Мать умоляюще смотрела на него:
; Останься, обойдутся без тебя.
Но батько усмехался такой логике. Его жена понятия не имела, что такое государственная работа. Он смотрел ласково на Ульяну:
; Нельзя. Срочный груз. Будет простой вагонов. А за это по головке не гладят. Ты укладывай дочек спать, да и сама спокойно отдыхай…
Тогда мало говорили о патриотизме. На ветер пустых слов не бросали. Никто по радио и по телевизору никого не агитировал, так как радио не было у бедняков, а телевизоры ещё не создали. Шли и работали. Нужно – значит нужно. Такова жизнь. Без труда – не вытащишь и рыбку из пруда, а завтра не сваришь борщ или хотя бы жиденький суп для семьи. А для этого нужны были крепкие руки и спины мужиков и мускулистая шея работяг. А если этого нет, то иди сторожем или паяй кастрюли и зарабатывай копейки. Но паяли посуду тогда в основном китайцы, которые жили в фанзах за посёлком. А дворы мести здоровенному мужику было стыдно.
; Шо цэ ты дуже стал советским? Какое тебе дело до тех вагонов? ; удивлялась Ульяна.
; Да брось такое говорить. Я не советский, хоть бывший и батрак, но из казачьего войска, рубивший в гражданскую войну то красных, то белых. Но всё бадыльем поросло. Как говорят: кто старое помянет – тому глаз вон. Глаз вырвут или нет, а лишнее говорить об этом не стоит, хоть уже и тридцатый год. Но жить как-то надо, надо кормить семью…
; Не здорово ты её кормишь, ; сводила брови Ульяна. И тут же будто колола своими аргументами: ; Если бы не маты, пошли бы с сумками по миру. В советских ларьках хоть шаром покати, а у китайцев всё в десятки раз дороже государственного. Изверги-Советы разрушили страну. Черным дьяволом прошлись по всей стране. ; Ничего. Нам лектор говорил, что ещё белые булки будут детям к ужину…
Ульяна вздыхала и подводила итог:
; Будут, когда рак на горе свиснет. И пока те булки напекут, то нам всем очи повылазят. До советов у батька ели булки и так, и с маком, и с мэдом… Все было своё: и мясо, и яблоки…
Но отец надевал брезентовый плащ, натягивал его поверх пиджака, перешагивал через порог в сенцы. Мать закрывала все щеколды, и ночь входила в свои права. Наступало время отдыха, мрака, любви и греха… Ганька уже в полусне улавливала: маты задула лампу, подошла к своему топчану, разделась и, не помолившись, села тяжело на постель. Топчан как-то жалобно скрипнул и затих, как сказочный богатырь…

Глава 3

Нет, в такие ночи не спалось Ульяне. Одиноко и сиротливо казалось вокруг. Гнетущая тишина тёмной ночи давила её, сжимала до боли сердце, когда женщина оставалась одна со своими мыслями, от которых хотелось дико кричать, куда-то бежать и что-то делать решительное и нужное. Где её херувим, который мог бы ей помочь? Спас бы, облегчил душу…
В тишине ночи слух её улавливал далёкую, убаюкивающую музыку реки Уссури. Но этот, зовущий голос природы, не доходил до сознания Ульяны. Не нарушал давящую тишину ночи, не снимал тяжесть с души, а усугублял сильнее боль сердца.
Порою пугливо и дико по двору шарахался ветер, чужой ветер, не её Украины. Кто-то шелестел на крыше полусгнившей соломой, царапал жутковато стрихой по стеклу, встряхивая за сараем одиноким тополем, поднимая бесконечный шелест в его листве. Затем всё стихало, становилось жутким и гнетущим.
Медленно, будто нехотя, всходила луна, далёкая, равнодушная и чужая, как всё в этом краю. Она лила мутноватый свет, который тусклым пятном падал на земляной пол хатёнки, освещал стоявшие вдоль стен убогие лавки, светился холодным зеленоватым блеском на кованом сундуке, единственной её вещи. И тот, как александрит, порой мерцал в темноте.
Что делать? Как жить дальше среди чужих людей с человеком, которого не любила, а приткнулась с детьми у него как временное пристанище? Пристроилась в чужом гнезде по совету матери и батька, как пугливая птица, чтоб пережить временное неустройство. Затеряться среди людей, бежавшей с батьком с Украины. Но прошло уже больше года, а ни конца, ни края не видно этой жизни. Впереди будто выжженная бескрайняя пустыня. Душа немела от таких мыслей… Постель убогая, чужая огнём жгла ей молодое, гибкое тело. Хотелось соскочить с кровати и бежать, бежать не зная куда… Но всё-таки куда? К матери? Ей-то легче: под боком свой человек: батько. А у неё всё рухнуло. Проклятые советы раздавили её жизнь. Где материна да батькова хата? Со ставком, садом, в котором она дивкою собирала яблоки да груши. Тот сад ей теперь часто снился по ночам, что проснётся – плакать хочется, не плакать, а выть, но чтоб не видел всё это курносый и лысый Фёдор, бросивший ради неё жену Катерину и дочку Любашу… Далёкая, потерянная навсегда Родина!
Ярко, до боли, видит она себя семнадцатилетней. Любимого Петра, найкращего на всём свете. Высокий, кудрявый, черноволосый… Посмотрит – и уплывает вроде земля из-под ног. Но такой родной и такой свой…
Клялся, что всю жизнь будет любить в радости и в беде, всегда будет рядом: «Ось погодь трошке, пошлю сватов в твою хату. Хоть батько твой меня недолюбливает, но отберу я у него тебя, моя ты голубка, родная моя Уленька…»
Но было смутное время. По украинской земле проходили вооружённые банды, проклятые идолы: то красные, то белые, поливая землю кровью, разоряя не только богатые хаты, но и бедные, отбирая последний мешок зерна или в загоне порося. Был и батько Махно. Чтоб ему сдохнуть проклятому. Бил тот Махно со своими хлопцями – отважными головорезами сначала красных, а потом перемахнул и встал всем своим войском против белых. Ничего не держало махновцев на пути. Советы тоже не доверяли Махно и боялись его отважных хлопцев, прошедших огонь и воду, и медные трубы. И чтобы ослабить эту бушующую силу, часто посылали махновские войска в самые горячие точки: пусть перебьют махновских идиотов. А когда те падали от бессилия, били в спину махновцам вроде невзначай, чтобы разгромить окончательно…
Но батько Махно жил и разъезжал с хлопцами по украинским сёлам и станицам. Ворвались всем войском и в деревню, где жила Ульяна в богатой хате со светёлками, иконами и рушниками. Впереди Махно, окружённый преданной свитой, потом конница, а за ней тачанки с пулемётами, наведёнными на богатые хаты. Одна из них остановилась против двора Ульяны.
; Эй, Грицько, давай жахнем по этому кулацкому гнезду, чтоб и поганого места от него не осталось, ; сказал один из махновцев, сидевший на тачанке рядом с Грицько. И он направил дуло орудия на крышу хаты.
; А ну-ка постой, Савко! Глянь яка гарна дивчина идёт к нам по двору. Чернявая да стройная, а коса до самых колен. Такая красавица яких я отродясь и не встречал, ; сказал Грицько и соскочил с тачанки встречать Ульяну, высланную специально батьком, чтоб махновцы не разнесли в клочья жильё. Сказал и, схватив дивчину как пёрышко, передал другу на тачанку. И увезли Ульяну. Два дня она была у махновцев, поили водкой, обесчестили… Плакала, богом просила не трогать её, не калечить ей судьбу. Но хохотали хлопцы под пьяный бред и ухарство, плевать им было на дивчину. Таких они встречали не одну. Сегодня Ульяна, завтра Марина или Параска…
Но в первый же день ещё до вечера ворота Тараса вымазал кто-то дёгтем. Такой был обычай: обесчестили дочь – кляпай дёготь на ворота. Нашлись сразу же подлые люди. Они всегда идут рядом с нами. И часто гадости делают исподтишка, даже друзья. Это самые больные укусы, самые обидные и часто неожиданные… Такова жизнь, таковы часто бывают отношения между людьми… Смотри на соседа, улыбайся ему, а в нужную минуту и подсунь ему дулю… И ни одна душа не бросилась за махновцами отбивать красавицу своей деревни. Даже батько. Не кинулся и Петро. Трусливым оказался, а может не очень любил. Только мать Ульяны бросилась на колени перед иконами, рыдала и просила богов, чтоб защитили дочь.
Вернулась домой Ульяна через два дня, заплаканная, подурневшая. Теперь вся деревня будет тыкать в неё пальцами и смеяться в глаза. Дадут прозвище не только ей, но и её детям, даже внукам. Отвернётся от неё Петро. И другим не будет нужна. Самый поганый парубок на такой не женится… Может только какой-нибудь пройдоха?
И Петро тут же стал прохаживаться в обнимку с Крестинной мимо хаты Ульяны. Не раз, встречая Петра, плакала Ульяна, доказывала ему, что на ней нет вины. Но тот, молча, отворачивался и проходил мимо… Иди своей дорогой, бракованная… Я же не дурак, чтоб надо мной смеялась вся деревня до глубокой старости?
А через год, когда всё-таки разгромили махновцев, вернулся в деревню Савка. Понравилась ему тогда Ульяна, очень даже понравилась. Купил в другой деревне хатёнку, но недалеко от хаты Тараса и заслал сватов к Ульяне. Выбора не было. Повенчали молодых, как и положено. Но не могла простить Ульяна мужу позор и обиду даже от последнего ничтожества. Однако пришлось жить, не любя, но жить. Клялся Савка своей молодой жене в любви, но не лежала её душа к махновцу…
Родилась сначала дочка, прехорошенькая, но через полмесяца умерла от воспаления легких. Почему? А бог знает… Бог дал, бог и взял. Потом – мальчик. Но, прожив несколько месяцев, тоже умер от тех же воспалений лёгких… Дети были светлоголовые, похожие на красавца-мужа. И только Наташа родилась черненькой… Значит бог послал ей и её дочь…
Плохой женой была Ульяна, хоть и видела, что Савка не хуже Петра: любит её, умный, работящий. То батрачит где-то в кузне, то у багатеев на подворье. Война прошла, весь изрубленный, весь в шрамах, что курице негде клюнуть, остался Савка в стороне от богатых. К Тарасу не шёл в работники: «Сдохну, но не пойду к этому кровопийце. Вон сколько людей батрачит на него…»
А Ульяна соберётся ещё с утра – и к матери. Мужу борщ не сварит, а если и сварит, то не подаст, когда тот придёт с работы уставший и потный.
Пошёл бы Савка к Тарасу, упал бы в ноги, то может и жизнь с Ульяной пошла по-другому, но гордый был махновец, ненавидел богатых: «Вон одних свиней в загоне у этого богача до ста штук. Скупает со своими дружками по всем деревням подсвинков, откармливает, а потом продаёт сало да мясо по городам. Даже эта банда с немцами снюхалась и заключила сделку на поставку свинины… Нет, сдохну, но не пойду к этой драбыне (лестнице) кланяться…»
После драки кулаками да саблями не машут. Савка и не махал, а стал иногда попивать. А что ему оставалось делать? Правда, лезли к нему бабы: «Брось Ульяну. Всё буду делать для тебя, мой ненаглядный…»
Одна была вдовой после войны, другая обещала бросить законного мужа. Но приросло Савкино сердце к этой черноокой красавице. Коса ниже пояса, а сама ох и хороша! И одевается, как барыня. Идёт по деревне – мужики и бабы рты разивают. Кто завидует, а кто любуется. Забыли, как отворачивались поганцы от неё: «Смотрите теперь, бисови души, укусили бы ещё, да не дотянетесь… Руки отсохнут… Батько богатеет, а вы сидите по своим куткам да локти грызите…» Так часто думала Ульяна, важно идя по деревне к матери…
Да, богател Тарас. Работала его ветряная мельница. Свозили крестьяне зерно, часть его отдавали за помол. Гнула спину на той мельнице и жена Ярина, и старшие сыновья. Но как-то закрутило руку хозяйке и поломало. Долго срастались кости, но кое-как срослись. Не стала работать на мельнице, но дома была, как раба. А ну-ка накорми такую ораву мужиков в двадцать человек только чужих, а ещё есть и свои. Одного хлеба каждый день приходится выпекать не одну булку. Хорошо, что Ульяна приходит помогать. А та забросила совсем свою хату и подруг. Особенно Кристину, бо знала, что та давно уже живёт в своей хате с Петром. Осталась ещё одна подруга Ольга, которая говорила Ульяне при встрече: «Отдай мне Савку. Бачу, что ты не любишь мужика, а я бы ему всю душу отдала. Ох, и вертлявый же он чертов мужик: залезет на крышу хаты, прыгнет и перевернётся в воздухе. Недаром и живой остался в гражданскую, хоть весь и в шрамах… Отдай… Вот ты свою и хату запустила, вроде в сарае кругом висит паутина, а не рушники…»
Но Ульяна носила под сердцем уже третьего ребёнка, Наташу: «Рожу и уйду к матери. Пусть бабы делят Савку. Ненавижу этого махновца, хоть и улыбка у него лучше, чем у Петра. А посмотрит другой раз так, что хочется броситься ему на шею и всё простить… Но не будет этого никогда… Никогда…» Родилась Наташа, и ушла Ульяна к матери. Но Савка не женился на Ольге. Та вышла замуж за брата Ульяны, Макара.
А Тарас пил и буянил. Богач… Плевал он теперь на многих соседей, плевал на жену, которая была старше его на пять лет. Семья Тараса была богатая, родовитая, помещичья. Две старшие сестры вышли замуж за офицеров и уехали с ними на Дальний Восток. Родители внезапно померли. Остался семнадцатилетний Тарас с управляющим. Своя мельница, большие плантации земли, что было на Украине очень ценным. Земля на вес золота. И женили Тараса побыстрее, чтобы пристроить к богатенькому тоже дому. Хоть Ярына не очень нравилась Тарасу, да и подозревал он в последствии, что подсунули ему невесту не зря. Та ожидала дитё. Родилась Ульяна в хате Ярыны. Тараса заставили обновлять свое поместье. Мол, поможем тебе и деньгами, и рабочими, пока твоя жена в «интересном» положении.
Тарас работал на своем подворье и не знал точно, когда родилась дочь. Дитё было чёрненькое, а волосы – что воронье крыло. В роду у них таких не было. Не видно было таких и в родне жены. Вон Марийка тоже родилась беленькая, будто кто сметаной обмазал. А в их родне тоже никого не было белобрысых. Тоже непонятно. Почему таких  рожает ему жена? Вроде кукушка подкидывает ему своих детей. Макар да и остальные хлопци вроде свои. Рыжеватые или темно-русые: тут ничего злого не скажешь… Бо видно, что свои…
Как-то по деревне проехала телега с горшками. Бабы побежали скорее открывать сундуки и доставать гроши. Бо горшки да макитры в хозяйстве – вещь нужная. Чеснок растереть, может мак, вареники можно в печь поставить, чтоб подрумянились…
Увидела и Ярына дребезжащую повозку. Крикнула Андрею, вертевшегося тут же рядом: «Андрий, а ну-ка сбегай швыдко (быстро) до хаты, открой скрыню, там в глечике лежат гроши. Принеси мне три копийки. Макитру или горшок куплю».
За Андреем увязался Иван. Нашли деньги и ахнули: сколько там лежало копеек! Андрей сраэу предложил младшему брату:
; Ось дывысь, Иванэ, якую я гарную придумал думку. Давай матери возьмём три, тебе копейку, а мне – две, бо то ж моя гарная выдумка.
Ярина отдала три копейки за макитру, на две – Андрей накурился до посинения и тошноты где-то за деревней у старой пройдохи, доброй спекулянтки. Потом кое-как допас телка, потому что не только тошнило, но и кружилась голова. Вечером ещё очумелый вернулся домой…
Ярына, купив макитру, решила пересчитать гроши: «Шо за бисова душа! А где ещё три копийки?» Вечером она кинулась к Андрею. Тот глянул на иконы и перекрестился: «Не брал, маты, я гроши. Та чтоб мини очи повылазили и чтоб руки поотсыхали… Ей-богу не брал…»
; А ну-ка дохни, бисова твоя душа! ; закричала Ярына, скручивая рушник втрое, да ещё и покрепче. ; Говори, где курил? У кого? Позвать сюда и Ивана!
Иван, как младший, был самым любимым, но тихим и трусливым от природы. Он задрожал, как осиновый листок, и достал из кармана широких украинских штанин копейку, которая лежала где-то на дне латки, благо не дырявой…
Андрею досталось добрэ скрученным рушником за его гарную выдумку. Бо выдумка бывает хоть и гарная, но материны гроши не трогай без разрешения. Особенно на курево. Бо батько и тот не курит. А то огнём можно и хату спалить, и клуни с зерном, да и всю усадьбу…
Иван получил раза два через плечи уже не сильно скрученным рушником. Но всё-таки получил. Бо ты ещё дытына, но не иди на поводу у старшего, у которого закладываются дурные привычки. Своя голова на плечах есть, чтоб не трясти ею, а думать. А Андрей завтра будет пасти уже трёх своих телят, да четвёртого возьмёт ещё бычка у кума…
Тарас, давно пьяный, узнал о случившемся и стал гонять Андрея, Ивана, а заодно накинулся и на Ульяну, которую недолюбливал. Стал кричать и на жену: «Это ты повырастила дармоедов!? Мои гроши тратить? На куриво? А если он дома вздумает закурить где-нибудь под стожком? Спалит всё к чёртовой матери!»
Он кричал и грозился всех перекалечить, забывая, что сам давно набивает кувшины золотом и зарывает золотые монеты в саду, но так, чтоб ни один глаз не подглядел…
Итак, раньше воспитывали детей не уговорами, не ставили в угол, не лишением сладкого, а нотации и уговоры были, наверное, в более интеллигентных семьях. За большую провинность доставалось скрученным втрое рушником, да ещё и мокрым. Бо за битого – двух небитых дают, а тех каверзных уродов и даром никто брать не хочет. Вырастет, что ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Спаси нас, господи, от таких деток, на старости воды не подадут… Отведи эту напасть, святой боже…
Конечно, ставили кое-где детей в угол, да еще и на колени, другой раз и крупу под ноги посыпали… То сейчас играет трёхлетний пацан  с отцом и хряп батька по морде. И ничего, всё сходит ему с рук. Отец даже улыбается: «Так, сынок, так. Не давай себя никому в обиду. Жизнь-то сволочная, умей защищаться уже с детства, иначе найдётся сволочь, что задавит тебя где-нибудь в удобном ему месте. А человеческая натура всегда сволочная, и её нужно уметь прижать, даже растоптать. Жалость тут ни при чём…» Такую мораль стали внушать дома, по телевизору, в песнях, наверное, и в современных книгах. Но никто не думает  о человеке, который накачан с детства не добрыми чувствами, а жестокостью. Легко ли такому человеку потом будет жить? Ведь против него тоже встанет жестокий, который захочет, может смести его с дороги. А если его никто не станет сталкивать, то как самому жить, если нет в душе добра и теплоты к соседу, к жене, к матери и брату, к деду? При советском строе учили в школе, чтобы дети не обижали друг друга. Не успевает кто в классе – так помоги ему; дети в классе – это одна семья. А доброму легче в свете жить. Он и проживёт дольше: легче переносит неудачи, не лезет на рожон, обдумывает ситуацию, разумно взвесит всё без большой боли даже в экстремальных случаях…
Но ушла в прошлое Советская власть. Пришли новые люди, новая мораль: долой уравниловку! Если ты способен, а может и нет, но лезь вперёд, не смотри на других. Прогресс делают не серые люди, а только талантливые. Скупают страны «мозги» человеческие друг перед другом. Не скупятся на доллары. И бегут русские «умники» во Францию, Англию, в США. Учила их русская школа, вложила в них денежки, а они плюнули на всех и умотали в Вашингтон. Учились ещё там, вылазили из кожи, грызли науку, зная, что не доучишься в чужой стране – затопчут. Рядом нет ни отца, ни матери. Никому ничего не расскажешь, что у тебя на душе… Сцепи зубы и выживай… То в своей стране можешь где-нибудь пристроиться, найдёшь тёплое место, получай денежки. Пусть не очень большие, но жить можно… А «умники» пусть бегут в Америку, а нам и тут светит солнце, своё, русское…
А страна стала кричать о развале морали. О заказных убийствах, о развалах семьи, о том, что гибнет русская нация: рождаемость ниже смертности. Вымирают русские, никто не хочет рожать детей. Так женщинам удобнее, свободнее… Зачем связывать себя семьёй, детьми, когда разврат стал популярен? Человек оценивается не по его уму, красоте, а сексуален он или нет. Порнографические журналы и передачи по телевизору, развратные, грубые песни бездарных певцов добивают русскую мораль, добивают русский народ. Зачем на нас бросать бомбы? Зачем? Русские и так уйдут со сцены жизни… Старые перемрут, новых не нарожают. А если и родится кто-то, то кто? Нравственные уроды?
Конечно, есть у нас и вторая сторона медали: как живёт народ? Сможет ли женщина прокормить хоть одного ребёнка, одеть его, обуть, учить? Дать взрослому чаду квартиру? Обеспеченность людей на нуле. Во время перестройки растянули, как крысы, богатства страны. Нефть, газ и другие народные достояния стали в частных руках. Булку хлеба порой не за что купить…
Взвинтили квартирную плату: пенсия две тысячи рублей, а плата за квартиру – три. Если никто не поможет – подыхай, уйди со сцены жизни раньше времени…
Но вернёмся всё-таки в старые времена. На Макара, как на старшего сына, с детства выпадала самая тяжёлая работа. Ещё не окрепшим мальчишкой, худым, со слабыми тонкими руками гнулся он в три погибели под мешками на мельнице. Работал наравне с трёхжильными мужиками. Да и дома многое лежало на нём. Где потяжелее – там и он: на поле, в клуне, на свинарнике… Таковы были законы в дореволюционной семье: старший – это подмога, на нём вся нагрузка, нечего думать о его здоровье, выжимай из него все силы, пока есть возможность, пока не создал свою семью и не ушёл от батька. То младший – кормилец на старость, его и оберегай, не перегружай, чтоб не дай бог не надорвался…
И не заметил высокий, но тонкий в плечах батько, что Макар его давно перерос: и ростом не уступит, и в плечах шире, и рука, как лопата, крепкая.
Когда Тарас замахнулся ухватом на старшего сына, который на шум вошёл в хату, ухват в одно мгновение полетел из рук батька к печи.
; Ефим, а ну-ка подсоби мне трошке, ; сказал Макар и, схватив батька за руки, легко положил того на лавку. ; Подай верёвку, прикручу его. Хватит, тато, выкамариваться перед семьёй. Мать не смейте трогать, да и Ульяну тоже. Не трогайте и Ивана с Андреем, бо они ещё дети. И мы старшие, вам подставлять свои бока не будем. У меня самого лежит в колыске дитё…
Макар говорил не зло, добродушно, по-хозяйски прикручивая батька к лавке. Мол, хватит нас позорить перед богом и соседями.
; Ой як встану, бисова твоя кровь, то повыкручиваю тебе руки. Сказал – отвяжи!  ; кричал Тарас. Он долго барахтался, проклиная детей и жену, хорохорился, потом взмолился:
; Ой, Макарушка, ой родненький, ; отвяжи… Не буду больше…
Но сыновья вышли из хаты. Макар направился в клуню, где он жил с молодой женой Ольгой и дитём, так как дом стал тесноват для большой семьи. Тогда Тарас стал упрашивать младшего сына, Тихона:
; Тиша, голубчик, отвяжи… Руки затекли, больше не буду… Крестом-богом клянусь…
Но тот, зная каверзный характер отца и его отношение к богу, отступив к двери, вышел.
В таком виде Тараса и застали представители Советской власти.
; Гарно тебя хлопци учат Тарасэ. И тут же ошпарили, как кипятком:
; Здорово обворовываешь людей? Сейчас НЭП. Работай, трудись, но смотри и наперёд. Советская власть только нащупывает, как жить дальше. Ищет пути прогресса… Колхозы создавать, наверное, будем… Земли-то у тебя вон сколько, а людям хлеб негде сеять… ; и ушли…

Глава 4

У Тараса хмель будто ураганом сдуло, тело обмякло, потяжелело: «Будь вы прокляты. Прогресс ищите? Чтоб вам руки повыкручивало, поганые дармоеды… Перепрячу золото по разным местам, чтоб эти коршуны его не нашли…»
Он долго ещё кряхтел на лавке, стонал и злился на жену, сыновей и советскую власть: «Все вы сволочи, заодно. Выросло змеиное семя: свое и чужое…»
Но семью больше не гонял, не бил и Ярыну, не трогал Ульяну, не проклинал её, а младших сыновей вроде и не замечал. Пил с попом и с друзьями по торговле. Ел мясо даже в пост, не крестился. Захмелев, уходил спать на горище, зимой – в пустую клуню или в хату для прислуги…
В молодые годы мы недальновидны по молодости и неопытности. В старости – по глупости. Порой жадность закрывает человеку глаза. Он не хочет видеть будущее, а если и видит, то старается отогнать его от себя. Но Тарас набил уже третий кувшин золотом. Зачем? Как зачем? Оно лежит и хлеба не просит. Так пусть ото и лежит. Мало ли какие будут времена? Вон советы уже потянули лапы к его земле… Ох, ох, что оно будет?
И он не ошибся. Один кувшин у него нашли, а два других, чёрта с два, не догадались, где были зарыты… Ой, как пригодились они ему впоследствии! Всю большую семью оно поддерживало многие годы…
Припомнилось Ульяне не только богатая хата матери, но и как она ушла с маленькой Наташей от Савки к матери, не думая о своём будущем.
Муж был на работе. Она запеленала Наташу, собрала несколько пелёнок в узелок и ушла. У матери с отцом не сладко жилось. Вставала чуть свет и до вечера вся в поту с таким большим хозяйством. По вечерам гнулась до позднее ночи за шитьём и вышиванием. Всем нужны были вышитые рубашки, а ещё приходилось вышивать кучу рушников, себе сорочки, бо такая была мода. Красивая, но она требовала больших жертв. Работа, работа и работа… Зато своя семья: мать, братья и нет ненавистного Савки…
А тот посидел один дома несколько дней и тут узнал, что советчики хватают бывших махновцев и тех, кто им сочувствовал: встречал батька Махно с хлебом – солью. Правительство боялось, что отважные махновцы смогут снова сгруппироваться. И только свистни им – соберутся и заварят такую кашу, что голова кругом пойдёт. Батьку не доверяли, хоть и жил уже за границей. Ведь впереди нужно будет создавать колхозы. Кто знает – пойдёт ли народ в то общее хозяйство? Вряд ли добровольно можно перестроить весь уклад деревенской жизни и новое представление о ней в головах деревенского народа? И был приказ: «Если не уничтожить бывших махновцев, то растолкать их всех по тюрьмам…» И Савка швыдко скрылся. На дверь хаты повесил железный крючок, а сам уехал в Донбасс на шахты. Нашёл сам себе каторгу: работал под землёй сцепщиком вагонеток с углем. Зато в их деревне появились новые люди ; трое стройных, бравых молодца. Красивые, холёные, совсем не похожие на деревенских парней, хоть и ходили в вышитых рубашках, подражая деревенским. Руки у них были белыми, не огрубевшие, с тонкими длинными пальцами. Сами всегда с виду спокойные, степенные, самостоятельные. Ясно, что чужие. Расселились по богатым хатам, и охрана вроде у них была, негласная. Но народ знал, что была. Один из них, Григорий, и приметил Ульяну. А та как-то встретила Петра, спросила:
; Ну как живёшь?
; Гарно живу. Жинка у меня хорошая, ласковая, да внимательная…
; А меня хоть когда-нибудь вспоминаешь? Ведь клялся, что любил, значит брехал всё?
; Почему брехал? Но что с воза упало, то пропало. Разошлись наши с тобой дороженьки, когда уехала на тачанке с махновцами. И не говори, что увезли силой. Не захотела бы сама – не уехала бы…
И равнодушный, чужой, не обращая внимание на слёзы Ульяны, ушёл… Будто растаял…
«Девичьи слёзы, что утренняя роса, ; думал Петро, ; Глянет солнце – и высохнут…»
С появлением Григория хотелось отомстить и Савке, и Петру. Нет, не очень ей был люб этот «барчук», который не всегда понимал её деревенскую душу. И говорил часто глупые слова, не то восхищался ею, не то насмехался: «Клеопатра мы моя, одеть бы тебя, как королеву… Была бы неотразима…»
А сам был ласковый, обходительный. Но кто знает, откуда он пришёл? Ясно, что скрывается от советов, да и Григорий ли он? Может Андрей или Илья? И родители его видно не нашего поля ягодки. Но встречались. Стала по вечерам бегать на свидание. Бегала, бегала, да и прижила ещё одну дочку, беленькую похожую не то на Григория, не то на Савку. Ахнула Ульяна: «Что натворила? Зачем ей эта дытына? Кто она, Ульяна, Григорию и кто он ей? Так пусть и это дитё умрёт от воспаления лёгких. Но Григорий приставил своего человека нянькой для ребёнка, не то своего ординарца, не то телохранителя. И жил тот в семье Тараса, как работник по дому. Поп дал девочке имя Анна. Но деревенские власти на родившуюся не дали никаких документов: «Какая у ребёнка фамилия: Тараса, Савки или Григория? Да приезжий и фамилию, наверно, носит фальшивую?..»
Итак, Ганьке поп дал имя Анна, но Ярына называла её Ганной, а Андрей, брат Ульяны, дал ей ещё одно имя: Галя. И случилось это в то время, когда через год Савка появился в их деревне.
Злые, подлые языки тут же рассказали Савке, что пока он надрывался под землёй, Ульяна нашла себе полюбовника. Махновец повесил на поясе гранату, которую когда-то спрятал на чердаке, ; и в хату к Тарасу. Вся семья, кем-то предупреждённая, разбежалась: кто в клуню, кто к соседям, кто в садок. В хате осталась только колыска с дитём да Андрей, сидевший тут же на лавке.
Савка вошёл в переднюю и сразу направился к колыске, подвешенной к потолку:
; А цэ откуда оно взялось?
Он говорил не то ребёнку, не то Андрею, не то сам себе.
; Сейчас жмякну и духу не будет в этой белогвардейской сволочи. ; И Савка протянул руку к ребёнку, чтобы придушить.
Андрей, перепуганный, заплакал. Он часто нянчил маленькую Ганну, помогал няньке-солдату купать дытыну, пеленал её, стирал пелёнки…
; Дядько Савка, не трогайте нашу Гальку, бо она ещё дытына и ничего не понимает. Разве диты виноваты, что их родили? ; растирал слёзы материн брат.
Андрей с перепугу Ганну назвал Галькой. И имя это пристало в последствии к Ганнушке. Её называли кто как хотел: Ганька, Анна, Галька. Тогда Савка не стал давить «белогвардейского выродка», посмотрел только как то дитё глупо ему улыбнулось беззубым месячным ртом. И нежданный гость, который говорят, что хуже татарина, стал прикуривать папиросы и совать ребёнку в рот: «На, стерва, кури… А вот захочу и не будет тебя…»
А Андрей, дрожа и заикаясь, просил:
; Не трогайте нашу Гальку, бо дытына не виновата…
Бравада то была Савки, ненависть к Ульяне и её полюбовнику, а может, херувим пролетел над колыской ребёнка, но дитё осталось жить. Махновец постоял ещё немного в хате, повертел гранатой и вышел. А ночью, когда Григорий через балку пробирался к Ульяне, блеснули при лунном свете вилы… И бедный Григорий, спасавшийся от советской власти, был грубо заколот махновцем.
Савка наутро, выпив бутылку водки, закусив куском хлеба и рукавом, покинул навсегда деревню, даже не повесив на этот раз на входную дверь своей хаты железный крючок…
Гордиев узел сложно развязать. Жизнь бывает сложнее, но часто и проще. Сложно жить умному человеку, простой обыватель часто не видит сложностей, он не требует от жизни чудес и живёт по инерции бытия и времени. Жизнь Ульяны прошла как бурун, как пенная волна, разбивавшаяся безжалостно о камни бытия. Впереди была выжженная пустыня одиночества и труда… Потерян навсегда её любимый Петро, уехал и башибузук – махновец. Судьба – бездыханная игра, судьба – злодейка. Что она подготовила ей в будущем?.. Но порой думалось, что и для неё в этом мире должно быть где-то недалеко, рядом что-то её, родное до слёз своё… Нужно только смириться и ждать. Надо научиться ждать, и кто-то свой, родной придёт к ней и протянет руку…
Нянька-солдат так и остался жить у Тараса. Качал ребёнка по ночам и проклинал себя, что в ту трагическую ночь отпустил одного Григория к Ульяне. Ганьку солдат нянчил до двух лет и девяти месяцев, пока не сбежал Тарас от советов со всей семьёй на Дальний Восток.
Пришли новые власти в хату, всё перерыли, перекопали в садку и за домом, нашли один кувшин с золотом, отобрали. А два других бог сберёг для семьи Тараса. Зато тут же конфисковали землю, которая досталась по наследству от отца. Ветряную мельницу на второй день Тарас сам отдал советам. Всё равно отберут… Семье нужно быстро собраться и выехать на Дальний Восток. Там ещё живая старшая сестра. Может примет, поможет…
А Ганька чудом осталась жива. Она родилась в середине ноября, вся покрытая бородавками. Не то бог, не то мифологический сказочный дух Эльф, не то деревенское поверье спасло её от этой напасти. Но ходило поверье: чтобы избавиться от бородавок, нужно во время нарождения молодой луны, не отходя с места, облить ребёнка водой с ног до головы. Так и сделала Ульяна, когда Ганнушке было два месяца. И застудила, облив голенькую ледяной водой во дворе. Выходил ребёнка, конечно, солдат Григория. Но бородавки, как ни странно, прошли.

Глава 5

Ехали долго, больше месяца в теплушке с большими остановками: по два-три дня в тупиках железнодорожных станций. Топили печки-буржуйки, варили на них еду. Собирали всякие поленья около железной дороги. Наступала новая фаза жизни большой семьи.
Через несколько дней их стоянки вагон цепляли к какому-нибудь проходящему поезду и то, после того, как батько и Макар ходили к начальнику вокзала.
Увозили с собой, что могли: кадушки, корыта, сундуки с юбками и иконами, увозили ухваты, кочерёжки, грабли, лопаты, камни – гнёт для капусты и огурцов. Бо камень на Украине – большая редкость, а без него – как без рук. В мыслях думалось жить по-старому: своим большим домом, а в хозяйстве всё пригодится. Новой жизни не представляли, о ней только тревожно думалось: «Хай бог милует в той жизни при советах… А может там и советов нет? Кто его знает: поживём, увидим, но спаси нас, господи, от всякой напасти. Ум человеку даётся природой, а мудрость опытом. Авось не дураки, что-нибудь придумаем».
Если собираешься взлететь высоко – рассчитывай свои силы, а самое главное – не распыляй свою жизнь на дешёвые увлечения. Да, всё это так. Но не всё зависит от человека: гаер ты (шут), медиум (экстрасенс), Фат, иезуит (в католической церкви монах) или идол, или чёрт. Но каждый хочет взлететь. Бывают взлёты до поры, до времени… Но болезни, несчастные случаи, а главное, жизненный уклад страны нас давит и ставит каждого на своё место… Одним сыпится золото в подставленный мешок, а другим горох, а то и камни… Ешьте, глотайте, если проглотите…
В Лесозаводске сестра Тараса не пустила и на порог. Два дня не хотела видеть брата. Во дворе стояла хатёнка для прислуги, туда они и набились всей кучей. В той старой лачуге спали в основном дети и женщины. Мужчины – где придётся: кто на сеновале, кто в хлеву. Потом уже узнали, что у богатой сестры было семеро детей, и все получили высшее образование. В годы революции боролись за Советскую власть. И теперь за их заслуги тётку не трогали. Она жила в просторном доме из десяти комнат, имела двух девушек-прислуг. Муж тётки, бывший офицер, не то погиб в гражданскую, не то просто умер. Об этом глубоко умалчивалось. Главное, что её сыновья занимали в стране высокие посты где-то в Москве и других больших городах.
Увидев красивую Ульяну, тётка приблизила племянницу к себе: разрешила убирать комнаты, стирать бельё, натирать полы…
Гриша, Андрей и Иван выполняли всю черновую работу во дворе, в саду, на конюшне. Макар сразу заявил: «У этой куркульки батраком не буду. Пойду искать работу на заводе, там, если будет надо, то и подучусь… И вам, батько, советую идти со мной. Овладеем какими-нибудь профессиями и будем работать, а там видно будет, жизнь покажет своё… Была бы мудрая голова, да работящие руки…»
Так и сделали. Свет не клином сошёлся. Нужно было устраиваться, а не жить одним днём и ждать с небес подачки. Сдавали потихоньку золото в торгсин и купили сначала одну хату, но не понравилась. Продали, нашли другую. Дом был куплен не броский, но в нём могла поместиться почти вся семья. При доме был хороший огород, сад, рядом вода. Все эти аргументы значили немало. Со временем мечталось развести и пчёл.
У Ольги, жены Макара, оказывается жила в Лесозаводске родная сестра, которая и предложила младшей сестре пустые комнаты. Полдома:
; Живите, обживайтесь, даже платы мне не нужно. Свои же, не чужие. Макар будет работать, а ты, Оля, посадишь огород. С голоду не умрёте. А пока вот вам кульки с крупой и мукой. Вот и масло растительное…
Что посеял, то и пожал. Глупая пословица. Посеял кошелёк, а пожать нечего. В руках одна пустота. Спичек коробок и то не купишь.
Семья Тараса посеяла многое. Почти всё, а главное – родину. Привезли только домашнюю утварь и золото. Но уже это было немало, чтобы жить. «А если не все потеряно, то значит ничего не потеряно», ; говорит другая мудрость. Но не будем дискутировать эту мудрость: правильна она или нет.
Для семьи Тараса были потеряны два сына: Тихон и Ефим. У их жён вся родня там, и они не захотели срываться с места:
; Останемся здесь, будь, что будет.
; А як начнут сгонять в колхозы? ; пригрозил Тарас перед отъездом.
; Ну что ж? Что людям – то и нам.
Ульяне с детьми нашли Фёдора. Вернее, Ярына свела их. Кроме песен тут были и другие аргументы: беден, бывший батрак. Это немалое прикрытие для семьи Тараса. Спускались с высоты вниз. Доходили до родства с бывшим конюхом сестры Тараса. Ульяна с детьми и ушла к нему. Хотя и не нравился ей Фёдор, курносый, лысый; о, господи, о таком ли мечталось? Но выхода пока никакого не было: «Поживём – увидим! Всё-таки лучше, чем быть прислугой у родной тётки. Да и у матери жить нахлебницей стыдновато. Там ещё трое подростков: Гриша, Андрей, Иван… А тут всё-таки мужик будет и хатёнка у него есть. Хоть немудрящая, но крыша над головой будет – не ветер в поле. Прикроет и в дождь, и в снег…
Стыдно, конечно, было, что нашли ей бывшего курносого конюха, но что ж поделать? Правда, Фёдор работал уже на сплаве брёвен. Но матери понравился зять. Запоют они вместе – весь Лесозаводск их слушает, люди удивляются: «Господи, до чего же хорошо поют! На сцену бы их двоих. Заткнули бы всех артистов за пояс. Шаляпин и в подмётки не годится Фёдору!..
А когда Ульяна уже жила отдельно от матери, приехали с Украины брат Тихон и ещё кто-то. Ульяне передали: «Приходи к матери завтра. Приноси и детей…»
Детей с вечера помыла, переодела. Но утром сами приехавшие явились к ней в вышитых рубашках, красавцы. И все гуртом (конечно без Фёдора) пошли к матери. Один из приезжих нёс Ганнушку на руках, прижимал её к себе, целовал ручонки: «Голубушка ты моя, родненькая…» Ганька гладила его вышитую рубашку, обнимала за шею:
; Оцэ вы мабуть мий батько? ; спросила неизвестно почему девочка. Наверное память её выхватила что-то из забытых событий. Но ведь мать уже внушила дочерям, что Фёдор – их отец. Значит, что-то осталось в детской памяти из прошлого. Всё можно забрать у человека: деньги, дом, но вот память иногда остаётся даже в маленькой душе. И её не выбросишь ни за окошко, ни в мусорное ведро…
А дети наивные. Они легко открывают людям душу, ничего не стоит их обмануть, обидеть, что-то внушить лживое, может даже порочное…
Рядом шла мать и вела за ручку Наташу, тут же сбоку шёл брат матери Тихон.
; Не батько он тебе, а чужой дядько, поняла? ; зло сказала Ульяна и замолчала. Долго шла, не разговаривая даже с приезжими…
Но как всё это врезалось в память маленькой Ганнушке. С годами этот эпизод жизни забылся, но потом, потом почему-то вспоминалось.
И только, много-много лет спустя, Ганна узнала от брата матери Андрея, что приезжал её нянька. Она не помнила, как они расстались. Детская память не сохранила это. Больше она о своей няньке никогда ничего не слыхала, хотя мать о нём наверняка кое-что знала. А самое главное, что почти всю жизнь не только не знала своего отца, но и не знала, даже не предполагала историю своего рождения, историю замужества матери… Тогда ребёнком она только подумала: «Почему мать была так недовольна приезжим?»
А, наверное, потому, что не хотела, чтобы прошлая жизнь снова, как ветер, ворвалась в её новую семью, не узнал о ней Фёдор. А может, вместо няньки-солдата ожидала увидеть кого-то другого: Петра или даже Савку?..
Не радуйся когда находишь кошелёк, потому что потерянное – это чья-то боль, огорчение или даже слёзы. Твоя радость не стоит их. Ульяна потеряла не кошелёк, а вместе с молодостью уходила надежда выйти из этой пропасти, найти оазис среди выжженной пустыни. Ведь не о такой жизни мечталось в девичьи годы. Теперь оставались только боль и тоска, обрывалась последняя ниточка выбраться из ямы, куда её забросили проклятые советы…
Конечно, жизнь – не царская шапка. Она часто одевает кому платок вдовы, кому и серый колпак, но как хотелось верить в будущее, иметь рядом, если и не любимого, то хотя бы не такого курносого и лысого, пусть и с широкими плечами тупого мужика. А его песни? Да плевать ей на те песни, если поёт их неказистый человек.
По Сеньке – шапка. Но её жизнь слишком дорогая, чтобы быть украшением этому чужому ей человеку. Однако, не зная броду, не заходи в воду. Нет, она не знала свой брод, куда ей идти, где найти тот угол, чтоб хоть малейший был просвет? Остаётся только, сцепив зубы, молчать, терпеть убогость и нелюбимого…
Эх вы женщины, женщины, не будьте инфузориями, смотрите реально на мир. Не всем нам жизнь готовит весёлый танец чардаш и красивых сизарей. Кому-то достанется ярыга, кому-то орлекин – шут, паяц, кому-то выпадет ферзя – самая главная фигура в шахматах, не всем нам поют осанны – восторженные песни. И всё-таки как-то нужно жить. Нужно учиться жить. Трудно? Да! Но мы, женщины, ; символы доброты на нашей грешной земле… Мы – цветы, и срывать их в бутонах грешно. Мы должны отцвести и дать семена. А мужчины? Да, это сильная половина общества. Недаром они лезут везде, затмевая женщин: в армии, в море и в воздухе, на земле и под землёй в шахтах и, конечно, в парламентах и правительстве. Они не терпят рядом с собой превосходство женщин. Попала Галина Старовойтова в парламент – убили. Писатели прямо заявляют талантливой поэтессе: «Трудно вам будет пробить среди нас дорогу. В своё общество мы не пропускаем женщин…»
А почему? Женщине сама природа-мать дала большую чувствительность. Она знает души людей лучше мужчин. Чувствительнее к окружающему миру, прозрачнее видит красоту и пороки. Она с болью впитывает в себя боль другого человека, она умеет любить и редко, очень редко ненавидеть. Ура женщине-поэтессе! Ура женщине-матери и великой труженице!
Но она умеет себя лучше сберегать от всяких каверз судьбы. Она реже получает травмы, предусмотрительна в любой ситуации. Она мать – продолжательница жизни на земле, должна беречь себя.
Мужчин всегда рождается больше, чем женщин. Это предусмотрела сама природа. Больше мужских мальков в стае рыб, больше мужских семян у цветка, больше самцов в стае волков.
Но мужчины по своей непредусмотрительности, не думая о последствиях, гибнут чаще на дорогах, в воде, в воздухе и под землёй в шахтах. Их уничтожают во всяких кознях и в вооруженных столкновениях. Да, они лезут напропалую в парламенты, в управленческие аппараты, отталкивая нас, женщин, но они глупые, и погибают; их становится куда меньше, чем женщин. А после больших войн по одному на десятерых молодых и красивых невест, ждущих своего суженного. Подарит ли ей судьба любимого или так и пройдёт она свой путь не пригретая широким плечом любимого?
Женщины, берегите всё-таки наших глупых непутёвых мужчин! Они, как непослушные дети, порой бесхитростные, не согретые женским теплом. Пусть сидят в парламентах и правительство. Уступим им по доброте своей великой, но пусть не забывают и о нас, женщинах…
Ульяна встала с топчана. Луна всё ещё освещала земляной пол, лавки и сундук. Женщина опустилась на колени перед столом, повернулась лицом к иконам, которые слабо, но вроде грозно мерцали при лунном свете. Распущенные волосы тяжёлой, богатой струёй падали на холодный пол, глаза горели жарким огнём, а губы, как в бреду, всё шептали и шептали. Флюиды – невидимые нам токи души окружали всю женщину, и она казалась каким-то божеством в этой бедной хатёнке, освещённая лунным светом, стоявшая на коленях перед иконами.
; Всемогущие боги и ты святая матерь, заступитесь… Научите, как мне дальше жить? Тяжело на душе… Помогите мне… Я слабая и одинокая, а вы всемогущие… Неужели всю жизнь мне суждено прожить с нелюбимым: курносым и лысым? Да где же мой губитель – Савка? Может не Петро, а он моя судьба? На кого же я променяла моего губителя-красавца?
Мы часто оцениваем прошлое, потеряв его безвозвратно. Близко локоть, а не укусишь. Посеяла Петра и Савку, а всходы – лысый да ещё и курносый… Благо, что высокий и широкоплечий, и любит, добрый… Но всегда ли будет любить? Грянет гром с неба, и не известно чем всё обернётся. Но нужно всё-таки пережить, переждать, авось что-то обернётся к лучшему. Она ещё молода, красива и может, встретит свою судьбу, которая идёт к ней по дороге. Только потерпи, потерпи… Придёт тот, которого она ждёт, любимый, свой, родной…
Ноги Ульяны закоченели от холода на земляном полу, тело охватил лихорадочный озноб, но она молилась и молилась, охваченная гипнотической силой. Слова молитвы перемешивались с просьбами. А когда слёзы потекли ручьём, Ульяна встала, подобрала волосы, легла в постель. «Ну что ж? Нужно как-то жить. В хате двое детей… Ганька, Ганька, ты мне тоже поломала мою судьбу. Добила её окончательно…»
Ночь давно спала на дворе. Не шелестел ветер, только далёкими отголосками долетали вздохи реки Уссури. Она катила и катила куда-то мудро свои воды, улетая во время, которое ещё не наступило, но принесёт Ульяне ой сколько разочарования, забот и никакой радости…
Вдруг Ульяна почувствовала, что у неё внутри зашевелилась новая жизнь. «О, боже, только не это! ; обожгла жаркая мысль. Новое дитё свяжет её судьбу навсегда с нелюбимым. Да и родится от Фёдора такое же курносое. Спаси, господи, от такой напасти. От Савки дети хоть рождались, как дети, потому что сам, как сатана, красив. И если бы он её тогда не опозорил, то полюбила бы его, не презирала на каждом шагу: «Прости меня, господи, за всё…» И вдруг пришла новая мысль: «А может мёртвое родится или умрёт от воспаления лёгких? Прости меня, боже, за этот грех. Но детей бог даёт, бог и забирает. Куда их столько, если другая баба рожает до двадцати штук? Выживают самые сильные, самые красивые, которых оберегают в семье, а тех, штук пятнадцать, уносят на кладбище. Зачем они? И пятерых хватит…»

Глава 6

Да, многое Ульяне припомнилось из прошлой жизни. Но её дети пока жили в тёплой хате и подрастали. И сама Ульяна жила с Фёдором вроде спокойно, скрывала своё нутро. Варила, ходила в ларьки, ложилась вечером под бок «поганому», как законная жена, как верная и нужная половина его жизни…
А как-то Фёдор в воскресенье решил сходить на базар, а потом ещё навестить её мать. Зашли сначала на рынок, купили в ларьке четверть красного, креплёного вина. Подавая, продавец нахваливал: «Довольные будете, с ног сшибает… Ой, и доброе вино!»
Тащить с собой здоровую бутыль не хотелось. Увидели соседку, которая жила за Нюркиной хатой, и попросили её отнести ту покупку до хаты, отдать детям, чтоб припрятали дома в коридоре: «Пусть поставят в тёмное место, чтоб не нагревалось. Да прикажи детям, чтоб не разбили бутыль…»
Соседка взяла вино, хотя в душе была недовольна: «Ничего себе! Эта хохлушка рехнулась: тащить такую бутыль с базара! Свои сумки вон набила как? Стерва длинноногая… Тупая дура…»
Однако вслух возражений не высказала, вроде охотно взяла ту бутыль. Тут подошла Нюрка, которая тоже оказалась на рынке. И быстро предложила: «Ничего, Фёдор, не беспокойся. Донесём бутыль…» На Ульяну, конечно, почти не смотрела: «Понаехали поганые хохлы наших мужиков отбивать. Жаль, что я не Катерина, а то выдергала бы этой длинноногой весь её причесон… Ишь, как вырядилась?..»
Женщины подошли к калитке Ульяны. Фёдор уже купил корову и сделал не только вместо перелаза калитку, но и для коровы ворота. Дальняя соседка подозвала двух маленьких девочек, подавая через калитку четверть:
; Мать с батьком передали вам.
И не успела она ещё договорить, как вмешалась Нюрка:
; Ага, купили вам квасу и сказали, чтоб вы его весь до вечера выпили…
Сказала, усмехнулась и, не оглядываясь, пошла к своему дому. И удивительно, что вторая женщина, вроде порядочная на вид, опрятнее и приличнее одетая, промолчала. Чуть-чуть задержалась у калитки и тоже ушла.
Правда, она не дружила с женой Фёдора, сухо иногда здоровалась и проходила мимо, не то недолюбливая, не то завидуя Ульяне.
Но дети наивные и доверчивые. Хотят часто показать своё послушание старшим…
Наташа осторожно взяла «квас» и понесла его в коридор. Там же поставила две кружки, раскупорила с трудом бутыль и налила. «Квас» показался вкусным. Жизнь – не яблоко сладкое съесть или выпить дня за три четверть кваса. Яблоко бывает червивое, а «квас» градусов под двадцать. Но дети – есть дети. Что сказали родители – то и делай. В доску разбейся, ноги протяни, а выпей.
Сначала выпили по железной кружке, закружилась голова, пошли во двор на солнышко. Вернулись в коридор – и ещё по кружке. Улеглись на постели: старые пиджаки всегда разложены в углу коридора. Хата закрыта на замок. Наташа встала, вышла во двор и её вырвало. Ганька уснула. Но «квас» как-то надо допить: так приказали маты и батько. Около дома показался Витька. Наташа пригласила и его. Проснулась Ганька. Стали пить втроём. Пацан сразу заохал: «Ой, квас како-то поганый, хоть и сладкий… Не хочу больше пить…» Но Наташа приказала: «Пей, бисова твоя душа. Маты сказала выпить весь…» Ну, коль маты приказала – надо выпить. Налили ему ещё: стошнило, вырвал. Ага, не всегда то хорошее, что сладкое. Погонишься за ним, а оно тебе раз – и по морде.
Или затошнит, что вырвешь. Ганьку тошнило, болела голова, но не рвало. А послушница – Наташа приказывала ей ещё пить. Ганька плакала, но «квас» кое-как пила. Витька еле пролез в калитку, задевая широкими штанинами  за все углы, побрёл, шатаясь и падая, как горький пьяница, домой. Добрёл до своей калитки, кое-как дополз до двери коридора и свалился. В таком состоянии его и нашла Нюрка, ахнула: «Значит мой дурак нахлебался «квасу». Вот горе-то. Утянула его в хату, уложила спать, как горького алкаша.
Наконец дети увидели вечером идущих к дому родителей. Побежали им навстречу, заплаканные, бледные, под глазами синева.
; Шо с вами? ; ахнула Ульяна.
; А зачем вы нам передали такой поганый квас, что от него голова болит и тошнит? Наташу и Витьку рвало… ; первая пролепетала Ганька. Она хоть и маленькая, но в силах была что-то говорить. Бо меньше всё-таки пила «квас». Старшая сестра, ещё пьянее, только подтвердила: «Ага, тошнит и голова болит…»
; Какой квас? ; удивились родители.
; Тот, который нам передала соседка. И Нюрка была с той соседкой.
; Ах, вы бисови души! И весь выпили?
; Весь, ; повесила свою буйную голову Наташа.
; Та вы показылысь? А ну геть со двора, чтоб и глаза мои вас не бачили. Выпили четверть вина!? Гости должны прийти в следующее воскресенье… Геть, геть и в калитку не пущу…
Дети, заплакав, отошли от двора, сели недалеко от дома на ближайшее бревно. Сидели рядышком и плакали. Мать с ведром пошла доить корову. Отец ходил по двору, нервничал. Наступали грустные сумерки.
; Ульяна, давай уже простим им, бо детей обманули, ; сказал отец, когда мать шла обратно с ведром молока.
; Видеть не хочу таких шкодливых. Это только подумать, перепортить четверть вина!?
Мать не заботилась о здоровье детей. Важнее было то, что пропало вино, а за него платили же гроши! И уже, когда стало совсем темно, и дети зарыдали в один голос, их пустили во двор, а потом в хату.
Удивительно, что родители при детях не осудили соседок, а вину свалили только на детей.
А Ганька, вернее Ганна, уже и взрослой с возмущением вспоминала соседку Нюрку, да и ту, другую, вроде порядочную женщину. Какую нужно было иметь душу, чтоб вот так надсмеяться над глупыми детьми, которым одной пять лет, а другой и четырёх ещё не было? А прохвосты обычно бьют не тех, кто может дать сдачи. Они ищут слабых людей и больные их места и бьют сильно, наотмашь, чтоб было больнее и надолго запомнилось. Бьют более порядочных, более удачливых…
С подобным случаем Ганна столкнулась уже взрослой, когда сосед, вроде и не каннибал, не инфантильный, не изгой, но зло посмеялся над восьмилетним её сыном. Он дал ведро выбитых кедровых шишек:
; Забирай, дома пощелкаешь. Видишь, как их много?
Когда Ганна сказала, что они все пустые, сын горько плакал:
; Мама, мамочка, зачем он так поступил? Его Лёнька мой же товарищ…
В городе Владивостоке на огромном стенде, на центральной площади, красными большими буквами написано для общего обозрения: «Не доверяй людям!» Да, наверное, так оно и есть! Человек в душе – сволочь. Но не все же, не все…
Ганна тогда стояла над ведром пустых шишек, припоминая «квас», готовая сама заплакать, тут же пообещала:
; Ладно, сынок. Я где-нибудь куплю тебе таких орешек.
Но обещанного, говорят три года ждут и никак не дождутся. Так оно и было. В деревне никто ей шишек не продал, хоть и работала директором школы. Съездила в районный центр по делам, заглянула на рынок раз, другой раз, но шишки не продавали. И только, когда сыну было двадцать лет, и они давно уже жили в городе, Ганна как-то на Луговой, на рынке, купила кедровые шишки. И странно, сын не лузгал орешки. Оказывается, что хороша ложка к обеду. Лежали те шишки то на подоконнике, то на холодильнике. Наконец как-то вечером Ганна взяла те шишки и стала вместе с сыном доставать орешки… Да, всё к своему времени. Наверно те кедровые  орехи тоже здорово запомнились её сыну, потому, что полузгав немного, он сказал как-то вроде грустно:
; Не хочу, сама возись с ними…
Наверное, Ганна не простила бы в душе этой глупой бабе, если бы вскорости ещё один случай не стёр это горькое воспоминание о её детстве. Говорят, что всё, что делается – делается к лучшему. Наверное, народные премудрости не всегда справедливы. Хотя какая-то квота правды и бывает, даже если и высказывание экстравагантное, расходящееся с мнением большинства людей. Однако, однако, мой дорогой читатель, это оказалось в данном случае не обманом.
Люди неузнаваемы, их души и поступки – тёмный лес. Сегодня они одни, может это исчадие бытия или гидра, выплескивающая злобную пену из своих ртов, а завтра их души вдруг добреют, делаются даже благородными.
Нюрка была во дворе своего дома, когда вдруг услыхала истошный крик Наташи. «О, боже, что эти «кулачата» натворили? Ульяна видно, как всегда, где-то блындает…» ; и она бросилась к дому соседки. Подбежав к калитке, увидела, что Ганька барахтается в вонючей яме, задыхается и тонет. Около ямы бегает старшая сестра и оглашено кричит: «О, ратуйте, люди добрые! О, ратуйте! Спасите Ганьку! Спасите мою Ганьку!»
Наташа уже знала некоторые русские слова и в такую минуту кричала, как могла.
Нюрка сиганула к краю сырой, обсыпающейся под ногами канавы, рискнула сама туда свалиться, схватила за платьице ребёнка. Ганька вся дрожала и казалась полумёртвой, икала, потом начала рвать.
Соседка занесла обессиленную девочку в коридор, сняла с неё грязную одежду, побежала домой, принесла в кастрюле тёплую воду, вымыла «кулачонка». Платьице и нижнюю рубашечку выстирала и развесила на улице просушить. Ганьку завернула в старые пиджаки, благо лежавшие всегда в коридоре, и отнесла на солнце отогреваться на той же соломе. А солома для девочки была панацеей от всех болезней.
Вот так. Наверное, человек, сделав пакость, часто раскаивается. Когда она узнала что, подсовывая «квас» детям Ульяны, поставила под удар и своего сына, то ахнула: ведь и её сын мог отравиться или умереть с перепоя, так как у него был врожденный порок сердца…
На соломе Ганька уснула, а, проснувшись, увидела Наташу, такую родную и слегка уже беззубую. Лёгкие морщинки лежали под её глазами, такие жалобные и милые душе Ганьки. Она держала чистую высохшую одежду Ганьки и виновато и испуганно улыбалась. Но младшая сестра была хоть и бледной, но её больше не тошнило. Так до самого вечера она и пролежала на пиджаках на соломе. Сестра сидела рядом и говорила: «Хочешь, я тебе расскажу сказку или спою?» Но Ганька ответила: «Не надо. Ты только сиди здесь рядом и слушай, как шумит тополь. Слышишь, как он тихонько-тихонько плачет…»
Что же стало причиной, что Ганнушка чуть не утонула около забора своего дома?
Оказывается, Наташа предложила попрыгать по брёвнам за двором. Но сестра прыгать ещё не могла. Тогда Наташа предложила, закрыть глаза, кружиться около калитки. Кружиться до тех пор, пока выдержишь, а потом присесть на землю и представить, что плывешь по воде…
Наташа сама покружилась, а потом присела. Но Ганька, как только начала кружиться, закрыв глаза, её куда-то понесло в сторону, а когда пришла в себя, то ощутила, что тонет в вонючей с лягушками яме. И если бы не соседка, то явно, что на одного «кулачонка» стало бы меньше.
И удивительно, что об этом случае не рассказали дети родителям, ни сама соседка. Хотя как-то, будто мимоходом заметила Фёдору:
; Сосед, почему ты не закидаешь яму? И корова может оступиться, да и дитё не дай бог может туда упасть… А Ульяна так и не узнала, мать двоих маленьких детей, с чего это её Фёдор как-то взял лопату и стал засыпать яму, предварительно набросав туда всякого хлама: камней, чурок, коры с брёвен. Только окончив работу и воткнув лопату в землю, отдышавшись, сказал:
; Да вот засыпал, а то корова оступится и утонет…

Глава 7

Если вы загубили молодость, то оставьте хоть что-нибудь для зрелости. А загубить молодость – дважды два. С неба потом она не упадёт сладкой манной. Не бери жизнь вслепую только лбом, есть ещё ум, на него и рассчитывай. И не догоняй двух зайцев, а тем более трёх, поймай хоть одного. А то, как аукнется, так и откликнется. Жизнь – штука каверзная и подлая. Не мы ею управляем, а она часто стирает наши мечты, но мы всё-таки должны вносить в неё свои коррективы, иначе будет регресс.
Нюрка истин этих не знала, а может какие-то и были под её узким лбом. Но баба она была хоть и не броской, но и не дурнушкой. Однако не смогла удержать мужа, бросил он её подлец-вертихвост, оставив ей двух маленьких детей. Сам умотал куда-то, будто на север искать летучее счастье и дармовые деньги. Но уехал-то не один, а с женщиной, которая прилила к нему, как банный лист к ж… И сейчас эта брошенка не могла мириться с тем, что какая-то нахалка сидела в чужом тёплом гнезде: «Подбросила Ульяна, как кукушка, своих «кулачат» Фёдору, сволочь черномазая, а тот дурак и тянет лямку на троих… Эх, Фёдор, Фёдор, выгнал из хаты Катерину с дитём и взял эту хохлушку…» Никак не могла смириться Нюрка с такой несправедливостью. И злило, и раздражало в Ульяне всё: «кулацкая» одежда и «кулацкий» говор, да и вся её броская с ног до головы южная красота. А красота порой бывает такой тяжёлой и яркой, что мы не можем на неё смотреть. Тяжело переносим человека с такой яркой красотой. Из-за этого она, Нюрка, к Ульяне и не ходила, хотя и жили рядом, и были одних лет. Обе и по образованию стояли на одном уровне: не подходили академий и институтов, а еле могли читать по слогам и кое-как каракулями писали. Обе ту грамоту взяли самоучкой, когда учились в сельских школах их братья. Обе в меру были здоровые и в чём-то больные, как и каждый человек. Обе имели детей и уж, конечно, посудачить по-бабьи нашлось бы о чём. Ведь обе по-своему несчастные, потеряв любимых мужчин.
Но вряд ли можно было осуждать Нюрку? Брошенная женщина, какой бы она ни была, какую бы не занимала должность и раньше, и много лет спустя, всегда смотрела на счастливую, если не с завистью, то, наверное, с болью. Женщины, неудавшуюся личную жизнь, глушат работой. Но до поры до времени. Постучит в дверь старость, сожмётся сердце, захочется заплакать. Анализируешь свою жизнь вдоль и поперёк, перетряхиваешь оставшиеся позади годы: где оступился, как потерял своё счастье, почему оно проклятое улизнуло, вырвалось из рук и никогда уже не вернулось потом? Да и было ли оно то счастье вообще? Любимых не просто найти, тысячи проходят мимо, но дорогой и любимый человек один. И ветер его не принесёт, всегда будет нелётная погода, если наломал дров по молодости и по глупости. Из-за упрямства, из-за нежелания уступать, а может не умения  любить…
Ульяна тоже не ходила к соседке, потому что постоянно была окружена своей и мужа роднёй: успевай только встречать да посещать. У Фёдора два родных брата да мать. И своих надо навещать: то Макара с Ольгой, то к матери хоть разок в неделю нужно сходить. Не Ульяна выдумала эти обычаи, не ей их нарушать. Но Нюрка, встретившись с соседкой у колодца или в магазине, а то просто у плетня, вежливо, даже как-то заискивающе здоровалась. «Съедая соседку глазами» или, поджав губы, спрашивала о здоровье и благополучии. Потом, окинув цепким взглядом всю её фигуру, выискивала в ней что-нибудь такое, над чем вроде шутливо можно поиздеваться. Если человек не находит в другом плохого, то и хорошее можно выставить в виде недостатка: «Ой, соседушка, не носите эту кофту, бо она на вас висит, как седло на корове…»
Трудно живётся человеку некрасивому, Но ещё труднее, если судьба наградила его красотой или умом. Тут вам подковырки вслух и исподтишка, тут вам и унижения от чёрной зависти, которые идут рядом с красотою или талантом. Но на каждый роток не накинешь платок…
Как-то Нюрка встретила Фёдора, который шёл в перевалочку с работы.
; Здоров, сосед! Отмолотил день, что еле ноги тащишь? ; спросила она, усмехаясь. ; Я тоже домой иду, в ларёк ходила. Пойдём вместе, Ульяна небось не приревнует?
И добавила:
; Совсем тебя, Федя, не вижу. И живём вроде рядом, не за три версты друг от друга?
И шаловливо, сунув ему руку под локоть, продолжала смеяться:
; Хоть за чужого мужика подержаться. Не возражаешь?
; Держись. Только в такой робе, как у меня, не к лицу под руку ходить.
; А ты, Федя, в любой одежде хорош. Только тебя не ценят. Вижу – не слепая…
; Да ну? ; засмеялся Фёдор. ; А ты бы ценила?
; Не только бы ценила. А ноги бы тебе мыла и воду ту пила.
; Ну и дура. Умная баба гордость должна иметь.
; Не всем же быть гордым, как твоя Ульяна.
; А разве плохо? Баба цену себе знает, не балаболка.
; Неужели ты её так любишь? ; вспыхнула, загораясь ревностью, соседка. Даже слёзы выступили на глазах.
; Правду сказать – люблю. Жить без неё не могу.
; О, господи! Да за что же, за что? Мёдом она у тебя мазанная? Может из какого-то особого теста слепленная?
Фёдор усмехнулся:
; Когда любят – не знают за что. Любят даже за недостатки. А я Ульяну люблю за всё. Потянуло меня к ней, как магнитом. А на Катерину глядеть не мог. Знаю, что прохвост, а поделать с собой ничего не могу. Не поверишь, возьму в свою лапу её тоненькие пальчики, а у самого по всему телу будто мурашки ползут и вроде всего током бьёт. Другой раз думаю: «За что мне такое счастье выпало?»
Нюрка отпрянула, вроде и её током шибануло:
; А я-то думаю, чего это у тебя весной чужие бабы огород копали? И почему один ветер гуляет по двору? Ни цветочка, ни кустика, а одна полынь? Оказывается, что пальчики жены бережёшь? Боишься, что занозу загонит? Эх, ты! Посадил себе бабу на шею и катаешь…
; Ничего, шея у меня, что у вола, выдержу. Мешки на штабеля потяжелее таскаю. А такую не грех и на руках носить. Аль завидуешь ей? ; засмеялся Фёдор и заглянул в серые глаза соседки, хоть уставшие, то тоже красивые. И теперь он, подсунув под свою руку Нюркину, прижал к боку.
; С чего это ты взял? ; уже более спокойно ответила соседка, польщённая поступком Фёдора. ; Просто не люблю, когда хороший мужик бывает у бабы тряпкой.
; А ты же собиралась мне ноги мыть?
; Когда любишь, то и ноги помыть – не унижение.
Стали подходить к повороту улицы, из-за которого показалась крыша хаты Фёдора.
; А ты загляни ко мне как-нибудь вечерком. Посидел бы, покурил, чтобы в доме запахло мужиком. У меня и бутылочка найдётся… ; сказала как-то грустно соседка.
; Спятила ты, баба, что ли? Никогда не переступлю порог другой хаты. Не люблю я глупостей.
; Ой ли? На днях встретила твою Катерину. Тоскует по тебе. Любаша сильно болеет. Она одногодка, кажется, с Ганькой? ; И добавила нравоучительно: ; Негоже так, Фёдор, поступать. Любишь Ульяну – люби, но и свою семью не забывай. Твоё дитя что – щеня?
Фёдор молчал. Знал – соседка права. Не раз ему хотелось повидать дочь, погладить белую головку Любаши. Может, и ласкал он больше Ганьку, бо чем-то она напоминала его собственную дочь. И живут-то всего через две улицы, недалеко. Но знал, что Ульяне это не понравится.
Переминаясь с ноги на ногу, Фёдор ответил: ; Законная жена у меня Ульяна. Под венец с нею не ходил, но расписался. Фамилию она мою теперь носит, да и её детей записал в паспорт, и отчество моё теперь получили. Удочерил я их, значит дети мои. А Катерина сама мне первая дала развод. Новую семью не здорово я кормлю. Не маты бы Ульяны, то туго бы нам приходилось. Вон и корову нам добрую купили, по ведру сразу даёт молока. А тебе скажу: не суй свой нос, куда не просят, баба…
Нюрку будто обухом хряпнули по голове. Было оскорбительно слышать это грубое, отчуждённое слово «баба». По имени даже не назвал. А уж когда сосед сказал и про нос, явно намекая, что он  у неё длинноват, то тут у Нюрки закипело всё внутри: «Ах ты, придурок лысый, увалень, посмотри на свой нос, не слишком ли он у тебя коротковат?!». Мысленно ещё про себя добавила: «Дурак – и есть дурак. А ты спросил свою нахалку – жёнушку: любит ли она тебя?»
До хаты шли молча. Он впереди, а Нюрка чуть приотстав. Женщина окидывала презрительным взглядом широкоплечую фигуру соседа. Нравился он ей, этот околпаченный дурак, что и говорить. Но хотелось растоптать этого человека, высмеять, как и в Ульяне, что-то плохое, но ничего такого почему-то не находилось. Хотелось только плюнуть вслед соседу: «Ну чем же я хуже этой черномазой кулачки? Почему меня мужики обходят стороной? Почему? Может лопата моя или метла слишком тяжёлые, чтобы идти рядом со мной? Но послал бы бог и мне хоть горсточку счастья…»

Глава 8

На второй день Фёдор пришёл с работы пораньше. Сбросив рабочую рубашку на лавку в углу хаты, вынес полтаза воды во двор. Долго плескался, медленно тёр до красноты руки, шею и лицо. Затем вроде машинально повесил полотенце на плетень просушить. Долго искал бритву и, пристроив у входной двери коридора осколок разбитого зеркала, тщательно побрился.
Ульяна  молча и удивлённо поглядывала на «лысого», но потом спросила:
; Ты далеко это собираешься?
О, как женщины чувствуют, когда муж начинает вертеть хвостом? У него и глаза другие и дышит по-другому, чем обычно. Смотри, не тронь его в эту минуту, лучше ласково что-нибудь спроси. Даже притворись наивной, глупенькой и слабой, или просто больной.
Фёдор помялся, стараясь напустить на себя беспечный вид, хотел ответить как можно проще:
 ; Соседка вчера сказала, что видела Катерину и та говорила, что сильно болеет Любаша. Нужно сходить проведать… Я ненадолго… Не возражаешь?
Ульяна поняла: подул какой-то сквознячок между нею и Фёдором. Тот говорил, а сам выжидательно смотрел на жену. Она перебирала что-то в сундуке, стоя на коленях, и не поворачивалась к мужу. Молча продолжала рыться среди тряпья. Вроде безразлично достала клубок ниток, помотала, потом положила снова.
Зная, что муж хоть и любящий, но он всегда чужой человек: сегодня твой, а завтра кобель начнёт обнимать другую да ещё будет смеяться в спину жене. Жизнь её научила, она и сама ж влезла нахрапом в чужое гнездо. А Катерина должна была уйти к матери, где они с Фёдором жили в первые годы их совместной жизни.
; Ну что ж? Решил сходить, то иди. Зачем же спрашиваешь моего согласия?
Отец, надев чистую праздничную рубашку, ушёл, а мать почему-то долго растапливала плиту. Нож несколько раз выпадал из её рук, когда колола лучинки. Вечерять долго не садились, всё ждали отца. Ночь потихоньку входила в хату, грусть обволакивала вроде пустые углы. Перестал вдали мычать скот, пришедший с пастбища. Давно осела поднятая им желтоватая пыль. Тихий вечер щедрой рукой, как добрый волшебник, окропил во дворе пахучую полынь крупной росой.
Несколько раз Ульяна посылала детей на дорогу – не покажется ли батько из-за Нюркиной хаты. Но тяжёлая вечерняя полумгла, пропахшая кизяком и пылью, был пустынна. В окнах хат уже мерцали огоньки от керосиновых ламп. Дома, на плите, давно остывал ужин, и чугунки пришлось укрывать старым отцовским пиджаком.
Ганька стала хныкать, просила есть. Мать прицыкнула на неё, стоя у окна… На жарком, летнем небе догорала последняя алая полоска, и ночь входила в свои права… Пришлось зажигать лампу и кормить детей. Потом укладывать спать. Морфей, бог сна, давно требовал это. Ульяне не лез в глотку кусок, отхлебнула немного молока, но это не было бальзамом для души. Легла сама в постель, не спалось, лежала с открытыми глазами. Наконец скрипнула калитка, осторожно, вроде воровски; послышались неторопливые, тяжёлые шаги. Чиркнула за окном спичка, раздался осторожный негромкий стук в дверь.
Отец вошёл в хату, сел  у порога на лавку, продолжая курить. Потом как-то глухо спросил у матери:
; Ты обиделась?
Послышался в ответ вопрос матери:
; Что же так долго? Ужинать будешь?
; Нет, я там поел…
; Так ты для чего туда ходил? Проведать дитё или Катерину?
; Да брось ты, Уля! Ты знаешь – Катерина мне не нужна. Но пригласила поужинать – неудобно было отказаться.
; А обо мне ты подумал? Теперь у тебя есть другая семья.
Отец рассердился:
; Но у меня там же дочь! Имею я право её проведать за всё это время?
; А что ты думал, когда женился на мне?
; Если они тебе так дороги, то скатертью дорога…
Ганька с самого прихода отца с работы поняла, что в семье что-то случилось. И сейчас она не спала, а, затаив дыхание, слушала весь этот разговор. Оказывается, у отца есть какая-то Катерина и дочь Любаша.
И тут вспомнилось, что когда-то ей и Наташе говорил Витька. Значит это правда: отец, такой добрый и такой свой, всё-таки родной ещё какой-то Катерине и Любаше.
Девочке не хотелось плакать, не терзала её детское сердце и обида. Она только поджала тонкие колени до самого живота, воткнула в них локти и, вжавшись в тугой комочек под домотканым рядном, затаила дыхание. Долго лежала с закрытыми глазами, пока бог Морфей не усыпил её крепко до утра. Сон её тогда был ещё спокойный, без сновидений, не бередил маленькую душу предвидением, не бросал в жаркий трепет и холодный пот. Душа её в безмятежном спокойствии отдыхала. Ганька не слышала, чем закончилась ссора родителей. Что ждало девочку впереди? О, годы, годы!.. Сколько там будет всего нанизано, сколько падений и труда! А пока отдыхай, родная; не думай ни о чём. Не жди, откуда подует ветер. Ведь каждому своё, а может ещё и чужое. Но это чужое – не золото в мешке, а слёзы и обиды, которые не перенёс другой. Оно даётся нам и жизнью, и временем, и богом… Ты ещё узнаешь, что цена жизни человека – это всё богатство вселенной, но иногда просто копейка. И эта копейка ой как дорого нам стоит. Нам, всем живущим в этом кем-то придуманном хаотическом мире…

Глава 9

С этого вечера не то чёрная кошка пробежала между Ульяной и Фёдором, будто нашла коса на камень. Не хотелось уступать ни тому, ни другому. Вроде упёрлись два быка рогами друг в друга. «Да что это я на самом деле: мужик или тряпка, чтоб быть под каблуком у собственной бабы?» ; думал Фёдор. ; Ишь, как круто стала брать? Будто оглобли поворачивает. Другой бы и без её спроса давно сходил проведать дочь, не собачка же она мне? И нечего из-за этого вставать на дыбы…»
Тут же дал себе слово после получки купить кусок цветного ситца Любашке на платье. Пусть знает, что у неё есть батько. И на другой день Фёдор напился. Дома с трудом осилил калитку. Будь она проклята – не мог открыть. Цеплялся за хворостины плетня, затем полз по земле до двери коридора. Отдышался кое-как, встал, шагнул на скрипучую ступеньку…
Ульяна, открыв дверь, ошеломленно отпрянула, когда увидела всего увалявшегося в грязи и коровьих кизяках мужа, с засохшими, торчащими бадыльями в редких волосах.
; Уйди! ; оттолкнул он её в сторону и в упор нагло посмотрел на её лицо и прижатые будто в испуге к груди руки.
Он вошёл в хату, плюхнулся у порога на лавку. Посидел, икнув раз пять, пошарил глазами по хате:
; Ганька, Наташа, доченьки, принесите мне охапки две соломы и бросьте вот тут на полу…
А когда солома желтым ворохом лежала около лавки, Фёдор ласково проговорил:
; Спасибо, доченьки. Папка у вас сегодня такой тяжелый и дурной… Ох, и дурной… Но вы меня, доченьки, простите, что лишнее выпил. У каждого должна быт своя голова…
И он тяжёлым мешком повалился на солому. Вошла Ульяна с ведром воды:
; Свинья всегда найдет грязь. Но на него вроде это и не похоже. А мне не нужно было так перегибать палку. Сколько тут придётся ещё находиться с детьми? Нужно помириться…
На второй день Фёдор вынес солому из хаты, прошёлся по двору. Окинул его хозяйским взглядом. Полынь да лебеда щетиной росли под тыном и за сараюшкой. То тут, то там гнездились добротные лопухи. Да, что-то неладное в его жизни. Что-то не так он начал со своей новой семьёй. Словно цунами прошёл по его двору. Нет тут женских хозяйских рук, и хата его стоит, как одноглазый крошечный циклоп из тех сказок, которые по вечерам он сочинял детям. Живёт, как ляжет карта, не задумываясь. Любовь по ночам к Ульяне всё заглушила: не замечал запущенности двора, в который не вложена душа ни его жены, ни его самого. Защемило сердце. Оглядел двор, как после пробуждения. Знал, Ульяна его не любит, как Катерина. По имени никогда не назовёт…
 А лесозавод подступил уже почти к самому дому, к самому двору. Прямо напротив хаты поднимались штабеля леса. Зато за огородом виднелись белобархатные вербы. Лесок разделяла дорога. Она тянулась от Лесозаводска между хатами Фёдора и Нюрки, потом затейливо теряла свой конец среди верб. За ними виднелись крыши хоть небольших хатёнок, но покрытых тёсом. Только у него с соломенной, уже прогнившей крышей, халупка. И сплетена из хвороста, облепленного толстым слоем глины. Да, облезший хвост – не украшение. Ульяна это видит и терпит. Но согласилась же перейти жить к нему? Конечно, везде нужны умелые руки, даже чтобы испечь калач. Но не только нужна сноровка рук, нужны ещё гроши, которых у него нет. Не наломал ли он  дров в своей жизни?
Фёдор прошёлся по меже огорода, сел на кайму цветущего клевера. Закурил. Немного отошло от сердца. Пахло медовым клевером и огурцами. Из-за огорода лёгкими волнами навевало запахом белых колокольчиков и кукушкиных башмачков. «Сколько этого барахла! Башмачки сиреневые, бледно-жёлтые, светло-зелёные, в крапинку. Одни с Любашкину и Ганькину ладонь, другие – не больше фасолины», ; думал Фёдор. Но через этот пьянящий аромат он улавливал запах цветущего картофеля. «Уродится и будет еда для семьи. Она главная на столе в семье. Без картошки – хана. Её хоть пожарь, хоть отвари, хоть в мундирах…» ; размышлял Фёдор. Он докурил, тяжело придавил окурок, будто хотел притоптать что-то тяжёлое, что мутило и раздражало душу. Сейчас бы опохмелиться, но чем? Огурчика бы солёненького… И подумалось, что в кладовой, в кадке стоит солёная кета. Ловили её гуртом, когда рыба шла на нерест. Отнести бы немного рыбки Катерине и Любаше, но как? Тайком? В открытую нельзя. Ульяна поднимет скандал, что и сам той рыбки не захочешь.
Бабы – народ хитрый, насквозь видят своего мужика, если нашкодил. А ведь и в мыслях ничего такого не было. Баловство не любил. Женился – так живи, не баламуть воду. А то, как аукнется, так и откликнется. Правда, когда собирался идти к Катерине, почему-то где-то в сердце ёкало. Чего там самому себе брехать? Что было, то было. Но ушёл он сам от Катерины ради сладкой любви с Ульяной. Вернее не ушёл, а сделал так, что собрала жена свои вещи и пошла жить в хату к матери. «Ну что ж, я не первый и не последний: расходятся люди и не умирают, живут. А Ульяна зря на меня злится. Конечно, нашкодил, ну ладно: перемелится – мука будет…»
И припомнилось многое из прошлой жизни. Двоих рожала Катерина от него детей. Одно померло, а Любаша осталась. Более десяти лет прожили вместе, это не один день. Немало воды утекло в Уссури, сколько пропуржило зим, сколько было вёсен? Приходилось делить и последний кусок вместе, были, как проблеск и маленькие радости. Думал, что уйдёт из семьи, и забудется всё, будто корова языком слижет. А оно не тут-то было. Прошлое бежит следом за человеком по пятам: хорошее оно или плохое. Увидел Катерину и раскис. Шёл ещё по дороге к первой жене, чуть ли не бежал, волновался, а калитку стал открывать – бросило в дрожь. Вошёл быстро в кухню, вроде вбежал, даже не постучал…
Катерина сидела за кухонным столом и что-то ела. Увидела его, и руки с куском закаменело застыли у открытого рта. Потом молча, медленно положила хлеб на край тарелки и машинально поставила локоть на стол. Как-то судорожно и нервно провела рукой по губам и бороде, будто утёрлась. Пот выступил на её лбу, и она долго вытирала его ладонью. И Фёдор заметил, что время белой кистью мазнуло по её вискам. Ну что ж? Катерине уже 35. Пора и седеть. Он в её годы уже облысел, потерял свои светлые кудри. И за время их разлуки у него не прибавилось волос на голове… Зато он любил на всю катушку красивую женщину. Распахнул своё сердце навстречу любви. «Кто смел – тот два съел», ; говорит народная пословица. А он с Ульяной был счастлив не день и не два. Пролетело это время огненной птицей. Удержать бы его подольше не за крылья, а хотя бы за хвост…
; Не ждала? ; глухо спросил Фёдор Катерину.
Та молчала, всё ещё не придя в себя, потом ответила хрипловато, вроде через силу:
; Нет, не ждала…
Любовь не всегда поднимает человека на высоту, даёт ему крылья. Причин много: тут и ревность, и нестыковка двух характеров и взглядов даже на простые вещи, тут разные вкусы и потребности…
; А где Любаша? Нюрка передала, что она сильно болеет… ; И, согнувшись в проёме низкой двери, шагнул в маленькую боковушку, заставленную двумя кроватями и детской кроваткой. В середине комнаты стоял стол, покрытый чистой с кистями скатертью. На окнах занавески и цветущие герани.
; Не тронь, Федя, дитя. Она сейчас спит с компрессом. Натёрла её всю тёплой водкой и компресс водочный сделала. Воспаления лёгких вроде нет, но сильно простыла, ; сказала Катерина и стала рядом с бывшим мужем.
; Где ж она могла так остыть летом?
; Не знаю. Наверно перекупалась, бегала с детворой на речку. Не привыкла к холодной воде.
; Вспоминает меня? ; кивнул Фёдор на дочь, рассматривая её лицо, которое уже изменилось с тех пор, как ушла Катерина от него в хату матери. Теперь она уже казалась девчушкой, вроде и чужой…
; Что ты?! Она и не помнит тебя, даже не знает, что у неё есть отец. Ты ж других теперь водишь за ручку,… ; ответила с болью Катерина и вернулась на кухню.
Фёдор долго стоял и смотрел на дочь, потом оглядел углы комнаты. Всё было так, как при жизни матери Катерины. Здесь когда-то жили и они с Катериной, пока Фёдор не построил хатёнку.
Помнит вот эти подушки, занавески на окнах. Вместе выбирали рисунок на ситце… А на кровати стёганое одеяло… Сколько лет оно его грело? Продрогший приходил с рыбалки или охоты. А простыл как-то на сплаву, чирьями пошёл, то Катерина парила Фёдора над горячими камнями, поливая их водой, потом поила тёплой с перцем водкой, чтоб очистилась кровь от простуды. Вату для одеяла покупал Фёдор, а стегали во дворе вместе с Катериной, так как маленькие комнаты не вмещали такую большую вещь. Ватное одеяло – роскошь, и они радовались, что приобрели его…
Под сердцем где-то непрошено заныло: тоскливо, больно. Почему он так ни разу и не был здесь? Хоть бы пряник когда-нибудь принёс ребёнку? И сейчас вот пришёл без гостинца…
Фёдор вернулся на кухню, сел на старую табуретку за стол.
; Ну как живёшь? ; хотелось спросить беспечно, равнодушны тоном. Не получилось. Он только хрипловато выдавил эту фразу. Что это? Жаль Катерину и дочь или просто ностальгия всегда имеет место в душе человека? Нет, он не фарисей, не лицемер и не хотелось петь аллилуйя прошлой жизни. Но сжалось проклятое сердце, сжалось…
; Сам знаешь, как можно жить с дитём? Концы с концами еле свожу, спасает немного огород: где себе, где несу на базар… ; Она захлебнулась в рыданиях, небольшие плечи затряслись…
Фёдор встал, подошёл к её стулу, погладил стриженую голову. Вспомнилось, как остриглась Катерина, как он её ругал.
; Сейчас не модно носить длинные волосы, без них удобнее, ; сказала тогда жена, одна из первых обрезавшая волосы.
Катерина воткнула в его широкие ладони лицо и старалась выплакать, что накопилось за время разлуки. А он всё гладил и гладил реденькие, знакомые ему завитушки, мягкие, будто шёлк, как у Любаши. У Ульяны волосы длинные, ниже пояса, черные, упругие, но какие-то ароматные, женственные. Они и попутали Фёдора своей красотой. Сядет на лавку, чтоб расчесать их, и падают они до самого пола, а сама красивая, черноокая, будто с иконы снятая. И у Фёдора рядом с такой женщиной будто выросли крылья. Хоть знал, что человеку опасно высоко взлетать, а то сорвёшься и упадёшь. Но как больно потом будет вставать? И чем выше взлетел – тем опаснее падение. Сильная любовь – наверное, яд. Но если природа создаёт его, то, наверное, есть и противоядие? Какое? А холера его знает, но мабуть есть… Но когда есть эта микстура, то и яд не так страшен. Но вот и разберись теперь умная голова? Может, и не стоило ему бросать богом данную жену? Говорят же, что первая – от бога, вторая – от людей, а третья – от чёрта… Нет, третей не будет, сохранить бы хоть вторую, бо у Ульяны характер, как ветер, не муссон – устойчивый, а дует то с юга на север, то с севера на юг. Чаще кажется норд – северный ветер. Так что неизвестно что ждёт ещё впереди: тут бабка надвое сказала: либо ты пан, либо пропал…
Потом они с Катериной ели рыбный суп, пили чай…
; Родненький ты мой Феденька, как же это я стала тебе тяжёлым ненужным мешком? ; она гладила и гладила его шершавую руку, пропахшую табаком.
Да, Катерина – воск, тёплая, маленькая и горько одинокая, ласковая. Ульяна гордая, обращаясь, по имени не назовёт…
Опомнился, когда давно наступила ночь, а они оба лежали рядом, как сотни раз прежде. Катерина преданно положила свою голову ему на грудь, целовала его руки… И вдруг вспомнилось, как огненный факел, Ульяна. Её гибкое тело, длинные, стройные ноги, упругие плечи и пахучие волосы. Да и от самой всегда шёл запах весны, тополей и верб. Когда она засыпала на его руке, он вытаскивал потихоньку шпильки из её чёрных волос, и они рассыпались по плечам, по подушке. Он ими прикрывал широченную грудь грузчика и, засыпая, вдыхал их аромат.
Где-то шумела река Уссури, светили над землёй звёзды, текли запахи от верб и тополей, и он был счастлив, как никто на этой грешной земле. Знал, что не очень любим, ну и что? Зато он любит, и этого ему хватало для счастья. А скоро эта женщина подарит ему ребёнка. Дай бог, чтоб это был сынок, родной, свой…
Фёдор провёл в темноте рукой по лицу бывшей жены: мягкое, дрябловатое… Пальцы ощутили влагу. У Ульяны тугое, смуглое, с нежным румянцем.
И вдруг его шибануло, как током: что же это он натворил? Скорее назад, назад туда к той, которая так ворвалась в его сердце, без которой он задохнётся, как рыба, выброшенная бурей на берег…
Быстро соскочил с кровати, оделся.
; Ты уходишь? ; с испугом спросила Катерина.
; Катя, прости, ; как можно спокойнее хотел ответить Фёдор, но голос его дрожал, и даже вроде, как в лихорадке, стучали зубы.
; Родненький, побудь ещё немного…
Она соскочила тоже на пол, нашла в темноте руку бывшего мужа, стала жарко покрывать её поцелуями. Он недовольно выдернул ладонь, но всё-таки ещё вежливо ответил:
; Хватит, извини, тороплюсь, ; и шагнул к выходной двери. В кухне, у порога, натолкнулся на большие мужские сапоги.
; А это чьи же? ; оторопело спросил, но ревности не было, даже какое-то облегчение: «Слава богу – не одна, хоть и слёзы лила…»
; Парень у меня квартирует. Военный, харчи приносит, а так бы нам с дочерью хана. Я ему и готовлю, ну, и сама ем и дочь кормлю… Надо же как-то жить?..
«Вот так, ; думал, бежа домой, Фёдор, ; вот и верь вам, бабам. Мужские сапоги, вот так… А слёзы? Может и притворство?.. Скорее всего, что нет. Ведь столько лет прожили вместе!» Но тут же его охватили другие мысли: «Как оправдаться? Что придумать?» Бежал по дороге и осатанело, сам не зная зачем, повторял: «Первая жена – от бога, вторая – от людей, а третья – от сатаны… Господи, только не было бы третей. Вторую нужно всеми силами сберечь. Она у меня теперь одна, эта колдунья, и от бога, и от людей, и от сатаны… Хотя сама, как сатана, что днём, что ночью… Простите меня, Катерина и Любаша…

Глава 10

Фёдор порылся в кладовой, нашёл старую литовку – подарок Луки. Женился на Ульяне и воткнул косу в кладовой между стропилами. Она там и ржавела за ненадобностью. Пришлось почистить и отбить. И всё же литовка плохо брала окрепший бурьян, который ложился косо, некрасиво. «Ничего, ; думал Фёдор, ; подсохнет – сгребу и сожгу, чтоб сорняки не водились. А осенью тут кое-где можно посадить и осинки или берёзки».
Ульяна в хате, босая, жарила картофельные драники на постном масле. Соблазнительный запах полыхал по всему двору, голодно бурчало в животе.
Фёдор открыл дверь в хату. Чад окутал все стены, у плиты валялись мусор и дрова. Убирать было жене некогда – спешила с детьми в церковь. Наташа важно прохаживалась в хате в чистом праздничном платье. В её две тёмные косички были уже вплетены ленты. Ганька ещё по-домашнему, не переодетая, крутилась около плиты и клянчила драники. Мать строго прикрикнула на неё:
; Лба ещё не перекрестила и не умылась! Вернёмся из церкви – тогда и поснидаешь. Пока не сходили в церковь – нельзя, бог накажет.
Но та опять сквозь слёзы застонала длинно и жалобно, не отходя от плиты. У неё кружилась голова и противно тошнило.
; Да дай ты ей хоть один, ; сказал Фёдор и протянул руку к миске, но верхние оказались горячими, обжигали пальцы. Он бросил один назад в миску и стал исподнизу брать похолоднее.
; Ну, чего ты копаешься пятернёй, причём немытой? Руки табачищем воняют, перепоганишь все драники…
Но Фёдор взял два, положил на лавку. Ульяна тут же стала ругаться:
; Лавка мабуть (наверное) тоже грязная, хотя бы на стол положил. Чему тебя только твоя мать учила?
Фёдор промолчал. Мать глянула на старшую дочь, которая изредка жалобно поглядывала то на отца, то на мать. Иногда подходила к иконам и накладывала на себя два-три креста…
; А ты не дождёшься, бо уже дивка, а не дытына, зря молишься… Потерпишь, не всё бог даёт, что хочется. Даже не грешной душе не всё позволено…
Ганька, не обращая внимания на замечание отцу, быстро проглотила драники, каких она никогда не ела, хоть они чуть-чуть и припахивали «отцовским табачищем».
Ну что ж? ; думала девочка, ; батько сам весь пахнет табаком и ничего. Всё равно хороший…»
Ульяна, управившись у плиты, зачерпнула из казанка (чугунка), стоявшего на плите, ковш воды. Вышла во двор помыть ноги. Потом переоделась в праздничную одежду. Обула туфли на низком каблуке: удобно и быстро, не то, что в украинских ботинках. И каблук высокий, и шнуровать долго. А раньше будняки до церкви ходили босиком, берегли обувь. Обувались – когда входили в церковь. «Какие стали неженки? Сейчас все до церкви идут обутые», ; рассуждала Ульяна, вроде сама когда-нибудь ходила в церковь босая.
Но детей на молебен повела без обуви. Кто ж детей летом водит обутыми? Это баловство.
После церкви Ульяна раздобрилась: так босыми и сфотографировала дочерей. Но в тот день чуть не оборвалось всё бедой. Когда они шли домой, Ганька увидела летящую за ними коляску. Мгновенный взгляд, и она заметила молодую красивую женщину и нарядно одетую девочку: в кружевном платье и наверно в чудных туфельках из сказок. И вдруг ей захотелось зачем-то перебежать им дорогу. Она помнит, как метнулась в сторону от матери на дорогу. Потом уже видела кучу чужих людей, окруживших их, чьи-то возгласы и крики матери, испуганные и жуткие.
Какой-то мужчина выхватил её из-под самых копыт лошадей, а то бы быть ей раздавленной в пыли посреди дороги…
Ульяна так перепугалась, что не помнила кто спас её дочь. Пока она пришла в себя, толпа уже разошлась. Хотелось тут же отшлёпать Ганьку, но было неудобно перед людьми. Да и грех не хотелось брать на душу после очищения в церкви. Она только взяла младшую дочь за руку, что было для неё величайшим баловством дитэй, но всё-таки так и вела её до самого дома. А Ганька не помнит, чтобы до этого или после мать позволяла такое «баловство». «Чего ещё не хватало: детей за руку водить? Баловать? Зачем? Жалей дытыну пока она спит. Один раз побалуешь, а потом десять раз будешь наказывать, бо оно перестанет понимать доброе слово. Так лучше не делать ни то, ни другое…» ; таковы были традиционные методы воспитания в старые времена.
Да, именно так тогда думали многие консерваторы – родители. Но, милая Ганька, что ждёт тебя впереди? Где теплота матери и отца, которая так нужна ребёнку? Тем более в родительском доме.
А тогда девочка шла рядом с матерью счастливая. Перед её глазами были не только копыта летящих лошадей, но и красивая в кружевах под зонтиком девочка, наверное, в розовых туфельках… «Зачем она их обула? ; думала босая Ганька. ; Летом на улице тепло, а в коляске совсем не холодно. То утром по росе босой плохо ходить…»
И хоть встреча была мгновенной, но запомнилась ленивая, барская поза девочки, удивительно равнодушный взгляд ко всему. Она безразлично посмотрела на Ганьку, когда вытащили из-под копыт и даже брезгливо улыбнулась.
Не знала тогда Ганька, что всего через пять-шесть лет, она уже немалая помощница в семье, будет идти вместе с матерью вечером с дальнего поля, расположенного вёрст за пять от дома. Они будут обе босые, уставшие, в выгоревших на солнце и от стирки старых платьях, с грязными, длинными подолами, и будут нести на плечах тяжёлые тяпки. Мимо них проедет коляска и обдаст сухой, удушающей пылью. Запах лошадиного пота перемешается с другим запахом: нежным и тёплым. В коляске будут возвращаться с прогулки женщина в шляпке и девочка-подросток, завитая, под шёлковым кружевным зонтиком, в белом шёлковом платье. А на ногах девочки, наверное, и на этот раз были розовые туфельки, только уже большего размера…
Лошади будут идти ленивым шагом. Нарочно их придерживал кучер, или тяжело им было подниматься на крутую гору? Кто знает?
А женщина с гордой девочкой пренебрежительно, то в то же время с тайным любопытством, рассматривала идущую по дороге босую красавицу, в одной руке которой была тяпка, в другой – букет полевых цветов. Рядом шла хорошенька простоволосая её дочь…
; Отвернись, ; скажет мать, ; это паразиты, живущие за наш счёт и за счёт других людей… Булы раньше паны, паны и остались. Зачем же тогда и революция была? Сколько людей погибло? И всё зря? Вон и Савка, дурак, весь в шрамах… А что получил? Работу под землёй в шахте? Заточил себя там в пыли, без солнца среди угля… Говорят, что стал сцепщиком вагонеток…
Ганька уже знала, что Савка – первый муж матери, а значит и её отец? Но мать почти никогда не говорила о нём. Только иногда очень редко вспоминала: «Тот убийца не мало загубил человеческих душ, на нём самом столько рубцов от сабель и пуль, что курице негде клюнуть…» А как-то сказала дочери, что она вся в батька, в того головореза… А так ли? Вроде она и не похожа на головореза…
Тогда дочь только спросила, когда коляска перевалила через гору:
; А чем от них так гарно пахло?
; Не знаю, мабуть есть такая пахучая вода, чтоб поганую душу поливать той водой, а то сильно будут вонять…
Но всё это будет через немало лет, а за это время много, ой, как много изменится в жизни Ганьки. Будет её швырять из стороны в сторону, как ту вербу у берега реки. И крутит её, и стонет она под ветром, и жалобно плачет… А наступит затишье – стоит белокудрая, сверкает на солнце, любуется на себя  в речной заводи… Но потоки реки будут нестись и нестись день и ночь мимо зелёной россыпи застывших сопок и курганов. Вместе с водою будет уносить гнилые коряги и всякий мусор. Другой раз подточит вода корни молодой осинки или ивы, и рухнут они в упругие волны, закружит их горькая судьба, унося в неведомую безвозвратную даль…
Да, пройдут годы, будут они крутить судьбами людей: кого на берег вынесет, кого с берега смоет, кого закрутит в омуте. Будут голодовки в стране, сталинские репрессии, тюремные лагеря, расстрелы, кровопролитные войны, всякие перевороты, перестройки, убийства из-за передела богатства страны…
Где-то среди этого людского омута затеряется песчинкой и Ганька, Ганна… Однако не раз она вспомнит своё рабское детство, не научившее её не только смеяться, но даже улыбаться. Но вспомнит и молодую красавицу-мать, едкую пыль на дороге, заходящее солнце, летящую тройку лошадей, коляску, а в ней девочку в белом кисейном платье с ажурным зонтиком от солнца… И, наверное, в розовых туфельках…
Но тогда события шли своим чередом. Мать не пела своим дочерям рапсодии, ни церковное песнопение – акафист. Видела, что многие люди ходят по краю пропасти, и каждый может сорваться и упасть. Но если падаешь, то умей ещё и вставать или подстилать соломку. Жизнь – борьба и не стоит в ней зря махать кулаками. Не кидайся в драку, не рассчитав свои силы. Иди в ногу со временем, хоть и ненавидишь новое, но умей приспособиться к нему, чтоб выжить. Не смейся над другим, а то завтра ты можешь оказаться ещё в более худших условиях. Дырявый карман не наполнишь, его нужно вовремя залатать. Не только вовремя, но и умело, чтоб снова не порвался…Всему этому учил своих детей Тарас, который теперь переменил свою жизнь: работал с двумя сыновьями на заводе столяром. Не пил, не буянил. Старую жизнь давно сдуло восточным ветром. Семья старалась жить в достатке, но не броско. Детей учил, пусть учёбой пробивают себе дорогу… Время старое ушло, приходило всё новое, нужно по-новому и приспосабливаться… Приспосабливалась, скрипя сердце и Ульяна. Хотя старые обычаи плелись за нею по пятам…
Очищенные в церкви от больших и малых грехов, за столом ели драники торжественно, не разговаривая. Ели из общей миски руками, бо о вилках ещё и не слыхали. Не жадничали, понемножку макая в общее блюдце с растоплённым коровьим маслом. Каждый знал, что ему должно достаться не больше, чем другому. Соблюдался строгий закон семьи: работай больше брата, но ешь меньше его. Лучший кусок оставь для матери и батька, бо они кормят семью. Когда берёт старший – младший должен подождать. Да, так ели драники, это оладьи из тёртого картофеля с добавкой муки. О котлетах, гамбургерах, буженине и слыхом не слыхали. Не было майонезов «Моя семья» или из перепелиных яиц. Не знали слово бисквит или эклер. А о тортах и не снилось. То сейчас в магазинах их десятки сортов: «Листопад», «Сюрприз», «Шоколадный» и чего там только нет! Глаза разбегаются от красоты и запахов.
Тогда Ульяна поставила вазочку и конфетами-подушечками. Самые дешёвые. И то: «Возьмите по две и больше не трогайте, а то бог накажет. Да и для батька нужно оставить. Придёт с работы – поест…» «Пусть учатся бачить, но не трогать, бо не всё можно брать то, шо кортыть. Хорошего пусть едят понемножку, а то перестанут его ценить. Много хорошего – баловство», ; так учили старые обычаи, так учила и Ульяна, так учил и бог…
Но не предвидели тогда они, что были в той церкви в последний раз. Через два дня по приказу советов заложили взрывчатку в самой церкви. Священников и несколько старух попросили выйти, но те не согласились. Остались и на ночь караулить церковь. Но среди ночи всё взлетело на воздух…
Событие пронеслось среди людей Лесозаводска, но бунта не было. Только поохали, тайком поговорили, помолились…
На то место, где была церковь, бегали Ганька с Наташей. От красивого, уникального здания лежала только груда камней, в середине которых была глубокая яма.
Ульяна, узнав о взорванной церкви, только сказала: «Идолы - они и есть идолы. Перевернулся свет, прости, господи нас грешных…» ; и она, глянув на свои иконы, перекрестилась…
А как-то взяла ведра и коромысло. Ганька тут же хвостом бросилась за нею.
; Ну, что бежишь, як оглашенная? А ну, вернись! Но та не очень послушалась. Сначала за матерью шла издалека, а потом всё ближе и ближе. Наконец оказалась у самого колодца. Ульяна строго прикрикнула:
; А ну, отойди от сруба!
; Почему? ; удивилась дочь.
; Много будешь знать ; скоро состаришься. Сатана там сидит. Как только дытына подходит к колодцу, только хочет заглянуть вниз, так она, окаянная, сразу и утянет в воду. Да и утопит. Она, бисова душа, любит маленьких детей топить…
Ганька перепугалась: «Брешит маты или нет, а лучше отойти подальше от сруба. Маты часто говорит: «Что в воду упало, то пропало…» Значит не нужно подходить к колодцу…»
Ульяна вытащила ведро воды, перелила в другое, потом снова стала набирать. Но вдруг она увидела во дворе Нюрки, что мелькнула какая-то маленькая, как гномик, женщина и тут же скрылась за плетнём. Потом воровато выглянула из-за него и нагло крикнула:
; Ха-ха-ха! Пить захотелось? А чтоб вам, поганым хохлам, подохнуть! И стала смотреть в сторону, где раньше была церковь и креститься: «Да пошли господи, тебе всякой напасти, чтоб вас всех поскрючивало от всяких болезней! Чтоб у тебя бесстыжей, повылазили все татарские космы…»
Ульяна вроде и не замечала эту кикимору, вытянула второе ведро с водой. Спокойно поставила его на землю, но исподтишка взглянула в сторону двора соседки. Потом, не торопясь, одела вёдра на коромысло, будто крики её не касались.
«Катерина! ; догадалась Ульяна. ; Та яка ж поганенькая да маленькая. Дура, мужика могла и ты удержать, но теперь грызи локти, а их не достанешь. Поешь, баба, перца, чтобы узнать вкус яблока. Ты мало видно ела горького, то и сладкое от тебя улизнуло. Но я видно немало поела горького, а сладкое так и не пришло. Не лови зайца, который убежал от тебя, бо может найдётся шакал, который сдерёт твою шкуру… О, господи, что это я? С кем в душе спорю? Приедут Петро или Савка – с потрохами отдам твоего лысого да курносого… Мои мужики краще (красивее) твоего мордастого да сероглазого…»
А Катерина схватила Нюркину Люсю, всего на год меньше Ганьки, но всё ещё не умевшую ходить на кривых, рахитных ножках. И чукая ребёнка, разошлась, как огненный вулкан: «Стерва, стерва, ползучая змея, осиротила мово дитё. Чтоб тебя громом убило. Повылазило тебе, длинноногой, куда ты полезла?»
А про себя Катерина подводила итог этой втрече: «Красивая ягодка бывает червивой внутри, но разве моему Феденьке докажешь это? Мне, конечно, не тягаться с этой кулачкой, но она ещё покажет коготки Феде. Видно птицу по полёту, то только  у моего муженька затуманены глаза, не видит её всё нутро…»
Катерина не раз встречала Ульяну, «съедая» её глазами. Но Ульяна, не зная Катерину, проходила равнодушно мимо, а та ей в спину слала всякие проклятия и наговоры.
Ганька смотрела то на мать, то на чужую женщину, коротконогую, с выступавшими по-калмыцки на лице скулами:
; Чего это она кричит?
; Та мабуть больная, скаженная. Есть такая хвороба, что человек кричит и кричит день и ночь и не может замолчать. Не смотри туда, бо сама можешь заразиться…
А когда они дошли до своей калитки, мать пропустила Ганьку вперёд и строго прикрикнула:
; А ну, марш в хату, чего уставилась? Не видела больных, психических?
Потом, поставив во дворе вёдра, взяла коромысло и, выглянув из-за плетня, показала его Катерине. Та сразу будто схватила ларингит, перестала кричать и юркнула за Нюркину крепость: калитку и плетень. А вдруг эта Федькина приживала кинется с коромыслом? ; мгновенно подумалось Катерине. ; Да и Федя узнает, то ему не понравится наша потасовка…»
«Ах ты, деревенская тыква, ; подумала Ульяна. ; От хорошей бабы, если она любит, мужик не уйдёт. Не показывай, дура, ему всю ж…. . Кое-что и прятать от мужика надо. Любить лучше будет. Но всё это работа лысого дурака: не надо было туда ходить. Затронул незасохший кизяк – вот и завоняло. Ну нет, хоть и лысый, хоть и курносый, а пока я тебе его не отдам, бо нужен ещё мне. А ему этого не прощу. Интересно, шо  у них там было?»
Знала, что було ни них там не то, что нужно, но успокаивала себя: «А может ничего и не було? Мой лысый не дурак, чтоб променять меня на такое шкидло…»
Тут же было решено отомстить Фёдору. Нашла в кладовой ножовку, пошла к лесозаводу поискать кусок подходящей доски: «Сделаю полку, пусть бачэ який он безрукий хозяин. Холера потащила его на ту охоту. Вон дома сколько работы! Хорошо, что Катерину бачила, а так бы подумала, что у неё…»
Долго измеряла, прикидывала в уме как оно будет. Полку делала большую: от угла хаты до двери. Наконец сделала, полюбовалась своей работой и какая она умная: в руках всё так и горит. Гарной получилась полка: и дети с неё ничего не достанут, и вместительной. Почему раньше такое не пришло на ум?
Достала мешочек муки, что недавно принесла от матери, развела дрожжи, поставила их в тёплое место, чтоб подошли. Потом смешала опару с мукой в здоровенной макитре, чтоб не вылезло тесто из неё, когда забродит и начнёт подниматься. Вскорости пришёл и Фёдор. Без фазанов, без утки. Впустую пробродил день.
Ульяна молча повертелась около полки, а тот вроде и не замечал её изобретение, знал, что она затевает, наверное, скандал.
Нет, не скандал. Она просто демонстративно медленно горшки и чугунки стала ставить с лавки на полку. Мол, не видишь, бисова душа с мужиком, чем пришлось заниматься самой. А это твоя работа. Твоя. Но Фёдор упорно молчал, видя в каком ажиотаже находилась жена. «Вот это да! ; подумала Ульяна. ; Такого ещё не було».
Тогда она решила проверить – крепко ли держится доска и не упадёт ли с неё тесто.
Вцепилась двумя руками за доску, дёрнула посильнее на себя. И вдруг что-то хряпнуло её по голове, что посыпались синие и золотые искры из глаз. Полка с грохотом полетела вниз: попадали горшки да чугунки, многое тут же побилось на черепки, а макитра с тестом вывернулась ей на голову, облила всю, залепила глаза и рот.
; А бисова твоя кровь с мужиком! ; закричала Ульяна. ; Та хай тебе руки поотсыхают, як ото ты не мог до сих пор в хате намысник сделать, а ушёл где-то блындать…
Но так как всё её лицо было залито тестом, то она только шамкала, а не кричала: «То шо цэ из меня тычэ? Ой, мозги потекли; о, ратуйте, мозги потекли…»
Фёдор выскочил во двор, добежал до Ганькиной соломы и от хохота повалился на неё. А когда вернулся в хату, то жена уже вытирала «морду» тряпкой, но вся её голова, плечи и руки были в тесте. Муж налил в таз тёплой воды.
; Мойся!
Пришлось ему ещё сходить к колодцу, принести воды, подогреть, на несколько раз прополоскать Ульяне волосы.
; Обрежу я их к чёртовой матери, ; сказала уже спокойно она, теперь же модно ходить стриженной…
Она явно намекала на короткие волосы Катерины, хотелось этим уколоть мужа.
; Не смей! ; не понял её ехидства Фёдор. ; Я не представляю тебя без кос. ; И он стал помогать Ульяне мыть голову, поливая из кувшина водой.
А на другой день, когда Фёдор пришёл с работы, вся семья села дружно вечерять. В семье знали поговорку, что посади свинью за стол, то она и лапы на стол. Когда я ем, то глух и нем. Будь мудрым не только в деле, но и за столом: побольше молчи, но всё слушай. Всё это было законом в воспитании. Так требовал быт многие века, так требовала от детей и Ульяна. Она поставила общую миску с борщём. Ели опять, неторопясь, деревянными цветными ложками. Самая большая, самодельно выдолбленная из дерева – отцова. У матери чуть поменьше – купленная. У детей ещё меньше, обкусанные по краям. Строго соблюдался закон: «Не ешь в три горла, а в одно и то умеренно, и ты всегда будешь здоров и красив…»
И мать следила за тем, чтобы дети ели неспеша, не ляпали на стол, набирали в ложки понемножку.
; Шо взять на гостинец? ; обратилась она к мужу. ; Мабуть возьму немножко муки.
Собирались идти в гости к Луке. Незваный гость – хуже татарина. Но если он принёс подарок, хоть кулёк муки, то проходите, дорогие гости, проходите. Всегда рады вас видеть…
; Может зайдём и к Тихону? ; предложила Ульяна.
; Да нет, пока посидим у Луки, будет уже поздно. Дети-то дома будут одни.
; Ну, как сам знаешь, - был ответ.
; Видела на днях Тихона жену, Марфу, то обижалась на него: опять занялся контрабандой. Ходит в Китай, а на границе могут и заловить… Если сам не идёт, то сбывает то, что приносят другие…
; Надаю я ему как-нибудь по шее. Посадят, то Марфа по миру пустит детей. А их бы учить нужно…
После ужина Наташа стала убирать со стола. К плите подставила лавочку, зачерпнула тёплой воды из чугунка.
; А казанок мыть? ; спросила она у матери, выглядывая из-за угла.
; Нет, там остался ещё борщ. Вернёмся – то с батьком повечеряем перед сном. А вы тут не балуйтесь. Ложитесь сразу спать. Закройтесь в коридоре на крючок. Мы потом снаружи подсунем железячку и откроем вас. Так что спите, и ничего не бойтесь.
Ульяна надела праздничную кофту, нацепила два рядка бус. Не так много, как на Украине. Приспосабливалась к советской моде и к русским людям. Хоть и знала, что мода – ветер в поле, который дует то с одной стороны, то с другой. И за всякой модой не угонишься. И Ульяна уже кое-что сменила в своей одежде, но кое-что и оставила. Делала так, чтобы её одежда, и она сама не бросалась сильно русским людям в глаза.
Когда они собирались уже уходить, Наташа попросила привязать к её шатавшемуся зубу нитку.
; Расшатывала бы сама пальцами, а потом и вырвала, ; недовольно ответила мать, но нитку всё-таки привязала.
Это был уже третий зуб, который нужно было удалять. Первый дёргала сама Ульяна. Наташа ойкнула, когда зуб был уже в руках матери. Второй – не давала удалять, хотя десну всю разнесло. Рядом с молочным наружу лез новый, но лез вбок, так как старый был ещё не удалён. Ульяна сердилась, говорила, что дочь будет клыкастая, но та ревела повторяя:
; Я боюсь, будет больно…
Она потом долго с ним таскалась, засунув пальцы в рот, расшатывала, пока, наконец, во время еды чуть не проглотила. А зуб нужно было закинуть на чердак и сказать: «Мышка, мышка, или боже, боже, я тебе даю простой зуб, а ты мне дай  золотой и крепкий на всю жизнь…»
Чтобы судить о человеке, нужно посмотреть, как он относится к своим детям, тем более, неродным.
; Да привяжи ты ей нитку, пусть не плачет, ; сказал Фёдор. Он был ближе к детям: более жалостливый и ласковый. Не Фёдор – Ульяна, собираясь в гости, не стала бы возиться с ниткой.
Когда родители вышли из хаты, Наташа в коридоре закрыла дверь на крючок.
; Смотрите, не шкодить тут. Ложитесь спать. Мы будем недолго, ; уже через двери прозвучали, как армейский приказ, слова матери.
Важно не начать мудро, а мудро кончить. Дети этого не понимали, и жизнь брали такой, какой она им падала в руки.
Дети улеглись на свой топчан. Но не спалось. Солнце стояло ещё высоко. Наташа тихонько подёргала за нитку.
; Больно? ; спросила сестра.
; Ага.
; Дай я подержусь за нитку. Я не буду дёргать, только подержусь.
; Ну, бери, но тихонько.
Ганька взяла конец нитки, подержала немножко и предложила:
; Можно нитку прикрутить к моей пуговице?
; Прикрути, только не сильно.
Мать часто говорила: «Заставь дурака богу молиться – весь лоб разобьёт…»
Да, сумей умным не только родиться, но и прожить. Если даже ты и ребёнок. Говорят, что одна голова ; хорошо, а две – лучше. Оказывается не всегда так.
Ганька покрутила нитку то в одну сторону, то в другую. Полежала так, но спать всё-таки не хотелось. Старшая сестра предложила раскрутить нитку, взять в вазочке немного конфет. Ганька стала раскручивать нитку, но та бисова душа не откручивалась. И не поймёшь: не то откручивалась, не то ещё больше закручивалась. Решили так встать, с ниткой, но осторожно, чтоб не дёрнуть за зуб. Подошли вместе к столу. Наташа потянулась к конфетам, а Ганька глянула на иконы. Ей показалось, что один из богов очень строго на них смотрит.
; А души бог, ; выругалась та. ; Ишь, уставился на дитэй! И церковь взорвали, а он тут всё высматривает. Давай тряпкой накроем эту икону.
Но тут стала проблема: как вдвоём залезть на стол, чтоб дотянуться до злой иконы. Самое больше счастье для матери – это радость и остроумие её детей. Решили взять вазочку, повернувшись к богам спиной. Не увидит…
Конфеты поставили у порога на лавку. Тут же решили немного бросить их в борщ. Но сначала немножко полизать каждую подушечку. Вспомнили наказ матери: «Конфеты не трогать!»
; А мы их и не будем трогать, а только немного полижем, ; оправдывалась старшая сестра.
Хороша ложка к обеду, а сладость для детей заманчива всегда: едят и в обед, и после обеда, просахарится весь ребёнок, а всё-таки тянется к сладкому.
Лизнула старшая, потом младшая. Посмотрели на богов: «Как они там глядят на их шкоду? Ага, вроде спокойно смотрят…» Побросали ещё немного конфет в борщ. Посидели на полу возле лавки, подождали. Вроде сорока жука пекла в холодной золе. Борщ остался прежним. Добавили ещё конфет. Что за бисова душа? Борщ, как борщ, кисленький… Ганька с досады схватила пустую вазочку, чтобы поставить на стол. Наташа ойкнула, и красная капелька крови выступила на её губах. Ганька с испугом посмотрела на сестру:
; Ой шо цэ я наробыла?
А Наташа глядела на зубик, который повис у сестры на платье. Она дотронулась до него. Он легко снялся с верёвочки. Сёстры изучили зубик со всех сторон, поиграли им, потом положили его на стол рядом с пустой вазочкой, чтобы завтра забросить «необыкновенный божий дар» на чердак.
Что же теперь ещё делать? Ночь-то не наступала? Решили убрать в хате. Внесли из коридора ведро с известью. Подбелили плиту. Сначала белила одна, потом другая. Показалось плоховато. Побелили ещё раз. Стали белить стены вдоль лавок. «Шо за бисова душа? Почему на полу кругом белые лужи?» ; размазали их веником. Хорошо бы пол помазать глиной с кизяком. Но идти за кизяком не хотелось. Нужно открывать хату. Притихли. Вроде стало темнеть. Страшновато стало как-то без света. Спички дома прятали, лампу не зажечь. Улеглись обе на своём топчане, уснули…
Спали в углу боги, посылая детям спокойный сон. На дворе спал сарайчик и в паутниках жуки и мухи. Ночь упала на речку Уссури, на домик, слеплённый из хвороста и глины, как ласточкино гнездо. Спали чужие дома под тесовыми крышами, спала в своей кроватке Любаша… Тоже, наверное, шалунья, а может Катерина не позволяла своей дочери «творить всякие детские шалости…»
Дети – эскиз нас, взрослых. Много ещё нужно потрудиться, чтоб нарисовать картину. Легко наказывать и приказывать, трудно воспитывать. Наказать можно за минуту, смять душу ребёнка… Воспитываем годы, начиная с пелёнок. Но не перетруждайте ребёнка. Никогда не говорите «Так нельзя», лучше скажите, как надо сделать. Не забывайте, что в воспитании всегда должен быть бог – это вы сами: чистые душой, стоящие на пьедестале ума и интеллекта.
Родители вернулись и ахнули. Пол был залит известью, конфет в вазочке не было, борщ отвратительно сладкий. Но зато рядом с вазочкой лежал крохотный зубик Наташи, и тут же была замусоленная нитка…
«Ой, Наташа, ; подумала мать, улыбаясь про себя. ; Что из тебя выйдет? Ганька всегда какая-то спокойная, безразличная ко всему, туповатая… А Наташа? Милая моя девочка… Родная моя доченька, лепесток мой, оторванный с Украины… Похожая на меня, как две капли воды. А Ганька – подкидыш  барчука… Ничего в ней нет нашего. Если бы не она, то сейчас бы я была, если не с Петром, то хотя бы с Савкой… Где-то сейчас мой головорез-Савка? Как ему бедолаге тоже не повезло в этом свете? А кто во всём этом виноват? Кто? ; И она посмотрела на иконы. Хотела перекреститься, но тяжёлая рука застыла в воздухе: «И церковь-то ироды взорвали. Прости, господи, меня, моего Савку и всех людей на этом свете…»

Глава 11

Да, пусть и не мечталось в девках Ульяне жить на седьмом небе, достигнуть апогея, не тянулась она за дальним, за чем-то высоким, а хотелось взять ближнее, что было по её уму, кругозору и доступно. Кроме Петра ей не о чём было думать. Вышивала рушники на приданное да сорочки. Шила юбки, носила красивые ботинки. И никогда и в мыслях  не могла себе представить, что будет жить с мужиком, который старше её на целых десять лет, курносый и лысый. Нагадала бы ей гадалка такое – умерла бы от горя. Нет, не могла она его назвать ни любимым, ни даже Фёдором. Только детям говорила: «Вон батько идэ», ; когда тот возвращался с работы. Ни в какой библии ей не было предсказано всё это, ни в каком сне.
Фёдор тоже не мечтал о сказочной стране: эльдорадо. Он не знал ни одной буквы; расписываясь, ставил крестик. И жизнь себе представлял до банальности простой: работа, еда и постель. Да пусть жена буде покладистой, не сварливой и поменьше рожает детей, но всё-таки рожает. Бо дом без детей – сирота.
Но однажды он решил сшить Ульяне сапоги. Авось и поласковее будет, и поднимется он в глазах уросливой жены повыше. Достал материал на те сапоги да всякие инструменты для шитья.
Ульяна только иронически поглядывала: «Куда такому безрукому сшить сапоги? Вон полку самой пришлось делать… Подмётку подбить не сможет.
Она не знала, что до неё, когда Фёдор жил в батраках у её тётки, то там работал не только конюхом, но и в сапожной мастерской.
Обувь шили для своих, кое-что и продавали на базарах. Так что агностик из неё не вышел. Хотя в душе даже подняла целый вихорь возмущения и ажиотаж: «Дурак – он и есть дурак. Ну, куда такому безрукому шить сапоги. Гвоздь и то не умеет забить. Вроде ему кто-то повыкручивал руки…
Но когда Фёдор сел солидно за работу, ловко выкроил всё, что нужно, заработал уверенно шилом да молотком, то Ульяна ахнула: «Надо же, вроде всю жизнь занимался этим делом? А всё-таки не сшить ему сапоги. Может что-нибудь и сляпает, что не богу свечка, ни чёрту кочерга?..»
Однако сапоги вышли добротные, аккуратные, по ноге. Не жмут, не давят… Красота!.. Пошла как-то Ульяна в этих сапогах к куме: пусть позавидует, у неё, конечно, таких нет. Её муженёк таких не сошьёт…
По пути нужно было перейти железную дорогу. И вдруг нога застряла на стрелке. Ульяна покрутила ею и так и сяк, но не тут-то было. Бесполезно! Хотела вытащить ногу из сапога, но её схватило, как клещами…
«Ах ты, проклятый лысый болван! Да какие же ты мне сшил сапоги?! Чтоб тебя черти забрали с квасом. Да бисова  же ты душа, какие же ты мне сшил сапоги, и где ты взялся на мою голову с этими сапогами?»
И лились, и лились проклятия на лысую голову Фёдора, на его курносый нос на такого безрукого, у которого и забор из хвороста, и хата из хвороста, и пол земляной, хоть кругом штабеля лежат леса. Аффект от возбуждения был потрясающий: вся красная, злая крутилась на той стрелке, что началась аритмия в сердце…
Проклятия проклятиями, а ногу всё-таки как-то вытащить нужно. Села. Отдохнула. Может, кто пройдёт, поможет. Но, как на зло – ни души. И вдруг секанула  мысль: «А як поезд пойдёт? В туфлях бы не застряла, да и ногу смогла бы вытащить из обувки…»
И тут вдали раздался свист паровоза. «О, боже мой! – ахнула Ульяна, а саму всю так жаром и обдало. – Матерь божья, спаси и помоги!» – только и смогла крикнуть, а сама рванула ногу изо всех сил. Рванула так, что упала навзначь. Лежит, стонет. «Так, сапог, конечно, пропал, порвался к чёртовой матери, а может, и нога оторвалась? Будет она теперь безногой… Наколдовала же Катерина, молилась стерва на церковь. Пусть и церкви нет, но место осталось?»
Провались пропадом та и кума. Она же родня не Ульяне, а тому лысому чёрту. Так, гудка паровоза вроде не слышно, значит, поезд прошёл стороной. Не зарезал. Осталась жива, и нога на месте, только побаливает. Но как идти домой в одном сапоге? Второй, конечно, раскромсала. Да что мог порядочное сшить её безрукий да лысый? Детям бурочки и то батько шил. Всё-таки глянула на сапог. Лежит рядом и вроде целый. Подмётка и каблук на месте. И передник целый, даже не поцарапался. Неужели её Фёдор мог сшить такие добротные и красивые сапоги? «Дура, чего это меня занесло на эту стрелку? Да и поезд не мог задушить, так как железная линия упирается в тупит, где нет даже рельсов?»
Что-то повернулось в душе Ульяны. Усмехнулась. Всё-таки умеет Фёдор шить сапоги. Но стоп! Ага, она впервые в мыслях его назвала по имени. Странно. Не за сапоги же? Может из-за того, что осталась жива? Посидела на откосе, подумала о своей судьбе: «Всё равно вырвусь я от него. Может он и неплохой мужик, старается: на охоту ходит, перемёты ставит, но Ягодку выбрал не по себе.  Небо упадёт на землю, если она останется на всю жизнь с ним. Да она сама рано или поздно надоест ему, непокорная, упрямая. Бросит, как Катерину, бросил же жену, бросил и дитё. Перешагнёт и через меня… Родит, подурнеет, и смотается к другой. Бо он, как мужик, здоровый, любая ляжет под бок…» Сейчас Фёдор детей её вроде любит, записал в свой паспорт. И она получила его фамилию, убрала из паспорта махновскую. А дети даже отчество получили другое. Гуляй теперь по стране, и никто не скажет, что она дочь кулака, не отправят в Сибирь. А туда сколько хороших людей насильно вывез Сталин, и от них ни слуху, ни духу. Погибли бедолаги где-то. Савка и тот уехал в Донбасс на шахты. Успел скрыться, а то либо пристрелили, либо отправили в Сибирь, а то ещё и на какую-то Калыму.
С этого дня Ульяна как будто адаптировалась в своей семье. «Да, жизнь нужно брать такой, какая она есть, – думала эта обиженная временем женщина, – пока, пока брать такой, а там видно будет. Может что-то изменится…»
Не стала она мужа называть по имени, но детям говорила иногда: «Вон ваш батько идэ с работы, бегите, встречайте его…»
Глава 12

Не каждому суждено снимать с небес звёзды, не каждый их видит и подбирает. Другой хлюпается в болоте многие годы, как лягушка. И не говори ура, пока не перескочишь яму. Порой сеешь одно, а жизнь заставит пожинать другое. Плохое, безусловно, стараются не сеять, но оно распроклятое само родит часто, ой как часто, как сорняк. И выдёргивай его потом годами. И как дурак или лопоухий богатей думками. Ловишь сокола или журавля в небе, но не возьмёшь даже то, что лежит около тебя или под ногами. Видишь, что не то тебе судьба даёт, близко локоть, а не укусишь. Терпи, терпи, атаманом будешь… И не носи камень за пазухой, и не злись на жизнь, ведь сам выбрал себе такую судьбу, может и бог её послал, а может и верховная власть. Но живи, царапайся в этом мире, коль тебе посчастливилось жить… И люди жили: в нищете, в нужде, в бесправии и беспросветной темноте, но жили…
У Фёдора заболела спина: не то простыл, не то надорвался, таская мешки. Катерина натёрла бы его какой-нибудь домашней пакостью, настойкой. Ульяна не станет этого делать.
«Живи не мудро, а осмотрительно, – вспоминал Фёдор слова Луки, – не набивай себе шишек на лбу. Эх, зря, Фёдор, бросил Катерину! Ульяна, баба видная. По Сеньке ли шапку взял?
Не будешь ли потом жалеть? Не променял ли шило на мыло? Упадёшь – не встанешь. И старше ты Ульяны на много лет. Красота – это яд, который страшно хлебать. Можешь отравить душу на всю жизнь. До вершины горы высоко, до правды – далеко, до счастья – ещё дальше. Но любишь, то люби, но не теряй голову…»
Да, Фёдор всё это знал, а спина болит. Какой-то, говорят, радикулит. Катерины нет, а вылечить нужно. Пришёл на работу – сказал про спину грузчикам. Сразу отозвался Тит. Высокий и сухой алкаш, но мешки здоровые таскает. Даже Фёдор за ним не угонится. Какой-то трёхжильный. Напьётся, валяется где-нибудь, под забором, пока жена его не дотянет домой, а утром, как огурчик. Где потяжелее – там и он.
– Федька, спина у тебя болит? Давай вылечу в два счёта. Посажу несколько пчёл на поясницу – и концы в воду. Конечно, дело это хитрое: нужно, чтоб пчела в больной нерв попала.
– Ладно, – согласился Фёдор, – только смотри, чтоб ни гу-гу, ни одна душа…
– Я что, баба трепливая? Клещами из меня никто не вытащит. Закроемся вечером в курилке, когда счетовод и табельщик уйдут с работы. А сторож нам не страшен, свой человек в доску.
На второй день и принёс Тит пчёл в коробке. Не каждый солдат герой, но каждый хочет быть генералом. Так и Фёдор. Немного струхнул, когда Тит приказал ему лечь на лавку и приспустить штаны.
Покряхтел, но лёг на скамейку, уткнувшись лицом в ладони. На всякий случай зажмурился:
– Сади, готов принять процедуру, – сказал Фёдор, хоть сердце у него ёкнуло и забилось, как у пойманного воробья.
Тит осторожно приоткрыл коробочку, вытащил за крылышки пчелу, помял её немножко, но так, чтоб не повылазили очи. Просто позлил. То бедная зыкнула, забилась в цепких руках лекаря, а потом вонзила жало в рыхлую поясницу больного. Фёдора вроде шибануло током.
– Ну как, пошло? – спросил Тит.
– Фу, ну и бьёт, но пошло, как по маслу. Ставь другую, в другое место.
От второго укуса Фёдора вроде подкинуло на лавке, и посыпались искры из глаз.
– Ну как, пошло? – входил во вкус своей новой профессии Тит.
– Фу, вот шибануло, но терпимо. Ставь ещё, в нерв, в нерв попадай! Ищи его проклятого…
После энной пчелы больной вдруг почувствовал нестерпимый зуд. Сначала зачесалась поясница и рядом расположенные места, потом живот, руки и ноги…
Он соскочил с лавки и, перескакивая другие скамейки и бегая вокруг стола, раздирал своё тело:
– Ой, горю весь! Ой, моченьки нету, вроде ты меня натёр всего перцем! – и он сорвал с себя рубашку и штаны, остался как новорожденный младенец.
Тит стал его успокаивать:
– Не кричи, значит в нерв попали. Сейчас пройдёт.
Но Фёдор кричал:
– Ой караул! Приходит конец. Ой меня всего раздирает! Проклятый радикулит. Почеши вот тут! Нет, вот тут! Ой, ещё и ещё…
Но через несколько минут зуд стал спадать, Фёдор успокоился и, глянув на своего лекаря, приказал по-наполеоновски:
– Лечиться, так лечиться. В другой нерв попадай. Лучше сразу в два, чтоб дома не жирились.
Тит посадил своему пациенту пчелу, потом ещё и ещё…
Неожиданно губы Фёдора стали толстыми, нос теперь распух с кувалду. О, господи! Увидела бы его такого Ульяна!
– Ну как? – тревожно глянул Тит. – Может лишку дали?
– Сторофо пьёт, – еле ворочая языком, пролепетал больной. – Ставь последнюю…
Тогда Тит достал пчелу, нажал на неё сильнее и прилепил к пояснице Фёдора.
Тело того как-то брыкнулось и распласталось на скамейке. Золотые искры, наверное, уже не сыпались из его глаз.
Перепуганный Тит забегал по курилке:
– Зачем же я, старый дурень, пришлёпнул ему последнюю пчелу? О, заставь дурака богу молиться, так он весь лоб разовьёт… О, караул! О, спасите!
И непонятно, к кому относилась эта фраза: к самому Титу, к Фёдору или к тому и другому?
Вошёл сторож и ахнул, увидев голого Фёдра, лежавшего на скамейке.
– Свят, свят, свят, что вы тут натворили? Убил ты его, что ли?
Но Фёдор зашевелился, стал приходить в себя. Полежал ещё немного, кое-как оделся.
Тит посоветовал ему немного отлежаться. Сторож, узнав в чём дело, тоже веско сказал:
– Да, Феденька, отлежись. А то вдруг где-нибудь свалишься по дороге. Дело это ещё ведь не проверенное. Чем чёрт тут не шутит…
Но поясница у Фёдора прошла, как у Ганьки бородавки после купания её под нарождавшейся луной.
Однако шило в мешке не утаишь. Грузчики не раз потом смеялись:
– Тит, ты бы мне не подлечил радикулит? Что-то ох и болит поясница. Да и баба моя частенько жалуется на ту проклятую поясницу…
Тот смотрел на всех зло и посылал с верхнего этажа на все буквы.
А тогда только к утру Фёдор добрался домой. Видно много он хватил пчелиного яда, так как опухоль сошла только через сутки. Ульяна в темноте на него не взглянула, а только сказала, решив, что он пришёл пьяный:
– Свинья, маты казала, что всегда найдёт грязь.
Однако утром, увидев опухшего Фёдора, улыбнулась:
– Шо за козлиный концерт вы там устроили? Можно было подлечиться водкой. Хорошенько натереть поясницу, укутать и лечь около обогревателя… – И вышла из хаты…
Но у Фёдора остался какой-то осадок от этого лечения: «Да, хороша Ульяна. Но что меня ждёт впереди? Родила бы хоть скорее дитё. Глядишь, и помягче душой стала бы…»
Но Ульяна подвела свой итог: «Дурак и с лысой головой – дурак. Пчёл на поясницу сажал! Никогда из блохи не бывает слона… Блоха всегда остаётся блохой: дурной как пробка».

Глава 13

Не всегда нам луна восходит на небосклоне, не всегда поют ласково соловьи… Жизнь делала прокол. Но делалось всё это вроде незаметно, тихим сапом. Вроде и не ссорились между собой, но и теплоты не наблюдалось. И как-то Фёдор сказал, что его берут на сплав леса в верховьях реки Уссури. Скатывать лес в реку. Платят хорошо, можно подзаработать. Поедет дней на 10-15. Оставлю мол, тебя не одну в таком состоянии. Пусть у нас поживёт один парнишка. Будет тебе помогать: то воды принесёт, то дров наколит, корову в стадо выгонит. Да и так будешь с детьми не одна. Мало ли что? Мальчишка очень хороший: спокойный, покладистый… Отпоишь тут его молоком. У него бедолаги ни отца, ни матери нет. Мается по людям. Можно его и совсем оставить у нас жить…
Трудно сказать, что руководило Фёдором: искреннее желание помогать жене в его отсутствие, может пригреть брошенного пацана, или чтоб тот малец был как надзиратель около Ульяны. А может где-то в душе мечтал уехать на время, чтоб Ульяна соскучилась за ним и бросилась ему на шею… при возвращении. Да, мужья, мужья, что вы только не придумаете, чтобы вас женщины любили и боготворили?
Ульяна возмутилась:
– Та шо цэ ты кажешь? Зачем мне тут парень? Хата такая, что доброй бабе сесть негде, а ты ещё какого-то парня хочешь поселить? И говоришь, что он грузчиком работает? Значит здоровый бугай, а не безродный хлопец? Так? Не надо никого сюда приводить. Воды сама принесу, дров наколишь.
– Да уж очень хороший паренёк. Жаль просто его. Работает грузчиком, а сам ещё не окреп, подкорми его хорошенько… И тебе веселее будет… Всё-таки не одна…
И привёл здоровенного парнягу. Ульяне он сразу не понравился. Глаза какие-то колючие, как у воркугана (бандита, вора). Но не хотелось перед отъездом мужа поднимать скандал.
И парень стал жить. Днём принесёт воды, пройдёт по огороду, надёргает себе морковки. На работу не ходил. Сядет за стол – молотит за троих. Сказала как-то про хлеб: «Не хватай так, оставь и детям. Его же по карточкам дают…»
– Ха-ха-ха, – нагловато засмеялся Петька, – в ларьке по карточкам и дома по карточкам? Ты вот дай мне лучше крынку молока. Чего поставила кружку?
Ульяна смолчала, но крынку молока поставила: «На, дуй, хоть лопни». Тот схватил её за руку:
– Барская ручка, не рабочая. Ишь, пристроилась у Фёдора? Попиваешь тут его молочко?
Ульяна снова, молча, отдёрнула руку: «А лышенько! Зачем тот дурак привёл этого воркугана? Господи, хоть бы ко мне не полез? Спит-то рядом на полу…»
Петька уловил в её взгляде и молчании недовольство: «Ага, сменим тактику. Воду буду носить и для коровы и для питья, но подожди, сука, будешь ты кусать свои локотки. Взвоешь, да поздно будет. Я тебе не Фёдор, рога быстро собью…»
Из наглого вроде сделался человечным: не хамил, не ел в три горла куски хлеба, просто просил напечь пирожков… Все, мол, будем сыты…
Та и поймалась на крючок: «Что ж это я? Парень вроде ничего. Стал стараться, не смотрит по-волчьи…»
А Петька сходил в лес, нарвал там целую сумку орехов:
– А ну-ка, дивчата, за молотки и бейте орехи. – И он высыпал содержимое на крыльцо.
Гуманно то, что делает людям добро. Человек не может жить, не заполнив пустоту чем-либо в своём сердце. И Петька постарался вакуум сердечный наполнить до отказа.
Орехи били, жевали, радовались. Была тут и Ульяна, подвернулся и Витька. Но Петька пацана быстро отшил: «Сама Нюрка – не барыня, сходит за бойню и нарвёт пацану…»
И удивительно, что Ульяна, взрослая женщина, рожавшая уже четверых, не почувствовала в переменившемся человеке скрытого мерзавца? Подонка, для которого нет ни совести, ни благодарности. И всегда эта мразь держит над головой другого человека дамоклов меч.
Не знала тогда эта сражённая временем женщина такого слова, не предвидела и горькую беду. Ульяна, Ульяна, где же было твоё чутьё матери?
Когда все орехи были съедены, Петька предложил: «Если хотите ещё орехов, то давайте сходим вместе и нарвём? Возьмите только побольше сумки».
Наташа кинулась к матери: «Можно нам сходить с Петром за орехами?»
Ульяна вроде нерешительно возразила: «Хватит! Поели немного и успокойтесь. Завтра Петро ещё вам нарвёт».
Но тот подмигнул старшей дочери: «Просись! И Наташа настойчиво стала упрашивать мать: «Да мы быстро. Петро говорит, что они растут недалеко, сразу за бойней…»
Вмешался и Петро: «Да отпусти ты их, в лес не убегут. Орехов там много, так что мы мигом туда и обратно…»
И Ульяна, окинув детей и парня цепким взглядом, отпустила: «Только нигде не лазьте, а сразу же домой…»
У сволочи порой бывают сладки слова, это не значит, что он не дышит ядовито и даже преступно. «Эх, знал бы где упасть – соломку бы подослал», – так говорит русский народ. И Ульяна хорошо знала, что в притихшем болоте все черти водятся. И обведут тебя неглупую, доверчивую, вокруг пальца. А посади свинью за свой стол, то она и лапы положит на стол, хоть он и чистый, с хорошим куском хлеба и кувшином молока.
Ласковым стал Петро, очень даже уважительным, тёткой Ульяной называл. Но разве ты не знала, Ульяна, что мерзавец всегда прикроет своё нутро фальшивой лестью? Какой сволочью он смотрел на тебя в первые дни! Вот и получай, красивая женщина, по полной программе и маши теперь кулаками после драки. А ведь честный у мерзавца всегда кажется дураком, которого можно обмануть. Ему плевать на слёзы и боль другого, глубоко плевать. Что толку, милая, что ты металась по хате, выходила на улицу за калитку? Колотилось сердце, кровь ударила в лицо. Но что твои терзания запоздалые, пусть с болью, но дело сделано?...
О, господи! Наконец она увидела тихо бредущих детей, за ними Петра. Сумки были пустые. Слава богу, что дети живые, провались пропадом те орехи.
Вошли во двор, и Наташа сразу ушла в хату, а Петро, что-то буркнув, ушёл на сеновал спать. И только Ганька сказала, что они не ходили в ту сторону, где растут орехи. Ульяна в каком-то смятении стала накрывать на стол ужин. Наташа лежала на своём топчане и отказалась от еды. Петро не появлялся в хате. А ночью сквозь сон, Ганька слышала, как мать зажигала лампу, и как плакала сестра, что-то говорила и стонала. Мать тоже сидела рядом и плакала…
Ганька поняла, что это из-за Петра. Он их завёл в лес, заставил лечь на расстоянии примерно десяти метров друг от друга и поднять платья. Сказал, что что-то сделает, но это будет не больно, и бог не накажет, только не нужно об этом говорить матери. И сделал: сначала Наташе, которая не плакала, а лежала покорная, привыкшая к послушанию старших. Потом этот почти двухметровый верзила подошёл к Ганьке. Стал на колени, посмотрел на трёхлетнюю девочку и, усмехнувшись, сказал: «Нет, ты ещё очень маленькая…»
Всю ночь проплакала Ульяна, успокаивала кое-как дочь. Натёрла водкой ей спину и поясницу. Укутала, и Наташа уснула…
А перед Ульяной вспомнилось горько и её собственное бесчестие. Только в семнадцать лет. Её дочь постигло это горе в пять лет, даже ещё и пяти-то не было. «Боже мой! – запоздало думала эта женщина, с искалеченной собственной судьбой. – Как я могла доверить моих ангелочков этой скотине?! Как? Где была моя голова и чутьё матери? Ведь смотрел этот мерзавец на меня волком? И я отдала ему самое дорогое, что у меня в этой жизни осталось, мою милую Наташеньку…»
И горько думалось: «Зачем Фёдор привёл этого лба, для чего? Ещё приказал хорошенько кормить и отпаивать, как бычка, молоком. Не задумал ли лысый дурак отомстить за холодность её души? На что он рассчитывал, когда расхваливал эту тварь и говорил, что может останется он у них жить? Зачем он был нужен ему, а особенно ей? Хата маленькая, топчан негде ещё один поставить, двое маленьких детей, а она ждёт ещё третьего ребёнка… Да любил ли её Фёдор? Последнее время он стал каким-то другим: по вечерам не поёт песни, не рассказывает детям сказки. Ведь в любви даже большой есть и другая сторона – ненависть. И место. Хорошо, если у любящего человека мягкое сердце и трезвый разум, а если он теряет рассудок и контроль над собой?
Фёдор, Фёдор, не Петро отомстил мне, а ты лысый дурак, ты и только ты… Но подожди, гад, вырвусь я от тебя, настанет и моё время. Есть же на свете бог, он и тебя накажет за такое глумление. А куда сейчас идти, куда? Связана по рукам и ногам, надели на меня цепи, а разорвать их у меня нет сил… Господи, господи, найди для меня какой-то выход…»
Чуть свет Ульяна встала, собрала в узелок немудрящие вещи Петра, положила на лавку около двери. Растопила плиту, стала готовить завтрак. Петро хотел войти в хату, но в руках Ульяны была здоровенная чугунная кочерга. Не успел тот шагнуть на порог, как Ульяна с диким криком ринулась на парня. Она кричала, перепутывая украинские и русские слова, размахивая кочергой. Он по-мужицки оскорблял её всякими материками, но под её кочергу боялся попадать: «Ты чёрномазая сука. Заткнись, тварь! А что тебе скажет Фёдор, когда ты меня выгонишь? Ты, кулачка, пригрелась у Федьки… Сука, тварь…» А сам отступил от порога и выскочил на улицу. Вслед ему за забор полетел и его узелок.
Сейчас за такие вещи судят и дают немалый срок. А тогда это кончилось только криком и слезами возмущённой матери. И ещё болезнью Наташи… Которая отлёживалась за обогревателем на топчане…
Да, нахально действовал Петро. Без поддержки Фёдора смог ли он так поступить с ребёнком Ульяны да и с нею самой? Чьи слова он бросал в лицо возмущённой матери: так нагло и так грубо? С какой бы стати, придя в чужой дом, Петро так себя вёл? И если оскорбили  вашего друга, значит шёл с вами недруг. И этот недруг – негодяй, прятавший своё нутро под забрало или под простой намордник из старого, рваного мешка.
А через несколько дней вернулся Фёдор и первое, что спросил, так это: «А где Петро? Что-то я его тут не вижу?»
– Выгнала, – ответила залпом Ульяна.
Фёдор начал ругаться, поднял крик:
– Как это выгнала? Тебе помешал парнишка? Сирота… Такой уважительный, обиженный судьбой? Ни матери, ни отца… Хата-то моя, я что? Уже ничего не значу? ; Словам Ульяны Фёдор не поверил:
– Ты спустись с неба. Сама, наверное, была грубой с ним? Ладно, завтра сам разберусь…
О том, как разбирался отчим с Петром и вообще говорил ли он с ним: ругались или посмеялись – Ганьке ничего не было известно, наверное, и матери тоже.
Петро больше не появлялся в их хате, да и батько про него ни гу-гу, вроде бы ничего и не было. Песни и в выходные дни больше не пелись, не рассказывались и сказки…
Даже в слабом теле бывает огромная сила любви или ненависти. Одним словом или поступком можно уничтожить то, что человек кропотливо создавал целые годы.
Фёдор, наверное, тогда уничтожил в душе Ульяны последнее человеческое чувство к себе. Но эта женщина осталась жить в его мазанной поверх хвороста хате, убогой, с земляным холодным полом, с соломенной прогнившей крышей… А куда ей было деваться, куда? Кому она была нужна с тремя детьми? Пьянице? Который начнёт ещё бушевать дома, гонять её и детей? Спаси, господи, от такой женской участи… Не дайте, боги, самой ей упасть… Кому нужны будут её дети?

Глава 14

В семье о случае с Наташей никогда не вспоминали, вроде ничего подобного и не было. Скрыла Ульяна и от своей родни, даже от матери. А та всегда с радостью принимала Фёдора. За стол садила рядом с собой:
– Садись, Фёдор, рядышком, выпьем по рюмочке, закусим и попоём.
И они затягивали раздольные или задушевные песни. Ярына клала руку на плечо зятю:
– Какой бог, Фёдр, нам послал тебя? Спасибо за твои песни, отвела душу, вроде сама помолодела лет на двадцать.
Тёща, имея сама прекрасный голос, ценила в зяте, как никто, его данный природой незаурядный голос, в противоположность Ульяне. Та, безголосая, никогда ничего не говорила о его голосе. А Ярына будто не замечала его великоватый курносый нос и лысину. Её поражал голос Фёдора, его душа, которая будто светилась, когда он пел, преображенное лицо народного певца, и теплота серых глаз… Перед нею был прекрасный, могучий талантливый человек, самородок, редкий, неповторимый… Куда лучше её Тараса, который тоже обладал неплохим голосом, но куда ему до зятя, её Фёдора…
Да, в семье вроде всё стало на свои места, Ульяна притихла. Лишь иногда думала: «И в ложке можно захлебнуться. Вот и тону в этой деревянной ложке, выдолбленной самодельным мастером. Ложкой этой речку Уссури не вычерпаешь, не вычерпаешь и мою боль. А ведь давно знала, что нет копыт – не брыкайся. Помягче нужно было вести себя с лысым. Мои же копыта отбили ещё там, на Украине. Ладно, как аукнется тебе, лысая паскуда, так и откликнется. Никогда не прощу, глумления надо мной… И над моей дытыной…»
А в детской памяти Ганьки остался такой случай. Мать стала ходить уже с очень большим животом. Последнее время она сидела дома, медленно передвигалась по хате и двору.
Был вечер, и мать, давно уже не выходившая из дома, упрашивала отчима сходить к его брату. Батько отговаривал её: «Не надо… В таком положении лучше никуда не ходить…»
Но мать почему-то настаивала: «Ничего не случится, сходим потихоньку…»
Приоделись и ушли. Дети, как обычно остались дома, закрыв в коридоре дверь на задвижку. Светило ярко августовское солнце. В окно коридора кто-то тихонько постучал. Дети бросились туда: «Кто же это?»
На улице перед окном стоял молодой мужчина, очень красивый, в вышитой крестиком украинской рубашке. Он смотрел на детей и ласково, очень даже ласково и весело улыбался. Дети ахнули, гладя на него: «До чего же красивый и такой ласковый и весёлый смотрит на них в окно… Кто он? Мабуть кто-то с Украины? Только оттуда приезжают к ним в таких рубашках… Но кто же он? Вроде совсем не чужой, а свой, какой-то родной…»
– Дивчатка, вы одни дома? А где маты да батько? Ой, да какие вы хорошенькие! Одна чёрненькая, вылитая в мать, а вот сестричка беленькая, глазки да бровки только материны. Одна Наташа, а другая Ганька… И имена у вас таких хорошие…
А после разговора и знакомства неожиданно сказал:
– Там у вас в хате, в скрыни, стоит много водки. Так нужно, чтоб она была в запасе. Но ваша маты сказала, чтоб я взял одну бутылку. Откройте мне, не бойтесь. – И он снова доверчиво заулыбался детям. И Наташа-послушница быстро соскочила с лавки, стоявшей под окном в коридоре, и открыла засов. Мужчина как-то очень быстро вошёл в хату. Остановился на пороге, его руки почему-то дрожали. Ганька видела, что тот сильно волновался. Потом гость прошёл шага два и остановился: «А яка из вас старшенькая?»
Наташа стояла слева от него, Ганька – справа. Сестра быстро и радостно ответила: «Я!» Красивый дядя погладил её черненькую головку, заплетённую в две тугие косички, потом взял Наташу за ручку и дошёл до скрыни.
Ганька сиротливо шла с другого боку, слегка приотстав. Гость открыл скрыню, где стояло много водки, но взял только одну бутылку. Руки мужчины всё ещё дрожали, и он, повернувшись, опять погладил Наташу, затем быстро пошёл к выходу. Потом снова остановился и снова погладил сестру:
– Ой, дивчатки, какие вы всё-таки хорошенькие! Но теперь закройте дверь и никому не открывайте.
И ушёл, как будто растаял. Дети бросились к окну, но его уже не увидели…
Это было мгновением в жизни Ганьки. И ей хоть не было ещё и четырёх лет, но она поняла, что тот, кто приходил, наверное, хотел увидеть сестру, а не её. Почему? Детский ум её не мог это понять. Да и взрослой, вспоминая этот случай, она долго не находила этому факту объяснение… Раскрыл тайну ей только материн брат, дядя Андрей… Через много лет…
А тогда дети долго не могли прийти в себя от такого посещения. Чувствовали какую-то загадку, но объяснить её не могли.
Утром  наперебой сёстры рассказывали родителям, что они отдали «дяде» бутылку водки, и какой он был красивый и ласковый в вышитой крестиком украинской рубашке.
Отец сидел на лавке лицом к матери. Та стояла спиной к нему и медленно, даже очень медленно и спокойно мыла тарелки в большой миске. Вот так: не сыпь соль на рану. Что посеял, то и получай, старый дуралей. Зря плевал в колодец, вот теперь и испей его водички. Муж и жена – два сапога, пара сапог. Нет, она ему совсем не пара. Проклятые советы давели её до этой участи. Довели её, довели и Савку…
– Да кто же это был? – возмущался батько. – В вышитой рубашке? Обойди весь Лесозаводск, а такого не найдёшь… Местные таких рубашек не носят…
Отец сидел, как на раскалённых углях, крутил головой, краснел:
– Ульяна, может ты знаешь такого?
– Ни, – только и выдавила из себя мать, продолжая вроде спокойно мыть посуду.
Но Ганька не поверила. Она видела, что мать брешет. Что между матерью и тем, кто приходил, есть какая-то тайна, но эту тайну не должен знать батько. И мать в душе наверно была рада, что показала детям такого красавца, русоволосого, с прекрасными глазами и за что-то отомстила отцу. А тот вдруг соскочил с лавки, весь взъерошенный, готовый наброситься на незнакомца:
– Сейчас оббегу все хаты. Может, кто видел такого?
Фёдор обошёл многих соседей, но никто не видел красавца в вышитой рубашке. Наверное, гость надел ту рубашку для детей, а потом снял, что б никто не обратил на него внимание.
Взрослой Ганна понимала, что приезжал первый муж матери Савка, чтоб забрать её с собой. Однако, увидев её большой живот при встрече у бабушки, отступился. Уехал в свой Донбасс, женился там (а может, и был уже женат) и у него через год родился, по словам матери, хлопчик Миша.
Конечно Ганна не знала, что Савка забрал бы мать и с третьим ребёнком, но Ульяна не поехала сама с ним: «Куда ехать? В Донбасс? Там ни хаты, ни родни. Здесь всё-таки мать, батько да братья… А что там её ждет? Плакала Ульяна, плакал и Савка… Расставались навсегда.
А мать вскорости родила третью сестрёнку, Тоню. Родила дома без бабки-повитухи. Одна дома, под вечер. Когда дочери забежали в хату, то увидели на полу возле кровати матери завёрнутое в тряпьё дитё. Мать лежала лицом к стене на краю постели, распустив свои чудные волосы до пола. И они лежали шёлковой кучей на полу. Создавалось впечатление, что она родила что-то ей не нужное, завернула в чёрные тряпки и бросила на земляной пол. Вскоре пришёл отец. Сразу заволновался, быстро побежал за бабкой-повитухой, которая должна была нагреть воды, выкупать ребёнка и завернуть в чистые пелёнки. Конечно, осмотреть роженицу, что-то там нашептать, помолившись на иконы.
Дитё родилось здоровое, без внешних недостатков, но курносое, похожее на Фёдора. Тут не скажешь, что подсунутое… А Ульяна думала: «Авось бог его приберёт… Умрёт от воспаления лёгких… Сразу же тогда и уйду от этого негодяя… Это он, старый дурак, натравил на меня ту сволочь, полезшую на Наташу… Не могу больше ждать с неба манны, задыхаюсь в его поганой хате… Уеду на Украину, пусть не к Савке, но на родину… Там тоже два брата: Тихон и Ефим. Не дадут погибнуть…»
Да, Савка уехал и женился. Был 1930 год. А в 1931 родился у него от второй жены хлопчик, Миша. И всё вроде бы ничего. И жена неплохая: любила. Но не мог забыть Савка свою черноокую Ульяну. Другая и говорила не так, как Ульяна, и взгляд не такой, и запах, и цвет волос другой…
«Подсобираю денег и съезжу ещё раз, попрощаюсь. А там как бог даст. Забрать бы их всех четверых…» – мечтал первый муж Ульяны, но знал, что это невозможно. У него теперь другая семья, есть сынок, такой родной, что не оторвёшь его от сердца. «Ладно, – решил Савка, – пусть не заберу, но ещё раз побачу Ульяну, дочку Наташу да и Ганьку тоже. Какие они там мои доченьки? Но поеду, когда Ульяна сможет от меня родить. Раз жизнь так насмеялась надо мной, так возьму в ней что-то своё. Пусть у Ульяны останется ещё одно дитё от меня, родное, любимое… Не падай духом, дружище. Борись, борись и живи… Миша, Мишенька, сынок, не повтори моих ошибок. Батько у тебя однолюб. Может это плохо, а может и хорошо. Полюбишь – так кохай и береги свою любимую. Любимые не каждый день встречаются на дороге. Можешь жизнь прожить, а свою половинку так и не встретить. А если когда-нибудь и сведёт вас судьба невзначай, то твоя половинка уже с другим. Может счастлива, а может и нет. Посмотрит на тебя, сожмётся твоё сердце, и пройдёшь мимо, чтоб больше никогда не увидеть эти родные глаза…

Глава 15

Нет сильнее любви, чем любовь матери. И правильно это и нет. Наши дети – это отражение нас самих, нашей жизни и эпохи. Но не все родители и в старые времена оберегали своих детей. Зачем их столько, если женщина рожала по 10-20 раз? Какой-то там был отбор в семьях, что оставалось их штук 5-7, а то и меньше? Сейчас тысячами бродят выброшенные из дома дети, побираются, наркоманят и воруют. А кем они вырастут – не трудно предположить? Бросают детей после родов и в больницах, не желая связывать себе руки, а может, не имеют возможности их прокормить и воспитать; это нагулянные дети…
Но вернёмся во времена ещё молодой Ульяны.
– Что с моей Тоней? Что с моей Тоней? – кричал Фёдор, глядя на свою дочь, лежавшую в люльке в бессознательном состоянии. – Вчера вечером была здоровенькая, правда, какая-то вялая.
Жизнь Фёдору снова стала вставлять палки в колёса, била в спину и бока. Только подставляй… Но он всегда говорил сам себе: «Если устанешь, Федька, то отдохни, тише едешь – дальше будешь и благодари бога, что жив и здоров. И в гражданскую не прикололи, когда рубился то  с красными, то с белыми. Был в Китае, видел, как там казнили людей… Сохрани нас, бог, русских от такого зверства. А у меня и жинка вон какая, хоть и брыкливая, как уросливая кобылка. Ну, ничего… Свыкнется, стерпится…
Последнее время вроде не катит на меня бочку. А что, Ульяне надо? Хата тёплая, мужик я здоровый, другая двумя руками бы уцепилась, что не оторвать. На охоту хожу и каждый почти раз приношу по два-три фазана. Перемёты ставлю… Конечно, может я и перегнул палку с Петькой? Так кто ж мог подумать, что хлопец так отомстит задиристой бабе? Дал я, дурак, лишку, что там и говорить? Ульяна кажется уже смирилась со всем, молчит. Варит, моет, убирает, спит под боком, не отказывает… Так чего бога гневить? Хоть есть тот бог или нету – не нашего ума эти решать вопросы. Но висят в углу иконы, вроде оберегают от невзгод».
–  Не знаю, может простыла. Наверное, крупозное воспаление лёгких, – ответила спокойно Ульяна. – Так было у тех двоих, моих первых детей. Нужна водка, чтоб делать согревающие компрессы…
Фёдор глянул зло и подозрительно на жену: «Не её ли рук дело? Вчера утром дочка смеялась, к вечеру завяла, а сегодня вся спеклась…»
Выхаживал в основном сам Фёдор: пеленал, делал согревающие компрессы. Приглашал фельдшерицу, которая сказала: «Очень тяжёлая девочка. Да где ж вы её так застудили?»
Фёдор только ответил: «Хата у нас тёплая, дров не жалеем. Топи сколько хочешь…»
Ульяна угрюмо глянула на иконы: «У людей одно, а у бога другое… Хоть и не верят сейчас богу, церковь вон взорвали… Авось господь не заберёт дытыну…»
А когда Тоне к весне стало получше, Фёдор выносил дочь во двор подышать воздухом, прикрыв носик и ротик платочком, чтоб той не попадал холодный воздух.
В Тоне Фёдор видел свою первую дочь: Любашу. Такая же беленькая, курносенькая, только волосёнки густые…
С рождением Тони, Фёдор охладел к дочерям Ульяны. Не брал на руки их, даже не называл падчериц по именам. Тоня в его душе вытеснила всю любовь к дочерям Ульяны, а может той любви и не было, была только страстная тяга к их матери? И Наташа, и Ганька сразу это почувствовали, и сами уже не льнули к отцу, не бежали его встречать, когда тот шёл вечером с работы.
А Ульяна всё думала: «Умрёт, так пусть и умирает… Освободит руки…» Но девочка выжила. Весной, когда начала уже ползать по хате в одной распашонке, почти голая, Ульяну не тревожило, что её дите снова простынет на холодном, земляном полу.
И однажды (что только не бывает однажды?), когда уже наступило лето, Ульяна, сидя на лавке, чесала свои роскошные волосы. Тоня тут же ползала у её ног. Потом оказалась в коридоре, а затем во дворе и через открытую калитку – на улице. Там лежали брёвна. Дитё доползло до первого, около которого стояло ведро с дёгтем, рабочие что-то там делали и оставили эту посудину. Тоня доползла до него. Ага, посмотрим, что там такое соблазнительное? Посмотрим… Запустим туда хоть и с трудом руку. Что-то липучее и чёрное. А может оно и сладенькое? А ну-ка полижем, полижем, пусть и распашонка уже чёрная, и жидкость бежит по локтям; и щёки, и нос измазаны… И на голове всё слиплось, и ноги почему-то стали чёрными и липучими… А Ульяна и не хватилась, что нет ребёнка. Шёл вечером с работы Фёдор, глянул на своё сокровище и ахнул. Кровь закипела во всех его жилах…
Ясный ум и доброе сердце – клад. Но сейчас Фёдор забыл об этом. Знал, что трудно жить с человеком, когда у того не сердце, а пустота, или оно каменное, или ненавидящее. Знал и то, что природа не рождает женщину-мать зверем… Её делают такое, наверное, время, может люди, обида на жизнь и неудачи… Но не до такой же степени? Пусть он для Ульяны пятое колесо около воза, бельмо на глазу, нелюбимый, но Тоня не только его, но и её дочь? Где Ульяны сердце, где её материнские чувства?
Фёдор ворвался с ребёнком в хату, бросил на кровать пелёнку, посадил дочь и, как дикий зверь, набросился на Ульяну. Схватил своими огромными лапами её за кофточку, полетели пуговицы. В хате перекладывали печь, так как она стала дымить. Обогреватель был сделан выше человеческого роста. И Фёдор со всей своей мужицкой силы ударил спиной жену об эти кирпичи. Обогреватель рухнул, посыпались на пол кирпичи… «Сука, стерва,» – только и выдавил из себя задыхаясь… Да, от большой любви даже меньше шага к большой ненависти… О, как он в эту минуту ненавидел Ульяну! Он готов был её убить, растереть за всё: за её равнодушие, презренье к нему и свою любовь, роковую, без взаимности… О, где его Катерина? Всегда ласковая и внимательная, чуткая и заботливая? Но тут же приказал себе: «Остепенись, Фёдор, остепенись! Твои кулаки чугунные, укороти их… Имей на плечах голову…»
Фёдор достал небольшую ванночку, в которой купали детей и стал обмывать дочь. Ульяна первый раз увидела разъярённое лицо мужа. Она сжалась вся в тугой комок и прошептала испуганно и беспомощно: «Спаси меня, матерь божья, от этого чудовища, от его страшных кулаков… Изувечит…»
Но тот не стал её больше бить, вроде немного остыл… А когда черновая работа была сделана Фёдором, она ещё и сама стала мыть дочь… Но поклялась себе: «Тебе лысая обезьяна, я этого никогда не прощу…»
Милые ссорятся – только тешатся. Так говорят в народе. Но нет. Семейные неурядицы откладывают нам морщины, подрывают здоровье , восстанавливают нас друг против друга, оставляют обиды на долгие годы…
Но в семье Фёдора ссора вроде улеглась. Ульяна не оправдывалась, просто будто сникла. Жалостливое сердце Фёдора простило ей. Даже клял себя, что зверем накинулся на жену: «Никогда, никогда не трону её и пальцем. Сорвался дурак, а в семье, что только не бывает. Когда нет головы – хвост не заменит, не помогут и кулаки, а они у меня пудовые, и покалечить смогу…
«Прости Уленька», – шептал он уже ночью ей в постели… И она стала следить за дитём, вроде бы и привыкла к Тоне: «Беленькая, но черноглазая, чёрные дужкой брови…» Пробуждались материнские чувства, но с Фёдором жила будто по инерции, не метала искромётных слов, не было перипетий в семье, рушилась надежда встретить своего Аполлона – бога солнца. А сама она после пятых родов теряла образ Клеопатры, превращалась в обыкновенную усталую от жизни женщину. И не было и не предвиделось волшебного бальзама для исцеления её внешности. Но природа… Ах, эта природа! Она так безбожно быстро меняет внешность женщины и долго оставляет мужчин почти такими, какими они были и в 25 лет. А если и меняет, то незначительно, на какую-то йоту.
Ульяна стала следить за дитём, вроде бы и привыкла к маленькой Тоне. Пусть и не отдавала она полностью душу матери, не ласкала её, но и не было теперь у неё злости и ненависти к дочери.
Прошло лето и зима. Фёдор и Ульяна вместе временами ходили в гости то к одним родственникам, то к другим. А Фёдор иногда думал: «Может и правду говорят мужики, что бабу нужно держать в ежовых рукавицах, чтоб не набросила на мужа уздечку. Но бить её всё-таки больше не буду… Да вроде и не за что: варит, убирает, смотрит за дитём, каждый вечер и покорно ложится в постель…»
И Фёдор с ранней весны опять уехал работать на верховья Уссури, сплавлять лес в реку. Теперь он уезжал чуть ли не на всё лето… Знал, что хату его скоро снесут, лесозавод подступил к его дому вплотную. Нужно строить либо новое жильё, либо где-то покупать. За доброе слово никто его не продаст и не подарит. Это сейчас, через десятки лет, когда сносят даже целые микрорайоны, то переселяют в отстроенные дома с удобствами: с тёплой водой, тёплым туалетом, со светом и ванной… А люди ещё и недовольны. Мол, и в шикарной квартире на сердце может быть неуютно: магазины далеко или почта, а то просто рядом дорога день и ночь гремит, скамеечек для бабулек около дома нет или песочниц для детей. Всегда найдут недостатки, то не так, это не так: в подъезде ободраны стены. А чьи дети их ободрали? Причём тут правительство и власти города?
Но тогда было другое время. Не находили синдром бытия, меньше предъявляли лейтмотивов к условиям быта… Не поднимали бум из-за несуществующей скамейки для старушек. Нет её, так сделайте сами. Ценз жизни был другой. Другим было время: жестокое и бездумное. Человек – это соринка, инфузория. Есть – и нету. Живи сам, как знаешь, выкручивайся, мил дружок. А не сможешь – ложись и умирай. И уменьши, уменьши свой апломб, а на апелляцию не подашь, так как зря только будешь писать в более высокую инстанцию: Не помогут… Можешь искать другое место, где нет советской власти, где нет алебарды над головой. Но некуда идти жаловаться, никто не поможет. Будешь надоедать – обвинят в белогвардейских взглядах. Для таких есть и Колыма…
Ганька мельком узнала от матери, что снова с Украины приехало двое или трое мужчин. Своих. Кто приехал – было тайной. Мать вроде стала другой: мягкой, ласковой. И те люди, что приехали, – явно загадка. К ним они на сей раз не приходили. Зато мать, принарядившись и оставив детей одних в коридоре, закрывала дверь хаты на замок. Еда, как всегда, оставлялась в коридоре. А мать будто выпархивала со двора. Дети сами ели, играли, уставали. Наташа стелила в углу коридора постель из старых пиджаков, укладывала дытыну спать. Сама ложилась рядом, напевая какие-то, только ей известные песни. Тоня засыпала, спала рядом и нянька. Ганька присаживалась на порог, как маленький ингредиент семьи (составная часть) и, пригревшись на солнце, наклоняла покорно голову к косяку двери и тоже от усталости и скуки спала…
Так Ульяна бегала с месяц. Потом сюита её похождений враз иссякла. Даже этюда не осталось. Нет, остался, но о нём она узнала попозже.
А тогда кончился отпуск приезжих, уехали все на Украину, исполнив, наверное, на прощание кантату – музыкальное исполнение хора. И Ульяна сразу же сникла, вроде погасла. Куда делись её легкость и радость в глазах? Осунулась вся, вроде постарела, не помогла и кантата. Кое-как варила, кормила детей. Кое-как обрабатывала огород. Ещё хуже её стало состояние, когда поняла, что «зацепила». Кинулась вспоминать, что говорили бабы в таких случаях. Пила какую-то дрянь, парилась над тазиком – не помогло. А сама думала: «Не получится – буду рожать, отомщу этому лысому дураку. Пусть ещё одно будет дитё от Савки…»
А лышенько, всё-таки от Фёдора нужно скрыть. Она к бабке-повитухе, не с пустыми руками, а с подарками: «Родится ребёнок – скажите, что семимесячный. Ходите ко мне каждый день за молоком. Корова у меня добрая: больше двадцати литров в день даёт. И сметанки вам приготовлю, и маслица, и творожку… Только спасите…» И подкупила повитуху. Подумаешь, какой подкуп? В наше время свой индикатор: он исчисляется не крынками молока, а миллионами. Чтобы занять пост губернатора, гони инкогнито минимум 3-4 миллиона в правительство. А попасть в думу, то и больше отвали.
Настал день родов зимой. Приняла повитуха роды при Фёдоре:
– А ребёночек-то, Федя, недоношенный, семимесячный…
– Как это семимесячный? Что-нибудь не так? Чего-то не хватает? – спросил тот с тревогой. Диапазон его взглядов в этом вопросе был небольшой. Вешай на его лысую голову всё, оправдывай роженицу.
– Да нет, всё на месте, но дюже маленькое дитё. Когда оно выношенное, то весит более четырёх килограммов, а эта девочка с ладонь. Ей ещё нужно дозревать в подушках, за печкой, а то ишо помрёт…
Фёдор верил и не верил. Закрались какие-то сомнения: «С чего это дитё недоношенное? Тяжёлого Ульяна не поднимала, не надрывалась». На этом и закончился диапазон его размышлений.
А дитё, укутанное тёплыми пелёнками и уложенное в мягкую подушку, явно не было курносым, зато прехорошеньким. Будто и не Фёдора. Назвали в честь бабушки Яринкой. Ярысей её назвала Ульяна. Фёдор по-русски: Ириной, а подросла – то Иркой. И не лежала у него душа к недоношенке. Зато Ульяна всю свою любовь отдавала Ярысе, как Наташе. Оберегала от холода, от того, чтоб никто из старших её не обидел… Тут был полный апофеоз любви матери. «Куда теперь уйдёшь от лысого  с четырьмя детьми? И красота слиняла, и детей куча. Кому нужна? Боже мой! Петля на шее стягивается всё уже и уже»
А тут ещё и батько всегда ей советовал – ярый апологет дореволюционного времени: «Живи, Ульяна, с Фёдором. Мужик он хоть и недалёкий, но не пьющий, любит тебя, сам чернорабочий. Одевайся попроще, сбрось яркую украинскую одежду. Вон и наших хлопцев стали одевать, как русских: поснимали вышитые рубашки да свитки, чтоб не выделялись среди других. Пусть все трое учатся: так требует время и власть. У них мабуть (наверное) будет другая дорога. Вон Василь Марийкин пошёл в торговлю. Начальник хоть и небольшой, но не падает духом. Постепенно возьмёт своё трудом и упорством…
Но дорого заплатила Ульяна за Ярысю. Ворвалась буря, как торнадо, как смерч. Как-то она с мужем была на покосе. Гребла сено. На её даже незначительное едкое слово, тот ударил жену кулаком в лицо, перебив переносицу. А почему бы не избить? Кругом ни души… Бей в лицо, в живот… Свидетелей нет… Это была самая высокая точка любви, достигла апогея.
Шла кровь, плакала Ульяна, ещё не зная, что на всю жизнь потеряла свой греческий, исключительно красивый нос. И стала не то курносой, не что-то наподобие этого. Так и не увидела ты, моя голубушка, сказочную страну, эльдорадо, страну золота и богатства, страну горячей любви…
Фёдор тогда бросился перед нею на колени, целовал ей руки и ноги, просил прощение. Клялся, как и прежде, что никогда не тронет её даже пальцем. Но тот пигмей, недалёкого ума, но с чудным голосом обманул опять её. Сначала ругались из-за нужды, упрямства Ульяны и тупости Фёдора, но драк вроде не было. Однако была ещё одна, правда без увечья. О ней будет сказано выше. Хотя можно сказать и сейчас, что ещё раз бил Фёдор Ульяну из-за Ганьки, за ту, которую Ульяна считала барчучкой, испортившей ей жизнь. «Не родись она – думала Ульяна, – вернулась бы к Савке». Петро клялся, что любил, а сам бросил её, когда случилась беда. А Савка два раза пересекал тысячи километров. И от него у неё уже две дочери… Наташа и Ярыся… Две её голубки, две её ласточки.
Тогда они простились с Савкою навсегда, но изредка переписывались. В 1931 году родился Миша, а в 1932 – Ярыся. А для Ганны всю жизнь была загадка: кто был её отец и отец Ярыси. И только уже, когда была на пенсии в гостях у материного брата Андея, узнала всю правду…

Глава 16

Но вернёмся назад. Шёл 1932 год. На Дальнем Востоке всё лето шли дожди. Не помогали молитвы людей: кто верил в завет, и кто преклонялся перед  Кораном. Ионосфера посылала дожди за дождями. Позалило не только низины, но и бугры. Затопило огороды, поля, посносило в копнах и стогах сено. Наступал, если не полностью голод, то довольно трудное для простого народа время.
Фёдор с Ульяной, имея корову, могли неплохо прожить зиму. Хатёнку их затопило, и они, привязав корову к лодке, переехали на время к брату Тихону.
Но самое страшное было на Украине. За всё лето не выпало ни капли дождя. Погорели посевы, наступал страшный голод. Будто какой-то инквизитор поднял эфес шпаги над головой каждого украинца. Не было дилеммы: умереть или выжить. Стоял страшный приговор: умереть! Об этом времени можно написать фолианты – большие книги. Каждый человек в душе призывал бога спасти их от неминуемой беды.
Нужно было спасать Тихона и Ефима, их семьи, их ещё и родню. С Дальнего Востока помочь было нечем. И вся родня выехала в самое глухое место Сибири, где был дешёвый хлеб. Выгрузились на небольшой станции всем гамузом. Был конец января, разгар холодов. Набились в маленькую комнатушку станции, нетопленную. Ульяна кутала маленькую Ярысю, прижимая к груди, вся сама укутанная огромным тёплым платком. Безысходное отчаяние и страх сжимали каждому душу. Но мир оказался не без добрых людей. Они нас могут встретить там, где мы и не надеемся…
К Ульяне подошла женщина, поздоровалась и ахнула, как это она оказалась в Сибири в такое время года, когда на улице сорок градусов мороза, а она ещё и с детьми. Метёт и метель, что света не видно. И ещё добавила, что знала Ульяну по Дальнему Востоку: когда-то стояли в очереди за хлебом и дружески разговаривали между собой. Эта женщина – ангел с неба предложила свою крохотную квартирку, пока мужчины найдут подходящий дом, который можно купить.
Итак, Ульяна с детьми была спасена, а с нею и Ольга с двумя маленькими малышами. Эта женщина и подсказала, где можно купить большой дом. И жилье было куплено. В нём и поселилась вся большая семья Тараса. В тесноте – не в обиде. Спали кто на печи, кто на кроватях, кто на полу… Зато все здоровые и вместе. Кончился ажиотаж  и страх из-за суровой зимы. Позади осталось адово терзание всей семьи. Впереди пусть трудная, но орнаментальная каждого жизнь. Агрессия зимы почти побеждена. Заряжайте свои аккумуляторы и вперёд. Вперёд добывать хлеб семье и тем, кто на Украине. В авангарде был Василий: хитрый и пробивной.
Вскорости Ульяне купили небольшой, но уютный домик прямо напротив дома Тараса. Кроме кухни, была ещё светлая комната. Чистый дворик и неплохой огород. Во дворе не было хозяйских построек, но они и не были нужны: ничего из домашней живности не собирались заводить. Зато стояла неплохая летняя кухня. Во дворе был даже столик и стулья для ужина на воздухе летом.
Мужчины бросились искать любую работу в своей деревне и в других, расположены неподалёку. Закупали муку и крупы мешками. Срочно стали отправлять посылки Тихону, Ефиму и даже Савке. Всё-таки не чужой. Двое детей от него у Ульяны. Да и у Савки есть жена и дитё, которых нужно спасать…
И удивительно, где же было московское правительство? Не было тогда пусть ещё большого товарообмена. Но где был всё-таки исполин Сталин? Его настойчивая воля, искромётный ум. Или он был инфузорией, микробом, стоящий во главе государства? Неужели нельзя было в данной ситуации закупить у населения той же Сибири хлеб и отправить на Украину? Его интуиция не подсказала ему это? Может то  правительство было не дальнозорким и пассивным или мстило украинскому народу за те бойни, которые там проходили в гражданскую войну? Или хотели показать власть динозавра, дикую  не только украинскому народу, но и всему миру? А может хотели просто ослабить её народ?
Но на Украине был страшный мор, как в 1922 году. Всего через десять лет! От четырёх до семи миллионов погибло людей. Невозможно было тогда их пересчитать. Трупы валялись под заборами, у колодцев и в хатах. Некому их было подбирать и хоронить…
Семья Тараса прожила всю зиму, посылая посылку за посылкой. Получая коротенькие письма оттуда. Летом посадили хороший огород. Посадила и Ульяна свой, обработала. Фёдор уехал на заработки в другую деревню. А к Ульяне зашли как-то двое мужчин в кожанках и заявили, что их дом подлежит конфискации, так как это жильё раньше принадлежало кулаку, и продал он  его незаконно… Вот вам и библейская книга, «Нового завета», говорящая о конце света! Апокалипсис! Люди в кожанках говорили не о конце света, а чтоб семья выметалась из своего дома. Приехали чужаки нахально в деревню и посмели ещё купить такой уютный домишко! Он нам самим пригодится! И апелляции не подлежит! Говорилось с апломбом и категорично.
Ульяна возмущалась, сказала, что никуда с детьми она не пойдёт, тем более что мужа нет дома. Но на второй день явилось целое кодло таких мужчин, и стали выбрасывать вещи за калитку. Саму Ульяну под плач вытолкали тоже из дома, схватив за руки под крик детей. Батько и братья не пришли на помощь. Почему? Наверное, боялись этих циклопов, чтоб они не явились и в их дом со своими алебардами и пистолетами. Тише едешь – дальше будешь. Пронеси, господи, беду стороной. Обойди хоть этот дом…
Вышли Ульяны братья и перенесли вещи в свой дом, забрали детей…
Фёдор был менее инертный, чем братья Ульяны. Он ходил по всем инстанциям, показывал законно оформленные документы на его дом. Доказывал, что в таком дому не мог жить кулак, дом небольшой, во дворе не было надворных построек, значит, не было и хозяйства. Говорил, что это чья-то афёра, но ему строго заявили: «Поезжай к самому Калинину жаловаться, власть на местах!»
Часто не бывает управы и в наши дни на начальство, хотя уже двадцать первый век. Но тогда местные власти считали народ за быдло, тупое и беспросветное. Почему? Потому, что там были в управлении не служители Советской власти, а аппендиксы и метаморфозы, аферисты советского государства, его враги. Они восстанавливали народ умышленно против советов, ненавидя Советскую власть.
В доме Ульяны поселилась какая-то чиновничья тварь, шкура, которой приглянулось неплохое жильё, и которое боялось выходить за калитку, боялось выпускать и детей своих со двора…
Семья Тараса прожила в Сибири две зимы, а весной, когда помощь на Украине не так была нужна, вернулись снова на Дальний Восток, в Лесозаводск. Прошло цунами, снесло его ветром и временем. Отхлынули волны страшного бытия. А теперь прими нас, любимый Лесозаводск, в свои объятья. Сгинь, проклятый каин, с глаз, не витай над головой. Благослови, господь и ты матерь божья, нашу полюбившуюся нам новую Родину…
Тарас сразу же купил большую хату с добротным огородом и садом. То золото ещё действовало. Через огород был куплен большой дом и Марийке: с верандой, кухней, залом и двумя спаленками, под цинковой крышей. Таких домов в Лесозаводске были только единицы.
Ульяна с Фёдором пошли в барак, в котором когда-то жил Тит. Комнаты для жилья разделялись щелеватыми досками с клопами и большой слышимостью. Весна приезжих тоже встретила голодом. Не обогревал их своим теплом и бог солнца Апполон. Молись не молись, а пряник не упадёт, и никто не принесёт, кроме пайка по карточке, кусок хлеба. Ульяна рвала на диком винограднике листья и у дорог крапиву, и варила борщи. Фёдору иногда удавалось подстрелить фазана, а то  и двух… По вечерам он ставил перемёт через реку Уссури или её протоки. К утру, смотришь, кое-что и попадалось. Рыбка стала не дура, обходила крючки стороной, а которая была поглупее, то проглатывала наживу раньше, чем доплывала до перемёта Фёдора. Люди голодали, и не один Фёдор ставил перемёт.
Дети от голода не пухли, но ослабели. Наташа училась уже в первом классе. Её парта стояла около окна. В школе было довольно тепло, даже жарко от солнца. Учительница вывела раздетых детей на улицу, и произошла катастрофа. Ударила она Ульяну своей страшной рапирой. Жизнь – импровизация: сегодня она нам даёт одно, а завтра другое. Ульяне она дала свой «подарок», страшный, невыносимо горький. Да, жизнь никогда не бывает инертной, она бежит, меняется, приносит чаще не радость нам, а слёзы и горе, натягивает свои вожжи, чтчтобы нами управлять…
Ночью у Наташи воспалилась правая нога. Её так потянуло, что девочка не могла на неё стать. Вызвали врача. Наташа плакала, а врач поставила свой диагноз и выводы: «Девочку нужно класть в больницу…»
Ульяна отрезала две чёрные косички дочери: «В больнице всё равно отрежут. Там такие порядки, что стригут даже наголо. А твои положу в сундук. Вернёшься – будем приплетать…»
А через девятнадцать дней Наташи не стало. Что у неё было – трудно сказать. Ни разу мать не пустили к дочери. Почему? Больница не была инфекционной. Но как Ульяна не упрашивала врачей, как ни плакала, а дочь она свою так и не увидела. Гибель её осталась загадкой для всей родни… Привезли тело домой всё кусками повырезанное там, где были чёрные пятна. Приклеили на голове отрезанные косички и так схоронили.
Упало будто небо на землю, отобрало безжалостно дочь, росточек Савки, кусочек родной Украины. О, как Ульяна молилась, как просила, чтоб Наташа поправилась, но небеса или не услыхали её молитвы, или не захотели, не пожалели Ульяну…
Месяц проплакала мать за дочерью, только месяц, а потом сказала себе: «Всё, хватит! Земля уже качается под ногами. Забудь! Так наверно богу угодно. Бог дал – бог взял. А мне скоро рожать ещё одного ребёнка. Будет заменой Наташе, хоть и родится курносое от Фёдора…»
И больше никогда о любимой дочери не вспоминала. Не ходила на кладбище, не отмечала ни дни её рождения, ни день гибели.
Была – и нету. Порой говорила о первой дочери, тоже Наташе, которая прожила только полмесяца: «Ой и красивенькая она была…» Изредка вспоминала умершего почти в год сына, но о погибшей дочери почти в девять лет – никогда! Как будто в жизни её и не было. Не то чёрствая душа была у Ульяны, не то каменная, не то вся запеклась огнём. Но иконы поснимала и отдала жене Тихона, даже сняла и рушники.
Зато Ганьке сразу прибавилось работы: выгрести золу из плиты и вынести во двор, а по пути набрать дров. Мыть посуду, заправлять постель, мести и мыть полы, а они некрашеные, родителя ходят обутыми. Доски быстро пачкаются, остаются чёрные следы от обуви, особенно отцовские. Их нужно отскабливать ножом, либо голиком-веником без листьев. Да и нянькой осталась она одна. А тут ещё нужно ходить за хлебом, наносить воды для стирки белья и пелёнок. И всё же мать постоянно говорила недовольно: «Не то, не то…» И не было бальзама – лекарства, чтобы было то…
Ганна как-то нечаянно, спускаясь со ступенек в натужном туалете, упала в грязную вонючую жижицу, испачкала до пояса платье. Ульяна посмотрела, но не переодела дочь. Так и ходила Ганнушка мокрая и вонючая весь день. И спала так… Прошла неделя, настала суббота. В этот день мать меняла детям бельё. Но Ульяна не сняла с дочери заскорузлое вонючее платье. Мельпомена – муза трагедии и Ганьку задела своим чёрным крылом. Аллюром пробежала по её жизни, настигая, вроде хлестала по спине и лицу. Потом, уже взрослой, Ганна иногда вспоминала этот эпизод её жизни и думала: «Почему мать заставила носить эту грязную вонь больше, чем полмесяца? Приучала быть осторожной, не оступаться? Или ненавидела за что-то? К чему был этот форс-мажор или пируэт?» И правда, с тех пор Ганна всегда была предельно осторожна, где можно было подвернуть ногу или упасть.
И ещё: у Ганнушки стали отростать волосы. Ульяна купила ей гребешок: «На, а то ещё окосеешь… Да прижимай свои патлы покрепче, чтоб не лезли в глаза…»
Ганна день любовалась подарком. Вечером ей разрешили немного поиграть на улице. Она замерзла, закоченели руки, пальцы распухли. Девочка села около плиты, чтобы погреть руки. Дверца слегка была открыта. Отчим увидел руки Ганьки и сказал спокойно дипломатическим голосом, даже очень довольный: «Ну и эта не жилец. Вон как руки раздуло!» Сказал и будто стиснул ей горло бандажом.
Ганне было восемь лет, и она понимала значение этих слов и подлую радость Фёдора. «Да, руки мои опухли, значит и я не жилец…» И она под аккомпонимент слов отчима стянула с головы гребешок, повертела им в воздухе и вдруг машинально дотронулась его кончиком до горящей лучины. Он мгновенно вспыхнул и сгорел. «Был и нет, как жизнь Наташи, – подумала она. – Значит и со мной так будет…»
В душе смятение чувств и ажиотаж… Сжалось сердце… «Недаром отец забрал уже и Любу, наверное вместо меня… Вон и все Наташины платья мать ей отдала. Сложила в отдельную стопку в сундуке. И отец последние дни ходит очень довольный…»
И всё-таки не было испуга, что сгорел гребешок. Она только машинально повторяла про себя: «Сгорел… сгорел… Вон как раздуло мои пальцы, даже и руки… Значит и я не жилец…»
Наконец она перестала делать агностика выводы и испуганно обернулась назад, посмотрела на мать с отцом, которые молча сидели за столом и как-то затаённо смотрели на неё. Вроде бы даже очень довольные, но так и не сказавшие ни слова, будто ничего и не произошло. Однако Ульяна больше никогда не купила дочери не только гребешка, а даже поганенькой приколки, эквивалентной гребешку. Вот так: не сумела сберечь, так больше и не получишь ничего. Ни ты, ни твои сёстры… Как с куклами: «Раскисли на улице, так больше из вас никто не получит такого подарка… Никогда!» И мать не хватала аритмия сердца, не стала астенической от жалости к детям. Нет, сердце её было – кремень, броня. В доме не было кукол, даже каких-нибудь лоскутков для них, кроме конечно для Наташи, которой сама мать иногда шила куклы, но не покупала… Даже для Ярыси…
А вскоре пришёл материн брат Андрей – зомби и сказал, что он Ганнушку забирает к себе подкормиться, а то и эта может погибнуть либо от голода, или от какого-нибудь воспаления, или отита…
Ульяна сначала заупрямилась, но так как не была ортодоксальным (придерживающей только своих взглядов) человеком, то и согласилась: «Ладно, забирай месяца на полтора. Люба будет присматривать за детьми…»
Но Любаша не долго была нянькой. Губа-не дура. Через неделю ночью тихонько открыла сундук, вытащила всё, что ей отложила Ульяна и, прихватив ещё и Ганькины вещи, быстренько смоталась домой к матери, так что не стала эквивалентом ни Наташе ни Ганьке.
У бабушки всегда был настоящий борщ, хоть и без мяса, а на второе – каша. Но Ганнушка не набросилась на еду. Её приучили есть медленно, аккуратно и смотреть, чтоб старшим досталось больше. Андрей ещё был не женат и жил вместе с бабушкой. Младший Иван уехал искать летучее счастье на Украине, оставив бабушке шестнадцатилетнюю черноокую жену, тоже Улю, спев свадебный апофеоз, но наверное не достигнул и перигея семейной жизни и любви.
После большой семьи Ганне было скучно, и она слонялась из угла в угол от нечего делать или сидела на сундуке и долго смотрела в окно, когда взрослые уходили на базар или в магазины… Иногда выходила в сад и смотрела на бесконечный ассортимент ползающих жуков или улавливала ассонанс певчих птиц. Астения после смерти Наташи и слов отчима стала постепенно проходить. Ночами перестала пугливо просыпаться, стала более спокойной, ушла какая-то пугливость.
Прошёл месяц. Было воскресенье. На огороде появилась уже сочная зелень. И как всегда Ганнушка сидела на сундуке, смотрела в окно, где перед её взором расстилался бубушкин огород и сад. И вдруг она увидела идущих по огороду мать и отца, которые шли от дома Марийки между грядок. Оба нарядные, молодые и здоровые. Мгновенно соскочив с сундука, она побежала с плачем навстречу матери. С плачем и аффектом свойственным детям. Расставив руки и вся в слезах, она повторяла: «Ой мама, мамочка, мамочка!..» А когда подбежала к матери, кинулась к ней и хотела обнять ту за подол её красивой юбки. Мать быстро грубо оттолкнула дочь и довольно сильно хлестнула её по лбу: «Ты чего, дура?!» Её слова шарахнули девочку по лицу. Не ожидая такой встречи, просто инквизиции, Ганька оторопело посмотрела на мать. Слёзы её будто высохли, хотя всё ещё текли и текли по щекам. Ульяна резко повернулась к ней спиной и пошла к дому, только отчим ей вслед сказал: «Да что же ты так?» Постоял немного удивлённый и тоже молча пошёл за женой, оставив девочку в огороде. Импрессия – чувственное восприятие. Какое оно было? Эквивалентно ещё глупому ребёнку или уже взрослому человеку, который унесёт эту обиду на долгие годы? И поймёт своё жуткое одиночество даже в своей семье? А может мать из-за своей тупости не могла понять чувств ребёнка и давала урок, что каждый сверчок – знай свой уголок. Этой пословицы она в то время не знала, но поняла, что мать её никогда не будет ей родной и не допустит до себя. Она для неё чужая, «лобастая». Так часто Ульяна называла родную дочь: «Ну и лоб у тебя, хоть свиней паси…» Кстати, у Ульяны он был не ахти какой, хотелось бы, чтобы был побольше…
У уже взрослой, вспоминая этот случай, иногда непроизвольно приходили мысли: «Почему меня мать так не любит? Вроде я подброшенная в эту семью? Индология – наука о культуре и наверно о взаимоотношении людей. Не знала она тогда перипетии сложной судьбы матери, не знала, что  виновата в судьбе Ульяны. И дочь совсем не ржавый винтик, от которого зависела её судьба-злодейка. Не солдат-нянька, то никто не стал бы её выхаживать, умерла бы ещё в колыске от воспаления лёгких, как и первые двое детей.
Так Ганька в тот день не сказала матери ни слова. Слёзы высохли, и она, опустив голову, вошла в хату. В то время девочка была ещё мала, чтобы обдумать трагедию своего рождения. Знала только одно, что мать её за что-то не любит…

Глава 17

Но время шло неутомимо вперёд. Его невозможно остановить. Развивались новые события. Ганну нужно было записывать в первый класс. Шла не подготовленная к школе. С Наташей мать до школы занималась: изучили буквы, читали по слогам, писали сначала палочки, а потом и целые слова. Мать покупала сестре у китайцев очень дорогие тетради. Но то же Наташе? Запись шла с лета. Ульяна боялась, что рождение Ганьки станет известно Фёдору. Метрического свидетельства у дочери так и не было. Крестили в церкви, но сельские власти не дали нужный документ о рождении. Ульяна попросила брата: «Скажи Андрей, что мать ещё на Украине и привезёт свидетельство о рождении. Пусть поверят на слово. Потом, мол, принесём…»
Так и сделали. Совершили маленькую афёру. У Ульяны от прошлого была аллергия, вызывающая не только раздражительность, но и страх. Боязнь прошлого, которое её нет-нет, да и преследовало.
В наши дни такие вещи считаются пустяковыми. Никого не удивишь ложным документом: можно купить аттестат зрелости за среднюю школу, диплом инженера, врача и даже доктора любых наук. Были бы баксы. Порой даже и не очень большие. Смотря какой диплом.
Итак, Ганна была записана в первый класс своим покровителем. Но тут Тарас и его жена решили начать строительство домов для Ульяны и для сыновей: Макара и Ивана. Напротив дома глав семейства росла роща дубков. А старшие, как индикаторы, управляли жизнью большой семьи. Особенно свою инициативу всегда подавала Ярына. Сама ходила и брала документы, разрешения на постройку домов. Руби дубки, корчуй и строй дома. Были бы руки, голова и… денежки. А такой большой семьёй строить дома – что раз плюнуть.
Начали гуртом корчевать огород Ульяны. Потом заложили дом. Трудились на постройке тоже гуртом: Фёдор, Тарас, Гриша, Иван, Андрей и Макар, даже Василий. В мах заложили фундамент. Сами на заводе пилили рамы, двери, доски для стропил и пола, тёс для крыши… За месяц и дом готов! Обдранковали. Мазать помогали даже соседи, собравшись на толоку. Работу сделали за день, а потом гулянка с песнями и плясками. Штукатурь и бели… Рядом с домом Ульяны стали сразу строить с одной стороны хату Ивану, с другой – Макару. Но хлопцам дома поменьше, победнее. Тут  была своя политика: не выделяйтесь те, кто носит фамилию Тараса. Дочери пусть имеют отличное жильё, а сыновьям тёплое, но не броское, чтоб не было зависти у других и не выпирало не только богатство, но даже скромность. Есть тёплая однокомнатная хата – и ладно. «Живите и благодарите бога, что батько ещё может вам помочь. Он вам не аллегатор, хоть и пил когда-то с попами, гоняя семью. Время то давно смыто водой и сдуло его приморскими ветрами. Теперь он, ваш батько, опора для всей семьи, бо кое-что было припрятано в нужное время. Правда, и маты стоит в авангарде нашего полка».
Григорию купили развалюху рядом с домом Тараса, но на том месте сразу же построили неплохой домик: с верандой, кладовкой, кухней и двумя комнатками. У Григория жена – дочь бухгалтера. Тут можно немного и раскошелиться. Дочь избалованная не станет жить в поганой хате, отец главбух, не будут люди говорить, что один Тарас вложил денежки в строительство дома. Прикрытие есть и хорошее…
Вся родня нашла своё место в жизни. Иван, вернувшись с Украины, работал продавцом в хлебном магазине, Василий – начальник снабжения, Григорий – директор большого гастронома, Андрей – мастером на заводе, Макар с отцом работали столярами на том же заводе. Делали хорошую мебель себе и людям, неплохо зарабатывали, были стахановцами. Портреты их висели на доске почёта. Было спокойно: работалось и жилось легко. Обзавелись, кто хотел, не только огородами, но и садками, небольшим хозяйством. Справлялись советские и старинные праздники. Пели дружно Ярына с Фёдором, сев рядышком, неплохо пели и Андрей с Григорием, да и сам Тарас. Запоют – лампа тухнет. Песня «Выпрягайте, хлопци, кони та лягайте спочивать…» сотрясала стены хаты. Хотя Тарас пел редко. Почему? Наверное, тяжело переносил все перипетии своей судьбы. Пусть и говорил постоянно себе: «Не жди пока рак на горе свиснет, а трудись. А без труда – не вытащишь из реки карася, даже мелкую рыбёшку. Конечно, пышный хвост всегда трудно прятать, а позолочённую гриву ещё труднее. Но сумел же я всё-таки спрятать и хвост, и гриву, хоть часть этой гривы и обскубали проклятые советы, что сердце зашлось кровью. Пришлось бросить насиженную хату и мыкаться по свету. Ну, ничего: если есть под ногами земля, то можно всё-таки жить. Полей её только хоть своим потом, бо наёмной силы теперь нет. Теперь как аукнется – так и откликнется. Посеешь крапиву, крапива и вырастет… Так не сей сорняк!..
Да, тёплые и трудолюбивые руки – богатство для человека. Но не глотай жизнь кусками, а то можешь и подавиться. Она тебе не безе, лёгкое пирожное, бывает и комок глины. Не тужься сильно, чтоб не лопнула селезёнка. Доказано это ещё на Украине. Загребал, загребал, а остался ни с чем, если бы не два кувшина с золотом. Наполнял их, как дырявый мешок или карман: ни своей земли, ни мельницы, ни большого дома. Во сне такое не снилось, что так обернётся всё при советах. Теперь перегруженный карман опасно носить: сегодня он есть, а завтра выгребут всё подчистую. Но часть золота всё-таки осталось: дорога теперь ложка к обеду. Приедут на новое место – и жильё смогут купить. А хата для человека – это спасение от всяких невзгод.
Раньше Тарас смотрел только вверх, но теперь оглядывался больше и назад, анализировал события, пристраивался к советам, ненавидя их. Только Ярина, адепт (приверженец) была новых взглядов, она никогда не тужила о старой жизни. Всегда говорила своим детям, пусть уже и взрослым: «Хату всегда можно построить, были бы руки и желание. Так что нечего смотреть назад, где упало всё как с воза. А что с воза упало – то пропало. Зачем то нужно было огромное хозяйство, в котором вся семья была превращена в рабов?» Теперь она, как ингалятор, лечила свою большую семью от тоски по старой жизни, направляла исток и устье в нужном направлении. Кануло, мол, всё в вечность, туда ему и дорога. Есть корова во дворе, огород, садок, пасека… Что ещё надо? Дети все пристроены – живи и радуйся, не гневи бога… Конечно, держите языки за зубами, не говорите ничего лишнего… Кто теперь знает – был ты кулаком, батраком или дьяволом. Ведь и заяц хочет жить, но боится, чтоб с него не содрали шкуру. А батько теперь не заяц, а стахановец. Работает честно. Дай бог каждому так трудиться. Портрет батька на доске почёта. Не скрывается. Хотя тот портрет и не надо бы выставлять напоказ людям… А попам я не верю, если и есть что над нами, то не нашего это ума.
Текла река Уссури, несла куда-то свои воды, уходила жизнь, люди вроде и не замечали время. Голод где-то остался позади. К праздникам покупали добротные одежды, нарядными ходили женщины, чистыми в новых платьях дети. Ганьку перевели в другую школу, взяв табель из первой. Но одна была неприятность в её судьбе. Жизнь человека не может быть  всегда гладкой. Обязательно где-то не клеится, или кто-то подставляет либо каверзу, либо подножку. И жизнь – борьба. В ней нельзя быть инфузорией, умей бороться и побеждать неприятности пока есть силы, светит солнце, и ты живёшь. Даже если ты и ребёнок. Но умей находить правильную дорогу, не сойди с нужной тропинки, не увлекайся высоким, но преступным, рассчитывай свои силы. Не бери эту жизнь в лоб, так как он не всегда выдерживает удары. Взвесь крепость лба и обстоятельства…
Итак, Ганьку перевели в другую школу, взяв табель. После окончания первого класса, она пасла с отчимом всё лето и до поздней осени стадо коров. Фёдор – адепт «мудрого» мнения решил, что хватит Ганьке уже учиться. Читать-писать научилась и хватит сидеть на отцовской шее. Тут был и свой индикатор. Импровизатор тупости и желания показать себя перед всей роднёй, что он – мужчина твёрдой руки: сказал – и баста! Что хочу – то и ворочу.
И в сентябре девочку не пустили во второй класс. Пасла коров. А Фёдор самоуверенно твердил: «Я всю жизнь живу и не знаю ни одной буквы, вместо росписи ставлю крестик. А Ганька хочет быть умнее нас: из грязи да в князи. Нас батько учил быком хвосты крутить, а не книжки читать. Может учительницей хочет быть? Значит, мы тут внизу останемся, а она барыней станет? Людям мозги при советах пудрить? А то люди-дураки, не знают где лён, а где конопля?»
Да, индикатор был сильный, и заглушить его не так-то просто. Диапазон ума отчима дальше этих рассуждений никуда не шёл. Застопорился.
Чужие дети, завидев Ганю, кричали: «Пастушка, пастушка идёт…» И правда, где это было видно, чтобы десятилетняя девочка бегала, как и их пёс Полкан, за стадом до 100 коровьих голов? В родне все молчали, вроде в рот каждый набрал воды или проглотил аршин. Только Андрей что-то робко пискнул в пустоту и замолчал. Но вмешалась одна божья душа, умная и настойчивая: учительница Гани. Она твёрдо заявила, что пройдёт все инстанции, а девочку посадит за парту. Страна теперь требует обучать и девочек. Отошло то время, когда женщина должна только рожать и варить борщи. Советской власти нужны грамотные все, ибо они все будут управлять государством…
Да, Фёдор, хотел ты искалечить судьбу Ганны, но дули уже в стране другие ветры. Наступал век машин, электричества, век станков, а не телячьих хвостов.
А маленькая Ганна уже в том возрасте видела, что без учёбы она просто не сможет жить. Задохнётся и погибнет, как Наташа… Видела агрессивно настроенную родню, которая, кроме бабушки, стонала по старым порядкам и старому укладу быта, хотя все жили, если не богато, то и не бедно…
Но грянул 37 год… Страшный год гибели тысяч невинных людей. И не с неба эта погибель упала на людей, как на Украине. Тут было всё: приказы Москвы, расплата друг над другом, убрать конкурента, освободить себе дорогу; выползли враги, ненавидевшие советы и убиравшие преданных Советской власти людей. Стремились физически уничтожить элиту государства, чтобы ослабить мощь страны. Тысячи тысяч гибли от расстрелов, в камерах от истязаний, от голода и холода на Колыме, на самых тяжёлых стройках Сибири. Живущие потомки!! Вспоминайте порой этот кровавый сталинский год, год человеческой крови и страданий. Страна ослабла, упал её престиж в народе. Люди боялись ложиться спать, так как ночью подъезжал «чёрный ворон» и увозил людей навсегда… Забрали Тихона, Лука умер ещё в 32 году от голода. Умерла их мать на Дальнем Востоке.
Народ притих. У Тараса во дворе вечерами собирались сыновья, садились на завалинку и говорили о политике. Тарас, ненавидевший советы, теперь говорил: «Быть, мои дети, войне. Она будет страшной, люди захлебнутся кровью. Немцы, немцы стоят над Россией. Не поможет и наш хлеб, который отдаём немцам. А договор между нашими странами – это только временное затишье перед бойней. Сталин выигрывает время, а сам по своей тупости ослабляет страну. А может он и не всё знает, что делается у него под носом?  Было же в писании, что к концу этого века вырежут людей, опустеют земли, брат брата никогда не увидит…» Страшный был прогноз, и он через четыре года сбылся…
Но не будем уходить в сторону. Вернёмся к жизни Ганьки… Так и допасла тогда она коров до глубокой осени. Пришла в школу в начале второй четверти. Ученики её встретили с криком: «Пастушка пришла в школу. Даже книги дура принесла в сумке…» Ганя стояла в коридоре, прижавшись спиной к стене, и молчала. Вышла учительница, подошла к ней: «Ну вот ты наконец и пришла! Раздевайся и заходи в класс…» И она погладила её по голове; Ганна заплакала… Первый раз в жизни её пожалели, «Галя, не плач, теперь всё будет хорошо», ; сказала Анна Васильевна и указала ей её парту…
Учительница была роднее матери. Всё у той учительницы было прекрасным: костюм, косыночка на шее, красивые волосы, как у матери, только на висках седые… Поговаривали, что она бывшая дворянка. Мужа и отца её советы расстреляли, а она осталась и несла своё тепло людям…
Учительница назвала тогда девочку Галей, потому что Андрей, записывая её в школу, написал имя то, которое дал тогда при Савке. С тех пор и дома стали её звать не Ганькой, а Галькой. Похоже? Конечно! Так пусть и зовётся Галькой…
Не заступился тогда за Ганю и Тарас: «Вон сколько рождается внуков и внучек! Что ж, каждого учить? Где такое було?» В этом он был солидарен с Фёдором. Мол, подросла девчонка, так отдавай её в няньки, лишний рот вон со двора. А то попробуй такую ораву прокормить да ещё и в школе обучать? Мальчишки – батьку подмога, будущие кормильцы, а девчонки для чего? Ещё и приданное им готовь! Да у батька волосы на голове облезут!
Так и училась Ганя последние годы начальной школы без всяких пертурбаций, получая каждый год похвальные грамоты…
Но в 37 году люди боялись ночи. Подъезжали на машине, били прикладами в двери; «Открывай! Фёдор боялся – возьмут и его. Успокаивало одно, что за границу он не ходил, спокойно работал грузчиком. Какой из него враг? Но Тихона забрали: был на той стороне и не раз, продавал привезённое своё и чужое… Но Тараса и его сыновей не трогали. Хотя вся семья волновалась. Ложились с вечера, крестили окна и двери, но не знали – встанут утром дома или нет. Загребут… А за что? А кто его знает? У них своя мерка на человека. Танцуют под дудку Москвы или создают свой смертоносный танец, свой бердыш, своя берданка или пистолет. Беркуты стоят у власти и творят бесчинство над бессловесными свой произвол.
Но забирали не только мелкую рыбёшку, которая хотела что-то ухватить в своей жизни, вонзали ятаган (большой турецкий кинжал) в китов: командиров полков, руководителей заводов, талантливых инженеров… Пусть страна останется без кадров! Жди, когда подрастёт новое поколение, выучится, «набьёт» руку практикой… Кто-то специально ослаблял страну перед войной.
И ещё один гром грянул в 1939 году. Тараса Максимовича вызвали в прокуратуру: «Ты как же, кулацкая сволочь, оказался на Дальнем Востоке? Прижился тут недалеко от границы. Туда собирался махнуть или получаешь информацию с той стороны?»
Не стали разбираться, что он с двумя сыновьями лучший рабочий завода, и никогда даже в мыслях не приходило бежать за границу.
; Вражья контра умеет пристраиваться, втискиваться в доверие советской власти. Вражеский хамелеон! Выслать! В Сибирь! Вот список, выбирай, куда можно ехать. А в отношении сыновей ещё посмотрим. Пусть пока работают. Что? Григория забрали в военное училище? Будет офицером? Да, нам нужны свои офицеры, вышедшие из рабочих и крестьян, но не контра…
И вся родня не стала ждать, что решит агрессивно настроенная прокуратура в отношении сыновей Тараса, какая ждёт судьба и экзекуция. Продали дома и уехали в Красноярский край искать новую «экзотику». Выехали экспромтом, вроде бежали от эшафота, боясь слова юрисдикция, юриспруденция. Провались пропадом эти слова и эти инстанции.
На Дальнем Востоке осталась только Маруся с двумя детьми, жена Григория. Кто её тронет? Муж в армии, в училище… Однако после учёбы Григория послали в полк, где была семья.
Василий  в Сибири тоже работал снабженцем, но яро проворовался и угодил на семь лет тюрьмы. Но дом в Сибири успел купить Марийке, добротный, большой. Сам, скрывшись за колючей проволокой, спасся от предстоящего фронта, работая и там, в «неволе» снабженцем. Жил вольготно, ладил с начальством заключённых.
В Назарово Тарас купил себе хороший дом. Андрей остался жить со своей семьёй с отцом и матерью, а Ивану и Макару купили дома попроще. Как всегда: есть где жить – ну и ладно. Фёдор с Ульяной поселились за тридцать километров от Назарово в украинской деревне, в довольно просторном дому, в колхозном. Зимой Фёдор чинил обувь дома колхозникам, летом работал на полях, на покосе… Летом работала и Ульяна на свекле, турнепсе, брюкве. Осенью – на уборке пшеницы и ржи; там, где не могли убрать комбайны – урожай убирали вручную. Ставили копны, потом свозили на ток, обмолачивали…
Заканчивала Ганна пятый класс в Назарово, живя у бабушки. В деревне только четырёхклассное обучение. И Ганна знала, что троглоид – пещерный человек, Фёдор, не пустит её дальше учиться в 6-ой класс. Она делала всё, чтоб заработать побольше для себя и семьи. Работала почтальоном: вечером разносила почту, днём с другими подростками на прополке пшеницы. Химикатов для уничтожения сорняков тогда не было. Пололи вручную бабы и детвора. Поля огромные, ни края, ни конца не видно. Только среди полей изредка стоят дома-кульстаны. Жала всю осень с матерью пшеницу, ставила снопы в копна, подгребала граблями колоски. К осени оказалось, что у Ганны вдвое больше трудодней, чем у матери. Убрала Ганя дома и в огороде всю картошку, пересушила, ссыпала в погреб. Всё, уже скоро закончится первая четверть. Девочку чуть ли не хватает психастения – нервозность, страх, что пропадает учёба… А Фёдор, «архар» – горный козёл, запел снова свою песню: «Хватит учиться, закончила пять классов и хватит… Вон какая семья растёт, а кто должен её кормить? Учительницей хочет быть? Белоручкой? Нас заставляли быкам хвосты крутить… Вон шёлк ей на платье купил, что ещё надо? Тоня мала, чтоб почту носить: не доверяют, мы с матерью неграмотные… В месяц за почту получала двадцать пять трудодней. А за год это сколько? Немыслимо сосчитать!.. Я за год почти столько набираю!»
Но Ганна не слушала трюизмы отчима, его тирады и выпросила у одного парня-неудачника в учёбе, двоечника, бросившего школу, учебники.
И, взяв в сумку ещё булку хлеба и вилок капусты, ушла из дома в район к материному брату Андрею, её покровителю. Прошла соседнюю деревню, русскую «Путь Ильича», потом пошла по железной дороге в рваном пальто и разбитых старых ботинках.
«Носите вы сами шелка, а я пошла учиться…» ; думала Ганна.
Слева, метрах в шестидесяти, стоял густой лес, уже давно опавший. Оттуда раздавался вой волков. Они высовывали морды из-за деревьев, но к железной дороге, к открытому месту, не подходили. А Ганна со всех ног пробегала двадцать километров, за ними начиналась ещё одна деревня, очень, по словам, богатый колхоз. А всего через пять вёрст начнётся и её станция. Всего пять километров… И покажется большой рубленный из добротных брёвен дом…
Пришла Ганна в школу в начале ноября в рваном пальто, подворачивала от стыда рукава. Правда, месяца через два отчим, изотоп человека, привёз бабушке два мешка картошки и мешок хорошей муки. Хотя можно было дать и больше, дома обрабатывала весь огород она одна. Потерять такую работницу в семье было почти катастрофой. И сразу после побега Ганны, Фёдор третий раз избил жену. «Твоя работа, сука! ; кричал он. ; Сама бы Галька не ушла из дома. Ты ей позволила… Кто теперь будет кормить семью? На меня не рассчитывай: где сядешь – там и слезешь. А ты тоже не всегда выходишь на работу… А Галька за одну почту получала бы и зимой вон сколько трудодней! Я вон считал и кое-как подсчитал, что за год у неё было бы 300 трудодней! Подумать только!»
Да, Ульяна уже видела, что грамотной куда легче жить. Не носила бы дочь почту, то была бы счетоводом, или бригадиром, а то и агрономом. А это не быкам хвосты крутить, не снопы вязать, когда темнеет в глазах и думаешь, что вот-вот рухнешь на землю, не обливаться потом, что света белого не видно…
И она впервые сказала Ганне, как бы открыв свою перед нею душу: «Ладно, беги… Может ты будешь счастливее меня. Учись. Тоня вон пошла в школу, но не сильно тянется к учёбе… Но ты смотри – не принеси в подоле… А в моей старости вспомни, что у тебя была мать…»
Так Ульяна пропела своей дочери осанну – будущую ей восторженную славу. Пусть не славу, но найти, достать свою наивысшую точку, апогей.
Ганна перед тем, как покинуть эту деревню навсегда, подошла к детской кроватке, посмотрела на безжизненное личико последней сестрёнки, такой крошечной. Ульяна увидела и тоже подошла. «Двустороннее крупозное воспаление лёгких, ; сказала она без всякого сожаления, ; вряд ли выживет. Сейчас по ней пошли нарывы. На голове образовывалась такая опухоль, как голова самой Нади. И ножка левая вся опухла от нарыва».
Ульяна ставила свой диагноз адекватно: было там воспаление лёгких или нет. Зачем ставить водочные компрессы, когда и так умрёт от нарывов. Бог таких забирает, лежит уже несколько дней без сознания: еле дышит, не плачет, не берёт грудь.
Но Надя осталась жива. Нарывы сами собой прорвали. Правда, левая ножка осталась немного тоньше правой. И Фёдор третий раз избил жену не только за Ганну, но и за Надю: «Стерва, не хочет моих детей. Вон как оберегала семимесячную Ярысю. В разгар зимы переехали в Сибирь, когда той и месяца не было. И не заболела же, хоть ехали в теплушке чуть ли не месяц… Но почему она не любит и Ганьку?»
И ему всегда вспоминалось, как Ульяна со всего маху ляпнула дочь по лбу, когда та, соскучившись за матерью, бежала по огороду навстречу им с плачем: «Ну, чего ты, дура!»
«Всё-таки стерва Ульяна! Колючий чертоплох, жгучая крапива, сатана в юбке, а не баба… Ягуар… Стареющий хищный ящур.. ; думал Фёдор. ; А вот теперь разрешила Ганьке уйти из дома, хотя девчонка могла бы так помочь семье… Мне самому не потянуть ораву ртов. Бежать, бежать подальше от Ярины и Тараса, где потеплее…»
И не успела Ганна закончить шестой класс, как явились, как гром среди ясного неба, два голубка, Ульяна и Фёдор, заявили, что дети растут, и их в будущем негде будет учить и как резюме подвели итог: «Уезжаем в Казахстан, там тепло, растёт не только брюква, но и помидоры, и арбузы с дынями. Дал один хороший человек адрес: будем жить недалеко от станции. Есть даже средняя школа…» На этом интермедия не кончилась. Буквально через неделю гремели колёса вагона, семья ехала в Казахстан, станция Защита. Саманный домик, неплохой огород и со двора видно огромное поле. Но тут один нюанс: поле колхозное, покосы, на которое не ступишь ногой, не получишь квоты той земли, если ты не колхозник, а какой-нибудь бродяга или изгой, даже просто хороший рабочий…
Но семья адаптировалась быстро. Ганне разрешили закончить шестой класс. Фёдор стал работать носильщиком при вокзале. Он весной нашёл большой заброшенный участок земли между колхозным полем и железной дорогой. «Земля отчужденная», ; так называлась земля, которая тянулась вдоль железной дороги. Эта земля не принадлежала ни колхозу, ни государству. На ней мог садить кто угодно.
Обрадованный глава семейства, теперь уже не инфантильный, а бери выше: экспансивный, активно проявлявший свои чувства и заботы о семье, даже авторитарный, умевший диктовать и указывать другим, привёл на этот участок: «Вот, копайте и садите сколько вам под силу». Потом умозаключительно добавил: «Сейте просо, говорят, оно здесь здорово родит. Будет своё пшено, а солома пойдёт на корм корове.  Её купим обязательно. Будет своя и каша, и своё молоко… Только не ленитесь… Ах, да, сено здесь косить негде, то солома и сгодится…»
Эгоцентрист, крайне эгоистический, ленивый человек, показал участок и смотался, не копнув ни разу лопатой. Ульяна сморщилась, повела красивыми бровями, шнурочком, но смолчала. Ширкнула несколько раз лопатой, потёрла спину рукой и всё оставила Ганне: «Вот тут очищай, бадылья рвутся легко, земля песчаная, копать – не землю тягать. Просто рай. Проса насеешь тьму…»
В первый год Ганна насеяла с полгектара. Посадила и картошку, и тыкву. Сгори оно пропадом. Обработать-то просто, а как перевозить урожай? Купили тачку. Мол, лёгкая, сама так и катится. Легко будет возить. И возила, и надрывалась. Потом умнее стала: к чертям ту тыкву, тяжёлая, да и картошки поменьше нужно садить: проклятый крот таскает её, оставив на поверхности свои следы: бугорки земли по его подземным ходам. Но поистине, что аппетит приходит во время еды. И дарёному коню в зубы не смотрят. А тут не конь, а земля. Копается легко, захватишь лопатой побольше и пошёл дальше. Чудо! Ура! Мы не эпилептики, не сибариты. Подведём баланс работы за день. Неплохо, неплохо…
Мать только достаёт просо на семена. Получай удовольствие, хоть и устаёшь. Экстремум удовольствия. Скопал – и тут же засевай…
Не то деревенская жилка кипела у Ганны, не то ребячий азарт двигал её душою, а может, ещё и более важная была причина: «В семье скоро появится седьмой ребёнок. Кто же всех будет кормить? На отчима надежды нет. Да и солома корове нужна. Береженого бог бережёт. А самое главное – отчим, этот бурбон, неповоротливый битюг, проявит человеческое благодеяние и пустит в седьмой класс. Ведь почти рядом с домом неплохая средняя школа. Нужно… Нужно закончить десятилетку. С боями, с криком, но закончить. И она должна этого упрямого динозавра, эту гидру в затасканных брюках, пропахшую табаком-самосадом, шокировать своим трудом…
Сеял одно, а пожал другое, так говорят в народе. И она посеет просо, а пожнёт свой урожай в школе: это хорошие оценки. Бог плодородия – Адонис поможет ей… Кажется такой бог есть, где-то что-то  о нём читала… Слава тебе, бог Адонис! Помоги, родной!
Уже в августе в тачке перевозила картошку, тыкву и снопы проса. О, как тяжело было тянуть эту тачку одной! Правда, обмолачивал снопы отчим дома один, возил сам просо на завод «рушить» на зерно и муку. Работа Ульяны заключалась в том, что она секла солому, запаривала для коровы пойлом.
Да, один сеет, а другой пожинает. И пожинает в свою пользу. Без особого труда вытаскивает карася из пруда. Итожит баланс своей работы. Хотя не задумывались ни мать, ни отчим, как итожила свой баланс Ганна.
Молоком мать детей не поила. Утром каждому в кружке забеливала чай, подсаливала, и пейте. Вот вам и всё молоко. Ряженку и варенец носила на базар. Мол, то нужно купить, другое, а где же деньги брать? Батько мало зарабатывает. Вот назреют арбузы и дыни, то тоже лучше будем продавать.
Итак, от чёрной коровки не всегда бывает белое молочко, а чуть-чуть только по утрам синеватое…
Да, умная жена, когда бочка пшена, а когда пшено в узелке, то и разум да и язык на крючке… Ульяна теперь имела пшено не в узелке, а в мешках. Вари кашу, супы, стряпай оладьи… Не зная букв, не прочитаешь роман. Буквы она знала, но книги, конечно, не читала. Теперь она жила другой жизнью. Амнезии у неё не было (потери памяти), и давно она свыклась со своим положением, не пыталась уйти от лап Фёдора. Не было рядом ни братьев, ни матери с отцом, не получала и писем от Савки. Ушёл он из её жизни, растаял как весенняя льдинка… Одна горечь осталась на душе, если бы не Ярыся. Ей всю любовь и отдавала. Заплетала, как Наташе, косички, ласково проводила рукой по головке… Выхаживала, как бройлерного цыплёнка: чтоб не простыла, не переутомилась.
А Фёдору Ульяна открыто говорила, что тот лысый и курносый наплодил кучу детей, так пусть своё гомно и кормит, а не мотается по ресторанам…
Не поглядывай на куму, ; говорили когда-то так в семье Тараса, ; а то кум отобьёт твою жену. Но Фёдор стал поглядывать не на жену кума, а совсем на чужих женщин. Если бы он был и безинициативный, бахвал какой-нибудь башибузук, беспробудный пьяница или бесшабашный пройдоха, но только здоровенный мужик, хоть и лысый, и курносый, то сотни одиноких баб пялили бы на него глаза, приглашая в гости.
Уже шла война, мужчины на фронте, в аду среди смертей и ужасов, а тыл всё-таки жил ещё старыми мерками…
И ещё: умный промолчит, где нужно. Дурак машет в воздухе кулаками. Фёдор и не махал кулаками, но жил своей жизнью. Где-то ел, чем-то жил, хоть и ночевал дома. В то время он не думал, что если есть любовница, то всё-таки сбереги жену и семью, хотя бы на всякий пожарный случай. Однако не ушёл из семьи потому, что Ульяна снова должна была рожать. Авось хоть на этот раз родит сына? Так оно и случилось. Всё-таки бог есть на свете: после многолетнего труда в постели, наконец, родился сын. Есть генерация – будет кому сохранить фамилию отца. Но трудиться дома не хотел. «Ни за холодную воду», ; говорила Ульяна. Дети таскали воду для полива и бытовых нужд, собирали щепки и уголь около вокзала, после того, как увезут выгруженный вагон топлива, но кое-что остается среди травы и мусора.
Таскали всё лето траву с полей для коровы, пололи, собирали урожай, кое-что продавали. В свободное время пасынковали для отца табак, сушили, рубили его железными секачами. Изнурительная для детей работа. Тут вам и негатив, и позитив советской семьи, создавай эпос, пиши анналы, набрасывай эскиз картины бытия, пиши пролог и эпилог, как вынуждены были жить дети в больших семьях. А это был ад и рабство.
Летом, когда поле Ганны шумело и колосилось зелёным ковром, она уходила работать на масложиркомбинат. Там мела склады, таскала с бабами мешки с семечками и соей. Надрывалась, особенно, когда привозили сою. Мешки тяжёлые, а их нужно было перетаскивать из складов в машины. Стал болеть бок, надорвала печень. «Это у тебя хронический аппендицит», ; только и сказала мать и вышла из хаты.
Резанула какая-то тяжёлая и обидная мысль: «Хоть бы пожалела, посоветовала оставить работу?» Поняла, что матери совершенно безразлично: таскает она на том масложиркомбинате мешки или метёт?» Это был не алогизм – ход мыслей логики. Нет, конечно, нет… Хотелось заплакать. Но она только присела на край топчана, поджала натруженными руками ноги… А они почему-то так болели, болела и спина…

Глава 18

Ганну в школу всё равно отчим не пускал. Уберёт она всё с поля, пойдёт с Тоней по пустым чужим полям с мешком и сумкой для Тони. Роются авось и найдут то там, то тут уже замёрзшую картофелину, а то вдруг и съедобную. Дома мать из них наделает данников или крахмал, а какую и отварит. Правда, запах от неё идёт, что с трудом глотаешь. Но что-то есть всё-таки в желудке… И хотя Ганна была не имбецилка (что-то между олигофреном и дегенератом), но на неё смотрели как на рабочую скотину.
В школу, уже как закон, приходила во второй четверти. Особенно не пускал, и в это время отчим. Было агрессивно настроено это исчадие, гидра семейства, после седьмого класса. В восьмом классе за учёбу уже нужно было платить. Сумма явно небольшая. Ганна зарабатывала в десятки раз больше её. И тут жди со страхом, какой подует от отчима ветер: норд-вест или норд-ост? На южный не надейся, на зюйд или тем более штиль. Зато северный, норд, дует всегда. И тут пой хоть рапсодию, хоть акафист… Шли годы, давно была уже другая жизнь, а диапазон взглядов Фёдора зациклился. Отчим продолжал «петь» аллилуйя про хвосты и быков, пёр свою нелёпость, абракадабру. И аккорд его нравоучений был один: нас не учили, значит и тебе, Галька (хотя он её никогда не называл по имени), нечего ходить в школу.
Однако Ульяна вроде  бы и не возражала: «Да что ей дома всю зиму делать? Пусть уж учится. Конечно, глупой голове и знания не помогут. Но Галька вроде бы и не такая дурная? А грамотной всё-таки легче будет жить? Да и школа рядом. Обутка на двоих есть: с утра Галька, а после обеда в той же обуви пойдёт Тоня. Всё-таки кое-что заработала, чего греха таить? Пусть уж учится…»
И удивительно, что Тоне никто не вставлял рогатки в её детскую жизнь. Бельмом у родителей в глазу была Ганна.
Из того времени многие события выделялись ярко, пусть они были и тяжёлыми, но плелись следом с болью и обидами. Но, наверное, что чем тяжелее жизнь у человека, тем человек её дольше помнит. Тем длиннее кажется пройденный путь. У человека, порхающего, живущего долго на одном месте, всё сливается воедино и пролетает быстро, как экспресс. Жизнь кажется до обидного короткой. Это адекватно, неоспоримо. Аргументов можно привести множество, что это так.
Там, в Казахстане, пошла в первый класс четвёртая дочь Ульяны, Ольга. Девочке уже исполнилось восемь лет, и по указу правительства нужно было отдавать ребёнка в школу, хотели бы этого родители или нет. Начальную школу должен был закончить каждый человек обязательно. Неполносреднюю – желательно, десятилетку – способные.
Шла война, недостатки в семье, кругом масса ласковых баб, и отец большого семейства перестал замечать не только свою когда-то любимую Ульяну, но даже дочь Тоню, тем более других детей. Куда делся человек, который когда-то жил с Ульяной в сплетенной из хвороста хате? Который клялся сам себе, что будет любить Ульяну всю жизнь за её длинные косы, гибкое, упругое тело?.. Косы давно поредели, стали короче и намного. Сама от постоянных родов вроде разбухла, как размоченная фасолина, обвис рыхлый живот… Лицо стало злым, и на нём отложились едучие морщины. В добавок, постоянно затасканная старая юбка… Где та красавица, которой он любовался и беспредельно любил? Ради которой он бросил Катерину, не броскую, не красавицу, но и не гидру.
Ульяна, как квочка, обсыпала его детьми, и конца, и края не видно, что будет какой-нибудь просвет. А её доченька, Галька, рвётся всё к учёбе. А если все остальные потянутся за нею, то у батька и последние волосья облезут на голове? Раньше детей отдавали в няньки, а кого и в работники. А сейчас что творится? А теперь, когда эти голодранцы вырастут? Когда этот семейный ад кончится? Рак на горе свиснет, а ему всё нужно будет учить эту кагалу. Вон и Ольгу уже отдали в первый класс, а там ещё Рая, Надя и Юра… Эх, распроклятая такая жизнь! Другая баба родит двоих – и хватит, а эта распустила своё брюхо… Рожает и рожает через каждые два года… У неё как? Тяп-ляп и дитё… А сама стала бодливой коровой, постоянно орёт, что то не так, это не так. Поднимет свой балаган на весь двор. От людей стыдно. Э-э-э, как оно то вещество называется? Ага, гемоглобин да эритроциты кровь портят… Приходится пить одну травку (научили добрые люди), чтоб не брали на фронт. Сдаёшь анализ, трясёшься за результат. Но слава богу дают бронь: не годен. Но говорят, что эта травка укорачивает жизнь человеку. Да чёрт с ним с этим прогнозом. Пока есть возможность жить – живи. Не теряйся, вон сколько одиноких баб. Жалко ведь бывает за таких ядрёных да молодых…
Оля проучилась месяц, а тут и учительница появилась у калитки с жалобами. Мол, за это время их дочь не узнала ни одной буквы. Читая по букварю, водит пальцем по строчкам, а всё говорит просто наизусть, запомнив текст. Учительница отошла от плетня, где разговаривала с отцом семейства, и тот сразу же решил экспромтом экспрессивно выразить своё отцовское воспитание. Он схватил во дворе стоявшую Олю и, как волк ягнёнка, поволок за шиворот в кухню. Девочка вся задрожала от страха и заплакала. Но Фёдор расставил ноги и, зажав дочь между ними, поднял платьице. И по голому телу стал стегать восьмилетнюю дочь своим отцовским ремнём.
Бедная девочка не только кричала и визжала от боли и испуга, от этой экзекуции, но тут же вся обмочилась. Ульяна заскочила в хату и с ужасом закричала: «О, матерь божья! Что ты, изверг, делаешь?! Ты же её забьёшь до смерти или искалечишь?»
Она выхватила дочь, лежавшую на полу почти без сознания, с дико вытаращенными глазами.
«Изверг, изверг, как ты мог поступить так ещё с таким малым дитём? Где твоя совесть и душа?»
Ульяна плакала, готовая теперь сама наброситься на Фёдора с ремнём или кулаками. Нет, это уже была не вялая, рыхлая женщина. Перед ним стояла злобная тигрица, готовая наброситься на него. «Ну и скаженная… Ого! А вроде и не очень любит детей. Дура… Настрогала их, пусть сама и разбирается с ними… Да пошли вы все к такой матери со всей вашей школой и учёбой. Вот старшую бы выпороть, да права не имею. А рука так и горит, чтобы похлестать по её заду… Всё больше молчит, но вижу, как она презирает меня… В душе какими-то словечками обзывает. Нахваталась в школе всякой пакости… Поганая умница… Ишь, стерва! Учёной хочет быть, а мы тут дураки для неё. Уже не числа изучает, а какие-то дроби да теоремы… Раньше люди никаких теорем не изучали, а жили. Поганка…»
Ульяна всё плакала, села на лавку, прижала к себе Олю, гладила её беленькую головку: «Успокойся, мы с тобой быстро все буквы выучим. Ты же у меня способная. Научу тебя и читать по слогам. Да и Галька с Тоней тебе помогут…»
Фёдор со злобой бросил ремень: «Наплодила их, как крольчиха, то сама и корми и учи…» Потом со злобой добавил: «Может, ты их ещё и в институт пошлёшь? Галька на всё способна. Молчит, но вижу, что баламутит всю семью…»
Много стало причин быть самодуром в семье Фёдору. Одна из них, что нет рядом большой родни Ульяны. Раньше бы он не посмел так обращаться ни с Ульяной, ни с её (как он считал) детьми. Умер в самом начале войны Тарас где-то в Сибири. Украину взяли в полон немцы. Там остались любимые его сыновья Тихон и Ефим. Не перенёс: схватило сердце – и готов. Да Иван и Григорий ещё в первые дни войны погибли под городом Луцк. Макар тоже где-то воюет. Василий заработал ещё перед началом войны позорную «решётку». Один Андрей получил бронь. Работает начальником военного строительства. На фронт не берут, может ещё потому, что прошёл Финскую войну и был ранен…
И Фёдор теперь сам себе голова: «Куда захочу, туда и поверну. А против фронта, говорят бабы, что у меня есть иммунитет, хитромудрая защита».
После этого случая Ульяна посадила дочь за стол, дала ей карандаш и газету на казахском языке. Сама села рядом и стала спокойно, что для неё было необычным, разговаривать с дочерью: «Хоть я и плохо читаю, по слогам, но тебя научу. Меня в школу не пустили ни маты, ни батько. А я плакала, просилась в школу, но мне говорили, что моё дело только детей рожать, варить да стирать. По вечерам ткать да вышивать. Но я кое-что узнала от братьев, когда те ходили в школу. Вон задачи Гальке ещё в четвёртом классе помогала решать. Сейчас и Тоне помогаю. Раскину в уме что и как – и решу. Давай и с тобой заучим сначала буквы, а потом и читать будем по слогам. Научу немножко и писать. Тетрадей нет, так будем писать на газете. Их на казахском языке продают много и недорого…
За несколько дней девочка заучила буквы, стала читать по слогам. Потом ей так понравилось, что она читала всё подряд: не только свой букварь, но и книги Тони и Ярыси.
Скоро в школе первоклассницу было трудно узнать. Учительница удивлялась способностям девочки.
Но Оля оказалась способной и в другом. В школе каждому ученику на большой перемене выдавали по пончику с ливерной начинкой. В семье Ульяны каждый должен принести его домой к ужину, чтобы поделить на всех за столом. Пончики несли все, это был закон. Однажды Ульяна достала пончик, который принесла Оля из школы и показала Ганне: «Посмотри, что Ольга делает? Видишь дырочку? Это она вытаскивает в эту дырочку весь ливер и домой приносит только запечённое тесто».
Ульяна говорила, а сама улыбалась, довольная хитростью дочери. Ганна удивилась, что мать не только возмутилась нечестным поступком, а ещё и восхищалась проделкой Оли.
Потом, вспоминая этот случай, перед глазами Ганны вставала старшая сестра, Наташа. Ульяне всегда нравилась не покорная, умная Ганька, а со всякими причудами - старшая дочь. Наверное и Оля ей напомнила ушедшую навсегда Наташу… Тем более, что она пришла на её место.
И перед старшей дочерью стояла будто бы и не мать, которую каждый день она видела сердитую и крикливую, а женщина, помолодевшая, слегка улыбавшаяся и довольно ещё красивая…
Ольгин поступок далёким осколком, лучиком залетел в их хату, напомнил тепло и радостно о Наташе. О её кипящей душе, и тихим резонансом прозвучала рядом забытая эпоха для всех членов семьи, но не для матери. Мать хранила память о любимой дочери глубоко в сердце и никому, никому не позволяла грубым словом затронуть эту память, эту боль сердца и души. Эта боль принадлежала только ей, и никто не смел вносить диссонанс в эту скрытую от всего мира боль утраты… Она принадлежала только ей, только её сердцу…
Но какой ничтожной казалась этой взрослой, возмужавшей женщине её живая теперь старшая дочь? Она окинула взглядом Ганну и как-то пренебрежительно спросила: «А почему ты не попытаешься устроиться где-нибудь в конторе переписывать хотя бы бумаги? Неспособная? Як пойдёшь в люди? Корову до сих пор подоить не можешь? Как безрукой собираешься жить?»
Ганна понимала, что мать не ценит то, что дочь с лопатой бегает босая на поле, засевает уже полтора гектара просом. Если ты безрукая, то таскай, дура, мешки: тебе видно на роду так написано и толку с тебя не будет. А вот Ольга уже с детства находит способ обводить других вокруг пальца, хитрить. Значит, в жизни не пропадёт, бо рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. И вдобавок, слова матери секанули банальную, как человека с маленькой головой, микроцифала, видимо не импровизируя мысли, а они давно у неё уже назрели: «Устроилась бы хоть посудницей при ресторане, при вокзале. Сама была бы сытой, глядишь, и домой что-нибудь принесла…»
– Я с лопатой, наверное, больше приношу, чем миску огуречного рассольника, в котором частенько плавают черви… Нам они попадались не раз, когда от ресторана работала на полях.
Было обидно за слова матери: «Неужели она дальше своего носа так ничего и не видит? Сейчас не старое время, и жить люди хотят по-другому. Корову я не умею доить? И что тут такого? Да её у меня никогда не будет! Выучусь – и она мне будет не нужна…»
И тут припомнился их уютный дом на Дальнем Востоке. Была у них и корова, и кабанчик в загоне, куры… Но росли ещё вокруг хаты георгины, чернобрывци да гвоздики. А за огородом кудрявые дубки. Под горой, как маленький волшебник, струился родничок, вокруг которого вились розовые вьюнки. И был у них конь, Буланый. Кто-нибудь скажет, что тут особенного? Пустые банальные рассуждения. Да, для кого-то и так, но не для Ганны. Ганна с детства не была балаболкой, чаще молчаливая, не точила лясы-балясы. Другой раз бы и поговорила, да не с кем. Правда, на поле можно поговорить то с её просом, то с жуками. Ползут куда-то такие маленькие, копошатся в земле, а куда ползут и сами не знают. Когда-нибудь и с сорокой можно поговорить или с иволгой. Как начнут перекликаться, то тут вам и соло, и дуэт, и трио, и квартет, и квинтет… И каждый по-своему выворачивает себя наизнанку, чтоб других перекричать… Тут нет имитаторов, все поют своими голосами, хотя, говорят, что есть такие птицы, что подражают другим…
Фёдор лошадь купил, чтоб хоть иногда подрабатывать: кому дров привезти, кому сено. Каждому хозяину нужна подмога. Да и самим в хозяйстве пригодится, и родственникам только намекни.
Буланого частенько выпускали, стреножив, пастись за огородами. Конь со спутанными ногами уходил порой далековато. И его разыскивать, освобождать от пут и привести домой посылали одиннадцатилетнюю Ганьку. В других семьях обычно это делали пацаны. Но то ж в других, мать рожает мальчишек. А тут? Ганне давали уздечку, научили ею пользоваться, научили снимать путы…
Оббежит Ганнушка дубки за огородами, позовёт: «Буланый, Буланый…» Из-за кустов и не увидишь его сразу, но он обязательно отзовётся, зафыркает радостно, по-доброму, как хорошему другу… Она подведёт к дубку коня, оденет уздечку, потом снимет верёвки с передних ног. Сама залезет на дерево и с него уже на спину  лошади. Не скачет, а лёгким шагом направляется домой.
Но Буланому, наверное, надоела эта назойливая девчонка, которая не имела права по своей молодости сидеть на его спине. И однажды не успела девочка сесть на спину, как Буланый тут же сбросил её с себя. Ганна упала на куст, ободрала себе руки и ноги, ободрала слегка и спину. Благо не лицо, и сразу же возмутилась: «Ах, ты и дурень, за что же меня скинул?» Но Буланый стоял, понурив голову: «Виноват, но ты ещё мала, чтоб кататься на моей спине. Мало ещё ела каши и соли…»
Ганна взяла за уздечку лошадь и, неторопясь, повела домой, выговаривая: «Вот теперь и будем с тобой плестись как придурки. Не скинул бы – то дома бы уже жевал овёс, водичкой батько бы попоил. А так иди, дурень, как придурковатый. Как Полкан перед тобой я бегать не буду. И купать тебя больше не собираюсь. Ходи грязный, вот так. Тебе не хочется, чтоб на тебе ездили, а думаешь мне легче живётся? Вон засадила меня маты вязать кружева, чтоб вшить эти прошвы в наволочки да ещё подзоры для простыни. Связать нужно быстро, за несколько дней… И я вязала с утра до вечера, не ходила даже в школу. Как сяду с утра и до темна, что встать не могла: тошнило и кружилась голова. А всё-таки всё связала, что было нужно. Бо человек должен трудиться, иначе ему, лодырю, хана. И Анна Васильевна говорит, что нужно побеждать всякие перипетии. Потому что человек – эталон красоты. Хоть он иногда бывает и банальным, неоригинальным, тривиальным. Тебе понятно это слово? То-то же. Учись, учись, запоминай мудрые учительские слова. Мать дома всё равно их не поймёт. А Анна Васильевна у нас очень хорошая и добрая, и красивая, седая. А маты моя не ходит на родительские собрания. Говорит, что я учусь для себя, так ей в школе нечего делать. А я думаю, что ей стыдно, что не пускали меня в школу, а заставили пасти коров. А мне ещё и десяти не было. Да и подпаском всегда бывают только мальчишки и постарше. А вставала – темно, и ложилась – темно. Правда, пальто мне ватное купили на зиму, когда пошла во второй класс. Сталин приказывал даже всех девочек учить в школе, потому что  у него есть своя дочь Светлана. Она уже здоровая дивчина, а он её держит на руках. И чего это дура забралась на руки? Картинка такая есть у нас в учебнике…
А ты вот идёшь за мной и ничегошеньки не понимаешь. Хочешь я тебе стишок прочитаю? Не то Никитин его какой-то написал, не то – Тютчев: «Румяной зарёю покрылся восток, в селе за рекою потух огонёк, росой окропились цветы на полях, стада пробудились на мягких лугах…» Видишь, какое красивое? То-то же… Вот сумели же так красиво написать! Может тебе это не понять, потому что ты не человек… А Сталин вот – друг для детей, он всех, наверное, любит, как свою Светлану, потому что строго приказал всех детей учить, а не отдавать их в няньки и в работники. Вот теперь все дети живут дома при родителях. Но я хоть и дома живу, но знаю, что меня никто не любит. Вот и ты меня сегодня сбросил с себя, а я спину себе зашибла и поцарапала руки и ноги. Я, конечно, не Ванька Жуков, но какая-то в семье чужая. Эх, ты дурень, дуралей… Чего фыркаешь? Правда глаза колит? Ладно, больше на тебя никогда не буду садиться. Тебе, конечно, тяжело возить дрова, но я же лёгкая? А батько сказал, что привёз он дрова соседу, узнали власти и посчитали его единоличником, принесли большой налог. А кормить тебя, если не подвозить людям даже сено, невыгодно. Для себя держать – роскошь. Так что боюсь, хлопче, что тебя продадут. А кто тебе будет путы развязывать? А может, и пастись за огородами не будешь? Может, тебе голубчик, там, у других людей, плохо будет? Да и мне без тебя очень погано. С кем буду говорить? Кто будет так внимательно слушать? Что, стыдно, что скинул меня в куст? Не переживай, хлопче, на мне, как на собаке, всё сразу заживает. Вон Полкан ещё в прошлом году покусал меня, когда мы с батьком пасли коров. Накинулся и всю искусал мне руку. Ох, я и кричала с перепугу. А  рану завязать было нечем. Дома маты промыла водой, замотала тряпкой. И зажило. Я же говорю, как на собаке…
Ну вот, скоро будет и наша хата. О! А ну-ка отгадай такое слово: аккомодация? То-то, никогда тебе его не отгадать. А нас мудрым словам учит Анна Васильевна. Потому что она шибко грамотная и много знает таких слов, которых не знает никто… Ага, завидел двор и поторапливаешься? Не надо было меня сбрасывать со спины. Прискакали бы быстро. Сам виноват… Ладно, не буду забираться больше к тебе на спину. Не хочешь – не надо. Знаешь, как говорится: одним ягодки, а другим колючки. Мне, значит, всегда колючки…»
Ганна по детской наивности ещё не раз изливала свою душу Буланому. На спину больше не садилась, а вела всегда, не торопясь, за уздечку домой, и говорила, и говорила. Выливала свою маленькую обиженную матерью душу. Хотя знала, что, вряд ли лошадь её понимала, животное… Что с него взять? Но говорила и говорила сама себе…
Но осенью отчим Буланого продал. Отца строго предупредили: «Узнаем, что кому-то что-то подвозил – прилепим такой налог, что и хатой не откупишься. Намотай себе на ус. У нас единоличников уже давно нет. Для чего совершали революцию? Да чтоб эту контру единоличников уничтожать!» И вынужден был Фёдор продать лошадь. Пасти коров взялись уже другие, а Фёдор ушёл работать на другую сторону реки Уссури в большой гастроном грузчиком.
Домой возвращался вечерами под хмельком, иногда детям в кармане приносил горсть дешёвых конфет. Огород и пашню в поле всё лето Ульяна обрабатывала сама с Ганной…
Сейчас Галина сидела за заваленке и вспоминала своего друга Буланого. Такого покорного и доброго, когда, конечно, не лезешь к нему на спину. Наверное, все не любят, если ими повелевают. Для всех свой барометр измерения добра и зла, свой баррель (сосуд) вместимости или барокамера, которую, судя по газетам, применяют немцы в захваченных районах для военнопленных и беженцев… Боже мой. Там смерти и ад. И надо благодарить небо, что здесь не падают немецкие бомбы. «Мои беды – это только капля тех несчастий, что несут люди там, на западе… И благодарить нужно судьбу, что ещё учусь, пусть с трудом, преодолеваю все барьеры отчима, но учусь. Пусть падают камни с неба: метеориты, даже болиды, рушится вся биосфера, но пока есть здесь школа – буду учиться. И если нашу хату занесёт бархан, то разгребу его и пойду в школу… Я спою ещё свою баркаролу, буду такой, как Анна Васильевна… Буду учительницей… Дай бог, молитесь небеса, чтоб наши победили, чтоб меньше гибло народу… Чтоб меньше гибло детей, которым сейчас нужно учиться…»
И она часто видела, как везли новобранцев на фронт. Она обычно с матерью стояла в огороде, а им из теплушек кричали: «Прощай мать! Прощайте, люди! Едем на смерть, но будем идти вперёд, только на запад!»
Мать плакала: «Повезли сволочи-правители людей на пушечное мясо. Где-то наши там Тихон, Ефим и их дети? Где Савка?» – последнее добавила, конечно, про себя? Но её «бакалавры» со знанием азбуки, а то и без неё обходившиеся всю жизнь, балансёры погорелого цирка, но имея в руках балансир, решили: раз Гальке исполнилось шестнадцать лет, то уже здоровая дивка. В няньки Ульяна её не отдала, тогда вытолкнуть её поскорее замуж. Идея отчима была на высоте: «Пусть идёт на свой хлеб. Осточертела эта падчирица, которая может потянуть за собой всех остальных дивчат. Зачем тут баламутить воду? Геть со двора и баста! Бо не знаешь какая ещё её завтра укусит муха, или что придумает эта «лобастая». А вдруг вступит в комсомол? Придут немцы и всех к стенке? Из-за этой грамотейши? Закончит восьмой класс – и замуж. Всё своему время: посеешь поздно – урожая не будет. Хотя какой там урожай от дочек? Рюмку и ту вряд ли поднесут? Знаем это зелье… Сей мужик, сей, а розы не вырастут, а одна бузина да чертополох. Так геть, геть со двора… И не скатертью, а крапивой да полынью горькой ей дорога… «Боюсь только, чтоб эта «лобастая» не встала на дыбы, как уростливый конь… Ей ведь что в лоб, что по лбу. Вдруг заупрямится, как уростливая кобыла…  У неё ведь не семь пятниц на неделе, а всегда гнёт своё. Кому что, а курице про просо. А у Гальки, как у дуры, одни книжки на уме да поганая их советская школа. Не дай бог вступит в комсомол? Ума хватит… Может сюда немцев и не допустят, но чем чёрт не шутит, когда бог спит? Да, немцы может, и не дойдут, но чем пахнет дальше политика? Скорее всего, что снесут Советскую власть, бо много полегла людей на западе. Явятся фронтовики и перевернут всё. За что, мол, кровь проливали и столько погубили людей? Отчитайтесь, сволочи-советчики… Пусть будет не по-старому, а всё-таки что-то перевернут… Не может того быть, чтобы весь народ промолчал…»
И привёл Фёдор сваху, сговорившись вначале с Ульяной.
Вошла как-то вечером пожилая женщина в потрепанной юбке, платок завязан под подбородком. Видно не то богомолка, не то слишком хотела казаться смирной и покладистой, наверное, доброй. За нею в хату вошёл Фёдор.
– Вот, Галька, знакомься.
Женщина молчала, увидев красивую, хрупкую девушку. Невесту представляла здоровенной, грудастой, с крепкими мускулами деваху. Хозяйство у них большое: две коровы, свиньи, куры да гуси. Огород с полгектара… Нужно бы сыну бабу поздоровее. Ладно, были бы на месте все кости, а мясо нарастёт. Вон морда слишком городская. С лица, говорят, воду не пить. Но это ж когда морда поганая, что плюнуть не на что. А эта уж слишком выдалась, что ещё и гулять будет. Бо на такую позарится не один прохвост…
Заговорила первая Ульяна: «Знаешь, Галька, парней на фронте выбили, а у тётки Фёклы сын пришёл с фронта. Я его не видела, но все говорят, что парень очень хороший. Дома всё матери помогает. Воевал он, правда, немного теперь хромает… и… и… глаз один косит…»
Но тут вмешалась, наконец, и тётка Фёкла:
– У него и медалька есть. Хочешь, я сына завтра приведу сюда: может, стерпится – слюбится…
Ганна не опешила от всего этого. Ей даже было не обидно, а дико и противно. Она сморщила, чуть ли не брезгливо губы. «Боже мой! Ещё ни с кем и не дружила, ещё и не думала об этом, и вдруг гром среди ясного неба. Господи, как противно и дико…»
– Я ещё в девятый класс пойду, потом в десятый, пусть ваш сын другую подыщет…
Ей хотелось нагрубить, не посмеяться, а нагрубить этим старым людям, запускавшим свои грязные руки в её невинную ещё душу. Все эти трое были для неё противны и омерзительны, но её всегда воспитывали быть сдержанной и вежливой, не умевшей резко давать отпор другим людям.
Ульяна вроде осталась и довольна отказом дочери и как-то виновато только сказала:
– Та то ж батько затеял. Я ему говорила, что ты не согласишься, а он заладил своё… Хотя столько уже училась, то и заканчивай среднюю школу… Сей весной своё просо, бо без него нам хана. Учись пока в девятом, а там видно будет. Но не посей крапиву, а то больно жать будет… и не принеси в подоле…
О, как осточертел этот ей подол! За какое быдло, какой балласт они её считали? Пусть не спруты, пусть не осьминоги, не сивуги, не эксцентрики, но они всё-таки должны быть людьми. Пусть я чужая им, нелюбимая, но я же всё делаю, чтобы жить в этой тюремной семье! Так почему же они так поступают со мной? Лишний кусок я их не ем, а всё тяну в семью… И ещё, постоянно мать ширяет мне в лицо этот подол! Будь он проклят! Если и будет у меня ребёнок, то никогда, никогда ей его не принесу…
Про этот подал она уже слыхала не раз. Не знала она тогда про подол матери, не знала про дёготь на воротах деда… Ей всегда было противно слушать про этот подол. С чистой душой наивного ребёнка, было и унизительно, и гадко. Мать теряла авторитет в глазах дочери этим индукционным (от частного к общему) выводом, меряя её по каким-то стандартам гулящей девки. Неужели она не видит, что Ганну кроме учебников и школы ничего не интересует? Она живёт своей, пусть зацикленной, но своей жизнью… Для неё школа – это светлое небо над головой. Там преподаватели с большой эрудицией и тактом, там родные ей люди… Среди них она и будет жить…
Тётка Фёкла ушла с носом, её провожал до калитки Фёдор. Ульяна молчала, Ганна, как ни в чём не бывало, села за свои книги. «Скоро конец учебного года, скоро ждёт её поле. Не до вас, мудрые родители, которым нужна я, как рабыня. Закончу восьмой, а там ещё два года…» Ганна вдруг повернулась к матери и спросила:
– А хозяйство большое у тётки Фёклы?
– Да, две коровы, свиньи, всякая птичья живность, огород с полгектара и ещё заимка…
– Жаль, что не умею доить корову, а то бы с радостью кинулась в чужое подворье… Была бы и там неплохой конягой…
Ульяна ахнула. Знала, Галька смеётся над ней и отчимом. Вот это да! Тихоня-тихоня и вдруг резанула такое! Но такого ещё не было…
А Ганна потом ещё долго думала: «Что у меня за родня? За кого они меня принимают? Почему не видят у себя ничего? Почему никто не осуждает Марийку, которая из четырёх детей, троих родила от постояльцев? Вот у неё подол так подол. Да ещё и преступный. Двоих оставила живыми: Инну и Ивана. Третий родился с дефектом: с кривыми ступнями. Баба Ярина ходила к дочери, парила ребёнка, выправила ножки. Помогла вроде, но плохо. Дитё уже ползало по квартире. Добралось до плиты и село около неё. Марийка снимала с плиты чугун с кипящей водой и вдруг, будто нечаянно уронила на дитё, ошпарив сразу, что тот, наверное, не успел и пикнуть…
Вся родня ахнула, потрясённая происшедшим. Но никто будто и не смотрел правде в глаза. Пошушукались втихаря между собой и тихонько схоронили. Но почему тётка Марийка не убрала ребёнка от плиты, прежде чем снять кипящий чугун? И почему ребёнок был у самой плиты? Почему свои руки она не ошпарила? Вот тут подол, да ещё и какой! Василий в тюрьме, от него Марийка родила одну только девочку, а троих уже, живя по очереди с квартирантами: то с одним, то с другим. Да всегда удивительно про подол и бабушки: мать такая черноволосая, как она всегда говорила: – «Не волосы, а воронье крыло…» Марийка белобрысая и больше никого такого даже во всем роду не было. Так что ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца… Да, чужая семья всегда – тёмный лес…
И Ганна думала: «Так почему она всегда меня уничтожает этим подолом? Противно до умопомрачения. Неужели она меня считает только дурой с лопатой? Какой у меня будет муж? Я ещё и не думаю об этом. Сейчас ещё не до него. Хотя есть же он где-то умный, талантливый, может воюет, а может где-то учится. Жизнь Марийки пошлая. Василий воровал не только для себя, но и для неё. Она бездельница: стирать и то раньше приходили другие женщины за булку хлеба, когда тот хлеб был дефицитом, по карточкам. Я не эфемер, человек не с воздушными мечтами, но так не буду жить, как мать и Марийка. Я – учительница, будущая…»
Конечно, Ганна тогда не знала, что и учителя бывают заземлёнными людьми. Но в её понятии учитель – это неземной человек, который даже и не ест и, боже упаси, конечно, не ходит в туалет. Да и любовь у него, если и бывает, то особая, ангельская. Там все красиво, даже прекрасно, как у героинь Тургенева.
Казалось бы, сватовство Ганны дало осечку. Взять на абордаж и вытянуть вон с квартиры не смогли. Авантюра Фёдора не удалась, Ганна выставила достойно свое алиби: рано замуж, буду учиться. Но Фёдор не потерял иллюзии, чтобы добиться своего. Говорят, что вода камень точит. Но и слово может точить человека, если ему по одной капли капать на мозги.
; Может, зря выпроводили сваху? Парней-то всех перебили на войне, а Галька уже на выданье. Надо же хоть в будущее смотреть? Не сейчас, а потом можно было бы отдать за сына Фёклы.
Ганна подняла голову от учебников:
; Меня сын вашей Фёклы не интересует. Свои есть друзья, куда умнее: Тургенев, Шекспир, Толстой со своей богатейшей эрудицией…
; Шо цэ ты сказала? ; ахнула мать. ; Якый такий Тургенев да Шекспир? Да ещё и т;лстый? Батько, ты чуешь, что понесла Галька? Чуешь?
; Чую, чую, не глухой. Уже нерусскими обзавелась кавалерами. Вроде бы как немец тот Шекспир? А эрудиция – это мабуть у него есть добрая хата: с кухней да спальней.
; Та нет, то мабуть не хата, а что-то вроде украинской свитки… Дывысь, эрудиция яка-то у парубка есть. И дэ цэ ты с ними познакомилась? Вроде гулять не ходишь по вечерам, даже не просишься, сидишь квочкой дома, бисова твоя душа? Так дэ ты за спиной батька и матери с ними слыгалась? Может, они бандиты или те, кто носит красные книжечки? А может, и в комсомол тайно вступила?
Ганна спокойно ответила, показав на стопку книг: «Дома с ними знакомлюсь. Это писатели: Тургенев, Шекспир, Толстой и Гончаров.  А вот и поэты: Тютчев, Блок…
; Ах, ты бисова твоя душа! ; закричала Ульяна, вроде сорвавшись с железной цепи. ; То-то по вечерам сидишь допоздна в своём закутке и не уроки учишь, а сказочки читаешь! Даром сжигаешь керосин и нам с батьком мешаешь спать? Давай сейчас твои Шекспиры, сожгу их к чёртовой матери в плите!
И она кинулась к стопке библиотечных книг, чтоб в один мах всё сгрести и бросить в огонь плиты.
; Не троньте, а то потом не смогу рассчитаться!
; Так ты ещё и кричать на мать будешь?
Ульяна схватила ремень, висевший всегда для страха детей, как предмет для экзекуции. Били или нет, но ремень всегда присутствовал тут, на гвозде.
Ганна встала, собрала разбросанные книги в стопку. Ремень обжёг ей с одной стороны спину, потом через плечи с другой. Но Ганна вроде бы и не почувствовала сильно боли. Она стояла, прищурив, будто в смехе глаза, и упорно смотрела на мать, как та красная, вся до предела раскалённая, замахивалась и хлестала уже по нескольку раз через плечи по спине…
; Вот тебе за Шекспира, а это ещё вдобавок за Пушкина! ; кричала Ульяна. О Пушкине она слыхала ещё в детстве от братьев. Хотя сейчас Ганна о нём не сказала ни слова.
Но увидев, наконец, насмешливый, упорный взгляд дочери, а не слёзы, глянула в лицо и будто впервые заметила, что её дочь уже взрослая и такая красивая давно её переросла по многим параметрам. Что это уже сложившийся самостоятельный человек. Лекарь – ремень тут совершенно бесполезен. Она резко бросила его на кровать, быстро наклонилась к плите, что-то смахнула с лица. Наверное, плакала…
Но с этого дня больше не разрешали Ганне «жечь керосин». Даже в девятом классе запретили сидеть дольше десяти часов вечера. Днём учить уроки было некогда: «Почисть у коровы в сарае, надёргай ей из стога сена, наносить воды, нарубить дров, выгреби золу из плиты…» И эта цепочка домашних работ, как график синусоиды, уходила в бесконечность: и справа, и слева. Иногда ещё заставляли зимой вязать красивые воротнички и манжеты для продажи: всё будет лишняя копейка. Чего даром есть хлеб? Однако ни одна сестра в семье не вязала. Ганна плела их с семи лет. Понравилось. Научилась у одной соседки. Потом ей вменили в обязанность порой сидеть с утра до ночи, до головокружения, до тошноты.
Но шить и доить корову мать её так и не учила, не заставляла варить и стирать. Вешала бельё, снимала, но даже не полоскала. Почему? У матери были на это свои мотивы. Её не приучали к семейной жизни, а держали вроде подсобной рабочей, как когда-то её няньку-солдата. И уже взрослой часто приходилось разгадывать алгоритмы семейной жизни. Не умела ни шить, ни стирать, ни варить. Но не святые горшки лепят. При желании всему можно научиться. Сам не додумаешься – есть умные соседи. Научат. Тут не бином разгадывать. А бином семьи порой ой как трудно решить! Порой так всё запутано, что и концов не найдёшь!
В девятый класс пошла, как всегда, в конце первой четверти, но никого не стала ставить в известность. Пошла и всё, не выгнать вам меня из хаты. И не ставя родителей в известность, проходила всю зиму стажировку в своей же школе на учителя начальных классов. Весной, как обычно, засеяла просом свой огород, успела прополоть и уехала за казённый счёт в Новосибирск на курсы учителей. Было голодно. На лекциях сидели по 8-10 часов. Строчили, писали. И… голодали. Только шестьсот граммов хлеба! Проглотишь в один приём и жди следующего дня. Ложились в свободное время кто на спину, кто на живот, чтобы не так хотелось есть. Но эта авантюра не помогала, молодые абитуриенты хотели до ужаса «жрать». Сердечных приступов и слёз вроде не было, зато астения – нервные срывы кое у кого были. Ели, порой, просто соль, но и это не помогало.
Девушки были на грани срывов, но Москва слезам не верит. Но однажды… Да что только не бывает однажды…
Вечернее солнце золотило стены и окна столовой. Привезли для курсантов хлеб. Он был необычно аппетитно благоухающий, мягкий и ещё горячий. Грузчик, стаскивая с повозки хлеб, складывал его на прилавок. Вдоль прилавка стояла уже очередь. Многие девушки просто толпились рядом. Одна курсантка, стоявшая около булок, протянула нерешительно руку и отломила кусочек. Потом вдруг и другая отщипнула, но уже побольше и тут же проглотила, вроде она никогда ничего не ела. И неожиданно те, кто стоял вдоль прилавка, набросились на булки хлеба и стали его ломать кусками и тут же съедать. Толпа остальная накинулась на тех, кто уже вкусил запретное, стали протискиваться, чтобы и им что-то досталось. Мгновение и «кантата» была спета, на прилавке осталось только несколько крошек. Продавщица кричала и плакала: «Где я возьму хлеб для других? Вы – звери, звери, а не люди, будущие учителя… Как вы смели?..
Но хлеб, оказывается, привезли на два дня. Часть хлеба продавщица успела перенести с прилавка на полки. Этюд происшедшего был утрясён. Всем достались их шестьсот граммов, законные их бесплатные пайки…
Ганна стояла около окна, солнце тепло пригревало ей спину. После рабочего большого дня хотелось просто отдохнуть, пусть и пусто было в животе. И она видела, как голодные, истощенные уже за месяц, вчерашние школьницы в одно мгновение уничтожили хлеб, лежавший на прилавке.
Удивительно, но ей бы и в голову не пришло наброситься на запретное. Не настолько она умирала с голоду, чтобы переступить грань. Её диапазон взглядов был, наверное, выше остальных, не только взглядов, но и чувств, и поступков. «А как же люди в Ленинграде вели себя, получая по 100 граммов? А то вроде и меньше… Говорили между народом, что там доходило до людоедства… Даже учительница географии, эвакуированная, им в девятом классе на уроке рассказывала, что её подруга от голода и обречённости сошла с ума и сварила суп из своего ребёнка. Наелась сама, потом покормила мужа, который узнав, тут же пристрелил её на месте… Но то ж в Ленинграде, в блокаду. А здесь голодно, но всё-таки не смертельно. «Пусть человек не макроцефал, не маг-чудолей, который может себе внушить, что он сыт с пустым желудком. Тяжело теперь всем, всей стране, но он не должен быть вурдалаком, вампиром. У него должны быть свои лейтмотивы, своё убеждение и свои мысли в любой ситуации. Потому что, как Горький говорил, что слово Человек звучит гордо. И каждый не должен терять своё лицо, когда невзгоды бьют не в спину, а в анфас лица. И такое могли совершить только те, кто не знал до этого голода. Не пережил и 33-ий год… И сейчас дома жил в терпимых условиях… А мне не привыкать… Было неплохо, но было и голодно, даже очень…» ; думала Ганна, глядя на обезумевшую толпу.
Бриз – легкий ветер с суши на море, не то, что во Франции мистраль сильный северо-западный на юге страны.
Бриз подул уже с утра на следующий день и пригнал комиссию с начальником  управления школами Томской железной дороги. Уселось то солидное начальство на стул, который жалобно скрипел, готовый вот-вот развалиться. Хорошо, если бы потихоньку взял и поломался, а если бы с налёта рухнул? Не обошлось бы без бума – шумихи, была бы своя гамма чувств и звуков…
Но начальство не ругалось. Стул всё-таки не рухнул, и девушкам пообещали каждый вечер выдавать кроме хлеба картофельный суп…
Так и было. Слово – золото. Правда, кроме редко плавающих кусочков картофеля в том супе ничего не было, но это было всё-таки поддержкой голодающим будущим учителям…
Получив к осени документ учителя начальных классов, Ганна вернулась домой. Через неделю выехала на работу по месту назначения, в Кузбасс. Уезжала с радостью, о своём поле уже не думала. Тут же узнала, что мать получила письмо от бабушки, в котором писали о судьбе тех, кто оставался на Украине. Их Старую Осоту освободили и тут же срочно сообщили, что Ефим со своим сыном погиб в партизанах. Тихон тоже был в лесу у партизан. Домой вернулся с младшим сыном, а старший и жена тоже погибли, выполняя очень сложное задание. А Савку в шахте раздавило буферами вагонеток. И это горе нужно было пережить… Погиб Савка! Боже мой. Мой нелюбимый и любимый до слёз…
Итак, бывший кулак до старости трудился с сыновьями. Но всё не был угоден Советской власти: его преследовали, выселяли. Приходилось бросать всё и устраиваться на новом месте, обживаться, поливая потом эту грешную землю, будто разбивать бивак – временное жилище. И жил всегда как изгой – изгнанник племени. И не было виртуального мира, места, чтоб можно было спокойно жить. Синдром советской болезни тянул свои клешни и доставал везде. Не пела ему свои хоралы жизнь. Пели только Ярина с Фёдором и то не всегда.
Но остался ещё старший сын Макар. Воевал на всех фронтах, израненный вернулся домой. Больной, еле передвигавший ноги, но построил жене, Ольге, хороший дом. Покрасил полы и скончался… Апоплексия… Остался один Андрей да больной на Украине Тихон… Рухнула большая семья…
Забегая наперёд, можно сказать, что уже после войны вызвали Андрея в особый отдел и заявили: «Как это ты тут пристроился? Дом, огород, пасека… Начальник… А не на Колыму тебя отправить?»
Думается, что бочками возил Андрей тем начальникам мёд. И вроде отстала та кэгэбэшная сволочь. Отстала, но пошатнула здоровье. Доучил в институтах детей и свалился. Потом ушёл и он в неизвестную даль. После него только год прожила жена. Не стало и её, не стало и Ярины… Перед смертью, придя в сознание, она села на кровати и спела украинскую песню. «Ой, на гору я шла, шла. Тяжело несла…» Допела, легла на подушку и через пять минут умерла. Одной из лучших женщин с прекрасным талантом не стало… Да помолюсь я ей, моей певунье и бабушке, поблагодарим бога и небо, что она жила на этом свете, помогла своим внукам получать высшее образование. Им рогаток, как Ганне, никто не ставил. Учились, получали свои места по праву. Никто их уже не гнал в шею по большим просторам СССР.
Ганна уехала в Кузбасс, в Кольчугино учить детдомовских детей. Их собирали на освобождённых от немцев местах и направляли подальше от фронтов, в Сибирь. Война ещё шла, но бои «катились на запад», так же пели с эстрады певцы. А молодой учительнице страшно было оглянуться назад. Да и времени особенно не было: работала в две смены. Дети были по возрасту как она… Да, почти такие, но не совсем. Они не умели смеяться, на переменах не бегали, а, став вдоль стен в коридоре, стояли, как старушки… Разница небольшая была в возрасте, а вот общее то, что учительница тоже не умела смеяться… Она могла  заплакать, когда кто-нибудь распахивал вдруг свою душу перед учительницей и плакал. Тогда плакала и она… Но это было так редко. Дети, прожившие в тылу немцев по два года, видавшие сотни смертей, прятавшиеся зимой в копнах и стогах, очень редко распахивали свою душу даже учительнице. Душа у них запеклась, обожглась и затвердела камнем…
Потеряв такого работника, как Ганна, семья не могла обеспечить двух коров ни сеном, ни соломой. Никто не стал засевать просом поле Ганны. Тоня оказалась не такой прыткой, хоть умела и доить. Но не умела получать пятёрки в школе, не вязала и кружева. Была обычной девчонкой, как тысячи других её сверстников. Она не импонировала своими знаниями, не была сама импозантной, не макроцефал – человек с большой, если не головой, то умом. Не стремилась, если не в виртуальный – несуществующий, то хотя бы заманчивый, неизвестный мир. Бриг не уносил её мечты в далёкое плавание. Все симптомы были на то, что будет заурядная личность. Ограничится неплохим мужем и парой детишек.
Правда, косы у Тони были длинные и густые, как у матери, но не «воронье крыло», а удивительно белые. Такие же косы росли и у Ольги, которые иногда заплетала мать. «А ну-ка дай заплету твою довбню, бо вон ходишь какая патлатая», ; говорила Ульяна, но не зло, а с какой-то теплотой. В Ольге Ульяна улавливала что-то от Наташи, наверное, с того момента, когда та приносила пустые пончики. А может и то, что Ольга училась не хуже Ганны, лучше даже Ярыси. Исключительную имела память и способности, превзойдя всех сестёр в семье. В физике – даже Ганну. Превзошла и физической силой. Один взмах топора – и разлеталась чурка, даже лучше, чем у Фёдора. Такой силы редко встретишь у парня, не то что у девчонки… Да, Ульяна видела в Ольге что-то от Наташи, ведь и родила она Ольгу взамен той..

Глава 19

Семья Ульяны снова вернулась на Дальний Восток. В тот же Лесозаводск. Этот небольшой городок был для семьи, как ипокрена – если не источник вдохновения, то было что-то своё, давно знакомое и родное: знакомые улицы, река Уссури и вдоль неё вербы, бело-зелёные, кудрявые. Летом потихоньку шумит, переливается листва и напоминает далёкую Украину. А ностальгия у человека – тоска по родине редко у кого проходит, где бы он ни был. Уезжает пусть и за границу в большие города, но ему не хватает запаха своего дома, брошенного навсегда, запаха улицы и своего неба… Родного, милого неба…
Купили сразу поганенькую хату, но с хорошим огородом. За двором сразу колодец, а во дворе даже колонка. Вдоль забора от дороги – тополя. Детей сражу же послали в школу. Никто им не препятствовал учиться: ходите в школу, набирайтесь ума, но учитесь для себя, и смотрите, чтоб не стыдно было родителям за вас… Вот так! Вроде семь бабок пошептало в семье Ульяны и Фёдора. Быков нет, и не предвидится, значит, некому крутить хвосты. Остаётся только учить этих паскуд, бо надеяться больше не на что.
Посадили дома огород всей оравой. Взяли ещё полгектара вспаханной земли, с готовой семенной картошкой. Только посади, обработай и выкопай с половины. Заманчиво! Вон сколько подросло девчат в семье Ульяны! Пусть садят, полят и окучивают. Потом выкопают, пересортируют, половину урожая доставят до их дома. Впечатляет, импонирует… Еда на всю зиму… Ах, как просто! Как заманчиво!
Но оказалось, что её дети не такие и взрослые, чтобы быть большой подмогой. Одна только Тоня, а от остальных, что с козла молока. Где сядешь – там и слезешь. Ага, срочно нужно вернуть Гальку до семьи. Та горы может свернуть. А пока первый год Ульяне самой пришлось погнуть спину и «пахать» на той тяжёлой земле. Это не казахстанская, песчаная, лёгкая… Ковырни – сыплется с лопаты. Зато Лесозаводск – не такая уж периферия. Есть свои базары, можно кое-что и продавать, чтоб в руках была всегда живая копейка.
Но Ганна пока отрабатывала в школе то, что было указано в докумнтах: «Два года по месту назначения в школе Томской железной дороги…»
Жила она в одной комнате с учительницей немецкого языка, Амалией Вильгельмовной Люц. Немкой. Чистокровной. Вероятно с Поволжья. Хотя чужая жизнь – тёмный лес. О том, как она оказалась в Сибири, в Кузбассе, где множество шахт и заводов, Амалия молчала. Как стала учительницей – тоже молчок. Но перед войной, чувствуя нагнетённое положение в стране, быстро оформила своё замужество с командиром Советской армии Козыренко, сменила фамилию. Лейтмотив простой – убрать немецкую фамилию. Муж якобы погиб на фронте в самом начале войны. Так это было или нет? Скорее, что нет. Брак, вероятно, был виртуальный – вряд ли действительный. Ни разу, ни одним словом Амалия не замолвилась каким был муж: мудрый Аполлон или упрямый тугодум; оракул, чьи слова как сталь, и его суждения неопровержимы, а может, эвентуальный трус или карьерист. Любила ли его Амалия? О! Это тайна сердца. Ни одного эпизода из жизни с мужем, ни одной фотографии…
Какую роль выполняла эта немка – было трудно понять? А то, что она не просто учительница, лейтмотивов было предостаточно, синдромов тоже? Ганна постоянно это чувствовала. Но не лезла в её душу, да и знала, что та никогда не раскроется… И аллегориями не расскажет…
Но учительница немецкого языка, немка, избежала участи других немцев с Поволжья, которых по приказу правительства расселили по необъятным просторам Сибири. Жили те за высоким, плотным забором, оббитым колючей проволокой, в длинных бараках семьями, страдая ностальгией и мечтая о свободе. Они получали там паёк, выполняя всякие, им доступные, работы.
И только уже перед концом великой, кровавой бойни, уничтожающей всё человеческое, некоторым давали пропуска в город. Являлись они под два-три человека и к Амалии. Шумные, совсем не истощённые, радовались, обнимались, лопотали только по-немецки, хотя все знали отлично русский язык.
Но Амалия запомнилась Ганне ещё и другим. Неожиданно уже весной посадили их учительницу физики, тоже немку. Ей приклеили клеймо бесповоротно: шпионка. Заслана с Германии ещё до войны. Нашли якобы где-то документы, которые она пересылала из Кузбасса. Были там схемы и чертежи заводов и шахт. Немцы замахивались не только на Москву, но и на топливную базу: Кузбасс.
Учительницу физики увезли, посадили ещё кое-кого, но с Амалии, как с гуся вода. Даже никуда её не вызывали, хотя КГБ допрашивало всех учителей, даже Ганну. Вопросов было много, в том числе и каверзных, желавших заловить человека.
Учительница физики жила рядом с Ганной и Амалией в таком же двухэтажном доме, и Ганна несколько раз ходила с той в кино и даже в театр. Наверное, это и послужило, что и Ганна попала под этот обстрел. Кстати, учительница физики тоже носила русскую фамилию. Муж был офицер. Воевал. Второго мая 1945 года из-под стен Берлина его взяли, как врага. Ирина ещё была на свободе, но через два дня арестовали и её.
Но Амалия – фарисей или человек с особыми заданиями, имея покровительственную окраску с высокой нуклеиновой кислотой, а может, и без этого нуклеина запомнилась другой: исключительно чистоплотной, с красивыми сдержанными манерами умной собеседницы, любившей литературу и… русскую, и зарубежную музыку. Диапазон её знаний был большой, и с ней было интересно проводить вечера. Кстати, об уроках своих она почти никогда не говорила, что не свойственно учителям. Те, как соберутся только двое, то их «базар» не переслушаешь: узнаешь всё не только о плохих учениках, но и о хороших, об их родителях, кто как воспитывает, кто из родителей пьёт, кто кому изменяет…
Они с Амалией иногда вечерами брали патефон и набор замечательных пластинок: тут были рапсодии на народные песни, запись опер, музыка Шопена, полонез Огинского…
Ганна была потрясена, слушая это чудо человечества. А когда Амалия крутила пластинки с оперой «Евгений Онегин», то бывшая Ганька, бегавшая в детстве по земляному полу, а в подростковом возрасте засаживающая поле в полтора гектара и таскавшая через силу мешки с соей, не выдерживала и плакала. Слёзы ручьём текли не от сюжета, а от чудесной классической музыки, которой ей раньше не приходилось слушать… Почему плакала – сама не могла понять. А хамелеон-Амалия, конечно, знала и другую классическую музыку, зарубежную. Но она дифференциально подходила к своей жизни и красивой «замарашке» даже через музыку боялась открыть свою душу. В разговоре иногда вскользь вроде осуждала немцев. Но Ганне всегда казалось, что она была хорошим эквилибристом: цирковым и политическим.
Там, в Кузбассе, в Кольчугино плакала Ганна и по другому поводу. У молодой учительницы почти все дети из освобожденных территорий Советской страны. Некоторые дети по два года бродили у немцев голодными и раздетыми. Потеряв родителей, многие гибли. И только самые выносливые, смогли выжить. Спасались в заброшенных погребах, в подвалах разбитых хат, в поле в стогах сена… Ходили по полям, подбирали где картошку, где гнилой огурец…
Освобождая страну, детей подбирали и направляли подальше от боёв в детские дома. Едой страна сразу могла их обеспечить. Постелью тоже, даже игрушками и учебниками. Но вот одеждой? Тут была большая проблема. Не было для них ни нужной зимней обуви, ни одежды. Даже в тридцати-сорока градусные морозы по снегу дети ходили в лёгких летних сандалиях, только в байковых платьях. Во время снегопада по двое шли под одним байковым платком. В школе тоже было холодно, что шёл пар изо рта, замерзали чернила, и невозможно было писать. Пастовых карандашей тогда ещё и в помине не было.
Директором школы была молода, дебёлая (бывший отпрыск дворянства) особа, ни с кем и ни с чем не считавшаяся. Она не обеспечивала своевременно школу ни дровами, ни углём. Хотя в самом Кольчугино высились угольные шахты. Не то это было явное вредительство, не то явное бесстыжее, наплевательское отношение к работе, когда человек сидит не на своём месте, но никого не боится. Кто-то сильный, с тяжёлой рукой есть за спиной. Да, да… Был у неё за плечами полковник – муж. Еврей. Он сумел всю войну с отъетой молодой мордой продержаться в тылу и не понюхать ни одной немецкой пули. Какими-то махинациями этот «груздь» получал быстро повышения по законам военного времени и от лейтенанта вырос, как на дрожжах, до полковника.
Зато родная сестра директора школы потеряла своего мужа, тоже полковника, у стен Берлина за неделю до конца войны. Война заканчивалась, ликовал выживший русский народ, а у стен Берлина гибли за неделю до победы наши солдаты и наши лучшие полковники. Гибли и немцы, фашисты и нормальные, невинные немецкие солдаты. Их матери молились небесам, чтоб остались живые… Молились и русские матери, невесты и жёны… Спасите, небеса, людей и прекратите поскорее эту страшную бойню…
Эта дата, второе мая тогда ничего не говорила Ганне. Она вошла в её жизнь немного позже, через два года…
Святое место не бывает пустым. Уравнения с иксом теперь умеют решать даже первоклассники. Вместо прежнего икса или игрека приехал новый директор, и проблема с отоплением в школе не возникала. Даже на большой перемене ученикам выдавали по стакану сладкого чая и кусочек хлеба, около 50-60 граммов. Но всё-таки это была поддержка не только ученикам, но голодающим учителям…
Детдомовские ученики на вторую зиму получили и тёплые валенки, и шапки меховые, меховые шубки. Страна всё делала, чтобы дети забыли прежнюю боль в оккупации… Только лучшие из лучших, добродушные, внимательные и чуткие допускались работать воспитателями в детских домах… Но боль утраты родителей – это была точка экстремума для каждого ребёнка. Ничто не могло уничтожить эти горькие детские воспоминания. Дети писали письма неизвестно куда и неизвестно кому. Многие, наверно, и не знали, как звали их родителей, да и их самих. Они, по прибытию в пункты сбора детей, давали себе свои или чужие имена, клички, выдуманные самими и с потолка взятое отчество.
Первый год, в холод, Ганна, придя в школу, видела посиневшие, озябшие руки её второклассниц (школа была женская), согревала своими руками и дыханием. Многие дети, почувствовав тепло более взрослого человека, тихонько плакали. Навзрыд плакать вряд ли умели. Плакала и учительница, хоть и обнаружила как-то, что от детей заразилась чесоткой. Наверное, в детском доме всё-таки не было идеальной чистоты, да и медицинское обслуживание было не на высоте, и в медицинских карточках писалось иероглифами, как пишет неграмотный первоклассник. Хотя там был штат медработников. Медработников или пристроившихся, чтобы поесть бесплатно и кое-что ещё унести с кухни домой? Резюме: чесотку и без микроскопа видно и противоядие для неё всегда было в аптеках… В изобилии!..
Ловите и вы, учителя, приоритетные носители культуры, не имевшие на завтрак куска хлеба с маслом, и чесотку, и мёрзните, как мёрзнут дети. Начальству тепло, у них и тогда стояли в кабинетах калориферы…
А Ульяна писала дочери: «Проработала год – и хватит. Тут тоже есть школа и не одна. Галька, смотри там не слыгайся с кем-нибудь. Бо одурачат и будешь всю жизнь кусать локти, а их не достать. Приезжай… Купим корову, научу доить…»
Ганну карёжили эти грубые письма, но она, читая их при Амалии, слегка улыбалась, боясь обнаружить деревенскую и бездушную сущность их содержания. И, пожав плечами, говорила, усмехаясь, вроде, беспечно: «Мама всегда выступает в своем амплуа. Она позитивно смотрит на суть вещей. Спрашивает – не голодаю ли я, тёплая ли у меня квартира, адаптировалась ли я в коллективе, как здоровье, как работа?..»
И Ганне после таких писем всегда вспоминалось её зелёное поле проса. Идёшь, как царевна по дорожке, а оно вроде кланяется и тихонько что-то лепечет, дружеское, тёплое…
Вспоминалось, как она получала свидетельство о рождении, чтобы получить потом паспорт.
Мать, перебирая какие-то документы, вроде обнаружила, что у неё затерялась справка о рождении: «Сходи к врачу и скажи, что твоё свидетельство сгорело на Украине. Раз идёт война, запрос не сделаешь, то и разбираться никто не будет: сгорело оно или потерялось? Да напиши своё настоящее имя не Галька а Ганна, хоть в школе и пишут Галина…»
Сама Ульяна, конечно, с дочерью не пошла, как когда-то не ходила записывать в школу. Ганна сходила к врачу, тот посмотрел на неё и сразу стал выписывать нужный документ. Не нужен никакой вердикт – подтверждение судейских или медицинских лиц.
Можно было написать любую фамилию, отчество и имя. Фамилию и отчество написала отчима, а имя Галина. Так её звали в школе, такие у неё были и школьные документы. Выйду замуж – фамилию поменяю, жаль, что отчество никогда не меняют.
Потом она узнает, что и отчество некоторым лицам дают по обстоятельствам.
В наше время его особенно часто меняют. И не раз, и не два… Сегодня ты Петрович, а завтра – что скажет «дядя» - обстоятельство…
Лесозаводск для Ганы был родиной. Почти родиной, потому что Украину не помнила. А в Лесозаводске каждый стебелёк, каждый кустик были своими. И никакие катаклизмы жизни не могли стереть это чувство. Там, в Лесозаводске, и зимы теплее, и лето жарче и длиннее, всё своё, родное с детства… По-другому даже пахнет небо… Она позитивно смотрела и на свою будущую жизнь. Да, здесь, в школе, она немалую прошла стажировку у учительниц-дворянок. Они её учили многим манерам: как стоять, как держать руки, красиво улыбаться, быть сдержанной, уметь с достоинством поворачивать голову. Они как бы «искали» себе не только подражательницу, но и замену. Говорили, что у такой красивой и умной должен быть и достойный рядом идущий, любящий мужчина..
В Кольчугино она себе не искала избранного, любимого. Днём работа, вечером беседы и музыка с Амалией. То, что посадили Ирину, как-то негативно отразилось на настроении Ганны. Не укладывалось в голове, что такая умная, одна из лучших учительниц, вдруг оказалась совсем другим человеком. Упало доверие к Амалии. Почему две чистокровные немки, работавшие в одной школе, и между собой почти не общались, тем более, что и жили рядом? Тут ещё вопрос: кто кого «топил»? Жизнь с Амалией как бы зациклилась, да она и сама ушла от Ганны на этаж выше, мотивируя тем, что там больше комната, светлее и уютнее. Хотя и там стала жить с какой-то женщиной… Не одна. Ганне подсели учительницу начальных классов, довольно примитивное существо, ограниченное и не очень чистоплотное.
Блестящая импровизация жизни закончилась. Импульсы к интеллектуальной и эмоциональной эпохе иссякали, захотелось вернуться в Лесозаводск.
В отпуск Ганна съездила к бабушке и дяде Андрею, потом, получив нужные документы, выехала к родителям…

Глава 20

Уезжая, Ганна так и не могла разобраться в том, кто окружал её там в Кольчугино. Вряд ли адекватно мог бы понять и другой. Наверное, позитивные мотивы мог бы не дать. Амалия – хамелеон, которая из кожи лезла, чтобы чётко говорить по-русски. Иногда говорила: «Как это, как это по-русски? Подскажите, Ганна Фёдоровна, мне это слово?» Была всегда сдержанная и корректная, исключительная вежливость и такт. Никаких лишних слов и быстрых, сногсшибательных движений. Сдержанная улыбка и умеренная еда. Они вместе в Ганной покупали в соседнем подъезде недорогой картофель вёдрами и жарили на сковородках. По одной чайной ложечке выливали растительного масла, потом кусочки картофеля, добавляли водицы и накрывали плотной крышкой. Каждая сама себе. Кусочек хлеба и редко сладкий чай.
Ирина чисто говорила по-русски, была весёлой, порой рассказывала Ганне смешной анекдот, причём заразительно смеялась и сама. Под её язычок попадали всякие проходимцы, изменники жёнам, неудачные учителя и даже иеромонахи (монахи-священники), какой-нибудь неудачник в православной церкви иерей, или – даже иерарх, лицо, относящееся к высшей лиге церковных служителей. С Ириной всегда было просто, неважно, как держишь руки, и как повернул голову. Она была как бы своя, вышедшая из такого «племени», как и Ганна. Но одно всегда вспоминалось Ганне: хорошая знакомая Ирины. Она приехала к учительнице физики из Топков. Где-то недалеко находившихся от Кольчугино. Приехала под вечер, перед самым праздником Первого мая. Ганна с Ириной собирались в кино. Сидели вдвоём, было как-то уютно на душе. Говорили о том, что скоро кончится война. Муж Ирины под Берлином. И она обязательно поедет к нему, наконец-то увидит своего любимого кумира… Показалось удивительным, что до этого учительница физики почти никогда не говорила о муже-полковнике.
Культ поход в кинотеатр не состоялся из-за приезда знакомой Ирины. Произошла весёлая, счастливая встреча двух давнишних подруг. Обнялись, расцеловались, небольшой ужин, и вдруг приезжая предложила Ирине погадать на картах.
Не успела «гадалка» раскинуть на столе карты, как ахнула: «Ира, тебе падает очень плохая карта». Вот твой король, но смотри, смотри, что ему выпало: большая неудача, даже тюрьма. А тебе, дорогая, падает тоже казённый дом…» Ирина покраснела, возмутилась глупостью карт. Смешала их: «А чтоб вам было пусто… Карта твоя сегодня явно врёт… Сердце моё – эбонит, непрошибаемое всякой глупостью. Импрессия моей души выше карточных аллегорий… Давай лучше попьём ещё раз чаёк», ; и она смешала карты и дала понять, что Ганна здесь лишняя. Её приятельница, так внезапно появившаяся, завтра же утром выезжала в Топки. Почему так срочно? Зачем тогда приезжала? Кстати, когда Ирину арестовали, то тоже повезли в те самые Топки. Мужа Ирины арестовали 2-го мая, Ирину – четвёртого.
А Амалия внезапно получила, вернее, стала получать посылки. В них была красивая одежда, и даже тюль для больших окон. Муж Амалии внезапно не ожил, но что стало потом с мужем Ирины и нею самой, Ганна так и не узнала.
Но вернёмся к нашей теме, к основной.
Итак, русские войска стояли у стен Берлина. Кровь лилась рекой с двух сторон. Гитлер, по многим данным ушёл со сцены. Жена Геббельса, Ева, отравила своих детей, сделала укол и себе. Тело Гитлера искали… Было много версий. Написаны даже целые эпохальные произведения. Были порой иреалные (не существующие) выводы о его смерти. Писались дайджесты об этом ягуаре, о каннибале, который погубил миллионы людей. Долго был эпатаж среди историков и литераторов, да и просто людей всей планеты, как ушёл со сцены этот зверь-людоед. Этот самодур, ненавидел людей, хотя сам выполз из «человеческого логова» и окружал себя такими же паскудами, протоплазма которых была заражена с рождения. Не стоило о них создавать альманахи, марать бумагу… Экзальтировать жителей планеты «новыми» открытиями…
А под Берлином горело небо и земля. Второго мая русские брали рейхстаг. Молились русские матери, жёны и невесты, молились и немецкие матери, жёны и невесты сохранить жизнь своим солдатам и офицерам. Кто стоял на коленях, кто просто смотрел в небо и просил спасти жизнь своему ближнему…
Правительство Сталина, желая спасти для будущего лучших из лучших офицеров, второго мая из-под стен немецкой столицы посадило по десять человек в самолёт и направляло в Москву на высшие военные курсы «Выстрел». Это были люди, прошедшие с великими боями всю войну, самые смелые и самые умелые руководители. Они первыми брали города, форсировали реки, умело спасали свои полки от неминуемой гибели… Это будущие генералы – опора русской армии. Брали людей, конечно, и из других фронтов, но тоже лучших из лучших.
Среди всех слушателей военных курсов был и майор Иван Устименко, которого второго мая 1945 года по приказу командования армии тоже отправили в Москву, кода ещё под Берлином лилась рекой кровь русских и немцев…
Всё! Война для майора осталась позади. Позади смерти, бои, форсирование рек, рвущиеся снаряды и вражеские пули, которые изрешетили его шинель и фуражку, оторвали планшет и разорвали его в клочья. Но ни одна пуля не тронула его всю войну. Он был заколдован от пуль. Там, в тылу, за него молилась Лариса. Святая, умная девушка, учительница русского языка и литературы. Хотя контужен был два раза, оглушён, но остался живым и снова шёл в бой, сквозь смерти и трупы своих и чужих, сквозь слёзы чьих-то матерей и жён… Да, у Ивана была Лариса… Молившаяся за него… И он знал, что любовь этой девушки святая. Она его спасает от пуль.
Грудь Ивана сверкала от орденов, дважды командование представляло его к награждению «Героя Советского союза», но дважды Москва заменяла это награждение только орденами, хотя и очень высокими, вернее редкими: «Александра Невского, «Кутузова» и другими. В личном документе Ивана Устименко было отмечено: учитель начальных классов, потом военное училище. Но в ежовщину в 1937 году, под следствием умер его отец, как враг народа.
Но Иван, как сын своего народа, шёл на фронте только на запад, только вперёд… За его спиной оставалась страна… Мать, сестра Маша и ещё несовершеннолетний школьник, брат Анатолий… Боец, обожжённый войной, учитель малолетних детей, был как броня, как образец солдата и офицера, как образец сына своего народа и учителя. Иван всегда знал, что на фронте его оберегают молитвы и слёзы матери: «За тебя, мама, иду в бой, ; писал он ей в письмах. Спи спокойно и береги себя, учи Толю. За меня не переживай. Врага пули свистят вокруг меня, но твои молитвы меня берегут. Пусть моя грудь будет в крестах и голова в кустах… Но жизнь отдам за страну, за наш народ… Вступил перед форсированием реки Днепра в партию…»
Но не всё писал он матери. Была ещё одна женщина, которая молилась за Ивана. Его заочница. Лариса, которая писала ему: «Молюсь небу и земле, чтоб ни одна пуля не тронула тебя. Моя сила, данная мне природой и сверхъестественной силой, самим небом спасёт тебя от вражеской пули. Помни, я всегда рядом с тобой, рядом мои молитвы и моя аура. Иди вперёд и никогда не бойся. Мой и твой бог оберегают тебя…»
Начал войну Иван под Сталинградом во время самых горячих боёв. Тысячами шли наши бойцы под этот город и не возвращались назад. Горело небо и земля. Стонала земля. Матери России, падали на колени и рыдали, просили небеса пощадить их сыновей и мужей. Ивану там опалило лицо, а как-то капитан, командир батальона, передал письмо. Оно было адресовано: «Высокому лейтенанту, с вьющимися тёмными волосами, красивому, зеленоглазому, неженатому, самому смелому и самому мужественному…» Так было адресовано на конверте. В сумке таких конвертов было много. Одно из них и попало Ивану.
В те тяжёлые дни женщины тыла писали письма бойцам и офицерам. Заочно знакомились, поддерживая их.
Письма Ларисы Ивану казались святыми молитвами, заклинаниями от гибели и пуль. Они оберегали его и давали силы идти только вперёд, только вперёд… Пусть всё рушится вокруг него. Он смело бросался в огонь и в воду, с оружием в руках был впереди своих солдат: «Вперёд! За Родину! За Сталина! За мать! За наших невест и жён!..»
Лариса для него была не то Кипридой, богиней Венеры, не то Дианой, богиней Луны и удачи. И он шёл сквозь бои и смерти с божественной аурой Ларисы… Офицер – диамант, алмаз, бриллиант. Русский офицер с душой учителя, мягкий и нежный, но опалённой огнями и смертями… Шёл под гипнозом писем Ларисы, верил этим письмам и мстил за кровь наших бойцов, за наших женщин и детей, которых Гитлер сжигал в концлагерях и уничтожал в душегубках миллионами…
Итак, ещё лейтенантом у Ивана началась переписка с Ларисой. Девушки до армии у него не было, и тут вдруг учительница русского языка! Это было созвучно его духу, хоть он и не окончил институт. А Лариса в каждом письме выливала свою душу: «Знаю, мой дорогой Иван! Мой защитник! Что ты пройдёшь всю тяжесть войны, но мои молитвы защищают тебя от вражеского снаряда и кровавой пули… Я всегда рядом с тобою: когда ты отдыхаешь в окопе и когда ты в бою… Рядом с тобою идут мои молитвы…»
И лейтенант верил этим письмам: «Его Лариса, его богиня жизни, рядом с ним.
Под Берлином он был уже майором, командиром полка…
Вырвавшись из пекла войны, майор уже в самолёте мысленно посылал своей любимой горячие слова благодарности:  «Спасибо тебе, моя любимая Лариса, спасибо, родная, за спасение, за жизнь…» Он достал фотографию красивой девушки и, поцеловав, спрятал туда, где хранил партбилет… Пусть лежит рядом, под сердцем…
После курсов Иван Устименко, увешанный орденами и медалями, получив назначение в Порт-Артур, выехал к той, которая так жарко писала, что ждёт его. Любовь её – это фимиам для его души. В любви нельзя достигнуть эмпирея, она бесконечна, она даёт человеку даже слабому силу жить и любить другого… «Я просыпаюсь и ложусь спать, думая только о тебе…» ; писала Лариса.
Встретила она вроде тепло, как и подобает «невесте». Оказалась даже красивее, чем на фотографии. Однако иногда красота бывает тяжёлой, давит на глаза до утомления. Что-то такое испытывал и Иван. Знал бы, где упасть – соломку подослал. Да. Но какие были письма! Неординарные, полные экспрессии. Писались часто, казалось экспромтом, даже стихами. И друг оказалось, что у Ларисы был ещё один «заочник» - лётчик. И тот тоже обещал приехать к «невесте». Значит, уехать с майором, тем более в Порт-Артур, за границу, она не может.
И как Иван не умолял Ларису стать его женой и срочно узаконить брак, но потерпел полное фиаско. Учительница не только не разделила за всю неделю с Иваном девичью постель, но дальше поцелуев её руки дело не дошло. Вот вам и долгожданное рандеву. Сколько раз там, под пулями и в Москве Иван мысленно представлял себе, как он обнимет свою богиню, свою «святую невесту». Но у неё был свой ракурс, своя точка зрения на выбор жениха. Свои антипатии и свои симпатии. Своя альтернатива. Плохо, когда нет жениха, но бывает, ещё хуже, что на ринг выходят два Аполлона, а может, их было и больше? Ведь заочников можно было иметь и 5 и 10? Но Клеопатра не должна высоко занести свою рапиру, чтоб не поразить больно сердце одному из них.
Итак, любовь Ларисы была, может эфемерной: не то выдуманной и нереальной, а письма её были литературными «этюдами».
С болью уезжал Иван от Ларисы, но письма её были для него святыми. Они спасали его там, на фронте, и это была не только война, но и целая эпопея большой его любви к удивительной девушке. Нет, не к той, которую он увидел. То был неудачный эстамп, оттиск, снимок с другой, которая умело писала такие горячие и красивые письма. Нет, на ринге, как идальго, как средневековый рыцарь он драться не будет. И богему души нужно вычеркнуть из сердца. Катаклизм, как горькая пощёчина, как катастрофа неудачной любви, пусть исчезнет из его сердца. Он не антипод, не хиромант, не Гоголевский персонаж, наконец, не анахорет – отшельник встретит ещё свою Клеопатру, красавицу и замечательную девушку, умную и добрую…
У Ларисы он пробыл не неделю, а только три дня. Не вынесла душа поэта. Однако из Порт-Артура он писал несколько раз Ларисе. Та изредка отвечала на них. Сообщала, что замуж за лётчика не вышла, но они остались тёплыми друзьями. К Ивану за границу вряд ли поедет. Писала какими-то аллегориями, какой-то эзоповской речью, не было импрессии в чувствах и словах. Это был не ортодоксальный человек: её взгляды и мнения менялись. Восхвалялась её школа, что сердце Ларисы стало, как эбонит, непробиваемым не только словом, но и снарядом. Мама её болеет и ни о какой загранице слушать не хочет. А самое основное – нет там ей работы. Нет русской школы. И письма к концу второго года службы в Порт-Артуре прекратились… Почти прекратились. Но всё-таки были.
Иван, прослужив за границей два года, уезжал в Россию в отпуск к матери, но и чтобы встретить подходящую невесту.
Однако он  ещё раз попытался вернуть свою Ларису, если добьётся перевода в Россию, где его будущая жена сможет тоже найти своё место в жизни: будет работать в школе. Отдохнув у матери с недельку, побродив по огороду и, скупавшись несколько раз в родной реке Уссури, поехал в округ в Уссурийск. Принёс рапорт: «Прошу перевести в Россию. Мотивировка: престарелая мать и ещё несовершеннолетний брат…»
В округе посмотрели на его рапорт с юмором: «Ваша мать даже ещё не пенсионного возраста. Причина неуважительная. Перевести не можем. А где ваш отец? Ага. В личном деле сделана чёрная запись: «Умер под следствием в 37 году, как враг народа…»
Ты, сын врага, какие можешь здесь качать права? Сейчас давно мирное время и бросьте качать тут права офицеров фронта! Здесь тебе не поле резни, а округ… Кстати, ты женат? Нет! Ага, тогда понятна причина перевода? Был в Москве полгода и не мог жениться? А Москва всегда славилась красивыми девушками. Сейчас у тебя двухмесячный отпуск за два года, вот и подыщи себе жену. А в Россию перевести не можем. Всё, разговор окончен… И смотри, майор, командир части, поумерь свой пыл…»
Уже подъезжая к Лесозаводску, он встретил друга по школе. Пожали друг другу руки, разговорились. Тот посоветовал ему несколько девушек. «О у нас тоже много хороших девчат…» Тут были и Тани, и Мани, бухгалтера, и воспитатели детских садов, и просто меменькины дочки… Но запала в душу одна: Ганна, учительница, очень красивая, с прекрасными манерами, умная и, из благополучной семьи… Черноглазая, чуть выше среднего роста, стройная, как молодая берёзка…»
Иван, вернувшись домой из округа, сразу же спросил Машу: «Ты знакома с Ганной, учительницей? Говорят, что есть тут такая… Красивая и умная… Нет? Жаль… Познакомила бы меня…
; Хочешь, я схожу к ним в школу в библиотеку и познакомлюсь с нею?
Но познакомились они на пароме, когда вместе переплывали Уссури. Маша подошла к Ганне:
; А я тебя знаю. Видела раза два на танцах. Нравится тебе наша река? Ты ведь приезжая?
; Да, эта река мне родная. Когда-то в детстве я жила в Лесозаводске… И Лесозаводск мне кажется родным и своим. А вон и моя школа. Там получила начальное образование. Сейчас в этой школе сама работаю вместе со своей первой учительницей Анной Васильевной. Замечательным педагогом и прекрасным человеком…
А через несколько дней, войдя в фойе дома офицеров вместе с сестрой, Иван увидел девушку в модно одетом пальто, в маленькой фетровой шляпке, стоявшую к нему спиной в кругу лейтенантов.
«Высокая, стройная, видимо любимая молодыми лейтенантами, не нюхавшими войны…»
; А вот и твоя Ганна, ; сказала Маша. ; Хочешь ; сегодня познакомлю вас. Женихов у неё много. Видишь, окружили кольцом. Но у Ганны запросы наверное выше этих офицеров. Тебе ни один из них не может быть конкурентом…
Ганна отошла от группы офицеров, сняла пальто в раздевалке. Мимо её с Машей прошёл высокий майор, с удивительно бравой выправкой, черноволосый, мужественный, вылитый, будто весь из бронзы…
«Боже мой! ; подумала Ганна. ; Откуда такой мог появиться? И Маша с ним… Она, говорят, сестра полковника. Да, ей всегда будет достойная пара, не наши бесквартирные лейтенантики, снимавшие у бабок по койке… Хоть и парнишки среди них есть неплохие. Но не женятся. Смотрят, чтоб у невесты было жильё…»
Пара прошла мимо Ганны, а она осталась стоять и удивляться: «Умный, грамотный, деловой и сильный, и, конечно, на хорошем счету у начальства… Какой офицер! Знает себе цену, может быть всегда хорошим другом. Честный, не пошляк, не юбочник. Боже мой! Какой офицер! И звание немалое: майор. Вот такого бы мне мужа… Завидую Маше доброй завистью… Маша, Машенька, а мне никогда такого не иметь…»
Хотелось заплакать, слёзы подступили к глазам: «Сейчас, сейчас одену пальто и уйду… Но боже, какой офицер!»
Ганна достала из сумочки номерок, подала женщине в раздевалке. Вдруг к ней подскочила Маша: ; Ты куда? Уходишь? Почему? Пойдём, потанцуем, оставайся…
Маша быстро взяла Ганну под руку и потащила, чуть ли не силой в танцевальный зал. Та только успела что-то пролепетать: «Ты же не одна, у тебя вон какой поклонник… Да мне и неудобно мешать вам…»
; Это не поклонник, а мой брат! ; как обухом ударили Ганну эти слова. И руку не вырвешь, и не бросишься назад…
Маша довела Ганну до брата. Тот мгновенно встал с кресла и, протянув руку, отрапортовал: «Иван Устименко!» Ганна ахнула про себя и села рядом: «Всё, голубушка, песня твоя спета!» ; сказала она сама себе. Знала, что здесь, в Лесозаводске, равной ей нет.
Разговор сразу же завязался о школе, о танцах, о фильмах… Да мало ли о чём могли говорить, искавшие друг друга?
Иван провожал её до дома, где она снимала квартиру. Отчим стал упрекать её, что сидит на их шее, хотя она и здесь вела уроки в две смены. Вот и ушла, ещё среди зимы. Всё лето проводила в пионерских лагерях. Подрабатывала да и не голодала. На дворе уже наступил ноябрь. Работа, книги, планы, тетради…
Иван хотел приобнять её, но Ганна деликатно слегка отстранила его руку. Отстранила… «Будь, Ганна, на высоте. Так научила её не мать, а Тургенев в своих романах. Так учила её Амалия и те учительницы-дворянки в Кольчугино. Два года совместной жизни и работы не прошли даром. Да и семья дяди Андрея воспитывала Ганну совсем в другом амплуа, чем родная мать…
А через неделю они срочно зарегистрировались. Жить вместе станут, когда приедут в часть в Порт-Артур. Иван снова уехал в округ оформлять теперь пропуск на жену. Там встретили его с удивлением: «А мы решили удовлетворить твою просьбу. Перевести сюда в Приморский край, в Гродеково… А ты уже успел жениться? Но теперь приказ остаётся в силе. Поедешь в Гродеково не командиром полка, а только командиром батальона…
Иван Устименко ахнул: «Лариса, милая моя святая Ларисонька… Что я натворил? Прости меня, милая, и прощай… Сюда бы ты, конечно, приехала… Но по документам я уже женат… Ганна, Ганна… Красивая, обаятельная и вроде душевная. Но как быстро согласилась стать женой? А я её совершенно не знаю».
Иван с округа поехал не в Лесозаводск, а в часть. Снял у бабки комнату для жилья. Заплатил наперёд за месяц. В части пробыл три дня, принимал дела. Проходили как раз  ученья. Был на них. Вернее присутствовал при командире части, давал свои резюме. С начальником части, полковником, вроде находили общий язык. Тот тоже был фронтовик, не тыловая «крыса», как в штабе округа, отодвигавшие видных офицеров подальше в глубинки сопок или за пределы СССР. Так спокойнее, нужно обламывать и не одного с фронтовыми взглядами и своевольной распущенностью… Война прошла, и вы получили ордена. За это вам честь и слава, но в мирное время есть округ, власть… Беспрекословное подчинение… После округа больше недели Ганна его не видела. Не приходил. Даже было как-то странно. Потом явился.
Перед самым отъездом в Гродеково Ганна решила познакомить Ивана и его мать со своей семьёй. Боялась, конечно, за убогость семьи. Предупредила мать, чтоб навели порядок в доме, оделись все получше, почистили хотя бы посуду и положили клеёнку на стол. Её она им купила и передала. Да, боялась, что либретто этой комедии будет не в её пользу. Но знакомить будущего мужа с её семьёй всё-таки нужно. Апофеоза не будет, скорее апостериори – сделают нелестный вывод о её родне и Иван, и его мать… Но, она не Арахна – сказочная ткачиха, превращённая за гордость богиней Афинов в паука. Стыдно, стыдно, что вышла она из такой семьи, плакать хочется… Где её дядя Андерей – эстет, всегда подтянутый и красивый? Где его жена? Бабушка? Хоть бы кто-нибудь из них… Надели бы хоть они эполеты порядочных людей. А друг мать её снова начнёт называть лобастой или Галькой?
И каково же было удивление Ганны, когда она увидела полный дом каких-то неизвестных ей мордастых, обросших родичей Фёдора? Кто они такие, откуда набрались с грубыми лицами, с пошлым смехом и хамскими выкриками, пожиравшими всё за столом, звякая рюмками и кружками – было неизвестно. Никогда этих людей раньше в их доме не было. Ульяна потом сказала Ганне на кухне, когда та пошла спросить, кто это за люди и зачем их всех сюда назвали:
; Та то же батько пригласил их. Это сыновья Тихона… Хотел им тебя показать. Даже кабанчика по такому случаю зарезал. Я его отговаривала, бо ты их никого и не знаешь. Есть же у Фёдора и другая родня. Вон у Луки сыновья: то бухгалтера, то заведующие магазинов, да и Марусю, жену Григория, можно было пригласить… А он заладил своё: «Ешьте, дорогие гости, от пуза, напейтесь так, чтоб дома не журились и встретились все под столом… «Рассчитывал, наверное, на хамскую попойку. Пусть покажет майёрша своему мужу её родню.
Один мордастый парень потянулся к Ганне: «Сестричка, поздравляю тебя. ; И он обнажил огромные полувыбитые зубы: Я – Пашка, ты помнишь меня?
Ганна отпрянула, как от чего-то омерзительного. Какая она ему сестричка? Мгновенно перед нею выплыл диск из её детства.
Было наводнение. Семья Ганы переехала на время к брату Фёдора Тихону. В доме нищета, разболтанная куча детей-подростков. Павел пригласил своих товарищей человек десять. Все, как вороны, уселись на брёвнах во дворе. Павел подозвал Ганьку и дал ей вроде конфету в обвёртке: «Бери, конфета». Пятилетняя Ганнушка не хотела брать. Видела пошлую рожу не только Павла, но и его друзей. «Ешь, ; сказал Павел. ; Разверни и тут же разжуй и проглоти». Конфета нехотя была развёрнута и положена в рот. Что-то омерзительное и гадкое потекло вместе со слюной изо рта под дикий поросячий визг толпы, каждому было под пятнадцать лет. «Глотай, глотай», ; орал Павел и дико визжал… Ганька выплюнула и тихо побрела к дому. В конфетную обертку Павел завернул мыло. Простое хозяйственное. Вскорости вся семья Ульяны вернулась в свою хату. Вода ушла; где обвалилась штукатурка на сплетённых прутьях, обмазали глиной, потом забелили…
Больше никогда Ганна эту рожу не видела… Говорили как-то в их семье, что ходит он по базару, смотрит где что плохо лежит. На одной ноге сапог, а на второй – валенок…
Ганна, не успев сесть за стол, сразу же Ивана взяла за руку: «Пойдём отсюда. Этих людей я не знаю и среди них я никогда не жила… Это родня, наверное, отчима. У меня есть другая семья: бабушка, дядя Андрей… Но они в Сибири. Я у них жила, училась… Потом Кузбасс, Кольчугино… Люди высокой культуры…»
Она ещё что-то хотела сказать, но не смогла. Плакала… И они быстро оделись и ушли. Мать Ивана осталась там «знакомиться» со сватьями…
Тогда Ганна так и не поняла этой комедии. Только ошарашенная думала: «Зачем, зачем они это ей устроили?» Только со временем пришло на ум: Хотели унизить. Показать её блестящему мужу, что вышла она из грязи, из бескультурья и пошлости… «Вот так тебе, поганка, не задирай нос перед батьком… Нас заставляли быкам хвосты крутить… ; и он осёкся. ; Какие хвосты? Лука старший и то не крутил те хвосты, бо по страшной бедности в семье никогда и быков-то не было…»
Зато Иван ахнул: «Вот это экзотика! Вот влип, так влип! Ничего себе с прекрасными манерами невеста! Эти юродивые, наверно, внесли немало пошлости и в её душу. Боже мой! Что я натворил? Лариса, светлая моя душа! Где твой отец-полковник, мать, умная женщина, врач-терапевт? Но поживём – увидим. А всё-таки мою жёнушку придётся везти в Гродеково. Или есть ещё возможность отказаться? Ведь меж нами ещё ничего не было… Но какая она однако артистка: какой взгляд, какие изысканные манеры, какая лёгкая милая улыбка? Кто её этому научил? Не эта же пошлая семья? Как такой ангел мог родиться в этом кодле? Ага, недаром же она и жила отдельно от семьи… Жила где-то в Сибири у бабушки, будем надеяться, что там ей дали нужное воспитание. Ведь работает она учительницей, а это говорит уже о многом…»
Слёзы у Ганны подступали к горлу, вроде душили её, но в темноте не было видно её лица. Да и текли ли те слёзы по щекам или нет? Она привыкла всегда молчать, никогда не могла постоять за себя: обидчику швырнуть в лицо грубое или резкое слово. Шла со своим будущим блестящим мужем вся униженная, будто обплёванная мерзкой роднёй Фёдора, её отчима, который ненавидел её с детства. Да и зачем она ему была нужна со своими убеждениями, если даже родная мать в ней видела какого-то врага, повернувшего жизнь вспять.
Провожать их на поезд пришла одна мать. Узнала день отъезда случайно, встретившись на базаре с матерью Ивана. Стояла до прихода поезда в стороне, словно чужая. Когда подошёл состав, Ульяна быстро подошла, достала из-под старого пиджака кусочек сала, подала Ганне: «Возьми». Больше ни одного слова у неё не нашлось. Не поблагодарила, что та была с шести лет батрачкой, что не было у неё детства, а был только труд и труд, тяжёлый, вырывавший печень. Никто ни разу не назвал её тепло, ни разу мать не положила ей руку ни на плечо, ни на голову; по-матерински, тепло, доверчиво… И сейчас не пожелала счастья…
Но адово терпение и муки остались позади. Пусть она не агностик, но знает, что самое трудное в её жизни больше не повторится. Пусть её жизнь не будет усыпана розами, да она к этому и не привыкла, но какая-нибудь орхидея или астра, пусть даже одуванчик, но зацветут у её ног…
И она теперь отдаст тепло своей души мужу. Каждый день у них на столе будет еда, а у неё сносная одежда. «Дай бог, чтоб это было так. Да, наверное, будет так, ведь Иван такой сильный и умный, а главное добрый и человечный. А она будет делать всё, чтоб ему было тепло жить на этой земле. Он заслужил это и она тоже. Иван прошел сквозь огни и смерти, чтоб они встретились. Так в добрый путь, тебе голубушка Ганна, в добрый путь, будь счастлива, ты это счастье заслужила…» ; так сама себе говорила эта страдающая душа, обиженная не богом, а семьёй… И сев в поезд на свои места, Ганна доверчиво склонила голову майору на плечо… Тот сидел вроде совсем чужой… Всю дорогу молчал, а она тоже молчала, отдав свою судьбу этому видному офицеру… Иван только сказал: «Я боюсь, что твои сёстры все выйдут замуж не любя за офицеров…»
Подвёл свой резюме, по-видимому, вспомнив их «свадьбу» и ряд сидевших за столом на одной скамейке молодых девчонок. Мол, будут пристраиваться, как ты, чтоб жить, если не легко и беспечно, то всё-таки сносно, ничего не делая… Ганна промолчала… Говорить что-то о своей семье ей не хотелось да и не стоило. Тоня уже работала в сберкассе за стойкой, даром хлеб не ела. Ярыся училась в Спасском педучилище, хотела быть учителем, как Ганна. Ольга в тринадцать лет была уже студентка лесного техникума в Лесозаводске. Она в год заканчивала по два класса: четвёртый и дома самостоятельно изучала пятый. Весной сдавала экзамены сразу за два класса. Шестой и седьмой… Так что вряд ли её сёстры будут искать лёгкую жизнь. С детства, как и она, Ганна, приучены к большому труду. Добьются своего…
Забегая наперёд можно сказать, что Ярыся не стала работать в школе, но получила высшее образование, будучи уже замужем. И муж у неё был не офицер, а старший механик большого судна. Ольга в шестнадцать лет работала уже мастером на заводе, в семнадцать – инженером. А через три месяца – главным инженером. Получала зарплату почти в десять раз больше, чем отец. Выписывала на заводе лес, сама там строгала рамы и двери, и с её помощью построены были родителям сначала отличная летняя кухня, а потом и дом. С коридором, кладовой, хорошей кухней и двумя спальнями. Но это её не устроило. Они вместе с Раисой хотели уехать во Владивосток и  поступить в политехнический институт. Но  у Ольги не было аттестата за среднюю школу. В институт принимали только с аттестатом за среднюю школу. Наверное, чтобы человек, окончивший среднее специальное заведение, работал, а не рвался в институт. И Ольга, когда Рая училась в десятом, тоже пошла в вечернюю школу в десятый, чтобы получить нужный документ. Вместе потом уехали во Владивосток, жили в общежитии, Ольга работала на заводе слесарем, Рая – фрезеровщиком. Ещё до окончания института уже работали инженерами. Рая вышла замуж за инженера, Ольга за моряка, капитана большого парохода. И только у Тони муж был офицер. Но об этом будет сказано дальше… Надя работала кондитером, а муж её инкассатором…
Глава 21

Да, у Ганны началась новая взрослая жизнь. Пусть и не очень яркая, не было дорогих шёлковых халатов и хорошей тёплой шубы, а только её модное драповое польское пальто, но был завтрак и ужин. Жизнь со своими колоритными днями тёплыми взаимоотношениями двух почти незнакомых друг другу людей. Конечно, и в яркой жизни бывают тёмные пятна. И иммунитет выработать к этим пятнам не так-то просто и быстро. Вон на солнце и то они есть. А в жизни человека либо что-то не получается, либо отсутствует.
Во-первых, её импозантному мужу нужно было красиво подавать обеды, но не только эффектно разложить на тарелочках, но должна быть вкусная и разнообразная еда. Она с рождения склонная к эпикурейству, к комфорту и красоте, не сразу научилась готовить. Мать её совершенно не научила готовить еду. Ганна не могла сварить простой гороховый суп, который, оказывается, любил Иван. Какие там компоты и кисели? А второе? Да тут чёрт ногу сломит, а не приготовит, чтоб не подгорело, да ещё и всякие подливки сделать…
Пришлось сразу же обращаться за советами к пожилой хозяйке. Но Ганна не умела и шить. А нужны были ночные сорочки, новые наволочки, простыни, пододеяльники… Себе белые с оборочками фартучки… Но не святые делают горшки. Спокойно. Адово терпение и старание, и алгоритм горохового супа будет решён, не альманах издавать. Твоя жена, Иван, не агнец – не кроткий ягнёнок. Вложит максимум старания, чтоб понравился тебе обед. Эврика! Знаем, как сварить и рассыпчатую гречневую кашу!
Через месяц Иван получил в доме для офицеров комнату с общей кухней на двоих.
В квартире жила семья Цаткиных. По словам соседки, муж её еврей, а она русская. Москва словам не верит, но согласимся, что так. После войны, после того, как Гитлер уничтожал всех подряд евреев, даже детей, евреи – мужчины женились на русских, а девушки-еврейки выходили замуж за русских парней. Нация, по-видимому, хотела раствориться. Мало ли какие испытания ждут людей впереди? Но всё было бы хорошо в жизни Ганны. Этот год был бы счастья и любви, но, увы! в холодной, почти не отапливаемой комнате. И никакими аллегориями-иносказаниями не опишешь. Проклятый спрут-печка так чадила, и так валил из неё дым в квартиру, что приходилось открывать дверь не только в прихожую, но и на улицу. Целыми днями Ганна ходила в сапогах и в своём драповом пальто. Согревалась на кухне, когда там стала готовить еду, а не в комнате. Вот вам и базис, и своя надстройка. Базис – это холод в квартире, что при разговоре шёл изо рта пар, а надстройка – кашель молодой жены и дрожащая постоянно её робкая душа. Безобидная, нетребовательная… А куда деться, куда идти? Она уже ждала и ребёнка…
Единственной радостью были песни по вечерам мужа. В первые месяцы он часто брал гитару и под аккомпанемент пел: «Чёрные очи, очи дивочи, где ж вы навчылысь сводить людей…» Ганна не выдерживала и плакала…
Иногда становилась на колени перед сидящим на стуле мужем, и рассказывала ему о своём очень тяжёлом, каторжном детстве. Она не могла удержать слёз. Ложила голову ему на руки и плакала. Иван гладил её волосы и говорил: «Золотые горы я тебе не обещаю, но никогда не обижу, всегда буду рядом…»
Он советовал ей забыть всё прошлое, ведь оно ушло навсегда и никогда не вернётся… То были самые счастливые дни в её жизни хоть и в холодной комнате. Рядом был её друг, защитник, опора… А с милым и в холодной комнате рай, пусть и пар идёт изо рта, когда говоришь. Ну и пусть! Не нужно взлетать высоко, земля ведь тоже прекрасна, если рядом сильный и любимый человек. Только в экстремальных случаях кидайся вниз головой в воду, чтобы достигнуть своей цели. Но у неё уже есть всё: огромная, защищавшая её стена: Иван Устименко. Её майор, рослый красавец, её любимый. И никто на свете ей больше не нужен: никто!!! Он ей заменил мать и отчима, даже отца, которого она никогда не видела, сестёр… Весь мир!.. Её милый, любимый Иван…
И она полетела в свой мир, как птица, которой распахнули клетку, чтобы в этой жизни можно было легко вздохнуть и распустить свободно свои крылья…
Она не носила одежду по сезону, ничего не требовала от мужа, жила тем, что было, но была почти счастлива. Ганна, казалось, затерялась среди людей не как иголка в стогу, а как песчинка, счастливая песчинка среди огромного количества людей, считая себя сейчас равной многим. Не униженной и растоптанной, нет! Нет, и ещё раз, нет!
Она – человек, как тысячи других: у неё есть опора: её сильный и умный Иван, хоть и холод в квартире, что при разговоре идёт изо рта пар…
И только иногда по ночам, когда Ганна спала на руке мужа, проснувшись, смотрела в огромное холодное и тёмное окно, и ей почему-то становилось страшно. Сжималось сердце от какого-то неизвестного предчувствия. Слёзы подступали к глазам: ей казалось, что счастье не может быть вечным. И рано или поздно оно оборвётся. Ведь она родилась несчастливой, проклятой матерью, нелюбимой ею. «Нет, нет, нет! ; кричало у неё всё внутри. ; Иван умный и сильный всегда будет рядом. Никогда не оставит. Никто в мире нас не разъединит. Он такой родной, данный мне судьбой…»
Но милые тешатся, когда спит чёрт. Если нет ума – займи у другого без отдачи. Люди от этого не пострадают. Не доверяй по наивности каждому и даже ближнему. Человек не может жить, не заполнив пустоту своего сердца. Только вот чем его заполнить: злобой, любовью или наивными суждениями и убеждениями? Но всё это увидишь не сразу. Однако можно жить и вообще ни о чём не думать. Не думала о своём будущем и Ганна. Жила одним днём, заботой о муже и своей любовью к нему. Но быт карёжит всё. Когда печь полностью не стала давать им тепло, и они её перестали топить, жильё их превратилось в промёрзший склеп. Ганна, приготовив обед на общей кухне, уходила в свой ледник, куталась поверх драпового пальто ещё одеялом, но не могла согреться. Порой не выдерживала и плакала. К приходу мужа протирала слёзы, встречала ласково хоть и без улыбок.
Наконец уже к концу января заплакала как-то вечером при нём, при муже. Тот лежал на кровати в одежде. Он носил кроме нижнего белья, ещё шерстяное, потом верхнюю офицерскую одежду и вдобавок тёплую кожаную с меховым подкладом безрукавку. Ему, наверное, было не жарко, но и не стонал от холода. На фронте, по-видимому, было и хуже. И Иван не мог понять того, что однажды Ганна вечером при нём, прижавшись спиной к холодной печке, стояла и плакала… На стуле рядом лежал узелок. Иван понял: «Собралась в Лесозаводск к матери…»
; Кто тебя там ждёт? Кому ты нужна? ; только и спросил он.
; Поеду, проведаю и вернусь дня через три, ; ответила, скрывая истинную причину. ; Соскучилась за сёстрами…
; Хорошо, ; согласился Иван. ; Возьмёшь с собой продуктов и завезёшь моей матери. Только зайдёшь сначала к моей, а потом уже к своим…
; Почему так? А если наоборот?
; Нет, так положено, что невестка отдаёт предпочтение вначале матери мужа… Поняла? Сначала к моей… Там оставишь и продукты…
И Ганна уехала среди лютой зимы в осенних сапогах и в лёгком драповом пальто, в шляпке…
Доехала до Лесозаводска утром. Мороз явно за тридцать градусов. Не шла, а бежала к свекрови. Стучала зубами от холода. Мать Ивана получила половину подарков, но напоила горячим чаем. Ганна, разморённая теплом и усталостью, кое-как дошла до кровати и как бы замертво упала на постель. Мгновенно уснула. Проспала почти до вечера. Потом встала и засобиралась. Свекровь только сказала: «Вот это так гостья? Пришла, выспалась и наутёк?»
Днём было уже теплее, но добираться далеко, по вторую сторону от вокзала. Тоже замёрзла пока шла. Ульяна встретила дочь с возгласом: «А лышенько! Та чего же ты среди зимы приехала почти раздетая?»
; А у меня больше ничего нет, чтобы теплее одеться.
Прожила Ганна дома не три дня, а больше недели. Грелась все дни около печки и за обогревателем. Страшно было подумать, что нужно было ехать к её Аполлону в ледяной карцер. Уезжая, мать ей отдала её старое ватное пальто, которое ей покупали ещё в восьмом классе, продав немного пшена. Носила это пальто Ганна и в Кузбассе и в Лесозаводске. Старое, немодное, но ещё грело душу. Отдала Ульяна дочери и большой очень тёплый шерстяной платок с кистями. «Оденешь его на твою шляпку, и он укроет твои и плечи, и спину, и грудь. А сверху и твоё модное польское пальто прикроет твою душу… Не замёрзнешь. Нашли её старые валенки. Она их покупала ещё в Кузбассе. Мать продала тоже немного пшена и переслала ей тысячу рублей, чтобы купить тёплую обувь. Ведь там морозы доходили до минус сорока градусов.
Валенки Ганна носила две зимы в Кольчугино и зиму в Лесозаводске. Подошва почти сносилась. Нужно бы их подшить. Но Фёдор ответил, что нет то войлока, то дратвы, то воска, чтобы натереть им дратву. И всё-таки в них было значительно теплее, чем в сапогах. Вниз наложили газет, ноги обмотали старыми тряпками. И «маёрша» смогла спокойно вернуться к мужу. Когда он был на службе, надевала зимнее пальто, под него ещё и тёплый платок, а ноги обматывала Ивановыми тёплыми портянками и натягивала валенки. Благо, что эта экзотическая обутка была великовата и позволяла проделать эту «хитрость».
И только где-то в конце марта, когда в их квартире ещё по углам сверкал иней, Ганна как-то постирала бельё, но на улице пошёл, просто повалил, сырой хлопьями снег. Как развесить бельё? Неожиданно пришла мысль: «В кладовке!»
Она открыла дверь в почти тёмную комнату. Окно небольшое было затянуто чёрной плотной бумагой. Но и полумрака было достаточно, что на неё пахнуло теплом. «Что такое? Что за метаморфоза?» Ганна подошла к окну, сдёрнула сверху бумагу и остановилась  поражённая. Тепло шло от кухни, обогреватель второй стороной выходил в кладовую и излучал своё божественное тепло. К обогревателю была пристроена отличная плита с двумя конфорками и даже с духовкой. Налево от входной двери стоял приличный стол, а рядом пара стульев.
Ганька стояла и не верила тому, что было перед нею. «Боже мой! Боже мой! ; только и могла она это произносить. ; Почему же Цаткины молчали?» Комната квадратных метров двадцать, чистая, натянуты три верёвки, по-видимому, для просушки белья…
Ганна села на стул и не выдержала: плакала… Так перемёрзнуть всю зиму, жить в этом ледяном склепе, когда тут же в коридоре была эта комната, именуемая «кладовкой». Ещё по их приезде Цаткина сказала Ганне: «Эта дверь? Да кладовая, захламлённая старыми жильцами!» Ганна и не открыла её ни разу. Что ей там хранить в кладовой? Она ей была не нужна…
Не меньше её был поражён и Иван. На второй день он взял в части ещё одну солдатскую кровать со всей экипировкой и поставил её в «кухне», как стали молодожёны называть кладовую. Иван рассказал в части о «находке», дошло до командира полка о том, что в домах есть такие «кладовые». Прошла комиссия, отобрали эти кладовки и расселили в них бесквартирных офицеров. Кое-где пришлось делать плиты. «Кухню» Ганы не тронули, но зато в комнате сразу же была приделана отличная большая плита, дым выходил в трубу той печи, которая стояла, как привидение, как глыба.
А Ганне приходили мысли: «Почему такую плиту не сделали ещё по осени или даже зимой? Кто в этом виноват? Почему Иван не потребовал в совершенно неотапливаемой комнате сделать плиту раньше? Почему? Командир полка, конечно, не знал об их «морозилке». А разве нельзя было снять хотя бы маленькую комнатку у какой-нибудь бабульки и пережить зиму не в этом аду?
И ещё оставалась одна загадка. Один капитан, который служил с Иваном в одной части, занял у мужа довольно крупную сумму денег. «Через месяц отдам», ; сказал он мужу. Но ни через месяц, ни через три не собирался отдавать. Когда Иван спросил о долге, тот послал его по-мужски на все буквы. «В чём дело? ; думала Ганна. ; Человек служит с Иваном в одной части, занимает меньшую должность, младше по званию и такое неуважение? А субординация армейская? Не пожаловался хотя бы командиру полка?»
Только много-много позже поняла: «Иван сын – врага. Кто станет на его защиту? Тот прохвост-капитан скажет, что никаких денег он не занимал. Против Ивана заведут дело, как на офицера, позорившего честь мундира, и выставят вон из армии. Хотя та мордастая сволочь ходила по части и хвасталась, как он «облапошил» длинноногого выскочку, как он называл офицера, прошедшего всю войну. По-видимому, сам протирал штаны где-то в тылу, не нюхая пороха. Ведь всю войну страна держала на Дальнем Востоке огромную армию, охраняя рубежи востока.
К концу лета родился Саша. И что-то вроде оборвалось в жизни Ганны. Иван как бы охладел с появлением сына. А она по-прежнему заботилась о завтраках и обедах, о чистоте и уюте в квартире, ничего не требуя для себя. Так, иногда покупала по мелочам что-нибудь самое необходимое из белья и самое дешёвое. Чаще шила сама, так было выгоднее. Привыкшая жить в бедности, боялась потратить лишнюю копейку, отчитывалась перед мужем за израсходованные деньги. Однако как-то Иван сказал: «Никогда не опускайся до уровня кухонного халата…» Ганна сшила после этого несколько приличных платьев. Но потом поняла, что не в одежде дело. Партитура слов тут была другая. Он в ней увидел обыкновенную домохозяйку, кухонного работника, а ему импонируют, наверно, другие женщины, ценз которых выше её, Ганны. И бросил этот вызов ей в анфас – прямо в лицо, не стесняясь, что обидит да и унизит. Ведь Иван получил звание подполковника, а она осталась как бы внизу: всё те же кастрюли и компоты, а теперь ещё и пелёнки…
Да, красота женщины не всегда приносит счастье. Часто это зло, зависть, ревность, даже ненависть, тайная пакость. Лучше быть счастливым и умным. И конечно любимой. Но быть любимой – это, наверное, талант женщины. Уметь брать, а не жертвовать собой… Хорошо, конечно, любить мужа, оберегать его, делать ему приятное, но жаль, когда это растаптывают грязным каблуком. Больно, когда в открытую, когда и втихаря.
Мужа переводили под Владивосток в училище, которое готовило сержантов. Уезжал один, ссылаясь на то, что на новом месте нет для семьи жилья. Кладовку-кухню у Ганны тут же отобрали и поселили двух лейтенантов. И Ганна с ребёнком ютилась в своей комнате.
Как-то уже глубокой осенью, в ноябре, муж приехал к ней на денёк и предложил поехать ей с сыном к его сестре, которая жила под Владивостоком на Седанке. Они уже вечером сели в поезд, и когда стали подъезжать к нужной остановке, пошёл сильный снег. Было почти одиннадцать часов вечера. Муж высадил Ганну с ребёнком на нужной ей станции в метель, в темноте, предварительно объяснив, как разыскать его сестру. Сам поехал дальше, через одну остановку в его часть: на Второй Речке.
Выброшенная, как ненужный мусор, из вагона женщина с ребёнком в пургу, среди ночи не знала куда идти, муж говорил: «Сначала иди по железной дороге до переезда. Свернешь направо, потом по дороге, там спросишь… Но прохожих нет, спросить не у кого. Сильный ветер распахивал детское одеяло, снег лепил глаза, а Ганна всё шла и шла куда-то по рельсам. Саша стал кричать, Ганна хватала руками детское одеялко, прижимая ребёнка к груди. Ей показалось, что это сон, страшный сон и нужно как-то проснуться, чтобы спасти себя и сына… Только сон. Она почти ничего не видела теперь не только из-за снега и темноты, но из-за слёз… «Господи, господи, … куда же я иду? Где дома и почему какой-то вокруг лес?» ; шептала почти в безнадёжности Ганна. ; Где переезд? Где та дорога?
Но если вам не суждено погибнуть, то обязательно найдётся либо выход, либо добрый человек. Из темноты неожиданно смутно показалась огромная фигура человека, облепленного снегом. Это был бог, посланный с неба, обходчик: «Женщина, вы куда идёте? Куда идёте в такую пургу да ещё с ребёнком?» Ганна теперь открыто плакала:
; Не могу удержать одеяло сына, ветер срывает, и совсем не  вижу дороги… Кругом только лес…
; Так куда же вы идёте одна в такую метель?
; Где-то здесь живёт сестра мужа, иду к ней…
; А муж где?
; Поехал дальше на Вторую Речку в свою часть.
; Давайте ваш узелок с пелёнками и ребёнка, помогу вам добраться до нашей будки, а потом как-нибудь общими усилиями отыщем сестру вашего прохвоста-мужа. Как это он мог вас высадить среди ночи одну с ребёнком да ещё в такую пургу? А вы даже не знаете куда вам идти… По всей вероятности, вы шли совсем в другую сторону, и если бы вас не сбило поездом, то замело снегом… Но вы же вышли напротив станции. Так почему ваш муж послал вас в другую сторону?
Ганну в будке приняли две женщины – обходчицы. Распеленали Сашу, растёрли Ганне задубевшие руки. Напоили горячим чаем. Обсудили между собой, где же должна проживать сестра Ивана. Вошёл ещё один обходчик, который хорошо знал, где находится семейное общежитие железнодорожников, недавно отданное в эксплуатацию. И он решил отвести Ганну туда. Ганне Иван что-то сказал об этом общежитии. Но мир не без добрых людей. С ними пошла ещё одна из женщин…
Только почти в час ночи эта странная процессия нашла нужный дом. Была суббота, и некоторые жильцы ещё не спали. Сестра Ивана шла по коридору и вдруг увидела Ганну и чужих людей, которые несли ребёнка и узелок, ахнула: «Как Ванюшка мог так поступить? Ох, заходите скорее в комнату. Обогреетесь. Мои ещё не спят. Да и Сашу посмотрю твоего. Ивана дитё или подсунутое? Нет, нет, это я пошутила…»
Рано утром Аполлон Ганны был у сестры: по-видимому, решил узнать – добралась ли живой его жена до сестры. Не замело, не задавило ли поездом? Сестра сделала ему выговор, он только слегка улыбнулся: «Виноват, сероват – недавно из деревни…» Пошлое, избитое, подростковое выражение в глупые моменты.
Ганна ничего ему не сказала. Вроде бы даже и не обиделась, не заметила пошленькую улыбку не то фата, не то гаера. Она привыкла всегда молчать, получая негативные эмоции.

Глава 22

Муж дал ей немного денег и сказал, что вечером у них в части банкет, но он её не берёт, так как нет на ней приличной одежды.
Ганна осмотрела своё новое шерстяное платье, которое ей так шло, глянула на сапоги, купленные после регистрации, но ещё почти новые и тоже промолчала. Однако подумала: «Зачем это он мне говорит? Чтоб обидеть?»
Днём она сходила во Владивостоке в ГУМ, купила красивую гипюровую штору на большое окно, белое пикейное покрывало и две ажурные на подушки накидки. Теперь её квартира преобразится как по волшебству. На деньги не всегда купишь счастье, но красоту можно: цветы, прекрасные вещи, картины. Красивая вещь в квартире – это атрибут не только достатка, но и вкуса жильца. Да, Ганна с детства любила красивые вещи в квартире, ещё, когда она ребёнком рассматривала вышитые загадочно Ульяной рушники. Деньги почти все израсходовала: остались только на молоко Саше месяца на два и ей немного на хлеб.
Вечером Иван подошёл к поезду её провожать. Ганна рассказала с радостью о покупке. Но муж не разделил её чувства. «Жизнь не заключается в тряпках, это мещанство… Есть вещи поважнее…», ; изрёк её партиец-муж, напичканный теориями Маркса и Ленина.
Однако он не поинтересовался на какие денежки в этой «экзотической» обстановке она должна жить, наверное, несколько месяцев. Вот тебе экстремум не синусоиды, а обыкновенной не то подлости, не то страшного равнодушия. Жизнь хороша, но с денежками она всё-таки лучше. Может, так муж приучал её расходовать бюджет.
Иван на прощание посадил Ганну в поезд, махнул рукой: «Научись деньги тратить по существу. По одёжке – протягивай ножки. «Я же тебе ничего не говорил о покупках, не нужно было и тратить, что тебе давалось». «Но я же не на себя, а в квартиру, для нашего с тобой уюта», ; только и смогла пролепетать Ганна.
Так и уехала она с ребёнком в Гродеково, почти без денег. Первые два месяца кое-как тянула деньги на молоко Саше, покупая по четушке. Себе в неделю брала килограмм хлеба. Ела картошку, благо в закроме было несколько мешков. Была крупа, которую получали на офицерский паёк, но не съедали. Тыкву Иван выгрузил в чьём-то сарае. На третий месяц на хлеб уже не было денег, не было и на молоко. Сыну варила манную кашу на воде. О масле не могло быть и речи. Прошло уже четыре месяца, наступил конец марта. Оставалась одна картошка в прихожей: кончилась даже крупа для сына.
Иван не собирался забирать семью, не высылал и деньги. Прислал как-то письмо, в котором писал: «Нет квартиры, забирать некуда…»
Но, как говорится, что даже в мрачную погоду и в пустой или доверчивой голове могут появиться наконец-то нужные мысли. И Ганна написала своему Аполлону письмо: «Хватит, я устала сидеть голодная, без денег, без тебя. Ты говоришь, что нет жилья? Так, где же это время сам ты живёшь? В народе говорят, что без рыбы и рак рыба. Я не требую от тебя хоромы. Думаю, что в твоей комнате поместится ещё и кроватка для Саши… Не хочешь нас брать – напиши прямо. Есть какие-то инстанции, куда можно обратиться. Надеюсь, мир не без добрых людей, помогут, как тогда, когда ты вытолкнул меня с поезда в пургу…»
Письмо оказалось магическим. Через пару дней Иван приехал забирать её и сына. А самой подумалось: «Уже весна, растаял снег. Всю зиму он жил один. А один ли?» Нет, нет, она его не ревновала. Так, мелькнула мысль и угасла. Она не могла даже представить себе, чтобы рядом с её Иваном была другая женщина… Просто, постепенно слетает с него ореол незаурядности и начинает показываться нутро обыкновенного деревенского не то парня, не то мужика. А если и подгульнул с кем-то, то всё-таки он это заслужил: фронт, Порт-Артур, а девушки прошли мимо него…
Вспомнилось, как в Гродеково садил картошку, кукурузу и тыкву. Ладно, картошка нужна, хотя и не в таком количестве, но зачем он таскал мешками кукурузу, а дома на полу обдирал её? Зачем целую машину привёз тыквы и выгрузил в чужом сарае? Оставил бы Ганне штук пять. Зимой она помёрзла, а весной, растаяв, превратилась в месиво?
Да, деревня… Земля… Она всегда тянет человека к себе. Ей вспомнились два материных брата: Иван и Макар. Их ленивые жёны. Около дома ни цветочка, ни кустика. Ганна обсаживала, с одобрения матери, весь двор цветами. Даже отчим приносил ростки комнатных цветов. Странно, что Иван садил картошку, тыкву и кукурузу… Зачем? Наверное, земля тянула его к себе. Или он для жены заранее обхаживал огород? Для чего? Зачем он ей? Надеялся оставить её здесь надолго? Навсегда?
Как оказалось, квартира у Ивана была и неплохая. Из общего коридора выходило пять квартирных дверей. Там в одной жил полковник с семьёй, в другой – майор тоже с женой и ребёнком, в двух лейтенанты с семьями и одна квартира была дана Ивану. Большая, светлая комната, где помещалось две большие кровати, кроватка для сына и ещё хоть лошадьми катайся. Как нельзя лучше пригодилась кисейная дорогая штора на окно и покрывало с накидками… Всё, живи и радуйся. Высший ангел христианской религии, херувим, вроде помог установить спокойствие в семье. Казалось бы, не стоило тут приводить трюизмы. Любимые ссорятся для того, чтоб потом мириться и любить друг друга  более горячо. Наступил вроде продых – отдушина. Но апофеоза в семье уже не было. Давно не пел Иван по вечерам. «Чёрные очи», куда-то делась и гитара. Не стало и книг. Но Ганна не была апологетом. Любила Ивана, но никогда не льстила ему, никогда чрезмерно не восхищалась им. Но всё, всё делала для него. Старалась быть предельно спокойной и корректной, ласковой, старалась приготовить самую вкусную и любимую Иваном еду. Подогревала на плите воду к его приходу, чтоб он мог тёплой водой вымыть руки. Умывальника не было, и она лила из кувшина ему на руки и тут же подавала чистое полотенце.
И вдруг в один из таких дней Иван будто рубанул её по шее или ударил по щеке: «Поливаешь? Стараешься? Ну ты и пристроилась, как блошка на жирном теле!»
Ганна вся закаменела от этой фразы. Какой ужас! Земля будто выскользнула у неё из-под ног. Но она, как всегда, ничего не сказала, горько улыбнулась.
Только на следующий день не подогрела водичку и не лила мужу на руки. Молча подала обед, что-то, как чумная, говорила сыну, которому не было ещё и годика. А когда муж принёс зарплату, взяла часть денег, поехала в город и купила, выстояв в большую очередь, швейную машинку. Всё, теперь она не будет блошкой на жирном теле. Научиться вышивать на машинке и шить. Себе и другим… Но не знала она, что её «гренадёр» своей «приме» - благородной даме устроит экзекуцию, вместо того, чтобы спеть балладу по поводу новой покупки.
Всю ночь он ей не дал спать, возмущался, как это она без разрешения посмела отвалить приличную сумму за швейную машинку. Ганна не оправдывалась и не плакала, а доказывала уже не Аполлону, а «архару» (Нет, нет, это она только слегка в душе так мельком назвала его, чуть-чуть), что эта вещь всегда нужна в семье, что она не только будет шить на машинке, но научится и вышивать ришелье и филе…
Так оно и было: днями сидела, согнувшись над машинкой. Шила офицерским жёнам халаты и кофточки. Бабы благодарили, были даже очень довольны и уходили, не заплатив ни копейки. Считали, наверно, унизительно платить такой обеспеченной даме. А шьёт она просто от скуки, от безделья…
И никогда, никогда моя бедная Ганна не задумывалась, почему такие перемены произошли в её семье? Какой дилетант или наоборот диктатор-вертопрах заносит эфес шпаги над её головой? Не может же её блестящий подполковник превратиться в динозавра или даже в дикую австралийскую собаку динго. Перед нею не было дилеммы: быть или не быть. Она знала: пока живёт на свете её Иван, она всегда будет рядом и всё, всё будет делать для него только хорошее… Ей ведь некуда идти? А вот что для него хорошее, она долго, ой как долго даже и не догадывалась. Может это и к лучшему, что в муже видела только налёт самоуправного домовладельца… Она всегда будет вставать с той ноги, какая нужна. Всегда будет ровна, спокойна, ведь она учительница, воспитанная теми учительницами  в Кузбассе и её Анной Васильевной, она не рогатая баба. Она учительница. Но если они окажутся с мужем в таком месте, где будет вечерняя школа – пойдёт в десятый класс, вернётся работать в школу. В семье двое должны уметь уживаться. Один, как всегда, уступает другому. Муж сильный, командовал полком, прошёл войну, может и нервы не всегда в порядке. Так по какому праву она должна обижаться на все его слова? Хотя, конечно, обидно порой до слёз, но такова жизнь. Ведь ей некуда идти, кроме Ивана у неё никого и нет. Спасёт её только учёба… Только учёба… Итак, на мужа надейся, а сама не плошай. Кажется, Ивана переводят в Уссурийск. Это надежда, это спасение. Там есть вечерняя школа, должна быть. Даже есть пединститут. Вкус приходит во время еды. До института, конечно, далеко, как до Марса, но всё же… Без надежды нельзя жить. Пусть другие носят красивые и дорогие одежды: бархаты и меха, а она из ситца платья украсит своими кружевными оборками. Конечно, до слёз обидно, что вместо приличных туфлей ходит в матерчатых самых дешёвых босоножках… А зимой в резиновых сапожках, намотав на чулки побольше всяких тряпок. Носит и своё в холод моднее польское пальто, давно уже выгоревшее и зимой холодное. Нет приличной тёплой шапки, а всё та же, девичья, фетровая шляпка. В ней зимой и холодно, и не совсем прилично…
Как-то в семье неожиданно произошло потепление. Муж пришёл весёлый, обнял тепло и ласково. Предложил сходить к морю, немного там отдохнуть: «Сколько уже живём рядом с морем, а ни разу с тобой не отдохнули. Всё, решено, завтра Сашу уложим спать в обед, а сами хоть  часик подышим морским воздухом.
Так и сделали. Иван взял лодку: «Давай покатаю… Люблю море… А на лодке – это замечательно…»
Он сел за вёсла, и они уходили всё дальше и дальше от берега. Небольшая качка усиливалась. Надо повернуть назад. Ганну поташнивало. Наверно у неё морская болезнь. Но Иван всё грёб и грёб, полоска берега еле была видна. «Наверное, нужно повернуть назад. Не слишком ли далеко ты меня увёз от берега? Я ведь плавать не умею…» ; сказала как-то беспокойно Ганна. И она посмотрела на лицо мужа, которое в этот момент показалось ей чужим и каким-то напряжённым…
«Не бойся, ; сказал Иван, усмехаясь, ; я хорошо плаваю и тебе утонуть не дам». Но вёсла опустил, усмехнулся ещё раз как-то по-особенному. Закурил, вроде о чём-то подумал и направил лодку к берегу…
Больше они никогда не ходили к морю, хоть оно было и недалеко. Люди выходили отдыхать семьями с детьми. Но их культпоход получил в душе Ганны какой-то совпадающий с её смутными чувствами резонанс.
Нет, это не был экстремум в их отношении. Он будет ещё впереди. Диссонанс наступит, побереги, милая, себя. О! Сколько тебе придётся пережить! Твой муж не эгоцентрист, нет, не эгоист. Тут в чём-то другом причина. И где собака зарыта, ты долго не будешь знать. А интермедии подойдут постепенно одна за другой. Порой будет и индифферентизм – внешнее безразличие, будто равнодушие. Идолопоклонство мужу пошатнётся, но не рухнет. Хоть и экстравагантных поступков с его стороны будет немало…
Прошло лето, наступала осень. Ивана переводили в Уссурийск в училище, которое готовило не сержантов, а офицеров. Он, как бывший учитель, имел высокую планку: назначили заместителем начальника училища по учебной части.
И удивительно, что муж быстро забрал семью к себе. Может, потребовали освободить квартиру. Но вряд ли? Куда везти, если в Уссурийске не было жилья? Однако снял крохотную комнатку у какой-то бабки в пять квадратных метров. Еле помещалась кровать и детская коечка. Втиснули кое-как и тумбочку вместо стола. Но ноги Ивана почти не помещались. У хозяйки оказалась туберкулёзная дочь. Срочно нужно было искать  другое жильё. Нашли в одном двухэтажном доме пустую захламлённую кухню. Кухня стояла с разваленной печкой, и никто ею не пользовался, тут же валялись замёрзшие человеческие испражнения. Иван сам или с помощью других не то солдат, не то друзей привели всё в порядок: вычистили, побелили, отремонтировали печь. Поместились две большие кровати (детскую пришлось бросить) и кухонный стол, пара стульев. И гидра – квартира взята в полон.
Но Ганне вспоминалось и другое. Её удивляло то, что Иван вроде выбивался из последних сил, старался, не сибарит, не склонный к роскоши, честный и требовательный коммунист к себе и другим, как-то вроде был всегда принижен начальством. Был просто служакой и не больше. У него не было друзей среди высоких чинов. А на их лестничной клетке ещё в Гродеково жил такой же майор, но по национальности грузин. Там в его большой квартире иногда собирались «свои». Это были офицеры с высокими звёздами. Ели и пили, даже не очень громко пели. Женщин в их компании не было, даже Тамара, жена майора, подав угощение, выходила в коридор, чтобы не мешать «высоким гостям». И вскорости майора забрали в округ, повысив звание и обеспечив отличной квартирой…
И в училище, на Второй Речке, ещё был майор. Детдомовец. Писанный молодой красавец. Жена дурнушка, в госпитале была санитаркой, выхаживала и обхаживала майора, сама тоже была из детдома. У них уже был ребёнок и гольная нищета в квартире. Но нищета – не то слово. Это было запущенное жильё, где помещалась одна кровать и кроватка для ребёнка. Ни шторки на окнах, ни задергушки; какая-то рухлядь на постели, пыль, грязный пол и полная коморка пуха.
К майору ездили из округа тоже «гости высокого ранга». Подъезжали машины и кучей направлялись куда-то на охоту. Сколько они там привозили убитых фазанов или зайцев Ганна не знала? Но после славной охоты вся шатия-братия хорошенько поднабиралась, закусывая жареной дичью, потом исчезала как после «балаганной» попойки, оставляя квартиру всю в пуху.
Ну и что ж, что пух? Зато майор мгновенно получил пагоны подполковника, а затем в Уссурийске и квартиру, где были диваны и красивые стулья, столы и даже фикусы… И нужно предвидеть, что продвижение майора пошло быстро вперёд, так как, по словам его жены, получил должность полковника.
Но Иван не мог да, наверное, и не хотел создавать около себя блок алкашей и бездельников, балласт, пристроившийся в округе.
«Иван, ; думала Ганна, ; настоящий коммунист. Не хочет, чтобы его окружали хоть небольшим комфортом. В более менее нормальной домашней обстановке видит мещанство. Ему не нравится, что я всё время стараюсь создать уют в квартире. Но зато горжусь им. Человек кристально чист, труженик. За это его люблю и ценю… мой Аполлон… Упрямый, как глупый ребёнок… А его обиды? Не будем думать о них… Он мой муж, и я всегда буду рядом с ним… Только с ним. Ведь у меня кроме него никого и нет… Страшно подумать, если я его потеряю… Он мой, мой… и родной, такой же родной, как Саша…»
Да, как Саша!

Глава 23

Да, мужа перевели как бы с повышением в Уссурийск, в училище, которое готовило офицеров. Кончился один абзац жизни. Берите на абордаж новое время и вперёд. Идите в авангарде современности, хоть и живёте в заброшенной крохотной кухне. Сделали аврал и живите. Тут ваша автономия. Адаптируйтесь. Кухня адекватная квартире. Вы адепты честности и гордости, живите, и не ссорьтесь. Любите друг друга. Ведь с милым и в шалаше… В холодной комнате, в заброшенной кухне рай. Это аксиома. Жильё – это акрополь семьи. Математический алгоритм для решения определённых вопросов семьи. И алогизмы (противоречие логике) здесь не подойдут. Семья пристроена и без всяких аллегорий – иносказаний можно аллюром бежать по другой, своей дороженьке.
Прошло месяца три, и Иван привёл симпатичного офицера, старшего лейтенанта, в их маленькую кухню: «Это приезжий товарищ, проверяющий. Пусть  у нас поживёт. В части нет мест в гостинице…»
Было сомнительно в отношении гостиницы. Нет в части, зато есть в городе. Да и проверяющий имеет почему-то не очень высокий чин для проверки такого солидного заведения. И уже конечно, если приехало какое-то начальство с проверкой, то не пошлют его ночевать к человеку, который ютится с семьёй в заброшенной кухне. Где повыгребали замёрший человеческий кал и стали жить. Начальству пусть и не рады, но в грязь лицом не ударят. Вывернутся наизнанку, чтобы показать, что у них всё о’кэй.
Проверяющий почти не ходил на работу, сидел около Ганны, когда та на машинке вышивала портьеры. Иногда играл с Сашей. И никакой ревности не было со стороны мужа. Что тут за алхимия? Что за альтруизм? Бескорыстная забота о благе «проверяющего». И пусть альянса – союза между Ганной и лейтенантом никакого не было, но и альтруизма со стороны хозяйки большого не наблюдалось. Однако они как-то взяли Сашу, вместе пошли в магазин, в первый день продажи хлеба без карточек. Смотрели, как некоторые набивали целые мешки булками, не веря, что завтра тоже свободно его можно купить. Многие, купив хлеб, стояли тут же в магазине, удивлялись: «Неужели всем хватит? Ведь почти восемь лет была карточная система и вдруг свободно можно купить? А главное, бери сколько хочешь…»
Хотя периферия знала, что во Владивостоке уже два года, как свободно, постояв в очереди, можно отоварить сумки и мукой, и крупой, и сахаром, и даже конфетами. Кто-то из офицерских жён ездил в край, а кто-то приводил старинную поговорку: «За морем телушка-полушка, да рубль перевоз». Да, да… Скоро и здесь, в небольшом городе начнут снабжать население не только хлебом, но и мукой и сахаром…
Мать Ганны часто говорила, когда будила чуть свет дочь: «Кто рано встаёт – тому бог даёт». И Ганна теперь вставала чуть свет, готовила для двух мужчин и для сына, забывая  о себе. А гость несколько дней наблюдал за работой Ганны и подвёл свое резюме: «Зачем вы делаете такую сложную работу? Портьеры на двери вышиваете уже больше, чем полгода. Красиво, да. Но какой труд? Не лучше ли купить в магазине? Пусть они будут проще, но без такого умопомрачительного труда?
; Да, наверное, так, ; ответила Ганна. ; Но зато исключительно дорогая и красивая вышивка. Я это делаю не только, что мне некуда деть время. Хочу, чтоб муж оценил не только мою работу, но и меня… Посмотрите на мои задергушки на окнах! Вышито ришелье. Тоже умопомрачительно. Портьеры вышиваю филе. Красота в квартире облагораживает человека. Разве не так?
Лейтенант посмотрел на неё как-то с сожалением:
; Вы замечательная женщина и преданная жена. Ласковая, добрая мать. Вы жертвуете ради семьи собой, но ваш Иван… ваш Иван… ; и он запнулся, не сказал то, что хотел. А только как бы подвёл в финале: ; Не сидите дома за этой машинкой. Вы должны выйти из этого мирка. У вас впереди должна быть ещё какая-то жизнь. Растёт ребёнок, и вы ему долго будете нужна… Вам, наверное, трудно было в годы войны. Нужда шла за вашей спиной. Но вы сильная и умная, а впереди не знаете, что вас ждёт. Сохраните надолго благородство и красоту души, и ещё раз повторяю: вырвитесь из этой тесной клетки…
И старший лейтенант ушёл, не дождавшись обеда. Ушёл так же внезапно, как и появился. Зачем Иван приводил его к ним? Зачем? Только позже, намного позже Ганна вроде разгадала этот алгоритм. Этот бином: Иван приводил ей замену для себя. Но тот увидел слишком порядочную  и любящую душу. Такая женщина никогда не переступит грань, которая ей дана людьми, судьбой и богом…
А замену ли? Что-то всё-таки тут не то… Почему они никогда не уходили вместе и оба вместе не приходили? Кто он этот лейтенант? Что он хотел от Ивана? Кто его подослал? В училище ведь изучали новейшее оружие?
Но тогда она на прощанье сказала лейтенанту, который вдруг стал каким-то сухим и отдалённым, даже сердитым:
; Да, вы правы. Мне нужно учиться. В этом году мы приехали сюда поздно. К осени подрастёт сын, и я пойду в десятый в вечернюю школу… А потом будет видно, но думаю, что вернусь в школу…
На лице лейтенанта появилась как бы слегка презрительная улыбка. Презрительная и злая… Почему? Кто его знает? Да и кто он таков?
Весной Ганна сходила в домоуправление, и им дали комнату в трёхкомнатной квартире. Пусть и кухня на троих, но комната большая, светлая, а главное, что тёплая. Ура! Наконец-то можно жить по-человечески. Поместилась их кровать, кроватку купили для Саши. Тут же стояла и отличная тумбочка для продуктов. Итак, на окне красивая большая штора и задергушки. Их кровать покрыта белым пикейным покрывалом, сверху две подушки под кружевными накидками и даже стол покрыт скатертью. А на двери, на двери висели изумительные шторы, вышитые сложным рисунком работы филе…
Подходила осень. Они с Иваном договорились идти в десятый класс. Муж мечтал и об академии. С сентября должна была ходить Ганна, с октября – Иван и Михаил, сосед, который жил за стеной, тоже подполковник.
Ивану и Михаилу нужны были аттестаты за среднюю школу. Война закончилась уже давно. В армии шла большая демобилизация. Идите, работайте. Оставьте свои амбиции, даже кто аморфный, без профессии, то приобретайте её… Но многим офицерам гражданка – это крах, потеря положения, трагедия личная и семейная. Особенно старшему комсоставу. В первую очередь демобилизовывали офицеров без образования. Срочно нужен был документ об образовании.
Огромная армия офицеров, которая была в войну и в первые послевоенные годы, сокращалась. Правительство оставляло только грамотных людей, которые могли в свою очередь не только приказывать, но и воспитывать солдата; в армию вводили новое оружие, и его нужно было осваивать. Были полковники, которые имели по два-три класса или даже самоучки, но жизнь шла вперёд. Новым оружием должен владеть не только грамотный солдат, но в первую очередь сам офицер.
Месяц Ганна спокойно проучилась, окунулась в лабиринты математики, физики, химии и других предметов. С трудом вспоминалось забытое, а многое в годы войны и не давали ученикам. Сидела дома, кропотливо разбиралась по записям и книгам.
Но прошёл месяц спокойной учёбы. Иван с Михаилом тоже пошли в десятый набираться не знаний, а заработать экспромтом аттестат. Но офицеров чуть не хватила аритмия сердца. Арсенал знаний был у них на нуле. Какие преподаватели запели арии, и на каком языке, нашим подполковникам было «что в зуб ногой…» Явно, что попытки учёбы в десятом классе получила неудачу. Фиаско! Афронт! А с этим и душевные переживания: аффект. Но документ-то нужен, как воздух. Нужно найти бальзам – целительное средство. И это не абсурд двух мужей, прошедших войну, не абстракция, не прихоть. На карту поставлена дальнейшая жизнь. И наши «гладиаторы» узнали, что мир не без добрых людей. Между вторым этажом и четвёртым, есть ещё и третий: заочная школа. И там был директор этой школы с глобальными правами и возможностями. Нет не графоман, а мудрый и даже добродушный, который спас не десятки, а сотни офицеров-заочников со всего военного округа, а может и людей из других округов.
Он записывал людей на заочное обучение, а весной поступивший получал нужный документ, где выставлялись все оценки о сдаче экзаменов. Легко и просто: поступил, заплатил директору двести рублей, а весной и получи нужный документ: хочешь – за седьмой класс, а хочешь – то и за десятый. А закон? Его писали люди – не буквоеды… Значит и обойти его можно. В этот мудрый список попали и Михаил с Иваном. Они уже стали заочниками в десятом классе. Весной и получат нужный документ и будут спасены. Работа дураков любит, а жить нужно умнее. Да, конечно, знания – богатство. И не мешок с песком. Их носить не трудно. Они всегда с человеком, пока тот живой. Но эта аксиома для сопливых пацанов. А тут не до детских сказочек. А тут давай аттестат в руки, и прощайте навсегда. Спасибо, что протянули руку, помогли в экстремальный момент.
Иван при желании и при поддержке жены мог бы осилить десятый класс, хотя он закончил всего один курс техникума в тридцать седьмом году. Но отца забрали, нужно было вести домашнее хозяйство: корова, лошадь, на которой отец разъезжал, врачуя, по деревням. Мать не хваткая на руку. Лошадь продали, продали в деревне и дом. Семья полусиротская переехала в Лесозаводск. Год был потерян, об учёбе нечего было и думать. Кто будет теперь содержать студента? В мыслях люди сеют одно, но в жизни пожинают часто совсем другое, которое и не снилось, и не гадалось. Оно даётся нам и судьбой, и временем, и нашей не то удачей, не то изворотливостью. Однако если хочешь спеть попурри – выучи сначала ноты. Иван, так и не окончив педучилища, пошёл работать учителем в малокомплектную школу в небольшой деревне. В классе четыре парты, за стеной с большой акустикой его кровать и рабочий стол. Мизерная зарплата, но тогда почти все так жили, олигархов не было. Даже слово такое не знали. Вот и не аукал, а молчал, зная, что никто на его крики не откликнется. Однако молодой, здоровый парень был нужен армии. После двух лет работы и был подстрижен наголо. Что ж добру-то пропадать? Отец – враг, погиб под следствием, а сын пусть идёт в армию и служит, как все люди. Врагов уничтожили, а остальное рабочее стадо будем мерить под один аршин. Однако не всех подравнивали. Иван был всё-таки более-менее грамотный среди всех остальных солдат, и его направили через год службы на курсы лейтенантов. И в 42 году сразу из училища – на фронт, под Сталинград. А в документах было написано: учитель начальных классов. Потом придумал версию, что документ об образовании разорвало вместе с планшетом. Так что и в яркой и броской жизни бывают тёмные пятна. Так вроде и за незначительной ложью последовала другая ; купленный аттестат. Но документ не поддельный: с печатью, двумя росписями: директора школы и учителя истории. Но в том-то и беда: на всех документах, выдаваемых не один год и не одному офицеру, как клише, шли только эти две росписи…
Горько умирать старому, ещё обиднее молодому, так не перепрыгивай через планку возможностей, чтоб не обломать свои навострённые рога.
Но Иван, узнав, что он так просто получит документ за среднюю школу, сразу заявил Ганне: «Бросай школу. Нечего мотаться по ночам, оставлять одного дома Сашу».
Сыграла не последнюю скрипку и мать Ивана, женщина, не умевшая ни писать, ни читать. Она прислала письмо, написанное Машей: «Бачила твою тёщу, говорила, что Ганна пошла в вечернюю школу. Ты, Иван, мабуть уже рехнулся? Та где ж було, чтоб замужняя баба ходила в школу? Не в школу у тебя ходит, а где-то блындает по ночам… А чего ж и не гулять? Кормишь, одеваешь як барыню, то чего ж и не погулять? Баба с жиру и бесится… А ещё и от безделия… Кому скажу около колодца, когда хожу по воду, так все ахают и считают, что она с тебя веревки вьёт и лапти плетёт… Прости ты меня. Бо знаю, что сейчас её будешь учить, а у них дома ещё вон какая когала, так всех и вытягивать в люди? Влип ты, Иванэ, ох и здорово влип в эту семью оборванцев…»
Слова Ивана обожгли сразу Ганну:
; Но меня никто в вашу заочную школу не возьмёт? Кроме того: не бумажка мне нужна, а знания. Школу я не брошу. Ты сам мне раньше говорил об учёбе…
Надежды на мужа давно пошатнулись. Теперь это был другой человек. Он не пел ей больше свои серенады и довольно давно. Не читали, как раньше, вместе книги, не обсуждали их содержание и достоинства. Любовная эпопея повертелась серпантином и где-то затерялась в дебрях бытия.
Каждое лето Иван сам уезжал на курорт, хотя другие офицеры брали с собой и жён. Не все, но многие всё-таки брали». А сам ли Иван ездил на те курорты?» ; часто думалось Ганне.
; А я тебе запрещаю ходить в школу, нечего там делать. А будешь ходить, то не увидишь от меня ничего: будешь сама носить воду, рубить дрова, деньги буду давать только на сына. Как алименты. Запомни: «Бачилы очи шо брали, то ешьте, хоть повылазьте…» Знаешь эту пословицу? Ага, знаешь… Ну вот и учись сама… По вечерам сидеть с Сашкой не буду. Ты в один конец, я – в другой…
Итак, всё рухнуло. То было «хорошо», а теперь стало «ещё лучше». Приходилось двухлетнего сына закрывать одного, ставить около кроватки горшок, включать настольную лампу: «Спи, сынок, маме нужно в школу… Проснёшься – то не плач, сразу же засыпай и ничего не бойся. За стеной тётя Надя и дядя Миша…»
Но душа разрывалась от страха. Бежала со школы через весь город. Школа была в другом конце Уссурийска. Приходила почти в час. Иван заявлялся в два. Приходил сытым, укладывался в постель лицом к стене. Она ложилась рядом тихонько, еле дыша, спиной к мужу. Запасной постели и кровати не было. Практически они не жили как муж и жена. И ясно стало, что Иван хочет избавиться от неё, когда она узнала, что он в части обливает её грязью: проститутка, гуляка, грязнуля и дура… Не нужны были ему её супчики, тортики и котлетки… Нужна была давно свобода. Раз у жены маразм – полное психическое заболевание, то гуляй теперь, и никто не осудит, не выгонят из армии. А за моральное разложение в быту карали крепко, вплоть до увольнения из армии.
Она дала ему эту свободу: не спрашивала, где он проводил время, с кем. Но этого было мало для Ивана: его бывшая жена должна была исчезнуть: либо умереть, либо уехать. Уезжать ей некуда, так лучше пусть умрёт… «Ходит не в школу, а таскается где-то по ночам…» ; продолжал петь всё свои дифирамбы. Готовил заранее почву… Крепко готовил.
Офицеру в то время нельзя было разрушать семью из-за другой женщины. Незамужних и вдов осталось тысячи, и каждая готова была влезть в чужое гнездо и разбить другой счастье. И звать не нужно, сама набросится. Недаром и в наше время американцы не пускают одиноких женщин, которым нет ещё тридцати пяти лет, в свою страну. Туда пытаются пробраться хищницы, влезть в чужой богатый особняк. Урвать для себя всё, что можно… А тогда в нашей стране на одного, даже в замызганных штанах, приходилось более чем десять молодых красивых женщин, которые пёрли, как бравые кобылицы, застоявшиеся долго в стойлах: «Пожила ты, а теперь отдай мне. С тебя хватит. Ленин сказал – делиться, а не только одной хапать…»
Но если жена гулящая, то тут бабка ещё надвое сказала: может мужа и не демобилизуют. Но Иван себя вроде наглухо обезопасил: «Гулящая… Проститутка…» И Ганна не оправдывалась: некогда было заниматься этой грязью, да и не в её характере. Пусть мелет языком, к ней не пристанет. Со временем всё наладится.
Одни офицеры верили «горю» подполковника: «Жена маразматик, гуляет…» А другие и не очень: «Вроде такая воспитанная, с такими манерами… Такая не станет себя превращать в тряпку…»
Ганна всё это знала, но ничего не говорила мужу, даже когда он ей сказал утром грязную пошлость. Она вошла из кухни что-то взять в комнате. Муж сидел на стуле, и ни с того ни с сего, облил её как помоями нецензурщиной. Ганна только ахнула: «О, боже! О, какой ужас!?»
Иван вдруг засмеялся так гаденько, как тогда у сестры, которая стала возмущаться, что он среди ночи вытолкнул Ганну с ребёнком в снежную метель…
А Иван всё-таки вскорости решил покончить с этим бедламом.
; Так ты бросишь школу или нет? ; злобно заявил он как-то вечером, придя пораньше домой. И тут же стал пинать сапогами швейную машинку. Разбил её чехол, потом схватил несколько платьев Ганны и стал их рвать на куски. Не жаль было дешёвеньких старых платьев, жаль одну белую шёлковую кофточку, которая ей была так к лицу. Но Иван рвал её одежду и бросал к печке, в которой полыхал огонь.
; Вот видишь это тряпье? Ты этого только и достойна, ; сказал зло и засмеялся.
; Нет, это говорит только, какой ты был муж, что кроме тряпья я ничего у тебя и не видела, ; спокойно ответила Ганна. Нет, ей не хотелось ни плакать, ни расстраиваться. У неё теперь была своя жизнь, своя дорога, с которой никогда не сойдёт, пока бьётся её сердце… Поздно, поздно теперь рвать одежду, нужно было сберечь моё сердце там ещё в холодной ледяной комнате… Пусть она сейчас не имела масла, не имела иногда и куска хлеба, но сыну покупала молоко, оплачивала квартиру, закупала зубную пасту, мыло. Приходилось подкупать простыни, наволочки. Стирала сама для себя, но и для Ивана. Каждое утро на столе лежал чисто выстиранный и наглаженный носовой платок, слегка надушённый. Сама покупала мужские духи, порой даже папиросы «Беломорканал».
После слов Ганны муж взял изорванную одежду и бросил всё в огонь…
Но цепочка не вьётся, она всё-таки где-то обрывается или запутывается в узел, который трудно развязать. Гордиев узел.
Однажды муж не явился в два часа ночи. Пришлось усталой лечь одной. Выбилась из сил, уснула. Иван обычно ей тихонько стучал в окно, чтоб не слыхали ни Михаил, ни Надя. На этот раз он тоже постучал тихонько по стеклу. Ганна проснулась, чего-то испугалась. Заколотилось неприятно сердце. Она глянула в окно. В полутьме утра увидела свою «приблудную овцу», лицо мужа, но какое-то чужое, неприятно суровое. Но не успела отпрянуть от стекла, как оно с грохотом разлетелось в дребезги.
Река порой иссякает, богатство – исчезнет. Витая в облаках, оглянись не только назад, но и вокруг себя: не обломаешь ли крылья?
Ганна только подумала: «Боже, о боже, слишком далеко зашли наши негативные отношения. «Вот тебе, бабушка, и юрьев день! А тебе, Ганна, форс-мажор. Это крах, крах моей семьи. Вот и мой Аполлон: нет, не Аполлон, а изотоп его, ненавидящий меня…» И она открыла ему входную дверь, согнувшись в комочек.
Иван,  по-видимому, через стекло хотел ударить кулаком в её лицо. Но она отпрянула в сторону, и его рука прошла мимо. Рука, которую она когда-то так любила, нежно гладила и целовала… А по ночам лежала на этой руке… Теперь это чужая рука. Хотелось сильно-сильно заплакать. Её Иван  оказался калифом на час. А любовь эфемерная. Сильный всегда прощает слабому, слабый – почти никогда. Когда человек совершает неумные поступки в 17 лет – это юношеская ветреность, в 20 лет – отсутствие опыта, в 35 – ограниченность ума. Но здесь не только недостаток ума, но безмерная ненависть к ней. За что? Неужели только потому, что она пошла учиться? Недоедает, недосыпает, а он надушённый является в два часа ночи и спит до утра дома? Утром выходит со двора, чтобы видели соседи, что он порядочный человек, спит дома, а не таскается с какой-то по ночам.
Да, природа редко рождает мерзавцев, их делает время, но чаще люди. Но Иван? Иван был же совсем другим? А был ли другим? Вспомнилась пурга, и она с сыном среди ночи. А постоянно натянутые их отношения? А то, что полгода сидела с ребёнком одна без куска хлеба? А ледяная комната? А её обветшалая одежда? Не сама ли она выдумала этого кумира? На безрыбье и рак рыба. Сама возвеличивала, как бога. Аполлоном – богом солнца в душе называла… Да, нет для неё защиты с детства. Куда не повернись – кругом одна. Она сама себе и бог, и царь, и инквизитор… А он – господин, которому она по утрам кладёт на стол надушённые носовые платки… Зачем? Не доброту свою показывала, а не хотела, чтобы там, где-то другая женщина видела его грязные, замызганные носовые платки. Вокруг неё всё должно быть чистым и… красивым… «Пока буду учиться, а там видно будет…»
Но как-то, как-то Иван пришёл домой днём. Ганна, как обычно, сидела за столом,  решая свои задачи. Тот сел рядом на стул в шинели. Вроде по-доброму улыбнулся.
; Сегодня я дежурный по городу. Возглавляю весь городской патруль. И пистолет при мне заряженный…
Сказал и снова как-то спокойно, но с иронией улыбнулся. «Жми до финиша из последних сил, но сохрани последний вздох и холодное спокойствие на последний шаг». «Да, ; подумала Ганна. ; Сегодня что-то будет. Сжалось нехорошо от предчувствия сердце. ; Пронеси, господи! Не дай этому деревенскому выскочке ничего натворить… Он способен на всё… Если не на всё, то на многое…» Но с какой иронией улыбался?
У влюблённого и глупца всегда всё на лице. Аукается работой – откликнется зарплатой. Но у арлекина – шута, паяца, есть заряженный пистолет, а может ятаган – большой турецкий кинжал. А у Ивана на лице какое-то жуткое спокойствие и холодная пронизывающая улыбка. Затаённая…
После занятий шли, как обычно, вдвоём: Ганна и ещё одна жена офицера, Валя. Старший лейтенант, муж Вали, говорил как-то Ганне:
; Пусть моя Валюша учится. Закончит десятый, а там видно будет. Хочет – пусть идёт в пединститут…
Прошёл снег, и идти в темноте пришлось осторожно. Вдруг мимо них, когда те были ещё далеко от дома, быстро, как какая-то бешеная тень, пронеслась огромная фигура офицера в большой шинели. Только её полы разметали по бокам снег.
; Кто это? Что такое? ; испугалась Валя.
; Чего этот каннибал так злобно пролетел мимо тебя?
; Не знаю, ; ответила вроде спокойно Ганна, но снова стало тоскливо на сердце. Стали как-то подкашиваться ноги. ; О, господи! Спаси боже, от этого «гербицида», от безумца и «эмбриона». Бравада красавца – офицера давно слетела. Перед нею озлобленный скоморох и Каин, готовый не только убить, но и раздавить её… Сегодня он не будет бить сапогами чехол машинки… У него заряженный пистолет…
Наконец, они дошли почти до дома Ганны. Валя должна была свернуть за угол ограды к своему дому. Ганна не дошла до своей калитки шага три. И тут, словно из-под земли, как страшное привидение, выскочил Иван, как зверь, выжидавший свою добычу:
; Стой! Сука! Пристрелю! Потаскуха! ; и он направил дуло пистолета ей в лицо.
Сердце Ганны вроде запрыгало, бешено застучало. О, господи! Ведь в десяти шагах от её квартира и сын… Но она вроде и не подумала об этом. А спокойно, обыденно, вроде перед лицом не полыхало смертью, сказала:
; Иван, прекрати. Перестань заниматься ерундой…
Внутри всё дрожало, подкашивались ноги, ещё одно неверное слово, и она ляжет вот тут на снегу… Навсегда! Исчезнет небо, исчезнет сын!..
Что остановило этого бешеного «эмбриона» ; офицера, покорявшего в боях неприятеля, форсировавшего реки и получавшего высокие награды – было неизвестно. Может её обыденный, спокойный тон, который она порой применяла в школе когда-то, а может то, что Иван увидел Валю, стоявшую ещё на повороте. По-видимому, та предвидела что-то неладное и ждала, пока её подруга дойдёт до своего дома.
Иван ещё раз злобно, по-звериному, произнёс слово «сука» и опустил пистолет. Потом, как раненный волк, рысью побежал куда-то во тьму.
Ганна как обычно пришла домой, разделась, укутала сына и долго ещё не ложилась. Заболела голова, дрожали ноги, поташнивало, а она смотрела и смотрела за окно в темноту: «За что он так ненавидит меня? За что? Ведь я ему даю полную свободу… Знаю, что  у него есть женщины, но и пусть… Пусть живёт своей жизнью, а мне оставит мою учёбу… Если он меня даже искалечит, то и ползком пойду в школу… Там моя жизнь, и без учёбы я просто не смогу жить. Выучусь и вернусь в школу, он пусть живёт своей жизнью…»
А утром её вызвал полковник, начальник училища:
; Почему ваш муж сегодня ночью хотел вас пристрелить? Он пришёл ко мне, на нём не было лица, но всё рассказал вот тут в кабинете…
Пришлось вкратце вспомнить о своём страшном детстве, что была она там батрачкой. Не было отца, не разрешали учиться. И коров пасла, и в колхозе работала, и для большой семьи сама сеяла просо и перевозила на тачке. Выйдя замуж, жила в тех местах, где не было вечерней школы. Сейчас она ничего не требует от мужа, ходит во всём девичьем или самом дешёвом. На алименты кое-как сводит концы с концами. Иван имеет полную свободу. А она после школы собирается поступать в учительский институт: «Хочу вернуться в школу. До замужества три года учила детей…
; Но вы бы смогли работать швеёй или поваром.
; Нет! Никогда, ни за что. Просто не смогу. Я учительница, и кухарка из меня не получится.
; Вы беспартийная?
; Нет, член ВЛКСМ. Вступила тайком от родителей ещё в войну.
И полковник пожелал ей большой удачи:
; Ну что ж? Учитесь и воспитывайте наших детей. Ой, как их много осталось без отцов…
; Без отцов и матерей… Два года учила детдомовских детей… И их боль проносила через своё сердце…
С этого дня Иван больше не трогал её, вроде не замечал, только однажды сказал:
; Да полковник только посмеялся над тобой…
«Ладно, мели Емеля, твоя неделя. Говори, что хочешь, а я благодарна полковнику. Хоть один человек нашёлся порядочный на земле. Но Ивану, наверное, всё-таки хорошенько, если не понавтыкал, то сделал хорошее внушение. Вон как притих… Теперь хоть спокойно закончу школу…»
Десятый класс Ганна закончила на повышенные оценки, сдала экзамены в школе, без ведома мужа и вступительные экзамены в институт. Ивану только сказала:
; Буду поступать в институт…
Тот долго молчал, потом вроде провёл индульгенцию: отпустил преступнице грехи:
; Ладно, поступай, только не на физмат. Там не с твоим умом учатся. Туда тебе не сдать…
; Ошибаешься. Из трёх предметов два сдала на пять, один на четыре…
А сказала ему так, просто чтоб сообщить, хоть и мужем он ей давно не был. По-прежнему спал лицом к стене, приходил в полночь или под утро кем-то обцелованный и обласканный…
Ну что ж, голубчик, живи,  пока живётся. А моя дорога ясна. Я учительница, а не поломойка, не швея и не кулинар. Хотя и эти профессии нужны и важны… Бесспорно… Но не по мне…

Глава 24

У зависти всегда глаза велики. Из-за неё проклятой и пакости делают друг другу: в глаза льстят, зато за спиной, что только не осудят. Из-за неё бывают неприятности на работе: один выживает другого. А в наши дни и взрывчатку в машину подсунут.
Но увлечённые работой или учёбой, хоть и бывают эгоистами, так как больше любят не себя, а своё дело, но завидовать им некогда, да и не нужно. Они живут своим делом и от этого счастливы, и не замечают ни глупцов, ни как пробегает время…
Но когда мы не способны выделиться среди других чем-то особенным, то берегитесь мудрецы! Вам обязательно «ваш любезный друг» подкинет своё «эссе» - небольшое произведение на свободную тему с такими выкрутасами и банальностью, что вы только ахнете. Тут такое будет сляпано ревю-сплетение сцен из нескольких эпизодов, что остаётся только да! Удивляться: «Как! Мы всегда друг с другом откровенны и тепло у нас, и взаимопонимание…»
Так случилось и с Надей. Целый год Ганна ходила в вечернюю школу, оставляя дома ребёнка по ночам, надеясь, что за стеной, вернее даже за дверью между комнатами находится порядочная женщина: если что, то обязательно зайдёт к двухлетнему сынишке. Но то, что Ганна не только закончила десятый класс, но посмела ещё поступить в институт, да не какой там липовый факультет, а на физмат, то, извините, это уже слишком. Да и Михаил, как очумел: «Вот Ганна, так Ганна! Ну и молодец! Подумать только, уже и в институт поступила! Ты бы с неё брала пример: тоже пошла бы в школу, подучилась, а там и в училище какое-нибудь пристроилась. А то сидишь дома без дела и даже ребёнка не способна…» Такие слова для Нади, что рапира или фугас.
Надя познакомилась с Михаилом на фронте. Вытянула его раненного, окровавленного до пункта приёма. Был уже он капитаном. Что ж и не жених, такой верзила для её высокого роста и довольно плотного тела? Вроде полюбился, писала письма в госпиталь, а потом и сошлись как муж и жена.
Но Михаил по документам был женат. Даже небольшой и ребёнок был: девочка. А вот жена обыкновенная колхозница. Комбайнёр. Но для Михаила комбайнёрша – это не пара. Что за белиберда получилась? Он капитан с орденами, а жена колхозница? Ага, задумано-сделано. Пусть бог плодородия – Адонис оберегает жену и дочь, но письма он им больше писать не будет. Из госпиталя-то на один фронт, то на другой, и рядом тут где-то Надя. Жена в истерике пишет по всем инстанциям: нет мужа и нет похоронки. Ага, раз нет похоронки, то она будет. Ты, колхозница, не одна, таких вас много. А где твой муж, наверное, ни бог, ни чёрт не знает? Похоронки нет? Тогда получай…
Поплакала верная жена и вышла замуж за тракториста, фронтовика, вернувшегося по болезни с фронта. А тут и дитё… Получили и жена, и ребёнок новую фамилию. Брак-то узаконили. Баловства в деревне люди не любили. Гражданских браков, как сейчас, не было.
Михаил через свою родню узнал, что жена его уже пристроена, не ждёт капитана с фронта, и нагрянул неожиданно к первой своей семье. Был вечер, уже смутные тени падали на землю. В деревенском домике полумрак, и его «брошенка» сидела на кровати и качала подвешенную к потолку зыбку. Но вдруг скрипнула дверь, и при всех медалях в мундире офицера в дверях появился Михаил. Та глянула, ахнула и упала навзничь, потеряв сознание.
Кто-то из соседей увидел Михаила и сразу же к трактористу. Тот с перепугу сбежал на край деревни к какой-то знахарке, бабусе. Скрылся. Боялся, чтоб такой богатырь не набросился с кулаками. Где же тут «гному» устоять перед таким «медведем» да ещё и обсыпанного орденами?
Кончилось тем, что и задумал Михаил: «Ладно, живите, мешать вам не буду, но мне давай развод».
Покрутился ещё перед колхозницей, как калиф на час, и смотался в другую деревню к матери.
Но теперь Михаил будто долбил Надю в темя: «Иди и ты учись, может, и ребёнка тогда родишь. Чем чёрт не шутит, когда бог спит? Но Ганна, Ганна-то, какая, а? Посадить бы такую на ладонь, и сдувать с неё пылинки. А Иван-дурак, ох и дурак… Такую женщину, такую умницу и красавицу не ценит…»
И Надя не то стала завидовать Ганне, не то ненавидеть соседку: «Ты вот из кожи вылазила и десятый кончала, а я когда-то так налегке его окончила. Миша и женился на мне, потому что я была грамотная, а не колхозница. Вот сейчас и шить научилась, обшиваю себя. Я не ягнёнок и в жертву себя не приношу, потому что я среднее образование получила до замужества. Сначала умные люди оканчивают школу, а потом выходят замуж!»
Ганне некогда было выслушивать абсурдные глупости Нади, но та стала явно ей пакостить. То воду всю вычерпает из ведра Ганны, а носить её не так-то просто: далековато и тяжело. А то ещё хуже: бросит полную ложку соли в борщ Ганне. Это уже хуже. Приходишь домой из института, приводишь из садика Сашу, а ужин испорчен… «Надо Надю посадить на своё место…» ; подумала Ганна. И как-то сказала, готовя обед на кухне: «Надя, вот думаю, как извлечь квадратный корень из двадцати пяти. Ты мне не поможешь? Всё-таки у тебя среднее дневное образование. А в вечерней школе как дают? Галопом по Европам…»
; Как это понять: корень из двадцати пяти? Какой корень? Да ещё из двадцати пяти? Тут какая-то глупость. Ах, да! Из двадцати пяти! Да, да… Знаешь, не помню… Школу-то дано закончила, всё забыла… Ганна ничего не сказала, только слегка засмеялась, а потом вздохнула: «Вот так, Наденька… Из 25…»
Больше Надя её не донимала никакими разговорами и глупостями, да и пакостить перестала… Когда речь шла об образовании, то вроде в рот набирала воды.
А Ганна знала из своих небольших наблюдений над офицерскими жёнами. Чем выше чин у мужа, тем выше ставит себе планку его жена. Не имея нужного образования, она поднимает её всё выше и выше с присвоением званий мужу. Если муж полковник, то она уже генерал. Это точно! Дифференциально офицерские жёны подходят к другим женщинам. Сначала посмотрят на ранг её мужа, а потом уже на неё саму. Может ей наставить автомат или хотя бы берданку, или просто не заметить как человека, или хотя бы высмеять при случае, или гордо пройти, как мимо какого-то низшего существа, а то просто и ничтожества…
Но в институте Ганне оказалось учиться значительно тяжелее, чем в вечерней школе. Физически тяжелее.
Вставала чуть свет, готовила завтрак себе и сыну, набивала портфель книгами и тащила на себе Сашу в садик. А то детское заведение было далеко. Проходила несколько улиц, потом полигон училища, где работал муж, и только за ним детский садик. Приходилось сына тащить на себе, чтобы потом без опоздания добраться до института к восьми утра. Уставала до безумия. Похудела. А вечером опять нужно было бежать за ребёнком. Иван по-прежнему спал лицом к стене, а она к нему спиной. Приходил домой где-то в час или два ночи, но приходил, чтоб утром все соседи видели, что выходит из дома. Но пируэты в его поведении иногда проявлялись. «Тореадор» не знал, может даже слова коррида, но не смешил, как скоморох, Ганну. Нет! Он её просто огорошивал, как там на Второй Речке, когда сравнил её с блошкой на жирном теле. Всё Ганна могла простить Ивану, стереть, как с компьютера, все обиды, все слова мужа, все его поступки, но только не эту блошку. Наверное, потому, что вся её жизнь была в огромном труде. И вот вам тоже обидное, свалившееся, как с потолка на голову, когда Ганна уже успешно училась на своём физмате: «Смотри, как ты похудела. Шея стала такая тоненькая… Но ты ведь не женщина в постели, а доска…» Да, этот арлекин-шут, паяц и грубиян знал чем её поддеть и обидеть… Скушай, голубушка, нового вида эклер или хотя бы грузинский хачипур – корж вместо хлеба. Да, ореол славы Иван, наверное, отдавал женщинам не таким, как Ганна. Она, если и не знала об этом, то догадывалась. Да, постель для неё была не главным атрибутом семейной жизни. Она предельно была чиста душой и телом. Постель была для неё как аппендикс у человека. Для неё это аксиома. Её Аполлон – бог солнца нужен был ей как свежий воздух после удушья, как великий друг, человек, который должен был идти рядом. Её могучая и нерушимая стена. Любимый, отдававший ей тепло своей души, её отдушина в трудной её жизни. Она хотела бы стоять перед ним на коленях и, положив на его красивые музыкальные руки голову, просто излить свою уставшую душу с какими-то эфемерными чувствами. И так лежать, отдохнуть, наверное, заплакав, целовать его руки… Милые, родные его руки, которые принадлежали только ему, с нежной кожей и с лёгким запахом сигарет… Хотелось, чтобы он снова ей спел про чёрные очи, а провожая на службу, обнять у порога, а потом приготовить обед, но такой, чтобы она услыхала его похвалу. Это был бы пик её счастья. А постель? Нет, нет… Она, Ганна, была по-девичьи скромна и всегда стыдлива… Постель? Да, наверное, она нужна, особенно мужчине, но это не главное… И постель должна быть скромной, красивой и человечной, какой её создал бог, а не развратные люди…
Калейдоскоп событий не прошёл. Для Ивана они нахлынули зубастыми пантерами, неожиданно ударили во фланг, и с правой стороны, и с левой. И его фланговый – Лариса не могла, как не странно, защитить от этих ударов. Оставила полностью незащищённым: выкручивайся сам. Внешние неощутимые токи – флюиды Ларисы не действовали в мирное время. По сути дела он не флегматичный, пусть и не холерик, но имел сангвинический темперамент. Быстро владел сменой эмоций, трезво отдавал отчёт всё-таки своим и чужим действиям. А они посыпались одно за другим и апелляции не подлежали. Какой тут ягуар или чёрт действовал – Иван не знал. Но петарды со взрывчаткой сыпались одна за другой. Всё, что творилось в училище, «Аполлон – бог солнца» скрывал от Ганны.
Она как-то пошла в сарай, чтоб наколоть дров. Вошёл Михаил:
; Давай я наколю тебе. Иван ведь всё-таки – сволочь. Видишь, какая у меня широкая и сильная ладонь? Посадил бы я тебя на неё и пылинки все сдувал. А что Ивану от тебя надо? Наде говорю, чтоб тоже пошла учиться. Не в десятый, куда ей до него? Всего четыре класса прошла, но все коридоры. Однако всё равно пусть бы подучилась. Рожать она у меня не может… Вон ребёнка собираемся брать…
А твой Иван всё-таки сволочь. Привёз какую-то Ларису ещё с того училища, сержантского. Сейчас она здесь преподаёт русский и литературу. У них с Иваном сильно тёплая дружба. Сядут голубчики на диване и пожимают друг другу руки, никого не стесняясь. И у Ивана в этом году ЧП за ЧП. Сначала украли автомат. Спёр кто-то из учебки. Зачем? Не знаю сам. Хотели уже судить. Переискали все кабинеты, казармы и дворы. Как корова языком слизала. А потом обнаружили в Ленинской комнате за знамёнами…
Потом узнали, как мы с ним получали аттестаты. А он, дурак, ещё подал документы в академию. Там глянули на его бумажки, и «топай, подполковник до своей хаты». Об этих аттестатах знал весь округ, а у Ивана ещё и отец в тридцать седьмом году, как враг народа, умер в тюрьме под следствием. А про аттестат так и говорить страшновато. Сотни, а может, и тысячи выдано было таких документов по всему округу, а только две подписи: директора и учителя истории. Директора школы не судили, так как многих офицеров не погладили бы по головке. Дали бы пинка, и вали из армии.
А на Ивана сделали запрос в Спасское педучилище, оказывается, он его не закончил. И за пистолет, направленный в тебя, давали хорошую чистку. А тут ещё эта Лариса… Спрашивали у меня: учишься ты или нет? Потом и на тебя сделали запрос в институт. Ты, оказывается ещё и комсомольский вожак там. Надо же? Секретарь комсомольской организации в институте! Звучит здорово… Ну ты и даешь! Молодчина!
А у Ивана недавно выкрали из сейфа секретнейшие документы. Всполошилась не только вся часть, но и округ. Полетели бы тут и начальник училища, и кое-кто из округа… Из Москвы должна была вылететь комиссия и трибунал. Решили открыть кабинет и всем уйти – может подкинут. Да, документы положили в стол, трибунал отменили. Спасли многих, но Ивана ждёт штрафной полк где-то в горах. Его направляют командиром запасного батальона, без солдат. Не доверяют даже роту солдат. Вот такие-то Ганнушка, пироги. Конечно, кто-то действовал против твоего красавца: может это кто-то снизу решил занять его место, может и полковник, начальник училища, действовал, так как, наверное, побаивался Ивана, потому что, говорят, у него нет нужного образования… Может и враг потянул к нему свою поганую лапу. Но я думаю, что не последнюю скрипку играла и Лариса. Скорее, что она всё-таки ему за что-то отплатила… Да и вообще, кто она такая? Каким мёдом мазана? В общем, Ивана твоего переводят. Да, вот ещё. У тебя есть сестра, так её парень учится у нас на офицера. Иван и начал строить ему всякие придирки. Парень оказался не дурак,  а толковый и написал в округ, что Иван будущего офицера обложил матом и обозвал шантрапой…
Знаешь, когда конь спотыкается на одну ногу, то может увязнуть всеми копытами…
Конечно, Иван ничего не сказал Ганне о его ударах судьбы, а только выплеснул, как факт итог: «Переводят в другую часть. Всё, что брал в училище: кровать, стол и стулья нужно сдать. Так и сделал. В комнате осталась только детская кроватка. Ганна не говорила ни слова. Забирай. Не умру. Буду спать на полу, как в детстве…
Однако на второй день ещё до отъезда мужа ей снова привезли и кровать, и стол, и стулья… Кто пожалел её? Может Михаил уладил дело, но скорее всего начальник училища.
Забегая наперёд, можно несколько слов сказать о втором зяте Ульяны Сергее. О курсанте военного училища, в котором служил Иван.
Сергей успешно окончил офицерское училище, и потом с Тоней уехали в Белоруссию,  оттуда – на шесть лет в Германию. Вернувшись в Россию, был главным начфином правительственного аэродрома в чине майора. Имел отличную трехкомнатную квартиру в Москве. Их оба сына получили высшее образование. Одни врач, постоянно работавший за границей в посольствах, другой в центральном госбанке заведовал большим отделом. Оба были женаты, имели не только приятных жён, но и детей. Жёны имели профессии мужей. Одна – врач, другая – экономист. Тоня с Сергеем каждый год где-то отдыхали на курортах, на самых лучших, правительственных… И шантрапа оказалась не такой уж ничтожной. Сергей – москвич. Когда шла война, он был мальчишкой, но рыл окопы за пределом своего города, дежурил на крышах с огнетушителями… с такой же «шантрапой» ; пацанами…
Но вернёмся к судьбе Ивана и Ганны. Муж подогнал машину и забрал всё, что считал нужным. Даже посуду. Собственно и увозить здорово было нечего. Свернул матрац, одеяло, скатерть со стола… Две её девичьи подушки не тронул. Осталась и кисейная штора на окне, две ажурные накидки и портьеры, которые вышивались почти год. Не порвал и не забрал её польское пальто. Этот атрибут «семейного благополучия» постоянно следовал за Ганной. Швейную машинку с побитым чехлом погрузили на машину. Забираю, мол, потому, чтоб потом, когда ты будешь переезжать ко мне, не нужно будет брать машину, а всё увезешь в чемодане…
«Ага, значит, собираешься всё-таки забирать меня  с Сашей? А как же твоя магическая Лариса, виртуозная предсказательница, со своим бальзамом для спасения человечества? Или эта небольшого росточка, плюгавенькая женщина, старшая Ивана лет на пять, выдав свой менуэт, смоталась в неизвестном направлении, унося эфемерные чувства любви?.. Где она – символ литературного красноречия и азартной постели? Или опалённый ветром ей не нужен? Довела всё-таки поганка до штрафного полка влюблённого антрапоса!..»
Муж Ганны оставил деньги на два месяца. Алименты. Какие, по его подсчётам, он должен был платить, и уехал. Тут же зашла Надя: «Две твои тарелки и кастрюльку я спрятала от Ивана. Вилку и ложку дам свою. Так что посуда у тебя кое-какая будет. Дадим наше старое ватное одеяло. Оно, правда, не новое: кое-где вата видна из-под ситца. Купишь какого-нибудь материала и обошьёшь, будешь укрываться, оно ещё тёплое… И матрац старый дадим.
Итак, Анна осталась в городе. Нужно было ещё год учиться, чтоб окончить учительский институт, с правом преподавания в 5-7-х классах. Знакомые офицеры говорили Ивану: «Надо же? Жена твоя вечернюю школу закончила, через год окончит физмат. В любое место приедете – будет ей работа и сразу же дадут квартиру… А наши бабы-дуры только о своём тряпье и думают… Слушай, а не подсунула ли тебе твоя Лариса какой-нибудь гадости? Что-то ты начал худеть?
Вскорости приехала проведать Ганну мать. Как снег среди ясного неба свалилась внезапно. Наверное, встретила мать Ивана, и та с радостью выпалила: «Разошлись!»
Ульяна посмотрела, как жила её дочь и ахнула: «А я-то думала, что ты барыней живёшь за подполковником? А у тебя даже одеяло рваное?
Побыла денёк, посмотрела на «такое безобразие» и уехала: «Ладно, учись. Сама выбрала себе судьбу. Будешь вечная студентка. Кто его знает, может оно так и лучше? Сама твёрдо станешь на ноги, а муж – это всегда чужой человек: сегодня он твой, а завтра зараза побежит к другой».
Летом Ганна подработала в садике, который был рядом с домом. Сюда же перевела Сашу. Предложила место в садике сама заведующая. Спасибо, господи, что ты создал не только зло на земле, но и безграничную доброту… «Добрые женщины, вам слава и благодарность!..»
Саша теперь сам бегал в садик, а забирала она его по пути, идя домой из института…
Наступило спокойствие за последние годы.
Через два месяца приехал муж. Он сел на стул рядом с Ганой, которая всегда гнулась над книгами. Положил снова ей на два месяца деньги, а рядом отрез габардина, чудесного, голубоватого и прекрасный отрез шёлка на платье: «Это тебе…»
Ганна молча посмотрела на подарок,  иронически слегка улыбнулась и пальцем, одним только пальцем, отодвинула дорогой подарок от себя. Пахнуло далёким детством, когда отчим ей тоже приносил шёлк на платье после пятого класса. «Бери, дурочка, тряпку и гни спину на всю семью…»
Иван, молча, забрал отрезы, встал и, не прощаясь, ушёл. Вернее – уехал. Снова на два месяца…
Ганна зашла как-то в ювелирный магазин и удивилась, что три серебряные чайные ложечки она сможет купить за половину своей стипендии. Так и сделала. После второй стипендии на её кухонном столе была большая серебряная ложка и вилка. А ещё через месяц красовался ажурный для Саши серебряный с позолотой подстаканник. Под новый год купила и себе… Только немножко подешевле. «Теперь, если поэкономить на еде, то куплю ещё и шёлк, чтоб обшить ватное одеяло…» И оно было обновлённое жёлтым переливающимся шёлком. Она не сибарит, но очень любит красивое. Оно же и создаётся для людей, для их, если не комфортной жизни, то чтобы умели ценить прекрасное и сами не были затёртым быдлом.
Иван во второй раз приехал вечером. Сам был возбуждённым. Разговорчивым. Привёз бутылку шампанского и закуску. Мол, зашёл в магазин купить папирос, а меня окружили какие-то ворюги. Пришлось для защиты брать бутылку шампанского. Нападут – будет чем защищаться. Увидели мой «фугас» ; отстали. Так это или нет, конечно, нет…
Ужинали вместе, Ганна  убрала посуду, расстелила постель и легла, как привыкла, более чем за два года, спиной к Ивану. Но под шёлковым одеялом спали вместе… Иван не просил прощение. Но был свой, как когда-то. А она была покорной женой…
«Боги, я молюсь вам и небесам, что вы мне отдали хоть на время моего мужа, моего Ивана… Пусть где-то остаются его женщины-хищницы, добывающие для себя счастье, пусть изнывает Лариса, может больше достойна, чем она, Ганна, этого упрямца или негодяя, но сегодня мой Аполлон со мной… Он повернулся спиной к стене…»
На этот раз Иван увеличил ей алименты в полтора раза. Утром Ганна провожала его до калитки: «Почему он такой худой? Питается, конечно, в столовой. А там острое: перец, горчица…»
Весной умер Сталин. За три дня до его смерти по радио сообщили, что у него инсульт. Три дня шла жуткая, давящая до одурения траурная музыка из всех даже уличных репродукторов. В церкви звонили, призывали всех богов за его спасение. Народ плакал: «Что теперь будет?» Многие родились при Сталине, при нём росли и учились. На фронтах шли бои под призывы: «За Родину, за Сталина, за мать…» Шли, не анализируя, кто развязал войну, и можно ли было избежать варварства и кровопролития?.. В правительстве началась неразбериха. На пост стал Маленков, который круто повернул свои оглобли: «Не нужно больших строек, хотя кое-что можно и оставить. Народ ходит босой и раздетый, не то, что на западе.
Женщинам нужно выпускать красивые кофточки, и чтоб они на них не висели как на корове седло…» И пошло, поехало. Как бомбы стали рваться над страной всякие изречение «умников».
Ворвался в высшую корону власти и Хрущев, когда-то на попойках танцевавший перед Сталиным арлекином. Сталин его считал паяцем, шутом, поэтому, наверно, и уцелел. Сталин не убрал его, как других. Хрущев стал усиленно строить дома-хрущёвки и выращивать кругом кукурузу. Засевали огромные плантации этой культурой, а она не росла, сгорала. Климат был не по ней. Сеяли ведь, не считаясь с климатом. Из армии сотнями демобилизовывали офицеров: «Зачем содержать на шее государства здоровых нахлебников? Пусть трудятся в гражданке…»
Каждый офицер держался за свой пост и свои пагоны. Где-то не справлялся – штрафной полк или демобилизация… О Сталине стали писать всякие небылицы. Даже уже в нашем веке в газете появилась статья: «Да Сталин ли умер, вернее, его ли отравили в 53 году?» У Сталина было несколько двойников. У настоящего Сталина при медобследовании ещё в 1904 году отмечали врачи, что второй и третий пальцы на ноге были срощенные. Говорилось и о левой руке, и о локтевом и плечевом суставах, о разной толщине ног… И такие «деятели», как Берия и Маленков?! Именно они в марте 1953-го «остановили» правление предполагаемого очередного, видимо, ставшего неуправляемым двойника. Итак, вскрываемое посмертно телу Сталина не принадлежало: На его теле дефектов не было. Значит, хоронили двойника. Если верить версиям, то настоящий Сталин был отравлен ещё 23 декабря 1937 года, а его талантливый двойник – 26 марта 1947 года. И периодическая смена «сталиных» у руля страны двойниками могла стать трафаретной. И правление Сталина могло практически быть бесконечным, это, конечно, предположение, но чем чёрт не шутит… , особенно в лице таких деятелей, как Берия и Маленков. Именно они «остановили» правление, ставшего неуправляемым, двойника… Чтоб было время поделить власть. Поговаривали, что ещё после смерти Ленина могли убрать настоящего Сталина, а поставить двойника… Итак, кто же умер в 53 году: Сталин или двойник двойника? Да и в годы войны кто находился в Москве и выступал перед бойцами, уходившими на фронт?..


Глава 25

Ганна закончила институт. Вроде нужно радоваться. Интермедия учёбы была позади. Все экстравагантные выкрутасы событий замкнули свой эллипс или круглое кольцо, окружность. Тёмные эльфы-хранители подземных сокровищ закончили хитросплетения своих сказок. Теперь покой, покой и покой… Хотя нервы, до сих пор напряжённые до предела, стали сдавать… Фу, чёрт! Нужно держать себя в руках… Ведь вокруг полное одиночество, только маленький щебетунчик, сын… Ганне при распределении предлагали немало школ: «Выбирайте… Есть места завучей, директоров школ. У вас стаж педагогический до института три года. Рядовыми учителями идут те, кто не работал в школе… Дадут сразу и квартиру со всеми услугами… Но какие у вас планы на дальнейшее? Вы, кажется, не едете к мужу?»
Да, стоит ли клеить разбитый стакан? Хоть какой универсал-мастер не склеит, всё равно останутся рубцы, швы… Пусть решает Иван сам, а она торопиться не будет, тем более, что там школа только начальная. По её диплому нет работы. Не хотелось думать о прошлом, всяких инверсиях её семейной жизни.
Сейчас почему-то перед глазами стоял один эпизод из её жизни, когда она ещё училась в вечерней школе.
Как-то по осени Иван вдруг пригласил её погулять в парке дома офицеров. Они уже были в «контрах». Спали больше месяца спина к спине. И тут вдруг такое предложение: «Давай сходим в парк. За Сашей присмотрит Надя. Я уже договорился с нею. Оденься только получше».
Принаряжаться здорово не во что было, кроме платья-пальто, в которое вставлялся впереди кусок красивого шёлка, как у Амалии манишка под костюм. Эта обновка была довольно нарядной и исключительно подходила к высокой красивой фигуре Ганы.
Они с мужем ходили по дорожкам парка. Ганна стосковалась по теплу, была в ударе, постоянно что-то весело говорила Ивану, он отвечал ей взаимностью. Это был незабываемый для неё вечер. Людей в парке было немного, но для этой пары никто и не был нужен. Они казались самыми счастливыми на всей земле. Ходили под руку, улыбаясь, и понимая друг друга, как стосковавшиеся после долгой разлуки люди.
Ганна заметила, что уже несколько раз им навстречу попадались две женщины: среднего роста, обе в кофейного цвета недорогих плащах. Обе примерно лет на пять старше Ивана. Не уроды, но и не красавицы. Так, вроде приятные на вид, но не броские. И почему-то, подходя к Ганне, они «съедали» её глазами. Почему? Да мало ли кому хочется поглазеть на других?
 Но когда Ганна с мужем остановились около одной афиши, женщины подошли к ним, стали почти рядом. Сбоку. Неожиданно и одна из них подошла сзади Ганны и хлестнула её по красивому платью-пальто рукой. Ударила только по одежде. Ганна быстро повернулась назад: «В чём дело?» Но женщина уже ретировалась к подруге. И обе тут же ушли…
; Кто они? Кто? Твои знакомые?  ; спросила Ганна.
Иван только ответил:
; Вот дур… Вот друзья… ; Потом добавил: ; Понятия не имею… Ты не устала? Пойдём, наверное, домой…
Красота вечера стала гаснуть. Где-то остались смех и счастье Ганны. Падали тени заходящего солнца и её счастья. Домой шли теперь почти молча, вроде опомнившиеся двое людей, не имевшие право на счастье. Не дойдя до калитки дома два шага, Иван свернул к училищу: «У меня там есть дела. Пойду поработаю…» Домой пришёл в два ночи, как и обычно за последнее время. Разделся вроде бы уставший и повернулся лицом к стене. Ганна лежала и думала: «Что ж это было? Что? Одна из этих женщин была Лариса? Повёл меня показать ей. Однако, она мне не конкурент…» И ревности к этой загадочной женщине не было. Чем она его взяла? Чем? Писала на фронт три года, потом в Порт-Артур… Когда я ещё была совсем подростком… «Наверное, она имеет какое-то право на Ивана?..»
Но дней через десять после получения диплома приехал Иван: «Собирайтесь… Вложи всё в два чемодана…»
На новом месте жизнь вроде сразу же восстановилась в нужное русло: обеды, завтраки, стирка, мытье полов…
Ага, пошла ещё учителем начальных классов. По специальности, увы! Работать негде. Был жёсткий закон для выпускников: не работаешь год – диплом аннулируется. Пусть, мол, выпускники работают, а не прячут дипломы в сумочки рядом с губной помадой. Зато, если ты поступил учиться заочно, то хоть десять лет учись на одном курсе, повышай своё образование, хоть черепашьими шагами. Ганна сразу же съездила в край,  отвезла свой диплом в пединститут и была зачислена на третий курс пединститута. Всё, диплом спасён. На третьем курсе она теперь может учиться хоть пять лет. Таковы были законы и заочникам: «Учись, двигайся, повышай своё образование…»
Да, Ганна знала, что бережёного – бог бережёт. Диплом Иван теперь не уничтожит. Не доверяла своему Аполлону. Всё может быть, всё… Люби, оберегай своего «хранителя семейного очага», но сама не будь дурой. В каждой горстке добра после большой бури есть всё-таки подвох. Но так ли это? Будет ли он ей другом дальше, не растопчет ли на жизненном пути, на её терренкуре?
В семье вроде всё дружно, с полным пониманием, но ходит она по-прежнему во всём старом. И вот ещё один эпизод… Один штрих произошел сразу, вскорости после её приезда.
Как-то Иван сказал: «Давай сходим к морю. (Тянет всё-таки его к воде) Ты никогда не видела бескрайней морской пустыни. Это очень впечатляющее зрелище. Море от нашей части километрах в трёх. Зато прогуляемся…» И они пошли. Иван почему-то всю дорогу молчал. Шёл впереди как будто, куда-то спешил. Дороги не было, шли по стерне. Устали. Иван показал одни выступ скалы над водой: «Присядем здесь. У ног бьётся вода, за спиной скала. Уютно. Хочется сидеть и ни о чём не думать». Они зацарапались на эту скалу, сели. Иван снова угрюмо молчал. Она тоже, поражённая бесконечным простором моря, сидела подавленная, как-то нехорошо было на сердце. Подумалось: «Это от перенапряжения нервов… Но зачем он приволок меня сюда? Зачем» На рейде показался большой океанский пароход. Он остановился и стоял, как страж, грозный, нерушимый. Стоял и стоял, не собираясь уходить, прямо напротив них.
Иван недовольно произнёс: «Ладно, иди домой, а я ещё посижу…» Вернулась уставшая: «Зачем ходила? Да, пустыня морская впечатляет, но как-то было неприятно от этой прогулки… Какие-то неясные мысли вроде надавили на мозг, но какие? Сама ещё не могла понять. Молчание Ивана или тот грозный, как гидра, застывший пароход? Она не могла разобраться в своих чувствах. Но в дальнейшем они больше никогда не ходили к морю. Полковые офицеры с семьями выезжали на машинах, отдыхали, раскладывали костры, летом и купались… Но они с Иваном больше ни разу не были у того моря и не сидели на скале, у ног которой грозно бились и бились волны, готовые проглотить человека и унести в свою «экзотическую» с экспромтом волну…
Да, Ганне, очень доверчивой и даже наивной, всегда казалось, что Иван только её, только с ней он может жить семейной жизнью. Ведь он её никогда не может оставить… Но не знала она, да и не хотела знать почему Иван остался там  на берегу один? А один ли? Как легко сорваться со скалы и прямо в бушующий поток моря? А как-то обратила внимание на пистолет, висевший в кобуре на стене спальни. Откуда у него он? Никогда у него не было пистолета, а почему сейчас? Офицерам их не выдавали: ни в Гродеково, ни на Второй Речке, ни в Уссурийске. Откуда он  у него? Ей и в голову не приходили мысли, что именно этот пистолет он направил в её лицо, а не служебный во время патрулирования по городу. За выстрел из служебного – дай объяснение. Именно с этого он хотел «уложить» свою «блошку на жирном теле» прямо около дома. И никто не узнает. Откуда он это грозное оружие взял, и для кого? Наверное, для неё… Конечно, для неё. А, может, и для себя? Но она не хотела об этом думать. Слишком устала от всяких семейных «экзотик» и экстремальных жизненных перипетий. Не хотелось даже вспоминать о том, что пришлось ей переживать: «Уладилось и, слава богу». Она вычеркнула из своего сердца всё негативное, хотелось быть прежней, какой выходила замуж: ласковой, доброй и заботливой… Пережитое пусть сгинет в пропасти, утонет там, в море, сброшенное со скалы… Она не будет вспоминать о нём, имеют же право её нервы на отдых? Хотя иногда думала всё-таки: «Зачем Иван водил её к морю? Зачем? Что он хотел? Ведь как там просто скинуть в воду? Или прыгнуть ей или ему? А ведь цель какую-то он имел? Но какую? Отделаться от неё или избавиться от себя? Он всегда тосковал об отце, говорил, что он для него всегда был примером в жизни, самым любимым им на земле человеком… За что его забрали больного, который питался через трубочку, вставленную в гортань!? Иван видел, как продвигаются другие по службе, а его, который в войну «пер» вперёд и только вперёд, сейчас «Затёрли» в штрафном полку, где даже подчиненные не ставили его ни в грош, ни в копейку…
Ганна стала откладывать свою зарплату, чтобы купить себе пальто, шапку и тёплые ботинки. Деньги у Ивана брала только те, что положены были на алименты. Получая северный паёк, который не могли донести двое солдат, а подвозили на газике, то этих денег на питание было достаточно. Иван не возражал её покупкам, но не хотел, чтобы Ганна имела хотя бы хоть какие-нибудь сбережения. Почему? Добрый человек даже врага не ударит в лицо.  Улыбнись солнцу и небу, но улыбнись и врагу, особенно, если в этом мире остаёшься один.
Научись выживать сама, а у неё есть ещё и сын… Иван холодно относился к сыну, вроде он ему чужой: «Почему беленький? В тебя или в прохожего молодца?»
Говорил вроде в шутку, но говорил и не раз. Чьи он повторял слова: матери или Ларисы, которая, наверное, постоянно подогревала воду?»
Итак, Ганна собралась во Владивосток за покупками. Сына оставила с мужем. Сказала чем кормить, как укладывать спать. «Еду на два дня, надеюсь, что тут всё будет в порядке…»
Но доехала до Находки, и как-то тоскливо сжалось сердце: «Что там дома?» Прошлась по магазинам и о боже! Зачем ехать за тридевять земель, когда можно купить и здесь приличное бостоновое с серым каракулевым воротником пальто, а вон и каракулевая серая шапочка, и ботинки меховые с белой оторочкой… Какая удача, что ей так повезло! Вечером будет ехать в часть машина, и она вернётся домой.
В дом не вошла, а будто ворвалась. Уже темнело. Саша сидел в кроватке, как она его и посадила утром. Иван лежал на кровати, заложив назад руки. Сын, увидев её, радостно закричал: «Ой, мама, мамочка явилась, мамочка пришла!.. Вытащи меня с кроватки, мне нужно сходить на улицу в туалет…»
Иван сел на кровати и удивлённо сказал:
; Ты знаешь, какой у нас Саша. Я за ним наблюдал целый день. Он сидел в своей кроватке и ни слова мне не говорил. Не просил ни есть, ни в туалет вреде не хотел… Всё молча сидел и сидел…»
Ганна только ахнула:
; Боже ты мой! Да какой же ты отец, что твой сын сидел как под конвоем в кроватке, а ты взрослый человек только наблюдал за ним? Это говорит не о ребёнке, а о тебе. Если бы ты его любил, если бы сын чувствовал твою душу, да разве пятилетний ребёнок усидел голодный, без туалета целый день и молчал?
А самой горько думалось, что ни она ему не нужна ни её сын… Но ведь сын же и его? Ах, беленький, не черноволосый? Не похож на него? Да, тут работа, наверное, и матери Ивана, но скорее, что и Ларисы. Эта гидра всё делала, чтобы отравить жизнь Ганне. Знала куда бить. Находила самые больные и уязвимые точки… Учительница литературы, гуманист. Поганка, выползшая из «благородного гнезда». Но загаженного помоями…
Однако не было у Ганны к ней всё-таки зла. Знала, что тысячи баб остались без мужей, без любимых. Это ей, Ганне, небо послало её Аполлона. Хоть горькое у неё счастье, а всё-таки есть. Не может Иван поделить себя на двоих, хотел её оставить, но куда ей деться? Что-то достаётся пусть и ей, Ганне. А много и не нужно. Видит она его каждый день, так разве это не счастье? Счастье, да ещё какое! Придёт пусть от другой обцелованный, но придёт всё-таки домой. И на душе станет спокойно… И порой казалось, что он не только муж, но и запутавшийся сын, стреноженный, как когда-то Буланый…
У Ганны никогда не было идолопоклонства к деньгам, но и без них начитается деструкция – нарушение семейного быта. Деньги – это базис, покупки – надстройка. И Ганна отложила несколько своих зарплат, а потом ещё и все отпускные за два месяца.
Итак, базис есть, чтобы ехать в июне на учёбу во Владивосток. Надстройка – это её учёба и может кое-какие покупки. Хорошо бы купить хоть тёплую кофточку. Выехать она должна девятнадцатого июня. Через два дня Иван улетал на юг по двухмесячной путёвке на курорт. У него нашли язву желудка. Ганна собрала немудрящие вещи: свои и сына. Приготовила свои и деньги. Ждали попутку, которая подвезёт её и Сашу до Находки, к поезду.
И вдруг Иван, как с неба свалился с ударом по голове: «На сессию ты не поедешь. Не смей! Пусть горит пропадом твой диплом. Пропадет! Ну и пусть пропадает. А поедешь – то скатертью дорога. Вон бог, а вон порог… Поняла? ... Учиться больше не позволю. Гори пропадом твой и институт. Вечная студентка…» Ганна ахнула: «Вот тебе Ганнушка, и Юрьев день! Принимай ещё одну жизненную пилюлю. А ты думала, что тебе всё сейчас позволено?»
Напрасны были упрашивания, доказывалось, что может лишиться диплома, что вернётся она с сессии, когда Иван будет ещё на юге. Но ничего не помогало…
«Как же ты мне надоел, и как я с тобой устала! ; крикнула она в горячах. ; Ты же просто деревенский самодур! Ты понимаешь, что я приеду на целый месяц раньше тебя!»  Она плакала и не сдерживала теперь свои ни эмоции, ни выражения…
Подъехала машина, шофёр посигналил, Ганна, красная, вся в слезах села с сыном в офицерский газик.
Во Владивостоке жила у Ярыси, которая закончила педтехникум, но работала в горисполкоме секретарь-машинисткой, так как сразу же получила квартиру.
Весь месяц учёбы было тревожно на сердце. Вспоминалась ссора с мужем, но мысли постоянно гнала прочь. «Авось всё уладится, не до такой же степени он самодур? И почему он, как уросливый конь, встаёт на дыбы, когда речь идёт о её учёбе? Мол, иди поваром работать или портнихой. Даже тогда полковник ей советовал эти профессии. Явно, что Иван тому напел про это. А почему? Почему? Боится, что я дорасту до уровня его Ларисы, неприкосновенному магу, а то ещё и перерасту её? Ведь жениться он на ней не сможет, пока я жива. Такой закон для офицеров. Это во время войны они бросали жён и тянули за собой ППЖ. Полевая, передвижная жена…»
Через месяц она с Сашей вернулась назад, вошла в квартиру, но тут же явился вооруженный солдат и потребовал освободить квартиру: «Это приказ подполковника…»
Был уже вечер. До станции километров двадцать, а то и больше. Упросила солдата оставить её переночевать с ребёнком. Утром свернула в узлы пальто, шапку и ботиночки, тёплые, необходимые, которых раньше никогда не имела. Забрала и своё серебро. Всё-таки сама покупала на свою стипендию. Осталась её ажурная штора и накидки, чудные портьеры на дверях, блестящее шёлковое одеяло, машинка и вся посуда…
Но не нашла своего паспорта. Его оставила в спешке, когда уезжала на сессию. Иван либо порвал документ, либо где-то спрятал.
Явился утром тот же солдат, посмотрел на её багаж и ничего не сказал. А Ганна так и уехала без документов. От Ярыси написала письмо в районную милицию о пропаже паспорта, те выслали ей справку, по которой во Владивостоке выдали сначала месячный паспорт, временный, потом на полгода, а  затем и постоянный… На пять лет. Но по приезду сразу же на второй день пошла в Гороно: нужна работа. Предлагали много мест. Подбирали и квартиру. Решили дать при школе светлую, хорошую комнату. Учитывалось многое: остановка автобуса, магазины, садик для сына, столовая при школе и даже баня. Рядом с остановкой. Единственное обошли: театры. А они были в самом центре. Но ей сейчас не до них. Работа завуча во вторую смену, учёба… ; всё это поглощало полностью всё время. Вступила в партию, но нагрузок пока не давали: «Сейчас кандидат в партию, а через полгода будем принимать в члены партии, выдвинем вашу кандидатуру секретарём школьной парторганизации…»
И завертела её жизнь со своими уроками, планами, докладами, посещениями уроков других учителей… Но это была её жизнь, к ней она и стремилась с детства. В работе она не была педантом – деловой, сухой и требовательной. До некоторой степени может и да. Но порой была  идентичная матери: мягкой и доброй, если это были молодые учителя, и им нужна была помощь. Письма мужу не писала и даже не знала, как он там живёт. И только к весне как-то взяла лист бумаги: «Наверное, конкретно нужно решить вопрос о наших взаимоотношениях. Их деструкция является тормозом, прежде всего тебе. Мы с Сашей в новой обстановке вполне адаптировались. Но я думаю, что и ты должен что-то вносить в наш пусть не очень скромный, но всё-таки небольшой бюджет…»
И сражу же, как ни странно, получила ответ: «Если я буду высылать деньги на ребёнка, то потребую, чтобы у него постоянно было молоко, творог и яйца…» О витаминах и одежде промолчал. Наверно, с его точки зрения, молоко, творог и яйца – пик питания для ребёнка…
Было не обидно, а противно читать эту подлость и галиматью. «Почему ты все годы не думал, чтобы твой сын имел ещё и яблоко или соки, чтобы ходил в тёплой шубке и шапочке? Не говоря уже обо мне?» Каким ничтожеством разило от письма? Но милая моя Ганна, ты же не знала ещё всего: вернувшись с курорта и обнаружив, что нет серебряных вещей, тут же Иван объявил, что она воровка, упёрла семейное серебро. Какую ещё он лил на неё грязь, не выдерживает мой карандаш. Вскорости она узнала больше: месяца через три. Но перед этим как-то днём, когда она сидела за книгами, кто-то постучал в дверь. Ганна подняла голову, в дверях стоял Иван. В офицерской форме, но в руках была сетка, набитая книгами. Неожиданное удивление быстро прошло, и она пригласила мужа пройти и сесть на кушетку. Иван осмотрелся. Две большие кровати, покрытые верблюжьими одеялами. На большом окне тюлевая штора, задергушки, только не вышитые, а из ситца с голубыми цветочками. На полу большая ковровая дорожка. Но поразил стол в переднем углу комнаты. Там стояла посуда и надо же было всё подобрать такое, какое было и у них: такой же цветной небольшой тазик, никелированный чайник, а рядом заварной тоже из никеля, точно такие же тарелки… Но было и другое: два подстаканника со стаканами. Хрустальная вазочка для сахара, а на окне две красивые вазы для цветов, ажурные, голубые, сверкавшие на солнце… И самое удивительное на стене: около кушетки висел огромный ковёр 2,5;3,5 метра. Ковёр-чудо, какие он видел только в Порт-Артуре. На рабочем столе – книги, тетради… На Ганне шёлковый домашний халат… А в углу у ковра – машинка… Надо же? Такая же швейная машинка!?
Заговорил первым Иван: «Демобилизуют по болезни. Дают неплохую пенсию. Вот набрал книг и хочу поступать в университет на исторический факультет…»
У Ганны вроде подкосились ноги. Вроде и не волнуется, а тело стало каким-то тяжёлым, что даже захотелось прилечь. «Нет, нет, ; подумала про себя, ; никаких эмоций, идолопоклонство Аполлону, богу солнца, прошло. Оставим квинтет и квартет для Ларисы. Интермедию перед ним разыгрывать нечего. Держи себя в руках… Ганна…»
; А где Саша? ; спросил Иван. ; Хотелось бы его увидеть. ; Зачем? Ты никогда им не интересовался…  ; усмехнулась как-то болезненно Ганна. ; «Как видишь, вроде живём не хуже, чем при тебе. Зарплата учителя, правда, не очень большая, но завуч получает раза в три, а то и в четыре больше. С голода не умираем. Правда, нет кисейной шторы на окне и пикейного одеяла, да красивых накидок. Купила бы, да некогда ходить по магазинам. И портьер вышитых на двери нет. Цейтнот! Недостаток времени. Вышивки остались в прошлом. Вот чехлы на стулья белые пошила. Красиво, эстетично. Заканчиваю уже третий курс».
Говорила вроде глупость, не то, что нужно. Видела, что Иван похудел. Не спрашивала, один он живёт или с Ларисой. Вряд ли? Зачем он ей сейчас нужен без пагон, без прекрасной зарплаты, да ещё и больной?
Это, наверное, из-за этой дряни его отправили в штрафной полк. Из-за неё муж хотел отделаться от Ганны, а может и покончить с собой? Пантера, проклятая пантера. Бабы любят сильных.
О, женщины, женщины! Любите вы мужчин, которых вам, как на ладони, преподносит мать. Годы лелеет своё чудо, самое дорогое на свете существо: сына или дочь. Так зачем же так неразумно, а порой очень жестоко поступать с мужчинами, которые зачастую остаются и взрослыми, но в душе детьми?.. Вспомнила, что у Ивана болел желудок ещё до их женитьбы, была даже рвота. Но она создала ему режим в питании, и всё прошло. Да, прошло, но он сам захотел свободы, не ел дома, не было и режима в питании… Так захотел. В дверь постучали, вошла директор школы.
; О, извините, Галина Фёдоровна, у вас гость, но я коротко кое-что всё-таки скажу. Приезжают из Москвы проверяющие, гости немалого ранга. Завтра секретарь райкома собирает руководителей школ района на совещание. Вам, как завучу и секретарю парторганизации школы, нужно к десяти утра быть в райкоме.
Да, ещё добавлю новость: мне предложили быть директором в одной из лучших школ Ленинского района. Вас, Галина Фёдоровна, перебрасываем старшим завучем по первой смене, а Раисе Ивановне, старшему завучу, завтра предложат стать директором этой школы. Младшим завучем по второй смене, наверное, назначат Ветрову Валентину Ивановну. Но по всей вероятности через год вам придётся брать самой директорство в этой школе. У мужа Раисы Ивановны через год кончается контракт по работе, и они будут переезжать в свой Благовещенск. Так что в руководстве нашей школы снова будет перестановка. Я думаю, что вам дадут кабинет директора, Ветрова будет старшим завучем, а на вторую смену кого-нибудь подберут. И не возражайте, не возражайте, что вам будет трудно заканчивать пятый курс университета и одновременно быть директором такой огромной школы. Ничего, справитесь. У вас вон, Галина Фёдоровна, сколько будет помощников: два завуча по учебной части, завуч по воспитанию, две вожатых, трудовики, да и на некоторых классных руководителей можно поднажать.
Кроме того, вам завтра предложат квартиру вне школы. Конечно, здесь очень удобно, но эту комнату наметили отдать двум преподавателям, которые вот-вот прибудут. Мужу и жене, физику и химику. Кроме университетского образования, как предметники, они оба ещё закончили и музыкальные школы. Так что надеюсь, будут исключительные вам помощники в организации вечеров и конкурсов.
Так что видите, что ваша комната всегда в школе на подхвате. Когда-то сюда поселили двух девочек из Ленинграда, обе англичанки. Но те быстро выскочили замуж за морских офицеров, которых перевели к Чёрному морю. В комнату поселили учительницу математики, которая потеряла мужа-офицера и ждала ребёнка. Четыре года воспитывала своего малыша в этой комнате Вера Петровна. Потом познакомилась с заводским парнем, который оканчивал политехнический институт, и уехала с ним куда-то на север.
Вам предложат квартиру начальника милиции. Его переводят в другой район. А вы будете жить в трёхкомнатной квартире со всеми услугами и телефоном. Учитывали в райкоме многие параметры, значит, этот кадр не перейдёт в другую более дальнюю школу. И надеются на то, что вас через год назначат директором этой школы. Квартира, конечно, большая, но учитывали то, что семья ваша в будущем может и расти. Вы ещё молодая, Галина Фёдоровна, да и сыну когда-то будет нужно приводить молодую жену…
Когда подбирали вам квартиру в райкоме, то уж здорово за вас ратовал военком: «Это наша женщина, и я хочу, чтобы она жила в нормальных условиях не только сейчас, но и в будущем…» Он, кажется, служил когда-то с вашим мужем… С вашим Иваном… Не с ним? ; кивнула директор в сторону Ивана.
; Не знаю, ; пожала плечам Ганна. ; Вряд ли?
; Ну всего доброго… Так не забудьте, завтра в 10 в райкоме…
Лицо Ивана посерело. Его вроде всего пронизало не то тяжестью, не то злобой. Он посидел ещё немного, потом очень устало ответил: «Что ж, я пожалуй пойду…»
Она провела его до остановки молча. Выплескивать обиду и боль? Не стоит. Всё давно смыто временем и новой жизнью. Иван только напоследок сказал: «Мне сделали операцию, говорят, что вроде успешно, так говорят, но вряд ли можно верить  словам врачей».
Ганне хотелось заплакать и хотелось спросить: «А как же Лариса? С тобой живёт или смоталась? Зачем ты ей нужен больной и без пагон? Тебе же пророчили генеральские пагоны… Но жизнь, как видишь, ставит свои экстремумы. Жизнь – эволюция, её это ремарки. Одних легко поднимает, может и не заслуженно, других стирает на нет…»
Оказывается, Ивана реабилитировали, перевели в дивизию, присвоили звание полковника. Москва должна это высокое звание утвердить. Но не успела. Ганна только получила короткую записочку в письме: «Привези Сашу проститься». Письмо было из окружного госпиталя. Был конец учебного года, ученики сдавали экзамены, а Галина Фёдоровна вместе с сыном уехали к умирающему Ивану. Почти месяц она была у постели больного мужа. И хоронила его не часть, а дивизия. Его ордена несли на красных подушечках, был и прощальный салют солдат.
Как Ганна оплакивала мужа! Годы! Хотя знала, что после уезда её во Владивосток, муж писал о ней: «Гулящая, воровка, увезла тайком серебро…» Знала, что Иван, боясь демобилизации, спасал себя… Ну что ж? Она не возражала. Не хотела, чтобы из-за неё лишали пагон мужа. Боже упаси! Пусть живёт с Ларисой. Она, наверное, более достойна быть рядом с ним. Писала и в Порт-Артур и, наверное, потом… И Ганна знала: по желанию и письменном заявлении Ивана Ганну лишили всех льгот, которые ей положены после гибели мужа. Лишили тех денег, которые были у Ивана на сберкнижке. При желании можно было многое ей взять себе. Но боже упаси! Её руки никогда не были грязными. «Оно не моё, ; думала она, ; не хотел Иван давать это мне, то и не нужно… Хотя как клялся перед смертью, что безумно любил. Зачем была эта ложь? О Ларисе так ничего и не сказал, как они расстались, почему её не было перед умирающим Иваном?» Кстати, даже мать его, ни Маша, ни Саша и не брат ни разу не посетили его в госпитале. Говорили, что Иван жалел мать, чтоб не увидела его такого. У неё, мол, больное сердце. Да, мать свою он любил. Только одна Ганна с сыном почти месяц находились рядом до последнего его вздоха. За пятнадцать минут до смерти Иван широко раскинул руки, лёжа на кровати: «Родная моя Гала, как нам с тобой не повезло? Эх, и закатили бы мы, родная, куда-нибудь к тёплому морю! Только ты была моим верным другом, моя родная учительница… На, бери меня, я весь твой, ты же так этого хотела…
Но всё, я сейчас умру, а ты люби жизнь и вспоминай меня: в жару и в дождь. Когда устанешь на работе, то отдохни и не забудь, что где-то был и я…»
; О, Гала, подожди! У нас же остаются большие деньги… Да, деньги, деньги, деньги…
; Иван, о чём ты говоришь? О каких деньгах может сейчас идти речь?
; Так ты не ради денег со мной жила?
Прости меня, прости… О! Дайте камфару, камфару…
И Ивана не стало… Рухнуло небо на землю, зашатало пол, и медсёстры вывели её в коридор… А за окном гремел гром и лил, как из ведра, дождь…
Ганна, анализируя свою жизнь, думала, почему жизнь так жестоко растёрла Ивана? Почему? Жизнь или люди? Такой сильный, сумевший пройти всю войну и вдруг оказался в штрафном полку, не был допущен даже до солдат? Был выставлен мерзавцами на посмешище?..
Припомнился случай в Волчанце. Заместитель Ивана по строевой части, капитан, как-то пригласил мужа вместе с нею к себе домой: «Приходите, жена будет рада. Посидим, поговорим, отдохнём…»
Иван всегда восхищался своим заместителем: «Умный, правда, не был на фронте, но человек один из лучших в полку. Да и жена его работает с тобой вместе в школе. И тоже Галина только Николаевна…»
И они, купив бутылку водки и вина, пошли всей семьёй. Было часа три дня, когда они явились в гости. Капитана дома не было. Жена недовольно буркнула под нос: «Уехал за дровами…» Какие дрова? Для этого есть солдаты и офицеры этих солдат! Что за чушь? Во всяком случае, командир батальона хоть и не имеет своих солдат, но офицерами, которые у него в подчинении, командует и планирует мероприятия на завтра?
Решили сидеть и ждать. Прождали час, два,.. нет, тут что-то другое… Какие дрова? Жена капитана, коллега жены погремела кастрюлями у плиты и смоталась куда-то, не сказав ни слова…
Ганне предложила уйти домой, но Иван упорно сидел: «Подождём. Всё-таки заявится он когда-то?»
И только в полдесятого вечера «преданный друг и заместитель» Ивана показался в дверях квартиры. Зашёл ещё один офицер, сосед. Галина Николаевна поставила на стол детскую тарелочку с остывшим картофелем, Иван достал вино. Вроде выпили, хоть и закусить нечем. Сосед принёс баночку горбуши, которую дома никто не ел. На месячный паёк её выдавали более 36 банок. Не маленьких, а литровых. Куда столько!? Эти консервы отдавали деревенским женщинам, которые приходили белить или стирать жёнам офицеров.
Поширяли вилками и в те консервы. Голод – не тётка. Гости изрядно проголодались, дома не обедали, предвидя богатый стол в доме капитана. В одиннадцать вечера ушли домой…
На второй день муж притащил огромные сумки из магазина. Сходил раз, потом другой раз. Пригласили двух деревенских женщин помогать готовить. Были приглашены офицеры батальона. Был приглашён и «любимый» капитан, заместитель со своей женой, Галиной Николаевной, которая, конечно, не явилась. Капитан пришёл один. Но все ахнули богатству стола. Тут были водка, коньяки и лучшие вина. Столы ломились от котлет, всяких колбас и сыров. В финале застолья подали огромный торт, который заказал Иван в Находке, и его привезли, кое-как подобрав коробку. Торт был огромный, килограмма на четыре и очень красивый…
Все ахнули, хоть и были слегка возбуждены от выпитого спиртного…
Ганна потом много думала по этому поводу: «Как это капитан, подчинённый мужа, решил поиздеваться над своим командиром? Значит, он его и в грош не ставил? Хотел, чтобы все в полку похохотали над офицером с орденами, но с тяжёлым хвостом…  Он был для подлецов только сыном врага. Значит, ничтожеством. Пролазил к «избранным, чистеньким» с «позорным следом»… Только мерзавец, только негодяй может даже по чьей-то указке, решил унизить и поднять на смех человека, который был на десятки голов выше их…  Фронтовика с редкими орденами, которому дважды присваивали героя, но Москва не утверждала это высокое звание. А кто там был в Москве? Карьеристы, боявшиеся фронта? А кто были офицеры в части? Как обычно, деревенские недоучки, боявшиеся гражданки, где нужно в поту зарабатывать на кусок хлеба. А в армии и зарплата, и паёк, и одежда мужу…
Без мужа Ганна окончила второй институт, первая во всей своей родне получила высшее образование, как и мечталось. Со временем обвесила квартиру коврами: ковры на стенах, ковры на полу, телевизор, холодильники, хрусталь. Красивые чайные и столовые сервизы. Иногда поездки по стране и на курорты. Всё это пришло само собой. Пусть и курорты были за свой счёт, но всё-таки были: и в Приморье, и на Кавказе. Где-то кануло в вечность её детство с земляным полом, с рушниками и домиком, сплетённым из хвороста. Где-то там, в Казахстане, заросло давно её поле, на котором сеяла она просо. Но там, наверное, осталась только гора, на которую она девчонкой взбиралась и смотрела вдаль. Впереди расстилалось огромное колхозное поле, потом дальше блестели воды Иртыша, по которым плыли белые пароходы. И ей казалось, что когда-нибудь один из них увезёт и её в неизвестную даль… Когда-нибудь… Так оно и случилось…
Но как-то Ульяна приехала к Ярыси в гости, то, конечно, побывала и у Ганны. Мать сидела на диване, рассматривала обстановку квартиры, поражаясь, как это её Галька, та белобрысая девчонка, которую ей подкинул нелюбимый барчук, превратилась в учителя и завуча огромной городской школы?
Раньше буллы паны, ; сказала с удивлением Ульяна, они жили не так, как простые люди. А чем же теперь вы отличаетесь от панов? Да и паны того не знали, что теперь у вас есть. Нажимай только кнопки: тут и свет, тут и электроплита, тут и кино. В квартире тепло, ванна, горячая вода, туалет. Так мало вам всего этого: ещё и телефон. А какая обстановка! Господи, сколько книг и всякой дорогой посуды! И всё привезено из разных стран: немецкое, японское, турецкое, русское. Разве в мою молодость можно было подумать об этом? Недаром ты с детства так и рвалась к учёбе. А постель у тебя какая? Раньше спала на рваных пиджаках. Стремилась выйти замуж за офицера… А что он тебе дал? Сама всего достигла… Дивчата, глядя на тебя, вон тоже повыучивались. Работали на заводе: Ольга слесарем, Рая фрезеровщиком, жили в общежитии, а вечером учились на инженеров. И живут теперь не хуже тебя. Ольга главный инженер проектного института, Рая тоже инженер. Ярыся не захотела после техникума быть учителем, то уже при муже переучилась на технолога. И Ленька, её муж, не возражал учёбе, как твой Иван, а радовался. И мужья у них то капитан парохода, то инженер…
Много советы делали вреда для народа, но давали людям возможность учиться. А кто дурак, как наш Юрка, четыре года ходил в седьмой класс, то пусть идёт и кочегарит, может, где слесарем пристроится… Хочу тебе его привезти, может поможешь ему?
; Во-первых, Юрке я помогать не собираюсь, этому тунеядцу. Вымахал больше двух метрового роста, и я его ещё должна тянуть. С меня хватит и детства. Отправляйте его в армию, пусть набирается ума или в море кочегарить. Силы у него в десятки раз больше, чем у меня. И как это он у вас ходил четыре года в седьмой класс? Почему же мне запрещали учиться? Но не стала ждать ответа… А сказала: ; А во-вторых, мы наверно отличаемся от бывших панов тем, что сейчас другое время, идёт генерация людей, с другой аурой, с другим умом, с другим биополем. Люди развитые и многое могут сделать. Эти люди не сидят сложа руки, они не только вздыхают на луну, но ещё и работают. Да за эти блага страна адекватно заплатила большой кровью. Сколько погибло народа, чтобы остальные могли это иметь? Наши дети не «крутят быкам хвосты», а сидят за партами в светлых, больших классах. Только у деда Тараса погибло четыре сына, двое внуков и невестка, жена Тихона, в годы войны. Поэтому живые должны жить: учиться, работать, что никак не мог понять Иван, ни его тугодумка ; деревенская мать. Не учила ни Машу, ни Сашу, ни Анатолия… Всё выжидала эта деревенская тыква, чтоб упала с неба манна. У Саши муж алкаш, а она где-то работает уборщицей, а дома трое детей. Где-то пристроила Машу, а сын, как наш Юрка, тоже здоровый верзила и, кажется, алкаш…
Ульяна молчала. Знала, что дочь права и многое ей не простит… Не только сухость и грубость матери, но и её бесчеловечность, рабочую «упряжку».
Фёдор для Ульяны так и не стал родным человеком. Только другой раз горько подводила не математические, а жизненные аргументы: «Наверно Фёдор не попал по своей тупости в генерацию Ганны. Значит, судьба такая. Но у других мужики погибли на фронте, то и такого нет, без генерации. Как говорит Ганна адекватно, неоспоримо. У них теперь и слова какие-то стали: адекватно, генерация, резюме, не шторы на окнах, а портьера или драпри. Мабуть иностранные слова. Конечно, можно было иногда, и поберечь Фёдора, не «съедать» скандалами, как сказала бы Ольга, не вносить деструкцию в семью. Чёрт его знает, конечно, что это за деструкция? А деморализация? Это что ещё за червивое яблоко? Есть ещё и демонтаж… «Не устраивайте демонтаж глупостей…» Оказывается не так-то просто иметь умных дочерей, инженеров? Они всё меряют на свой аршин, и слова не то глупые, не то сильно учёные, не то заграничные.
Последнее время Фёдор стал жаловаться на боли в левом боку. А как-то сильно прихватило, то всё просил прощение. А за что? Сама почти всегда была виновата, ненавидела его всю жизнь. И Ганну никогда не жалела. А она вон как любит своего Сашу! Подумать только! Отдельная для него комната: ковёр на полу, ковёр на стене, шкаф для книг, стол и… драпри на окне… Рая тоже балует свою Алёнку. А про Ольгу и речь молчит. Её Марина мало того, что учится здесь в английской школе, но и летом посылают ещё и заграницу изучать английский язык, то в Лондон, то в Нью-Йорк… Слыханное ли дело!
Только вот о Ярысе страшно подумать. Сделали операцию, потом облучили… Останется ли жива? А у неё две девочки: Лариса и Нелюшка. Тоня в Белоруссии, муж офицер. Едут на несколько лет в Германию. Потом им должны дать где-то в Москве квартиру…»
Но Ярысю родня всё-таки потеряла. Оплакивала не только Ульяна самую любимую дочь, но и сёстры, особенно Ганна. И только Юрий, по-видимому, не очень страдал за сестрой. Но в семье не без урода… А Фёдора в живых уже тоже не стало. Но могилка была ухожена: оградка выкрашена, цветочки, у изголовья деревцо… Жаль, что кусаем поздно локти, а их не достать… Ульяна ходила на могилку, красила ограду и плакала… Прости, прости Фёдор… Но ходила тайно от дочерей, стыдно, наверное, было… Завещала похоронить рядом с ним. Так и сделали… Жизнь даёт свои персонажи гениев и дилетантов; ставит нам свои катаклизмы: одним приоритет, другим боль и слёзы. Негативное убирает с лица земли… Но так ли? Под её могучую руку попадают безжалостно люди, которым положено долго жить, и долго выполнять свои дела на земле. Но как жаль, что жизнь бывает жестокой, очень жестокой, и она преждевременно забирает лучших, самых лучших, таких как Ярыся и Иван…

Глава 26

1961 год… Ганна после курорта в Кисловодске, где купила за полную стоимость сама путёвку, решила повидать ту хату, где родилась, в которой жила когда-то большая семья деда. Это для неё было что-то украинское, сказочное и загадочное. Сколько раз она видела в мечтах и во сне это огромное поместье деда!
Остановилась у тётки Марийки, которая в то время жила на Украине, недалеко от деревни Старой Осоты. Отдохнула денёк, накупила подарков материному брату Тихону и жене Ефима, Кристине. С тёткой Марийкой побывали везде в гостях и, наконец, добрались до нужной деревни, до того места, где раньше было подворье деда Тараса. Сразу охватило горькое разочарование. Ни хаты, ни всех построек, по-видимому, давным-давно не было. Время и жизнь всё сметают до обидного  с земли. На месте подворья деда теперь стояла небольшая хата, но с хорошей тесовой крышей и новым садом. Ни цветочка во дворе, только зелёная травка обрамляла жильё.
Жильё – это глаза и душа хозяйки. Видно, что хозяева были всё-таки не тунеядцы, но какое-то у них было негативное отношение к красоте. Украинской красоте: со своими пивныками и мальвами. Ни забора, ни ворот. А где же не только мальвы, но и астры, георгины? И самое удивительное, что когда они проходили по деревням мимо десятков домов, то везде видели пустоту в палисадниках. Около многих хат и палисадников-то не было, как здесь. Дома стояли сиротливо без дворов, только сад и огород. Больше ничего. В чём дело? Не было и широких улиц: авеню. Так, тропинки между домами или пыльные поганенькие дороги не для машин, а телег. А где же тот диамант – образ, бриллиант украинской хаты?
Грустно, пустынно и нелюдимо: ни детских площадок, ни скамеечек для стариков… Обеднели вкусы украинцев или красота и уют стали символом больших утрат? Люди избегают смотреть на эту яркую красоту, красоту, которую рождает земля, но которая так жестоко проглотила тысячи тысяч безвинных людей?
Ганна и Марийка остановились около дома. Из двери коридора вышла дородная, лет пятидесяти, женщина. Красивая, в ярком сарафане, хоть рисуй с неё картину. Увидев пришедших, ахнула: «Ой, Марийка, якими судьбами ты оказалась около моей хаты!»
И пошло как обычно при встрече:
; Как Васыль, как дочки? Куда направили после институтов? Вроде в Киеве работают врачами? Это гарно. Дуже гарно… а это кто же с тобой? ; спросила она, глядя бесцеремонно, по-хозяйски на Ганну.
А когда узнала, что та приехала специально с Дальнего Востока повидать хату, где родилась, спросила:
А яка ж цэ приехала? Старшая или младшая? Одна ж у Ульяны, кажется, умерла ещё дытыною?
Пришлось кое-что рассказывать. «Ой, Галю, а твой брат был недавно тут. Уехал два дня назад. Целую неделю жил у меня. Всё вот тут сидел на заваленке и о чём-то думал и думал… Они приезжал собирать сведения о своей родне. Но приехал тайно, чтоб никто не знал, кто он такой и никто его не увидел. И о тебе говорил: «Знаю, что у меня по батьку было две сестры. Одна умерла, а другая осталась. Но мне её никогда не найти. Там, в России, ей дали другую фамилию и отчество. Как теперь её найдёшь? Но если кто-нибудь из их родни тут появится – дай мне знать. Обязательно…» Тётка Марийка удивилась:
; Почему мне ничего не сообщила? Ты же знала, что я тут, на Украине и недалеко от тебя? Но женщина не ответила на прямой вопрос и запела своё:
; Ой, Галю, яка ж ты красивая да гарная! И твой брат тоже красивый и такой хороший, такой спокойный и самостоятельный…
; А кем он работает? ; спросила Ганна. Чтобы хоть что-то сказать о человеке, нежно, прежде всего, знать его профессию. ; Врачом? Учителем? Инженером? А, он военный, офицер!
На все вопросы хозяйка давала отрицательный ответ: «Нет, он просто большой начальник в Ставрополе. А скоро будет… Скоро будет…» ; и женщина подняла к небу глаза:
; Ой, кто он будет? Кто он будет?.. Но теперь он носит не батькову фамилию. Он теперь Горбачёв, Миша Горбачёв… А батько его погиб в Донбассе в шахте. Буферами вагонеток раздавило ему грудь…
Ой, Галю, Галю, кто он у тебя теперь будет? Миша Горбачёв даже адрес мне свой оставил… Там на комоде у меня лежит в хате…
Ганна уже знала, что отец Наташи погиб в шахте, его раздавило буферами вагонеток – значит, мать всю жизнь, наверное, поддерживала с ним связь.
Тогда Ганна ещё не знала, что Савка не её отец. Но какая-то интуиция подсказывала ей, что Миша Горбачёв ей не брат. Есть, наверное, у человека чутьё, особое, помимо его разума, что нам говорит о скрытом прошлом и предсказывает будущее. Ганна только подумала: «Брат не мой, а Наташин и, кажется, Ярыси. Мне всегда так казалось, а почему – и сама не знаю. Но как хотелось бы увидеть этого Мишу? Ведь он цепочка ко многим разгадкам моей семьи, да и моего рождения?
Да, кстати, почему он взял русскую фамилию? Ага, если он не врач, не инженер, большой начальник, то адекватно, что политработник в крае. Может третий секретарь в каком-нибудь райкоме Ставропольского края. У нас в роду есть врачи, инженеры, учителя, но вот политработников увы! Не было. И в партии одна только я. Мы не пробивные… Вон Сашка мой в журнале «Крокодил» печатался и в «Дальнем Востоке», а по-настоящему нигде не может крепко зацепиться. Обязательно сорвётся, поскандалит: «Я журналист лучший до Урала…» Ага! Лучший, то и сиди, ни строчки не напечатаем. Не словами показывай, что ты лучший, а отменными острыми, но гуманными статьями. Люди должны эти статьи читать и делать нужные выводы…
А Миша – политработник, значит, член партии и он. Но какой он там политработник – бабка надвое сказала…»
Так недооценила Ганна Мишу Горбачёва, как когда-то Ульяна Савку, а потом всю жизнь жалела. Но вслух Ганна чуть ли не со слезами попросила:
; О! Дайте, пожалуйста, его адрес?..
Женщина вначале вроде растерялась, а потом явно соврала:
– Нету его у меня. Выбросила. Убирала вчера на комоде, скомкала и выкинула в мусорное ведро.
И опять подняла глаза к небу: «Ой, Галю, ой, Галю, кто он у тебя будет?»
На этом посещение и закончилось. На прощание Ганна только и ответила:
– Если найдёте его адрес, то перешлите ему мой. Ах, да! У меня нет ни бумаги, ни карандаша. Найдите, пожалуйста, всё необходимое, чтобы черкануть мой адрес.
Женщина пожала плечами:
– Говори так, я запомню, память у меня хорошая…
Явно, что-то тут было не то. Адрес её не захотела брать. Ганна проехала двенадцать тысяч километров, чтоб повидать это место, а их даже не пригласили в дом. На улице стояла жара: «Хотя бы по стакану воды предложила эта баба. Можно было завести и в дом, угостить чаем. Предложила бы посидеть на той же заваленке, где сидел Миша Горбачёв. А они прошли уже с тёткой Марийкой две деревни, устали и теперь стояли перед этой женщиной, переминаясь с ноги на ногу… Вот это приёмчик?! А Миша Горбачёв сидел и даже не один день. Приехал тайно, инкогнито, почему прятался от людей? Странно… Странно… Человеку, занимавшему высокий пост с чистой совестью зачем же прятаться?
Да что-то в нашем роду и нет таких мудрых руководителей, которые высоко взлетают ещё молодыми! А может тот Миша и сидит ещё в хате, поглядывает исподтишка на них, решая вопрос, кто они такие и что им нужно? Иначе бы теплее был бы приём? Вон Кристина, жена Ефима, узнала кто приехал, обрадовалась, стала обнимать, завела в дом и сразу за стол: «Вот вареники с творогом, вот сметана и компот…» Тут же прибежали соседи…»
Было обидно от такого приёма. Так сильно пахнуло детством, горьким и далёким, но и светлым. Ага, а может Миша ей всё-таки брат? С чего это она решила, что только Наташе брат? Потому что дома к Ганне относились не так, как к сестре, как к лишней, чужой? Да и как тот Миша мог высоко взлететь по служебной лестнице? С чистой совестью люди не забираются очень высоко. Лезут туда со всякими хитростями, лестью и подлостью, оттолкнув на пути не одного. Даже преступно…
Вспомнились майоры из Гродеково и Второй Речки. Получали звёзды и должности по дружбе, по совместным походам на охоту. Прошло года два, и Ганна Тамару увидела в Уссурийске в норковой шубке, и шапке из соболя. А Ганна была всё в том же своём девичьем драповом пальто, давно выгоревшем, и в фетровой уже потрёпанной шляпке «Маленькая мама…» Стыдно стоять перед Тамарой, зло брало на Ивана, но и обида за него. «Служака, как Геббельс, у Гитлера», – только и подвела она свой итог. «А Тамара, наверное, сейчас уже не мёрзнет в подъезде, когда у них бывают «гости», пусть и не сидит за общим столом, но, судя по её внешности, не обижена ни мужем, ни временем… Вон какая нарядная и цветущая, лицо счастливое, и, наверное, не немеют руки по ночам, как у неё, у Ганны. И, конечно, не ломает голову над биномами и косинусами, никогда не будет стоять навытяжку перед учениками… Не потемнее от усталости в глазах…» – думала Ганна. И каким же недалёким, не предприимчивым был Иван! Это додуматься только, чтобы поселить молодую жену в ледяной квартире, где замерзала вода, и до слёз мерзли ноги, и дрожала от холода вся душа! Неужели нельзя было снять хоть на время какую-нибудь квартиру?
Да, на следующий год пристроили плиту, стало теплее. Так почему в первый год не сделали это?
Весной насадил картошку, тыкву и кукурузу… Зачем? Зачем ему была нужна та тыква и кукуруза? Да, деревенская натура неадекватно всегда вылезет наружу.  И жизненный гордиев узел трудно развязать. Где тут негатив, где позитив – не всегда разберёшь. Может, Иван после войны, как болид – большой метеорит ворвался в послевоенную жизнь с душой колхозника, которому нужна земля, поле и… кукуруза?.. Как бинарный сплав скрепляет душу простого человека с землёй? Ему больно смотреть на пустующее поле, которое нужно засевать… Но фаза того времени миновала. Бикфордов шнур оборвался и отбил всё-таки желание к прежней жизни. И никакой медиум – экстрасенс не вернул бы потом к его прошлому, к деревне, к земле и хозяйству… Подполковнику, кавалеру редчайших орденов, наверное, было бы унизительно таскать мешки с кукурузой, а потом, сидя на полу, обдирать от кочанов? И зачем та кукуруза? Но не садить он её не мог. Наверное, деревенское воспитание с детства не давало его душе простора, вызывая застенчивость среди высокого начальства, а в семье дало обычного необузданного деспота?.. И самое удивительное, что Иван не только в первый год садил картошку, тыкву и кукурузу. Ещё и на Второй Речке тайком от Ганны нашёл заброшенный участок земли на склоне горы. Раскопал, купил где-то семенной картофель и посадил. Сам без Ганны садил, сам и полол. А когда грядки полыхали цветами, пригласил жену посмотреть на этот небольшой цветок, который напоминал его детство и отца, был его кусочком жизни… Наверное, где-то он глубоко в душе мечтал иметь свой дом, огород и сад, своё хоть небольшое хозяйство. Наверное, вернувшись в Россию из Порт-Артура, он понял, что будет затёртым бездарными людьми, добывающими чины за бутылкой и охотой на дичь. А его использовали на войне как миллионы других и выкинут вон, как отработанный шлак.
Об этом думала и его жена Ганна, которая не всегда могла дать объяснение происходящему. Припоминался её отъезд на учёбу из части. Перед тем, как подойти к газику и ей сесть на машину, зашёл «многоуважаемый» Иваном капитан, заместитель по строевой части. Тому вроде нужно было что-то спросить у мужа. Странно, никогда раньше не заходил ни он, ни его жена, работавшая с Ганной вшколе. А тут появился прямо во время ссоры. Что-то спросил у Ивана и хотел уже уйти. И Ганна вдруг его попросила унести к себе домой сына игрушки:
– Целый месяц в квартире никого не будет. Воровать у нас почти нечего, вот только сына игрушки. Собирали их со дня рождения сына. Саша их так любит, постоянно перетирает, переставляет. Целый чемодан всяких красивых игрушек, а мягкие, плюшевые не входят в чемодан, и он их расставляет в своём углу. Тут у него и мишки, и зайцы, и лисы, и всякие собачки. Пожалуйста, возьмите их к себе домой, сохраните до моего приезда. Поставьте хоть где-нибудь в углу, чтоб вам не мешали. Игрушки все дорогие, но и о них останется память как о Сашином детстве…
И капитан унёс, вернее, увёз на газике, на котором он подъехал к их дому…
Вернувшись с учёбы и переночевав, Ганна вместе с сыном и небольшим узлом вещей зашла за игрушками к жене капитана, с которой проработала в одной школе год, к Галине Николаевне.
– Так их нет, – ответила «коллега по работе», – Они все поломаны. – И она указала на угол кухни, где сваленные кучей лежало «сокровище» сына.
Ганна была как в шоке. Всё было варварски уничтожено. У зайцев и медведей были оторваны не только уши, лапы и хвосты, но распороты животы и оторваны головы. Железные игрушки все разбиты, по-видимому, молотком: расплющены и искорежены.
Оставалось только молча повернуться и уйти. Даже сын был в шоке и ничего не мог произнести, а только молча вытирал слёзы.
А Ганна многие годы не могла дать объяснение этому варварскому поступку учительницы, которая вроде целый год работала рядом, с которой вместе частенько шли из школы домой. Были общие интересы, общая работа. Что это? Варварство отупевшего человека? Вряд ли семья капитана, да и сам он отупели, превратились в динозавров? Но что тогда? Что? Дикая ненависть к Ганне, зависть? Может, Иван занял место её мужа? До приезда подполковника, тот капитан был командиром батальона? Или это просто измывательство над «сыном врага»? Чтоб потом кого-то посмешить за бутылкой водки? Самому продвинуться хоть таким способом, если нет на другое способности?
Всё это осталось не только для Ганны непонятным, но и для автора… А может тут можно привести слова матери Ганны, Ульяны: «Дураков не сеют, они сами всходят и уничтожить их бывает трудно… Даже очень трудно. И эти паскуды мешают людям жить. Отравляют душу, так как в чистую душу легко не только бросать мусор, но и плевать».
Да, наверное, так. И самое отвратительное, что это тварьё живёт рядом, и мы его часто не замечаем до поры, до времени… Да, кстати. Сына Галины Николаевны Ганна так и ни разу и не видела. Наверное, его при родителях и не было. Воспитывался в одной из бабушек в каком-нибудь городе.

Глава 27

Давно нет Савки, нет Григория и Ульяны, которая тайком от дочерей ухаживала за могилкой Фёдора, а перед смертью просила похоронить её рядом с «нелюбимым»…
Спите спокойно Ульяна и Фёдор, земля давно примирила вас; земля, бог и время…
И последнее. Ганна, не дождавшись от Михаила Горбачёва письма, написала сама ему. Мол, сын – писатель, но издательство редко выпускает его книги. Приходится очень туго материально. После этого решено было в Москве провести съезд молодых писателей. Пришла телеграмма на имя сына: «Собрать весь материал, который он написал, и эту папку направить в Москву». Всё было послано с волнением и надеждой. Но та папка в Москве где-то исчезла. Почему исчезла? Кому это было выгодно не дать встретиться Саше и Михаилу Горбачеву?
Председатель Совета писателей Приморского края срочно вылетел на самолёте разыскивать нужный материал. Но нет, всё исчезло! Кто-то садил на место не только сына Ганны, но и Горбачёва. Сидите  и не рыпайтесь! Не тяни, Горбачёв, какие-то хвосты за собой. Тебе автобиографию выдумали с отцом-коммунистом, передовиком, непьющим, работящим? Так помалкивай! Зачем тут лишние дискуссии и дисгармонии, которые будут будоражить народ? Батько – махновец, а ты – президент? Хорошенькое дело!?
Без нужных документов, нужных материалов на съезд не попадёшь. Так Саша и не оказался на съезде писателей.
Михаил Сергеевич посетил «слёт» молодых мудрописцев. Был там всего двадцать минут. По предположению Ганны, Горбачев хотел встретиться с её сыном, не потерпели фиаско. Не удержали всё на нужной высоте всеми фибрами души: ни сын, ни председатель союза писателей Приморского края. По всей вероятности, помешало КГБ. Зачем затрагивать и биографию отца Горбачёва? Выводить на арену его родного отца?.. Наляпали биографию, ну и ладно. В то время нельзя было показать Горбачёва таким, каким он был. Люди бы не поняли: «Отец белогвардеец, махновец…» Хотя потом вышла книга о батьке Махно, где его как бы реабилитировали. Махновцев показывали как смелых сынов Украины. Но за сыном Ганны потянулась бы иная реальность, не нужная КГБ, ни президенту. Особенно тому, кто управлял президентом. Он был, конечно, чей-то ставленник. О нём говорили: «Гений или чёрт? Так развалить великую страну дано не каждому… Пришёл, увидел, бездарно правил и развалил, не обдумав даже как восстановить… Пусть это делают другие. Делят богатства страны, убивают друг друга, взрывают переходы и дома… Гибнут невинные люди…»
Даже Раиса Максимовна Горбачёва, жена президента, старалась помочь мужу: не то разваливать, не то сохранять страну. Она посадила своего брата-инженера, в психбольницу, ссылаясь на то, что пил… Создавал определённые проблемы правительству…
А может, и не стоило писать Ганне письмо Михаилу Горбачёву. Буквально через три года, после поездки  на Украину; Ганна побывала у материного брата Андрея, который и рассказал ей всё подробно о её рождении. О Савке, который хотел её придушить месячную в колыске, а Андрей с перепугу назвал маленькую Ганьку Галькой. О том, что Савка не посмел всё-таки задавить  ребёнка, которое ему улыбнулось беззубым ртом. Как потом прикуривал сигареты и давал ей закурить, а ночью вилами заколол Григория в балке, когда тот пробирался к Ульяне. Но кто такой Григорий – Андрей не знал: «Но был он не нашего поля ягода: барин. Его ординарец был нянькой у тебя, пока вся семья не бежала на Дальний Восток. А как его фамилия? Галю, да кто ж знает? Может, он и не Григорий был, а какой-нибудь Александр? Бежали тогда от Сталина сюда и господа, и офицеры, бо советы шибко таких преследовали и сразу ставили к стенке. Сталин тогда убирал не только таких, как Григорий. Не уехал бы на шахты Савка, то его бы уничтожили, как его братьев. Крови было пролито немало. Творили, что хотели, и не было на правителей управы. Сталин убирал даже своих грузинов, кто поднимался по служебной лестнице. Трус боится рядом сильного, и убирает. Даже брата Орджоникидзе сначала уничтожил, а потом и самого «сожрали» или пристрелили… А может, где в тюрьме под пытками погиб… Да, кстати, наша двоюродная сестра, дочь Баклановых была замужем за братом Орджоникидзе. Когда того арестовали, то неизвестно куда дели его жену… Может пристрелили, а может, где-нибудь скрылась.
Ганне порой приходили мысли, что может Миша Горбачёв, её брат, и не президент. Мало ли однофамильцев? Вон в их доме и то живёт Михаил Горбачёв. Старый, обросший, заброшенный старик. Но всё равно, где-то есть же её Миша Горбачёв? Её родная душа? Пусть он Наташин и Ярысин брат, пусть. Значит, он брат и ей. Почему не отозвался на письмо? Пусть она ему и не сестра, зато у него есть две племянницы, дочери Ярыси: Лариса и Нэля. Они обе работают в торговле. Замужем, уже есть и дочери и, наверное, не подозревают, что их дед был не Фёдор, а Савка. Что ж, время коварно, даже беспощадно. Оно жестоко стирает всё старое, нарождая, возможно, многое не нужное людям. Адекватно и неоспоримо. Придут новые люди и напишут свой вестерн – приключенческий роман или фолиант, может, трилогию или просто для смеха триллер. Почему бы и не посмешить народ, вспомнив о старине? Забудут, кто такая была Ганна Фёдоровна, простоявшая с мелом у доски, пятьдесят пять лет. И никто не будет знать, что её внук главный редактор большого издательства в Москве, так как жена Саши ушла от него, вышла замуж за другого человека, который усыновил Алёшу. А внучка Анны, Инга, укатила в Ленинград, теперь Петербург, а оттуда собирается в Грецию к двоюродной по матери сестре. Ольга со всей семьёй в Вашингтоне… С мужем, дочкой и внучкой… Да, всё уйдёт и всё забудется. Даже сегодня одна из учениц десятого сказала: «Путина знаю – президент, был, кажется, Ельцин, а кто такой Горбачёв – не слыхала…»
Где уж там слышать о каком-то Иване, неудачном подполковнике, прошедшем сквозь огни и воды во вторую мировую войну?
Сын не писал о нём книгу, не воспел в своих стихах. Оказался не очень талантливым. А если и был тот талант первоначально, то загубил его и водкой, и женщинами… Дай бог, тебе Алёша, хоть что-нибудь написать хорошее об отце и вспомнить, что была ещё кипучая душа офицера Ивана Устименко. Истинно родной тебе дед… И ты, наверное, знаешь не только Путина, Ельцина, но и кто такой Миша Горбачёв? Хотя о нём многие писали: «Талантлив, красавец, бог и благородная душа… Бездарность, тупой предатель, спелся с западом, развалил страну и не подумал, что же делать потом? Чем кормить народ и где ему дать работу?» Заваливали и взрывали шахты, растаскивали по деталям заводы, топили крейсера и подводные лодки… Всё сделал в угоду западу, который давил «северного грозного медведя». А за это на западе ему пели дифирамбы. Отделились республики, внося диссонанс в каждую республику, диссимиляцию не только страны, но и в жизнь каждого человека…
Так кто ж такой Горбачёв? Миша Горбачёв? Экспансивный, авторитарный, комплементарный эпохальный, сибарит, идентичный педанту… Или в нашу великую эпопею, в нашу эпоху ворвался и пробежал свой марафон гаер? Просто шут… История воспоёт его или сотрёт, как неудачную пылинку… бездарного политика, из-за которого пролилась рекой человеческая кровь… Так как пошли переделы в каждой республике. Один Афганистан пролил сколько крови! Вернувшийся к власти клан вырезал сверженный, уничтожая даже и детей…
И последнее: Ганна часто вспоминает один момент из её жизни. Казахстан. Жаркий летний день. Она, девчонка, лет двенадцати, сидит на лавке в коридоре с земляным полом. Направо от неё мать и две какие-то старые бабки-соседки. На небе только одно маленькое облачко, ни дождя, ни грома. И вдруг в кухню, в открытую настежь дверь, вкатился огненный, раскалённый шар величиной с детскую головку. Он прокатился на высоте двадцати сантиметров от земли по направлению к матери. Остановился около неё, вроде подёргался в нерешительности: нет пути катиться дальше. Резко повернулся под углом 90° и покатился к выходу. Дошёл до Ганны и вдруг прошёл между её ног и ушёл в землю. Все, как под гипнозом, молчали, но почему-то ни у кого не было испуга. Только одна из женщин сказала: «Быть тебе, доченька, всю жизнь вдовой.
Ганна после смерти мужа через годы встретила вроде очень хорошего человека, родила ещё одного сына, но второй муж ушёл в море… Ушёл на торговом судне, оснащённом и надёжном…
Но судно то никогда не вернулось в свой порт. Погибло в море, унесённое цунами… Ганна долго ещё потом работала в школе, ещё после пенсии двадцать лет стояла у доски с мелом и указкой в руках: «Милые, мои родные, говорила она ученикам.  Будьте всегда людьми, не пройдите мимо другого человека, когда ему будет трудно. Жизнь бывает порой каверзной, но всегда нужно помнить, что доброму человеку и солнце греет теплее, и небо роднее, и каждый кустик, и каждая травинка посылает ему своё дыхание. И это дыхание своей Родины вы должны помнить, куда бы вас не забросило время…» Да, она была учительница и добрая, чуткая мать детям…
Но время безжалостно уходило, вырывая из-под ног события и здоровье. Но Ганне порой казалось её жизнь заводной машиной. Дом, школа, ученики, бесконечные уроки, совещания с проработкой и редкой искоркой похвалы… И иногда от этого однообразия находила тоска. Вспоминала мужа Ивана, который её не любил, а сердце отдавал другой женщине. Да, другой… Но её сердце принадлежало только ему, только ему…
Тогда она уезжала с младшим сыном в какую-нибудь деревню. Поселялась в деревенской хате, работала и там директором школы года два-три. Садила маленький огород, утопавший в цветах, и писала стихи. Порой и прозу. До перестройки её не издавали. Печатали изредка сына, а потом и внука. Оставив работу в школе, стала писать и сама прозу. Не усыпала розами свои строчки, слишком труден был её путь. Но писала о людях своего времени. Жизнь уйдёт и сотрёт многое с лица земли, а книги останутся. Эти строчки будут живыми свидетелями эпохи двадцатого века. Сложного века. Когда развалят страну, будут разлагать моральный облик человека новыми пошлыми песнями и кинофильмами, которые повлекут за собой страшную жестокость нового человека с грабежами, убийствами и насилием. И жалким голосом будет казаться голос учителя, стоявшего у доски: «Люди, берегите друг друга. Сохраняйте всё то, что дала нам природа и предыдущие поколения… Ведь в космосе мы пока одни… Любите не только себя, но всё то, что вас окружает… Оберегайте каждый кустик и каждый листик… Жизнь – загадка, и она порой бывает сложная. Но умейте разобраться в любой ситуации и остаться человеком…»
Да, голос учителя был далёким эхом морали и добра… Эхом людей её времени, времени Галины Фёдоровны. И это эхо звучало, как затерянный маятник с красным огоньком среди бескрайней морской пустыни с грозными волнами и безжалостными цунами…