Урал

Бисер росы на деревьях блестит,
- край этот дикий...
Почти не обжит...
Под сенью расплывчато  - синих небес,
раскинул владенья сосновый подлес...

Сухие иголки и мох под ногой,
- во снах я Урал представлял не такой...
Бажов не солгал о Хозяйке Горы,
- здесь сплошь одни глыбы...
Хоть ногу сломи...

Я весь этот сон видел только её,
и нерв ожиданья мне впился в ребро...
Она - чистота и с природой контакт,
я был столь безумен, оставив свой флаг...

А вот бурундук проскочил возле ног,
возможно, желая сбить с нужных дорог...
Валькирии* злато лежит где-то здесь,
но крики в горах вмиг сбивают всю спесь...

Откройся же, Карна...*
Ко мне появись...
Хозяйкой той Медной Горы назовись...
Я дальше шагал, но пугал лишь ворон,
на этом прервался волшебный мой сон...

11.09.1999.

© НиКто

* "Вальки;рия" (древне - исландское valkyrja — «выбирающая убитых») в скандинавской мифологии — Дева - воительница, которая реет на крылатом коне над полем битвы и решает, кому из воинов, павших в бою, попасть в небесный чертог — Вальхаллу.

* "Карна" и Желя (Карна и Жля) - гипотетические Божества горя и плача в восточнославянской мифологии, предположительно упоминаемые в «Слове о полку Игореве»: «За нимъ кликну Карна и Жля, по скочи по Руской земли, смагу мычючи въ пламян; роз;».
Первые комментаторы (Александр Семёнович Шишков, Николай Саввич Тихонравов, Яков Осипович Пожарский, Дмитрий Неколаевич Дубенский) трактовали «Карну и Жлю» как имена половецких ханов (так, Михаил Александрович Максимович видел в «Карне и Жле» «искажение имён Кончака и Кзы, которые, по пленении Игоря на Каяле, опять кинулись разорять Русскую землю»; в наше время эту точку зрения отстаивали такие авторы, как Алексей Кузьмич Югов). Начиная с Александра Фомича Вельтмана, имена Карны и Жли стало принято сближать с встречающимся в древнерусских памятниках словом «желя» — «жалоба, плач, печаль, оплакивание умерших» и с глаголом «карити» — «оплакивать», гипотетическими «карья», «карьба» — «плач по умершим», иногда и современным диалектным «карна» — «мука, скорбь». Елпидифор Васильевич Барсов предложил вместо «Карна и Жля» читать «Карина и Желя» и объявил их участницами славянского погребального ритуала: Карина — «вопленица», вестница Смерти, «Желя же заканчивала погребальный ритуал, разнося сетование по родным и знакомым вместе с погребальным пеплом». Дмитрий Иванович Прозоровский (вслед за Степаном Александровичем Гедеоновым, интерпретировавшим Карну и Жлю как злых Духов) видел в Карне и Жле «мифическое представление бедствий, гениев несчастья, вестников бед». Вячеслав Всеволодович Иванов и Владимир Николаевич Топоров отмечали близость имён Карны и Жли названиям обрядов «желенья и каранья», упоминаемых в cписке «Слова некоего христолюбца и ревнителя по правой вере», датируемом XVII веком.
Всеволод Фёдорович Миллер трактовал Карну и Жлю (Желю) как олицетворение «нравственных понятий, которые так Любил автор Слова», уподобляя их таким фигурам, как упоминаемая в том же памятнике «Дева Обида»; эту точку зрения разделяют многие более поздние исследования. По мнению Лидии Викторовны Соколовой, «наиболее убедительной представляется точка зрения тех исследователей», которые считают Карну и Желю «мифическими персонажами: персонификацией, олицетворением скорби по умершему». Мифологический «статус» Карны и Жли (Жели) при этом остаётся не вполне прояснённым: некоторые авторы (например, Дмитрий  Сергеевич Лихачёв) видят в них Божества, действительно почитавшиеся славянами и входившие в славянский пантеон, другие трактуют их скорее как народно-поэтические образы (Николай Каллиникович Гудзий, Леонид Арсеньевич Булаховский, Никита Александрович Мещерский). Рыбаков Борис Александрович, хотя и относил Желю к второстепенным Богиням, замечал, что «сyществование Б Смеpтной печали можно возводить к значительной дpевности», поскольку «имя Её встpечено в pазных славянских землях» (он, вслед за Гедеоновым, сопоставлял Желю с упоминаемым в чешских хрониках персонажем Зелу). Карну и Желю он называет «славянскими эринниями».