Андрей Берест. Щепки

                «…Последняя застава закончила посадку.
На Графской пристани была видна только фигура
                Генерала.
   Серая офицерская шинель, корниловская фуражка.
Он был спокоен и это спокойствие передавалось
                всем.       
   Прошло 15 минут. Генерал посмотрел на часы, снял
фуражку и перекрестился. Затем повернулся к
                Северу. Поклонился и пошёл к  трапу.

          Графская пристань опустела. Только оставленные
             у самой воды кони, призывно ржали и вглядываясь в            
даль.
                Некоторые из них бросались в воду и плыли за
          своими хозяевами…»
( Глазами очевидца )


           « Щепки »

    Эти строки не были бы написаны, если бы не одна случайность.   Может быть это была и не случайность. Даже не знаю с чего начать. Начну с начала. Жила когда-то в нашем доме Светка. Ещё  в школе она проводила кастинги женихов, поэтому иногда у неё под глазами появлялись синяки. Когда её спрашивали в чём дело, объяснение, обычно, начиналось так: «Идёт себе девочка домой, никого не трогает…»

        Нечто подобное произошло со мной.  Выйдя из метро, я тоже никого не трогал. Вдруг из-за угла выскочил какой-то сумасшедший с глазами на лбу и карнизом под мышкой, концом которого он попал мне в правый глаз. Глянув на него уцелевшим левым глазом, я узнал в нём Макса. Мы с ним когда-то вместе работали и дружили. Это была неразлей-дружба, но разлило время. Макса я не видел лет двадцать. Он потянул меня к себе домой.  Его сын женился. Вчера была свадьба. Столы не разбирали и там, по его словам, ещё многое осталось.

        Уже на лестничной клетке был слышен какой-то стук.
«Это молодые затеяли евроремонт» -- пояснил Макс. Сын Макса пытался вытащить большой старый сундук из какой-то коморки, где раньше жила одна старушка. Старушка давно умерла. С тех пор там никто не жил и эта комнатка превратилась в кладовку. Молодые решили использовать её более рационально.

        Как выяснилось, суть евроремонта состояла в том, чтобы подвесить карниз и вымыть пол, который там никто не мыл ещё с времён гетмана  Скоропадского. Общими усилиями нам удалось перекантовать сундук  на лестничную клетку. При этом он рухнул на ступню моей левой ноги. Из сундука выпала пожелтевшая от времени газета, которой было застлано дно, и несколько бумажек. Макс сообщил, что это письма сына старушки. Ещё юношей он увлекался скрипкой и  не собирался ни с кем воевать. В девятнадцать его мобилизовали. Сначала – германский фронт, затем – Белая армия. Последнее его письмо, которое я прочёл, было написано в Крыму, непосредственно перед отплытием за границу. Передали это письмо по адресу случайные люди, спустя два года  после окончания Гражданской войны. Старушка часто перечитывала письма сына и тщательно их прятала – время было такое.

        Прочтя письмо, я вернул его Максу. Он задумался, а затем сказал: «Можно было бы эти письма передать родственникам, но уже никого нет…  Пойдём! Там есть хороший французский коньяк.»  Коньяк действительно оказался хорошим.
 
         Когда, уже дома, я проснулся --  болела  нога. Глянул в зеркало – ну кто теперь поверит, что  «девочка никого не трогала»! В голове творилось непонятное – мысли о конях, которые плывут за баржей с казаками. А главное – этот парень! Он не имел врагов и ничего плохого не делал. Разве что, на балконе играл гаммы на скрипке, смущая личный состав окружающих домов. В девятнадцать его забрали на фронт. Шесть лет войны. В двадцать пять ушёл навсегда. По сути жизнь прошла мимо. Эти письма -- единственное, что он оставил здесь, но и они уже в прошлом.
 
          А  что дальше – всё поглотит река забвенья?  Так появились следующие строки.


                Последняя  застава

                Фронт рухнул. Да поможет нам Европа!
                Резервов нет и на исходе хлеб.
                Всем стало ясно – после Перекопа
                у Белой армии альтернативы нет.

                Я заскочил к ней лишь на миг к обеду
                Мой взвод держался из последних сил.
                Она сказала: «Я в Париж уеду!»
                «А ты молилась, Дездемона?»-- я спросил.

                И снова – в бой на горном перевале.
                Дождь. Запах пороха и раненной земли.
                Пять суток мы не ели и не спали,
                но перевал держали как могли.

                Патроны кончились. Зачем лукавить!
                Пришёл конец. От Рока не уйти!
                И вдруг приказ – позиции оставить
                и под покровом ночи отойти!

                Затихла канонада поначалу.
                Над Севастополем нависла тишина.
                Мы молча двигались к портовому причалу,
                мысль отгоняя, что проиграна война.

                Над мачтой вымпел адмирала реял.
                Мундиры, аксельбанты, ордена…
                Здесь также были знатные евреи.
                Я осознал – закончена война…

                Что оставляю я?  Пожалуй, только маму.
                Ни дома, ни семьи и ни любви.
                О, мама, мама, я молиться стану.
                Я буду помнить, только ты живи!

                И оставляю я священные могилы –
                воспоминания моих далёких дней,
                о светлом детстве и о няне милой,
                о незабвенной юности моей.

                С оказией передаю тебе
                письмо перед отплытьем за границу.
                Отныне подневолен я судьбе
                и не держу за хвост свою Жар-птицу.

          Когда эти строки были написаны, я показал их  одной старушке -- бывшей учительнице. Дело не в том, чтобы таким образом исправить орфографию. Скорее, чтобы не исказить что-то такое, чего нельзя увидеть глазами. Я знал, что её дед, служивший на миноносце, ушёл из Севастополя в составе флотилии в 1920 году.  С фотографии, которую мне показала старушка, смотрел крепкий молодой человек атлетического телосложения. Сейчас таких можно встретить только на базарах, где они торгуют различным импортом.

        Эта старушка поведала мне, что белыми в Севастополе был оставлен весь капитал банков и запасы зерна, необходимые для нормальной жизни города . Это повергло меня в недоумение. Сейчас любой порядочный человек знает, что надлежало бы все деньги из банков изъять, зерно продать (по умолчанию) и концы спрятать в офшорах.

         Старушка возразила: «То были другие люди. Их называли идеалистами.»   А знакомый владелец киоска категорически заявил: «Таких надо лечить у психиатра!» Какие полярные суждения! Но бывают и более тяжёлые случаи.

          Мне вспомнилось как однажды пришлось ночевать в юрте скотовода в казахской степи. Он выращивал овец и сдавал государству, которое расплачивалось с ним рублями. За эти деньги хозяин купил транзисторный приёмник «Спидола». Больше ему от государства ничего не надо было. Да и купить тогда нельзя было ничего. Остальными деньгами аксакал оклеивал изнутри стены своей юрты.

        На мой недоуменный вопрос о смысле, ответил, что его друзья -- скотоводы тоже так делают. У них считалось, кто больше наклеил денег, тот богаче живёт.

       Есть опасность, что эту технологию освоят наши олигархи! Зачем деньги клеить в офшорах, когда достаточно приобрести юрту?    Эффект будет тот же.


       P.S. Уплывающие с эскадрой были уверены в своём скором возвращении. Реальность оказалась другой – они ушли навсегда. Но это не самый худший исход.   После ухода эскадры в Крыму оставались солдаты и офицеры Белой армии, которые приняли ультиматум с  гарантированием им жизни. Общее их количество, вместе с членами семей и элитой, бежавшей в Крым от революции, составляло около ста пятидесяти тысяч человек.  Все они были расстреляны, включая детей и стариков.

       Новые вожди эту расправу объясняли просто:
                «Лес рубят – щепки летят!»