21. Поэмы

История одного человечества.






                Марк Орлис.


                П О Э М Ы.



     2016 г.


Собрание сочинений
в 99 томах. Том 30-ый.








  Г о р о д а м.



Париж!..
Возле крыш
пролетаю на «ТУ».
Крылом
Елисейских полей
касаюсь я.
Отбросил столетие  -
вижу мечту:
Париж на версальцев бросается.

Коммуна Парижа
всё ближе,
всё ближе.
И вот уж видны баррикад силуэты.
Вот красное знамя
склоняется ниже.
Ликуют версальцы
и гибнут поэты.

Сосед по полёту кричит за плечом:

«Париж не сдаётся!»

«Но он обречённн...»  -
Мне шепчут турбины могучего «ТУ».
А парки Парижа в весеннем цвету.

Торчит в небесах удивление века,
творение рук и ума человека.
Плывут парижанки
и юны, и стройны,
как прежде прекрасны,
милы и спокойны.
Не слышно расстрелов,
не видно версальцев.
И дамы следят за изяществом пальцев.



Бомбей.

В Бомбее я не был.
А мне бы в Бомбей.
Там древних культур наслоенья
граничат
с историей вечных святынь и огней
и с роскошью раджей,
и с мудростью нищих.

Под небом Бомбея заметен прогресс.
И в храмах Бомбея



не слышится месс
штыкам иностранцев,
и в свете небес
не блещут штандарты иных каравелл.

Под небом Бомбея
и дышится легче,
и больше земных
человеческих дел.


            Вашингтон.

Десятки в дремоте просмотрено стран.
Лечу,
подо мною бурлит океан...

Нью-Йорк не столица.
Нью-Йорк без лица.
В нём всякие лица,
и два близнеца  -
нажива и доллар...
Но дело не в том.
Столица у Штатов одна  -
Вашингтон.

И всюду
как будто идут за тобою
навязчиво


два неизменных лица  -
нажива и доллар,
с коварной судьбою
держателей акций большого свинца.


Ульяновск.

Есть город на Волге.
Там с берега круто
сбегают ручьи.
И в могучий поток
вливаются.
И восходящее утро,
росой умываясь,
рождает восток.

Там Ленин родился.
Там вешние воды.
Туда я иду
сквозь бои и невзгоды.

Я знаю большие земли города.
Я знаю их учесть,
их право,
их нравы.
Но я направляю свой лайнер туда,
в прекраснейший город
великой державы.


СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ.

День был серый. Непогожий.
Осень. Шли дожди.

«Ну не лай! Не лай! О, боже!
Ну не лай! Уйди!
Я лежу в холодной луже,
Я дрожу, как пёс.
Я тебе уже не нужен,
Бедный мой Барбос.
Уходи, оставь, не надо,
Мне уж не помочь.
Где-то там, за ставнем,
рядом,
дочь».

В шумном баре, возле стойки,
На глазах у всех,
Непристойность пьёт настойку
Под продажный смех.
Над вертящимся помостом
В голубых лучах
Чья-то дочь легко и просто
Пляшет  -  ча-ча-ча...
Ожиданием налиты
У мужчин глаза.
Вот она снимает свитер,
Возбуждает зал.


Разжигая аппетиты,
Обнажает низ.
И Ултоны, Джоны, Смиты
Умножают свист.

Всё кричит и брызжет грязью,
И вопит: «Ещё!..»
А под грубой серой вязью
Нежное плечо.

На любовь цена известна  -
Ломаный пятак.
И свезёт её до места
Чёрный Кадиллак.

«Мэм, смотрите!..»  -  Завизжало,
Тормозя, такси.
Танцовщица увидала
Как, лишаясь сил,
Встать пытаясь, у дороги
Умирал старик.
Как он сдерживал, убогий,
Свой предсмертный крик!..

Балеринам цену зная,
Платят им в конце.
А она припоминает
О своём отце.
Грусть, усталость, огорченье


У неё в глазах.
И в её лице вечернем
Теплится слеза.

Вот она вступает в лужу
Туфлею ночной,
Проклиная мрак и стужу
Бранью площадной.

А в холодной чёрной луже
Мокрый пёс скулит.
Извели собаку стужа
И радикулит.

«Уходи, оставь, не надо!
Мне уж не помочь...
Где-то там, за ставнем, рядом
дочь...
Дочь моя теперь богата,
Может дом купить!
Ах, судьба! Судьба солдата!
Как тебя испить!»

Мчались танки стаей волчьей.
Всё сжигал напалм.
Кто-то выбежал и молча
На огонь упал.

Каждый примет в заключенье


Свой предсмертный вздох.
Но душевные мученья
Не болезнь от излученья;
А болезнь от излученья
Не укусы блох...

Встать пытаясь, у дороги
Умирал старик.
Как он сдерживал, убогий,
Свой предсмертный крик!

«Уходи, оставь, не надо!
Мне уж не помочь!..
Где-то там, за ставнем, рядом
дочь...»
Закружили танцовщицу
Прошлого мечты...

«Ах, ты наша баловница!
Кружевница ты!
Эти маленькие ножки
Любят танцевать!
Вот, возьми, надень серёжки!  -
Повторяла мать.  -
Мы завяжем синий бантик,
Мы набросим шаль,
Туфли новые наденем,
Туфель нам не жаль!
Пусть завидуют соседи

Дочери моей!»
И она куда-то едет.
Сколько здесь людей!
Сколько тут красивых женщин,
Молодых мужчин!
Кто же славою увенчан
Будет тот, один;
Тот единственный, который
Лучше всех споёт;
В огневом весёлом споре
Душу отдаёт!..
Это будет победитель
Самый молодой,
Самый лучший исполнитель
Пляски кружевной;
Самый рослый, самый стройный,
Выше остальных!..
Через миг он нежно тронет
Сердце струн стальных.
Поведёт широкой бровью,
Встанет на каблук,
И своей улыбкой ровной
Улыбнётся вдруг.
И польёт гитара слёзно!
Песню запоёт!..
А потом уже серьёзно
Руку ей даёт.
Он берёт свою мадонну.
Вот ведёт на круг.
И её он тут влюблённо
Поцелует вдруг...

О, мадонна!.. Что же это!..
Отчего вдруг он
Не подходит к тем, в корсетах,
В разузоренных беретах,
А скользит по эполетам
Мимо модных туалетов,
И в тени галёрки где-то,
Ту, что проще всех одета
Просит на бостон!
И уже, в любовном танце
Изгибая стан,
Страстным трепетом испанца
Льнёт к её устам.
Губы нежные девичьи
Обжигает вдруг!
А ногами по привычке
Чертит сложный круг.

«Дочь моя теперь богата,
Может дом купить.
Ах, судьба! Судьба солдата!
Как тебя испить!..»

Мчались танки стаей волчьей,
Всё сжигал напалм.
Кто-то выбежал и, молча,
На огонь упал...

«Мэм, смотрите!..»  -  Завизжало,
Тормозя, такси.
Танцовщица увидала
Как, лишаясь сил,
Встать пытаясь, у дороги
Умирал старик.
Как он сдерживал, убогий,
Свой предсмертный крик!..

Вот она на тихом ранчо
У большой реки.

«Было всё, но было раньше,
Были две руки.
Руки нежно обнимали,
Было так тепло!..
Мы друг друга понимали
Без ненужных слов».

Мчались танки стаей волчьей,
Всё сжигал напалм.
Кто-то выбежал и, молча,
На огонь упал.

«Мэм, смотрите!.. Он не дышит!
Может, он уснул?..»

Ветер жесть срывает с крыши,
Вот ещё рванул.
Скрежетала непогода,
Оборвав струну...
Воин надцатого года
В вечность заглянул.

«Мэм, возьмите собачонку,
Пёс совсем продрог...»

К танцовщице, как мальчонка,
Ластится щенок.
Мокрой мордою собачьей
Тычет ей в лицо,
И скулит, и тихо плачет,
Озадаченный задачей,
Этой крупной неудачей,
Роковым концом.

Нету жалости на свете,
Всякий в мире пёс!
Довели шакалы эти
И тебя до слёз!

«Ах, ты наша баловница!
Кружевница ты!»  -
Закружили танцовщицу
Прошлых лет мечты.

Не строчили автоматы
Третий сенокос.
Был на ранчо пёс лохматый,
Старый, славный пёс.

Не горели больше хаты,
Не дымился плёс.
Был на ранчо пёс лохматый.

«Мэм, хороший пёс!..»

*
Помню, как-то на плотине
Ставим перемёт.
Видим  -  к бешеной стремнине
Подплывает плот.
О путине, о погоде
Завели галдёж!
Ну, мужья, так те на взводе,
На реке не в огороде,
Как-никак косяк подходит,
Тут улова ждёшь.
И лишь пёс, резвясь, шутливо
Ловит в травах мышь.
Не считая нас, болтливых,
Благодать и тишь.

Видим плот. И что же это?!
На плоту дитя!
Не обуто, не одето,
Нюни распустя!

А уже к водовороту
Плот несёт. Беда!
Там, за первым поворотом,
Буйная вода!
«В воду! В воду же! К стремнине!
Что же здесь гадать!
Может, плот прибьёт к плотине!
Ах, чего уж ждать!..
Ну, растяпы! Да скидайте
Вы скорей штаны!
Торопитесь и спасайте!
Что ж вы как слоны!
Лезьте в воду, бегемоты!
Доплывите вмиг!»

И уже у поворота
Первых струй водоворота
Ветхий плод достиг.
Плот бросает волн пучина,
Он уже трещит!
Все ревут. А Ангелина,
Благодать нашлась причина,
Пуще всех пищит:

«Ой, вы трусы! Ротозеи!
Там дитя умрёт!
Что?.. Никто из вас не смеет?
Женщины  -  вперёд!..»

Ну, мужьям такие речи
Слушать тяжело.
И уже, расправив плечи,
Кто-то взял весло.
Вот ещё ныряют с кручи,
Вот ещё летят!
Слёзы брызнули горючи,
Видят люди  -  трудный случай,
Все помочь хотят.

Ну, а плот уже качает,
Наклоняет вбок.
Каждый в мыслях отмечает
Роковой гребок.
Каждый знает: на стремнине
Силы подведут!
И пловцов несёт к плотине.
Все чего-то ждут.
И никто из них не смеет
Заплывать туда,
Где усталых рук сильнее
Мёртвая вода...

*
Пёс не знал людских сомнений,
Он бесстрашным был.
И без робости и лени
К цели быстро плыл.
И теперь, когда мужчины
Выбились из сил,
Только он, пройдя пучину,
Мужество хранил.
И собачьей хваткой кожу
Нежно прикусив,
Он ребёнка нёс, и тоже
Был уже без сил.
Но не сдавленный волненьем,
Справившись с бедой,
Дрался он с остервененьем
С бешеной водой.

Каждый мог бы стать героем,
Только каждый знал,
Что его волной накроет
Этот бурный вал.

*
Мчались танки стаей волчьей,
Всё сжигал напалм.
Кто-то выбежал и, молча,
На огонь упал.

Не строчили автоматы
Третий сенокос.
Был на ранчо пёс лохматый,
Старый, славный пёс.
Не горели больше хаты,
Не дымился плёс.
Был на ранчо пёс лохматый.
«Мэм, хороший пёс...»

«Пёс хороший. Я-то вижу.
Да вот плох старик.
Ах, несчастный, всё ж не выжил!»
«Пёс-то к вам привык...»
«Ну и что?.. Ко мне недолго
Надо привыкать.
У меня такая должность!»
«Мэм, вас будут ждать».
«Подождут. Не околеют.
Пусть пока пожрут.
Пусть напьются, будут злее!»
«Мэм, сюда идут!»
«Заводи! Быстрее! Трогай!
Номер пригаси!»

Вихрем врезалось в дорогу
Чёрное такси.
Ветер взвыл, звеня и тужась
В чревах тёмных труб.
Брызги веером из лужи
Окатили труп.

        *
В шумном баре, возле стойки,
На глазах у всех,
Непристойность пьёт настойки
Под продажный смех.
Над вертящимся помостом
В голубых лучах
Чья-то дочь легко и просто
Пляшет  -  ча-ча-ча...
Ожиданием налиты
У мужчин глаза.
Вот она снимает свитер,
Возбуждает зал.
Разжигая аппетиты,
Обнажает низ;
И Ултоны, Джоны, Смиты
Умножают свист.

А когда под грубой вязью
Промелькнёт деталь,
Всё визжит. И брызжет грязью
Глаз и глоток сталь.

*
Труп поспешно осмотрели,
Подошёл этап,
И грузить его велели
В голубой пикап.
Там уже лежали трое:
Юный наркоман,
Негр с раздавленной рукою,
И с распухшею щекою
Пьяный хулиган.
Хулиган плевал и харкал
На остывший труп.
Наркоману было жарко.
Негр сказал: «Какая свалка!»
Негру белых было жалко.
Был он белым друг.

Он, спасая собачонку,
Под такси попал.
Он бежал быстрей курчонка,
Он потом упал.
В это время завизжало,
Тормозя, такси.
«Боже мой! Какая жалость!
До колёс такая малость!
Дотянуться б!.. Но усталость!..»
Он сказал себе: «Усталость?!..
Ты во что бы то ни стало
Дотянись!.. Спаси!..»

Хулиган плевал и харкал
На остывший труп.
Наркоману было жарко.
Негр сказал: «Какая свалка!»
Негру белых было жалко.
Был он белым друг.

       Июль 1965 г.




















ЧИЛИЙСКИЕ МОТИВЫ.

Ночь над Чили...
Мрак расползается скользкий.
Штык палача.
Беззаконие, ложь и террор.
Сколько убитых!
Ещё убивается сколько.
Сколько невинных людей
Незаслуженно терпят позор.

Мрачные дни.
Современное дикое рабство.
Совесть в тюрьме.
На свободе разврат и разбой.
Чёрный палач
Посягнул на народное братство.
Он не желает,
Чтоб правда гордилась собой.

Правда, молчи!..
Но её задушить невозможно.
Челюсти сжав,
Собирается с силой народ!
Пахнет грозой.
В небесах и свежо, и тревожно.
Ветер рванул  -
И ладья устремилась вперёд!



Вот уж вдали
Облака разрываются в клочья.
Мрак, расступись!..
И уже засияла звезда!
Мчится ладья,
Паруса установлены прочно.
Выверен курс.
Им не сбиться с пути никогда!


*
На окнах луч весенний.
И неба океан!..
А в Чили, в заключенье,
Мой Луис Корвалан.

А я в своей квартире
Вздыхаю на уют.
А в это время в мире
Людей за правду бьют.

Не верю я, не верю,
Кровавый Пиночет,
Что выродку и зверю
Луис не даст ответ.

Не знаю я, не знаю,
Чтоб ты, тупой палач,
Топор над ним вздымая,


Его услышал плач.

Когда наступит праздник
И грянет светлый час,
Забудут люди казни,
Идущие сейчас.

Но я тебе не верю,
Свободы подлый вор,
Что выродку и зверю
Луис не даст отпор.


*
Когда-нибудь в Чили
На площадь Альенды
Под звуки гитар
И под шелест знамён
По улице Хары
К дворцу президента
Со всеми кто честен
Поднимется он.

И тихий, и скромный,
Овеянный лаской,
Он нежно посмотрит
На лиц океан.
И будет всю ночь
В окружении братском


И весел, и счастлив
Луис Корвалан.

Он вспомнит друзей
По тюремным застенкам.
«Как трудно пришлось,  -
Он подумает,  -  им!..»
А где-то ребёнок
Заплачет за стенкой,
И мать запоёт
Революции гимн.

Притихнет малыш.
И в своей колыбели
Той песни впервые
Услышит слова,
Что там в заключении
Узники пели,
Когда за его
Умирали права.

И звоном гитары
Бесстрашного Хары
Взовьётся свободный
Людской океан,
Когда к президенту
На площадь Альенды
Взойдёт по ступеням
Луис Корвалан.


И в пляске народной,
В ночном карнавале,
И в радости общей
Отметив союз,
Он скажет:
«Мы молоды прежде бывали!»
И светлой улыбкой
Подёрнется ус.

Сентябрь 1973 г.


НАДЕЖДА.

Аромат свободы сладок,
Он сродни душистым розам.
Как же, как же ты, Альенде,
Не поверил их угрозам?

Как же ты шипов колючих
Под цветами не заметил?
Как же ты на их угрозу
Да угрозой не ответил?

Если даже эти своды
Резиденции Альенде
Не смогли спасти свободы
И покоя президента,



Как же ты, свободе веря,
Доверял врагам свободы?
Ведь за каждой чёрной дверью
Смерть готовили народу.

И уже убит Альенде,
Президент прямой и гибкий.
Тут не к месту сантименты,
Неудачи и ошибки.
И тебя сегодня, Чили,
Зрелой мудрости учили.

Устоять тогда лишь сможет
Неокрепшая свобода,
Если все, кто крови жаждет,
И пролить её готовы,
Сами чувствуют холодный
Привкус смертного запястья.

К власти тянутся невежды,
Чтоб убить любовь и счастье,
И вершить судьбу народа.
Но нельзя убить надежды!
Такова её природа.

Правят временем невежды.

Январь 1978 г.



СОНГМИ.

Пусть бы меня сапогами втоптали
в грязь,
в кровь,
в рис,
только б глаза мои не видали
этих кровавых брызг.
Только б не видеть на небе вечернем
эту коптящую муть.
Пусть бы мне продырявили череп,
пусть бы пронзили мне грудь.
Пусть бы меня истязали боли
тысячи дней и ночей,
только б не видеть отчизны в неволе,
плача её сыновей...

*
Кто ты?
Откуда ты?
Мальчик Колли?
Где ты учился?
В колледже?
В школе?..
Ты  -  офицер-образец!
Сколько ты вырвал сердец?
Помнишь ли ты материнскую ласку?..
Можешь ли первую детскую сказку,
тут,


во Вьетнаме,
надев свою каску,
вдруг
навсегда позабыть?
Кем собирался ты быть?..
Сыну откройся,
сними с себя маску,
национальный герой.
Правду, убийца, раскрой!..

Бойся, Колли, бойся,
гнева замученных бойся...

*
Плачет земля моя,
плачет Вьетнам.
Детские слёзы,
детская кровь.
Но не страшны поджигатели нам.
Наша любовь
силы и мужество дарит нам
вновь и вновь.

Мы победим,
мы победим!
Высохнут слёзы,
рассеется дым.
С нами земли пролетарии всей.
Правду в сердцах,


в наших сердцах,
гордый Вьетнам,
силы дающий и мужество нам,
сей.

     *
Руку мне дай,
брат по труду.
Мы отведём нашу беду.
Азии нашей,
нашей Европы,
Африки нашей,
нашей планеты.
Им не постичь партизанские тропы,
нет!


*
Жалость ненужная скройся!
Вспыхни возмездия гнев!
В землю заройся, в чаще укройся,
ты  -  человек-лев.

Ты во Вьетнаме,
твёрже, чем камень
будь.
Мёртвые с нами, их не забудь.




*
Яркое пламя народного гнева,
да сохранит необъятное небо
нашей земли.
Сердцу вели
не остывать.
Родина-мать
может позвать
в бой.
Мёртвые всюду с тобой.


*
Снова спокойно в небе твоём.
Ты с автоматом,
рассеялся дым.
Будь неразлучен ночью и днём
с ним.
Помни.
И дети, сгоревшие в школе,
видели это сожжённое поле
сквозь обжигающий дым.
Думай о них,
кланяйся им,
смело иди в бой.
Вечная слава
вечно живым...
Мёртвые всюду с тобой.



     *
Каждую хату,
деревню возьми,
всюду сегодня пылают Сонгми.
Стройся в ряды,
знамя неси,
бойся беды,
в бой пригласи
всех, кто в нужде,
беден и худ,
тут и везде, люди придут.

Жизни своей,
жизни моей
в битве всеобщей
за счастье детей
не пожалей.
И одолей
трудные годы,
смелый народ.
Радость придёт,
час уж настал.
Каждый взойдёт
на пьедестал.

Каждую хату,
деревню возьми,
всюду сегодня пылают Сонгми.



*
Разве не ты,
офицер-образец,
сжёг Орадур,
поджигал Трускавец?
Разве не ты
уничтожил Хатынь?
Вешал подпольщиков
разве не ты?..
Ты в Палестину пришёл, наконец.
Да,
это ты,
офицер-образец.
Люди тебя узнают по глазам.
Люди не верят звериным слезам.
Им не забыть Нюрнбергский процесс.
Помнишь, как в петлю трусливо ты лез?
Как ты невесте своей дорогой
Фото послал, где ребёнка  -  ногой!
И, улыбаясь, стреляешь в живот.
Мать его бедная долго живёт.
Помнит она этот траурный день.
Тысячи помнят тебя деревень.
Верен ты петле,
кинжалу,
свинцу...
Нету прощенья тебе, подлецу!




       *
Мужество сей
в наших сердцах,
Азии всей гордый оплот,
не убоявшийся боли,
свинца,
в поте лица
славы достигший народ.
Знамя  -  вперёд!
Коммунисты  -  вперёд!..





















САРА.

Дымилась улица весной.
Был первый миг рассвета.
Был слышен крик, был слышен вой,
И стон стоял над гетто...

(Из еврейской народной песни).


*
Он на работы не ходил.
И оттого похлёбку
Не получал. Уже без сил
Он был. Но книжек стопку
Он у кровати на полу
Сложил. И, их листая,
Себя он встретил на балу,
Онегина читая.
Потом он с Пьером сдался в плен
В романе у Толстого.
И задрожал он до колен.
Потом он вспомнил «Слово...».
*
Когда же он читал Дюма,
Оставив «Горе от ума»,
Уж за окном спустилась ночь.
И в сумраке кошмара
Он целовал Ростовых дочь...
И тут вернулась Сара.

«Я принесла морковь и лук,  -
Она ему сказала.  -
Мне дал их Мотя, Ливенбук.
Ты ешь!.. А я устала».

И здесь она ложилась с ним
И тихо песню пела.
И телом девичьим своим
Его в постели грела.

Он умирал. Любовь была
В объятиях недуга.
И Сара к главному пошла.
И там, спасая друга,
Сказала: «Я сама пришла.
Я не могла иначе.
Меня сюда любовь вела.
Я не прошу... Не плачу...
Но я пойду на всё!.. Нага
Я... Грудь моя в истоме.
Мне жизнь моя не дорога
И молодость... герр Поммер...».

И Поммер Сару полюбил.
Ей предложив гитару,
Он два погрома отменил
За поцелуев пару.
За нежность сдержанную в ней
К нему, головорезу,


Что дочерей и матерей
Её народа резал.
Что жёг, отняв у матерей,
Младенцев несмышлёных.
И вешал взрослых и детей
Наивных и влюблённых.

И Поммер Сару полюбил
И, отложив гитару,
Он два погрома отменил
За поцелуев пару...

А ночью, уходя домой,
Она несла в кошёлке
Коньяк, шпинат, один левкой
И верности осколки.
И к другу юности своей
Она в постель ложилась,
И прежней нежности нежней
Прильнуть к нему стыдилась.

А он смотрел в глухую ночь.
И оба молча ели.
И им никто не мог помочь
В холодной их постели.

     *
Прошла неделя. И потом
Они людей хватали


И на обрыве на крутом
Терзали и пытали.
И каждый, кто в крови лежал
И умирал от жажды,
Уж больше жизни не желал,
Познав её однажды.

Июль 1981 г.























ХАТЫНЬ.

Небо чёрное трубами выколов,
колокола
с гулом стонущим
тянутся к павшим тревожными
вымпелами,
просят о помощи.

Стынет кровь в жилах выживших,
идущих с поклоном к братьям сожжённым,
тут
от потопа всемирного жившим
с тёщами,
свёкрами,
жёнами.

Каждый второй и каждый третий
с первым сомкнулись в объятиях.
Где же четвёртые?
Дети их.
Матери,
сёстры,
братья?

Поле колышется всходами вешними.
Стонет лес соболезнуя.
Глаз прорезает слеза здешняя
Резче острого лезвия.

Плачут, как дети,
навзрыд,
несдержанно,
сединой убелённые,
умудрённые опытом,
те,
кто фашистские орды сдерживал
и умирал безропотно.

Молодёжь,
подростки
во всём компетентные,
стряхнув самомненья блестящую пыль,
то, что они послевоенные,
образованные и интеллигентные
забыли.
Их покорила суровая быль.

Глядит очумело памятник-мученик:
«Смотрите, люди,
я только из пламени.
Мы очень сурово историей учены.
И каждый четвёртый
замученный
с нами».

Цветы,
символ всего, что дышит,
что с лож театральных бросают в балет,
кто-то поставил
Каминскому Мише,
сожжённому заживо в 13 лет.

Детей у Каминских сгорело пятеро:
Миша,
Ядвига,
Аделя,
Адам
и Виля Каминский,
с отцом и матерью
сожжённый к одиннадцати годам.

Могилы не людям, а целым вёскам,
со строгостью формул расставлены,
лежат у ног безусых подростков,
у них часовыми поставленных.

Девчонка,
ладонью закрывшая рот,
смотрит ног своих лёгких ниже.
Вторая  -  открыто смотрит вперёд
и слёзы солёные нервно лижет.

Вечный огонь и три берёзы  -
символ жизни и символ памяти  -
к подножиям вашим падают слёзы,
взывая к павшим: «Встаньте!..»

Юзик Истна,
Казимир,
Реня,
Альберт,
Мария,
Доминик,
Стася,
Алёнка и Стёпа оптом горели
вместе с Европой...
«Встаньте!..»

136 деревень
вместе
с людьми сгорели дотла
на нашей земле белорусской,
а двести,
нет, без малого триста,
выстояли,
сожжённые вместе с людьми
фашистами.

А люди идут,
не склоняя головы,
с телами исколотыми,
с осколками в головах,
познавшие смерть
и лагерный голод,
и холод измены
не на словах.

Несут знамёна,
приспустив полотнища,
сжимаясь теснее
под тем, что прострелено.
Оно же пурпурное
тихо полощется,
и в нём полощется
орден Ленина.

И вот тишину торжественности
взрывает раскатами лёгких пушек.
И как по этапу в далёком пути
проносится:
«Слуу-у-у-уша-а-а-ааай!..»

«Мы жее-е-ертвоо-о-ооюуу па-а-алиии
в борьбе-е-е роо-о-ооковой...».

А вечный огонь
от раскатистых выстрелов
свои языки быстрые
в могильный мрамор
щедро разбрызгивал,
смешав их с салютными искрами.

И скорбь, и радость,
представ перед вечностью,
вливались в сердца и головы.
И памятник эту минуту увенчивал,
неся ребёнка голого...

Прошёл ритуал цветов приношения.
И солнце к закату катится.
На небе червонном чернеют поленья.
А девушка в белом платьице,
к любимому выбежав в тёмные сени,
шутя от любимого прячется.

И хочется ей в эту ночь лебединую
быть с ним не очень строгою.
И парень целует девушку дивную,
считавшуюся недотрогою...

Темнеет... Спокойно у мемориала.
Не видно могил, погребенных не стало.
Леса окружают былое селенье
погибшее в муках войны и костра.
У вечного пламени мечутся тени:
эсэры, Юденич,
СД,
юнкера.

Но пламя,
на фоне мятущихся теней,
легко пробивая извечную темень,
однажды зажжённое
будет гореть,
покуда рассвет не наступит навечно!

И сын, и отец не устанут смотреть
тревожными взглядами
в вечность.

1977 г.




       ВОЙНА.

Военные будни,
Военные будни.
Планета узник.
Несменный узник.
Звенит цепями,
Зенитки тянет.
Стреляет тужась.
Вселяет ужас.
Глаза седеют
В лице солдата.
Слеза редеет
Смертями брата,
Смертями мужа,
Смертями друга.
В кровавых лужах
Кровавый угорь.
Сожженных жизней
Чернеет уголь.
Вайна-палач
Штыками тычет.
Планета плачет
Телами тысяч.
Убиты годы.
Немытый отдых.
Скелетов орды.
Скелетов орды.






ИСТОРИЯ ОДНОГО
ПОХОДА.

Над мирным городом луна
Свершала свой обход.
И было видно, что она
Не лишена забот.
Она нужна была тому,
Кто в эту ночь не спал.
Она нужна была ему,
И он проснулся, встал.

Он вышел не под небосвод.
И вышел не к луне.
Он вспомнил сорок первый год
Растерзанный в войне.

И диск луны скривил лицо,
Когда не тридцать три,
А сотни наглых молодцов
Зажгли свои костры.

И в них сгорел «Вишнёвый сад».
И Гейне там горел.
И не было пути назад,
И бюргер одурел...



*
Когда родился он, он пил
Грудное молоко.
И был он полон детских сил,
И жил совсем легко.
Потом его учила мать
Под стол ходить пешком.
И чтоб ему не помешать,
Стояли все кружком.

И каждый был уверен в том,
Что будет в нём талант.
И подносили камертон.
И знали  -  музыкант.

Неважно  -  это Моцарт был,
Бетховен или Григ,
А важно, что его убил
Тупой животный крик.

Над бывшим городом луна
Свершала свой обход.
А по Европе шла война.
Шёл сорок третий год.

И разрядив свой автомат,
Убив одну козу,
Он ждал почёта и наград,
Неся её в тазу.
Не знал он, что уже убит
Его эльзасский кинд;
И что он забинтован в бинт
И скрючился как винт.

От сброшенных на город бомб
Растрескалось стекло.
И над его арийским лбом
Немного протекло.

И побледнел тогда малыш,
И задал он вопрос:
«Зачем ты, папа, так спешишь
Убить колхозных коз!..

Зачем ты, папа, пастушка
Ванюшу  -  сапогом?..
Зачем!..  -  И бледная рука,
И в горле горький ком.  -

Пускай бы Ваня наловил
Селёдок для ухи.
Пускай бы Ваня сочинил
Весёлые стихи.

А я бы на его рожке
Сыграл ему романс.
Зачем ты, папа, налегке
Пошёл туда?..»

А Ганс
Прилёг довольный у костра,
Где Ваня щи варил,
И до рассвета, до утра
Стихами говорил.

Он был знаток литератур,
И русской, и других.
Ну, а ещё любил он кур
И мёртвых, и живых.


*
Пришла зима. Уж Ганс дрожит.
В степи трещит мороз.
И он едва живой лежит,
И трёт замёрзший нос.

Пурга лавиной снеговой
Разит и в глаз, и в бровь.
И Ганс уже едва живой,
И на ладонях кровь.

О, сколько вспомнил в этот миг
Знаток литератур!
Десятки им прочтённых книг
И сотни жирных кур.

Он тёр кровавый на бегу
Заиндевевший лоб.
И вдруг он крикнул: «Не могу!»
И утонул в сугроб.

И снег темнел в его глазах.
Из них сочилась кровь.
И вспомнил он про свой Эльзас
И про свою любовь.

Он вспомнил Марту в 23.
И он тогда был юн.
Тогда ещё не жгли костры,
И не горел «Пер-Гюнт».

Он полюбил её всерьёз,
Надолго, навсегда.
«Ах, этот снег из красных слёз,
Какая ерунда!»

Какой-то мальчик по лицу
Провёл ему рукой,
Как будто нежную пыльцу
Стирая из левкой.

«Хоть ты, отец мой, и без глаз,
Но ты увидишь всё!
И не вернёшься ты в Эльзас
За гибель русских сёл.

И не застанешь там жену,
Твою жену, подлец!
Ведь ты развязывал войну.
И ты мне не отец!»

И светлый чистый детский взгляд
Туманила слеза.
А Ганс кричал: «Цурюк! Назад!».
И тёр свои глаза.

«Зачем ты, папа, пастушка
Ванюшу  -  сапогом!..
Зачем!..»
И бледная рука.
И в горле горький ком.

А детский голос продолжал:
«Хоть ты лежишь в крови,
И в смертной муке губы сжал,
Но нет, подлец, живи!»


           *
Уж двадцать пролетело лет.
Остался жив герой.
Он не покинул этот свет,
И тот он помнит бой.

Теперь ему не тридцать три,
Ему за пятьдесят.
В его душе огонь горит,
Как двадцать лет назад.

На свете много бедных Март.
Солдатских бывших жён.
А тот поход и тот кошмар,
Так не вернётся он.

Не хочет больше он козы,
Не хочет детских слёз.
Он против атомной грозы
И ядерных угроз.

Он ветеран и инвалид.
И дети их растут.
Душа ему опять болит.
Душой он там и тут.

И понял задним он умом,
Что миру нужен мир.
И пиво пьёт он, любит он
Жену, детей и сыр.

Июль 1963 г.




















АПРЕЛЬСКАЯ
ПОЭМА.

        *
Морозным был январь.
Шёл год двадцать четвёртый.
Тот год сковал сердца.
Пронзительным молчаньем миллионов,
Склонясь, стояла правда
У вашего спокойного лица.
Не слышно было стонов.
Мы провожали вас
В последний путь.
Сиренами рабочих кочегарок
Надтреснул двадцать первый день.
Рабочий класс прощался с детством.
Куда от горя деться,
Когда земля, родившая титана,
Остановила сердце у него.
И было странно.
Было слишком странно
Биенье слышать сердца своего.
В тот день мы поклялись,
Что наши дети
Поймут наш подвиг  -
Выжить в этот день.

Морозным был январь.
Был прожит двадцать третий.


Мороз сковал сердца.

И только с похудевшего лица
Стекали слёзы, падая к ногам
Большевика, соратника и друга.
И, замерзая налету,
Ложились в жёсткий снег
Жемчужинами горя.

Дзержинский не стеснялся слёз.
Январь был лютым...
Был мороз...
Молчало
Человеческое
Море...

*
Не правда! Ленин не убит!
Нельзя зажать сердечный клапан!
Навёл эсэровский бандит
Недрогнувшую руку Каплан.
Нажат курок. Ещё щелчок.
Ещё...
И, плавно опускаясь...
Две струйки крови,
бледность щёк...
Остановись, убийца, каясь!




    *
Ни снов тебе, ни лени
Не знать, земля, в апреле.
Весной родился Ленин
Под птиц весенних трели.

Всё лето было жарко,
Велась борьба за жатву.
И в каземате царском
Даёт он людям клятву:

«От торжества природы
И до свободы духа
Дойти должны народы...»
Но в каземате глухо.

Прошло ещё полвека
Борьбы. И верность клятве
Вождя и человека
Ведут планету к жатве.

Октябрь любви настанет!
И всё без исключенья
Земным и мудрым станет.
И кончатся мученья.






ТРИУМФАЛЬНОЕ.

Слово это старинное,
длинное.
Но оно
из всех других торжественных
Самое близкое именно
к слову  -
ш е с т в и е.

В публику бросают лозунги
звонкие,
наши.
«Да здравствуют колхозники!»
Это те, кто пашут.
«Да здравствуют рабочие!
И все, кто трудится!»
Республика алыми гвоздиками грудится.
У всех в петлицах-лацканах
Красные цветочки.

«Да здравствуют крылатые
бесстрашные лётчики!»
«Да здравствуют папанинцы,
шахтёры,
метростроевцы!»
А шествие всё тянется,
в колонны строится.
На площадь расползаются,


бренча бронёю,
танки.
Слышны слова бессмертные
бессмертной «Варшавянки».

Вся улица в движении
весны
и Первомая.
Мы  -  наши достижения
над миром
поднимаем!

                *
Когда у партии дел уймище,
И есть важнейшее из уймища дел  -
Открыть паранджу под плевки мещан,
Или колхозу отдать свой надел;
Или, к примеру, в волости
Все коммунисты погибли.
Коммунистов кулацкие сволочи
В волости дыбами вздыбили.
А утром,
притворно сочувствуя,
С тобою стоят у повешенных.
Товарищ!..
Конечно, ты чувствуешь,
Как партии трудно,
ты взвешиваешь?



         *
Когда пролетарскими трупами
Сиваш буквально вымощен,
И вас
небольшими группами
Осталось каких-нибудь
двести мужчин,
И ты уже вражеским выстрелом
Сражён
и к погибшим падаешь,
Товарищ!..
Попробуй выстоять,
Ты этим
живых обрадуешь.


          *
Пришёл в деревню первый трактор,
Пришёл и встал.
Моторным тактом
зевак пересчитал.
И зашептал:
«Пашшши!..
И сссей!..
Спешшши!..
Евсссей!..
Посссев
скосси
на всей


Руссси!..»

А Евсей в деревне сей
Был далёким от культуры.
Знал лишь ловлю карасей
И попрёки бабы-дуры.

«Лезь, Евсюша, в это диво!
Хороша машина, ишь!..
Правда, больно шаловлива».

«Слышь, жана. Елена, слышь...
Пойду-ка нонче я в ликбез,
Уж больно грамотен сей бес».

Иди, Евсей,
с культурой сладь,
И сможешь трактор оседлать.

*
Непонятная всё штука,
Эта тонкая наука.
Ты её учи, учи...
А другие  -  калачи
Уплетают с колбасою,
Запивая молоком.
А вот ты иди
босою
Через рощу
пря-я-ямиком

Для того, чтоб в школе где-то
Услыхать про альфа-бета-
инфра-
красные
лучи.
А другие  -
калачи
Уплетают с колбосою,
запивая молоком.
А вот ты иди
босою
через рощу.
Прямиком!..

*
Получен доселе невиданный сплав
С названием «блокодвенадцатиглав».
И всё к обновлению тянется.
И дружба рабочекрестьянится.

*
Энтузиазм!  -
Не знаю, кто придумал,
Кто первым произнёс такое слово.
Но знаю  -  был он умным,
Всепобеждающим и миллионголовым.

Единым трудовым порывом
Тянулась к обновлению земля,


Сведённая войною до нуля,
Блокадным перезревшая нарывом.

В тот год
впервые за последних 10 лет
Мы съели миллиард котлет!
Была отловлена за здорово живёшь
В тот год последняя губительная вошь.

Энтузиазм!.. Не знаю, кто придумал,
Кто первым произнёс такое слово.
Но знаю, был он умным,
всепобеждающим
и миллионголовым.


















СОН,

в котором я встретился с Владимиром
Ильичём Лениным и поэтом Владими-
ром Маяковским в ночь с 7-го на 8-ое
ноября 1969 года.

Уже завершался праздничный день,
Когда я, домой возвращаясь,
Подумал: хоть мне и достаточно лень,
И всё же напьюсь-ка я чаю.
Всего на минуту присел я к столу,
В окно посмотрел на поэта
(Я посмотрел на изображение
Памятника поэту Владимиру
Владимировичу Маяковскому
На большом транспаранте,
Висящем у стены дома,
Который был виден из моего окна),
И тут же подумал, какую скалу
Пришлось обрабатывать где-то!
Наивысший момент напряжения сил
Вписался в холодный мрамор.
А рядом портрет Ильича висел,
Охваченный тонкой рамой.
Я очень люблю этот портрет,
Где Ленин, волненья не выдав,
Мне кажется, ищет центральный ответ


На всех вопросов виды.

Глаза мои заволакивал сон,
Мне очень спать хотелось.
И вдруг я почувствовал будто он,
Поэт, распрямляет тело.
И будто в набат афоризмами бьёт
Из строк своих угловатых
О том, что, мол, надо идти вперёд
На гибель всем богатым.
Рубил он стихами наотмашь, с плеча.
И все  -  с удивительным блеском.
А я обратился к нему сгоряча
Учтиво. И всё-таки резко.

«Владимир Владимирыч! Ваши слова
Способны и жечь, и таранить.
О вас разносилась такая молва,
Что словом могли вы поранить.
Вас слушали всюду, бойца и борца,
В республике строящей счастье.
Речами,  -  сказал я,  -  вы крепче свинца
Сражали.  -  Тут вставил я: «Здрасьте!»  -
В словах ваших точных,  - 
Сказал я,  -  стальных,
И правда святая, и разум.
Когда я читаю поэтов иных,
Я вас вспоминаю сразу.


Владимир Владимирыч! Помните, вы
Однажды вечерней порою
С великим вождём,
Как при жизни, с живым
Встречались. Так, может, мы трое
Со жгучим желанием поговорить
Присядем. И с чашечкой чая...
За чай я ручаюсь! Сумею сварить.
За чай головой отвечаю…
Вот только беседа пойдёт ли у нас.
Смогу ли на равных с поэтом!
И с тем, кто повёл на свершения класс.
Непросто, вы знаете, это.
Однако всему наступает пора.
Смотрите, заря догорает!
Я слушал вас в записи. Даже вчера.
И слушал, душой замирая!».

«Душой, говорите... Ну, это потом.
А чай?.. Чай напиток хороший»,  -
Сказал Маяковский.
«Вот свежий батон!  -
Сказал я.  -  Вот музыка. Трошин.
Владимир Ильич уж заждался. Пора.
Присядем. И с чашечкой чая…
Я вмиг принесу самовар со двора».

Вношу. И взамен получаю
Беседу. Сажусь незаметно к столу.
И молча слежу за гостями.
Владимир Ильич воздаёт нам хвалу,
И тут же ругается с нами.
Поэт отвечает ему, торопясь,
И крошит ломоть на колени.
«Простите, но в этом великая связь...
И мне ли учить вас. Вы Ленин».

«А вы, мой милейший, рабочий поэт,  -
Владимир Ильич отвечает.  -
Так дайте же людям полезный совет.
Подлить вам горячего чаю?»
«Покрепче. Подлейте, Владимир Ильич.
Чаёк-то на редкость хороший!
Уймите вы эту тоскливую дичь».
«Ну что вы, ведь это же Трошин!»

Сижу и краснею. И делаю вид,
Что нет меня в комнате этой.
И песня как будто вошедшая в быт,
Да, видимо, не для поэта.

«Владимир Ильич, посмотрите, у них
В квартирах отсутствует мебель.
Ни кресел, ни дельного шкапа для книг».
«А это?.. Можжухин. Вот Бебель.
А вот и поэты!.. И сколько имён!
Скажите, какое напастье!»
И в руки берёт Калмановского он.
Листает. Читает.
«Ненастье».



«Стихи Хиросиме»,
«Вьетнам победит»,
«Рассказ о героях Камбоджи».
«…Земля под захватчиками горит...»  -
А где ж о России?!»
«Так вот же,  -
Владимир Ильич отвечает.  -
В борьбе
Почти половина планеты!»

«Так это другим. А коммуну. Себе!
Себе, получается, нету!»  -
Сказал Маяковский. И встав, зашагал,
Сжимая в зубах папиросу.
В беседе уже намечался накал.
Всё шло к мировому вопросу.
Задумался мудрый Ильич у стола.
А в небе луна проползала.
Морозная звёздная осень была.

«Когда-то мне Надя сказала
(Владимир Ильич посмотрел на меня):
Есть люди с тяжёлым недугом.
Трескучею фразой без толку звеня,
Прикинется этакий другом.
А кто-то подумает: правды-то нет.
Но это ли, правда, любезный?
А как вы считаете, юный поэт?
Ручаюсь! Вы падали в бездну!..
Казалось вам, будто земля из-под ногушла.
Ведь дрожали колени?»
«Дрожали,  -  сказал я с улыбкой осла,
Добавив:  -  т-товарищ Ленин».
«Вот видите, прав я. А как же теперь?
Вы верите в вечную правду?»
«Она существует, верь не верь»,  -
Ответил я сущую правду.
«Отсюда борьба,  -  загорелся Ильич.  -
Пока не без крови. Знаю.
Борьба человечеству страшный бич.
Но путь ведь к земному раю!
А люди, к загробному идя,
Сжигали себя на поленьях.
Так правильно люди на вещи глядят?»
«Да, товарищ Ленин»,  -
Ответил я, в себя приходя,
И чаю плюхнул в блюдце.
«А если правильно люди глядят,
То, значит, и правильно бьются.
И если в борьбе не отступят они,
Выходит, победа за ними.
И в наши дни, и в ваши дни
Пусть вера останется с ними».

Владимир Ильич посмотрел мне в глаза
Сверлящим ленинским взглядом,
И что-то такое при этом сказал,
Чего повторять не надо.

Молчал Маяковский, уставший ходить,
Прослушавший речь Ильичёву.
И, видимо, мне, пожелав угодить,
Добавил:
«Простите. К слову...
О чём вы писали в последний сезон?
О людях? Или о травах?
И как вы считаете, Эдисон
Имел на открытия право?»

Я выглядел, видимо, дураком,
Пытаясь ответить путно.
А он повернулся ко мне рывком
И гаркнул:
«Так это же шутка!..
Умейте, милейший, всегда пошутить.
Полезная, знаете, штука.
Иною до смерти можно убить.
Ста-а-ариннейшая наука».
«И шутка,  -  добавил Ильич, взвеселясь,  -
И сколько в ней здравого смысла!
Как просто! Но тут раскрывается связь
Между природой и мыслью.
Не мог Эдисон ничего не открыть,
Он ведь рождён Эдисоном!..
Задача поэзии в людях вскрыть
Всё, что в них весомо.
Поэт, не поверивший в себя,
Не может быть полезен».

А я сидел, рукав теребя,
И думал: шкура слезет.
Горело лицо беспощадным огнём.
Стыдился своих я сомнений.
Я просто товарища видел в нём,
Забыв, что это Ленин.
И в чём-то хотелось ему возразить.
Мол, верить довольно трудно.
«А верой,  -  сказа он,  -  нельзя поразить.
Это не знак нагрудный».

И тут Маяковский опять закурил.
И дым в потолок пуская,
Свою громовую пасть раскрыл
И мне зарычал, рыкая:

«А вы не забыли, любезнейший друг,
Как верил Наталии Пушкин!..
Конечно, вера приходит не вдруг.
Но вам ведь был срок отпущен.
О чём вы писали? О ранней весне?
О сердца больного невзгоде?»

Я слушал его при печальной луне,
И что-то шептал о погоде.

«Читайте! Как вы оставались одне.
С своей ненаглядной любимой.
Такое бы раньше послушать мне,
Да как-то всё бегал мимо.
Крутился, вертелся, ночами не спал.
Думал, ещё успею.
И вот. В мировые поэты попал
(Сижу. Возразить не смею).
И, как вам известно, в тридцать семь,
Как Пушкин, погиб случайно.
Всю жизнь в бегах. Закружился совсем.  -
И здесь он рукою отчаянно
Взмахнул и, счастливой улыбкой светясь,
Добавил:  -  К чёрту! Хватит!
А то ведь вот так, нал проблемой вертясь,
Уж грусть вековая охватит».

И, робко взглянув на Ильича,
Поставил чашку в блюдце.

Я видел, как Ленин всё замечал,
И как голубые глаза Ильича
Сочувствуют и смеются.
Я видел, как Ленин всё понимал.
Как добр он был к разному люду!

«А я ведь вас, знаете, не понимал.
Я думал, вас забудут.
Так что вы хотели, товарищ, узнать?
Вы что-то от нас хотели?»

И здесь я решился:
«Хотелось бы знать
Об очень важном деле».

«А дел неважных, милейший, нет.
Не важное  -  это не дело.
Ещё Чернышевский искал ответ
На важный вопрос: «Что делать?»
И мы искали. И, видно, нашли.
Но я вам, мой друг, не ручаюсь.
Мы, думаю, верным путём пошли.
И в прожитом я  -  не раскаюсь.
А если теперь у вас что-то не так,
Так думайте, вы ведь люди.
Простите, а что вас волнует?»
«Да так,  -  сказал я,  -  что дальше будет».

И тут Маяковский вдруг в мрамор врос.
А Ленин, приблизившись к раме,
Задумчивым взглядом поставил вопрос
К моей неоконченной драме.

А я оставался сидеть за столом
В раздумье…
Тут я проснулся.
Я видел как, в крыше найдя пролом,
Луч солнца стены коснулся.

Тревожное утро в алом огне
Вползало в морозное небо.
Уж ночь догорала. В предутреннем сне
Я встретил за праздничным хлебом
Поэта, чей трудный и пламенный путь
Всегда мне являлся примером.
В то утро уже не сумел я уснуть,
Охваченный светлою верой’

Приснился мне сон в осеннюю ночь.
Пил чай я с вождём и поэтом.

            И каждый хотел мне хоть чем-то помочь:
            Сочувствием. Да и советом.

            8 ноября 1969 г.