20. Рассказы Петиного друга

История одного человечества.





Собрание сочинений
в 99 томах. Том 20-ый.





РАССКАЗЫ ПЕТИНОГО ДРУГА.


     (1964  -  1967г.г)




2016 г.



ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.

Был у меня друг, Пётр Дереж. Однажды он показал мне записи своего приятеля-слепца, сделанные им в специальной тетради через трафарет. Внимательно перечитав эти записи и, внеся в них незначительные поправки, я решил опубликовать их со всеми
стилистическими в них особенностями, присущими данному автору. Бесспорно талантливому человеку.
Больше всего меня поразило то, что автор, лишённый зрения, робко и, будем откровенны, неумело, и даже коряво, начавший своё повествование, буквально на глазах растёт как литератор, и доходит в своих рассказах до гениальной лаконичности и простоты. И перестаёшь верить в то, что это всё написано, по сути, полуграмотным подростком,
который сам не ведает что творит.
Вот эти записи.




КАК Я СТАЛ ПИСАТЕЛЕМ.

Ежели б минутой позже меня спросил товарищ моего детства, на котором за миг до того я катился по двору верхом, как ты себя чувствуешь в эту минуту испытания, я бы ответил ему, что испытываю аккурат начальную фазию того, что и настигнет человечество апосля этой минуты, которую я бы именовал стратофической.
Товарищ мой, о котором я имел осторожность упомянуть свыше, как о каком-то живом существе, лежал теперь совершенно безжизненно мёртвый, что и подтвердили наступившие раскопки, освободившие его бездыханное раздавленное на куски тело, где под толстым слоем щекатурки, пропитанной кровью, скрывался отпечаток мгновенной смерти, от так неуместно развязавшейся второй мировой войны, накануне ещё подозрительно дремавшей, как бы начало ейное не наступит никогда.
Слепота подошла ко мне мгновенно.
А ведь раньше, резвясь и попрыгивая, я любил погулять до усталости.
В эти же минуты, когда я решил изложить вот эти строки, я умудрившийся опытом военных лет и послевоенной разрухой, инвалид, спокойно работающий себе на хорошо отреагированной артели. И благодаря моим товарищам не чувствующий отсутствия рук, ног или каких либо иных оконечностей моего организма, потому как голос мой звучит на одном только языке слепых.
И вот оттудова я и начну повествовать.

Ничтожно малым существом я понял себя в это первое мгновение войны, с удивлением посмотрев на балку. Она же была уже красного цвета.
Что же касается моих разумий, то ежели
говорить прямо, глаза мои закрылись и смотрели вбок. А какой-то случайный кирпич норовил повернуться в них.
Шея моя болела от умственного напряжения мыслей того, что ежели я останусь живым, мне будет над чем посмеяться в неловком моём положении рук, ног и всего моего организма.
Итак, я ожидал постоянной смерти, наблюдая за товарищем, и не очень вольно подражал ему во всём. А на это у меня было уже и время, и полные мои сжатые возможности сил.
Переломленность колен давала себя знать подтекавшей кровью. Она же была красного цвета, как и лежащие на мне, сдавленные мною кирпичи.
Кое-где по бокам я различал возгласы взрослых и детей, и на них отвечал своими.
Вопли несчастных постепенно затихли и
обострили боль внимания на меня.
Однако это было потом. А теперь я себя
не выдержал и повернул левую руку вбок. Товарищ мой неожиданно заскрипел зубами. И кровь потекла по его лицу.
Но, когда через много лет после этого случая я научился понимать вкусы, оказалось, что это была не кровь моего товарища, а стыдно сказать, что это было его.
Углубления, проходящие через нас, не могли даже думать, что глаза мои ещё видели. Потому как они просто лопнули бы, ежели б знали всю неестественность нас. Но я всё меньше и меньше рассчитывал на это.
Потом застучали лопаты и раскопали наши детские и женские тела. И уже там опять и опять я пытался вернуться к мамочке. И, думая о ней, я по сей день чувствую, как неплохо бы иметь глаза и иногда трезво посмотреть на вещи. А к ним я отношу и листья, что шумят, и жучков, что ползут, и всё живое и мёртвое, что и поёт, и взывает меня к творчеству.
И то, что товарищ моего детства потерял зрение, не освобождает меня видеть то, как некоторые миллионы кучек богачей продолжают, не смотря ни на какие
осторожные предупреждения человечества, постепенно развязывать третью мировую войну, под обломками которой может разразиться такое несчастье для всех, что наши с вами личные беды, небольшого количества ослепших калек, покажутся нам совершенно смешными без особого на то основания. А рассказы мои будут блекнуть под рассказами детей, написанных
ими на новом не придуманном ещё веществе, что и не будет разлагаться на пепел и алмаз.
Итак, впечатления своего детства я буду излагать в лице моих товарищей. И пусть они помогут вам, дорогие мои друзья, увидеть и почувствовать каждый случай, и поприсутствовать на на нём.
Вот отсюдова я и начну повествовать.

А остановился я на тем, что уже не видел перед собою ничего.
Труппы, освобождённых от кирпичей, лежали в
пыли на ровном месте оставшегося ещё двора однообразными неподдающими признаками. И всё же невидимость их незримо существовала в природе. И кое-кто невольно подумал о прошлом. А это выражалось во внешней форме лица, от которой умирающий не мог заглянуть в будущее. А оставшийся в живых, или пожелавший этого, видел, как его тут же переносили в другие. А оттуда уже и сортировали на мёртвых и живых.
Неизвестно кому было лучше подражать. Ведь и мёртвые так же завидовали живым, как и наоборот.
Потом нас разделили согласно раздавленности рук, ног и других оконечностей организма, где преимущество преобладало повсюду.
Жертвы прошедшей войны до сих пор стоят передо мной и душат. И пока ни один безногий калека не лишится возможности увидеть вылитые им глаза, я не смогу облегчённо вздохнуть об этом.
Однако мать моя по нашему общему мнению умирала на моих глазах. И внешняя её невредимость не давала ей оснований перед моими. Но невидимость их у женщины, родившей пока ещё только троих детей, не давала и мне подлинных преимуществ над ней.
Смех истерической скорби прокатился по моему лицу, когда мать моя неожиданно опустилась на руку и умерла. А я подумал о том гневе борца, что и выпал на мою долю.
Фашизм, поступивший так, уже заранее был обречён. Но никто не заметил того, как  молодая красивая женщина закрывает у меня рот.

Прошло много лет по прошествии. И вот однажды, находясь в нетрезвом духе, я зашёл в зрительский зал, желая в приливе человеческих чувств и сил быть в этот день в большом здоровом коллективе идущих к общей цели. И, войдя в помещение, я понял, что попал на весёлую кинокомедию, под названием которой я не запомнил. Так как спросить об ней мне было неудобно, а увидеть на экране я, конечно, не мог, ежели б и не был в этот день в нетрезвом духе. И всё же под чувством солидарности масс я от начала и до конца помогал рассмеять других.
И вот этот случай моего поведения там говорит мне о том, что обладание юмором так же важно, как и правильное применение его в среде.
Но в те минуты прощания с матерью я ещё не обладал юмором зрелых лет, и смотрел на вещи своими глазами. А они у меня уже были совсем в другом свете.

Жизнь моя висела на волоске уносившего нас скорого поезда, нужными распоряженьями которых мчался он с нами в тыл.
Бешеность колёс разливалась по телу. И оттуда, из самого раннего детства, на меня повеяло такой любовью, что я открыл зажатое наглухо окно, и тут же вспомнил Николая Островского. А его я прочитал перед самой войной.
Вошедшая вскорости санитарка, дала нам капель и сказала: «Потерпи, соколик». И здесь я проникся таким уважением, что мне стало отчаянно стыдно за свою слабость.
«Так что же ты кричишь?»  -  подумал я.
Желание во мне утихло совсем, когда я решил остаться писателем и описать нашу жизнь такой, какова она есть, а не какой того заслуживает.
Боль утихла во мне, когда ноги мои, отрезанные врачами, были незаметно спрятаны для меня в ящик.
А затем я долго учился.
И вот когда опыт зрелых лет сформировался в мировоззрение, я стал писать.

Так слушайте же, дорогие мои товарищи, вот эти мои рассказы и друзья.

1966 г.

ВАЯТЕЛЬ.

Я дремаю на рассвете. День обещает быть. В лице просыпающее утро родит планы на весь начинающий день. Пахнет глиной. Я буду лепить и лепить. Волосы твои я вылеплю подле шеи. А грудь волнует меня даже там, где не совсем смутно стучит моё бестактное сердце творца. Ты -  обыкновенное милое существо, о котором я и не мечтаю. А я безногий калека-слепец. Люди говорят, что я родился с талантом. Но ты  -  цель моей жизни. Тебе пятнадцать. И ты пришла не из любопытства посмотреть. И наполнила поиском муки неразделённую любовь. Голос твой может расплакать не только глину. Слёзы камня пойдут из человеческой души, если ты подходишь ко мне и целуешь мои руки. «Здравствуйте, синьор Ванчеццо!» Больше всего нравятся тебе «Слёзы камня». Это моя ещё неоконченная работа. И я обещал ее подарить тебе, как только вчерне мне удастся закончить её ,t5 первый вариант. Но больше всего всё-таки ты любишь, когда я леплю твою грудь. И делаю я это с вдохновением таланта. А мне уже тридцать. И грудь твоя на глазах развивается, и радует меня за те грехи, что мы совершали в прошлом, и за те гроши, что я в состоянии вам платить. Синьора Аполия без ума от всех моих незаконченных работ. И возгласы её рождают поощрение поступка между мной и ангельским существом.
Нежность моя! Ты опять на глазах у меня снимаешь эту клетчатую юбку. И смотришь на меня так, что даже я не могу уловить этот переходящий момент освобожденья от покрова полотна. А руки мои лепят и лепят нежное твоё существо. И всё горит у меня под ногами, и возвращает в те времена, когда семнадцать лет тому назад я впервые увидел эту грудь и эти неподкупный взгляд Мадонны. Да, я мужчина. И я не знаю, где твоя плоть, а где моя ещё не ожившая глина.
«Дунчеццо! Принеси мне, пожалуйста, воды. Я не могу больше терпеть».
«Поцелуйте меня, господин Ванчеццо, и я принесу вам воды. Я тоже не могу без вас. И мама не имеет ничего против.
В ваших глазах она видит человека гораздо лучше, чем все эти самодовольные юнцы, что так и увиваются подле её маленькой Дунчеццы. Милый! Положи мне, пожалуйста, немного холодной глины на меня. Я люблю, когда ты это делаешь сам.
Я люблю тебя всем существом своей груди. И ты не можешь не считаться с этим, даже если тебе не просто преодолеть барьер. Не смейся надомной. Ведь я люблю тебя не бесконечным зодчеством мастерства. И мама считает, что так продолжаться дальше не может. Я умру, если ты не закроешь дверь на ключ. И я не смогу больше приходить к вам за этими жалкими грошами. Я уже совсем выросла и понимаю, что формы наших работ будут изменяться в сторону матерства. И ты вылепишь шедевры искушённых тел. И тогда мы купим большой деревянный гардероб. И в него я рядом с твоим новым костюмом повешу вот эту клетчатую юбку. Дорогой мой! Я таю у тебя на глазах. Я прошу тебя только об одном. Сними с меня эту клетчатую юбку. Ведь сама я не смогу ничего поделать с собой. Я умираю. Я просто прошу о любви».

Я дремаю на рассвете. День обещает быть. В лице просыпающее утро дарит планы на весь начинающий день. Пахнет глиной. Я буду лепить и лепить. Волосы твои я вылеплю подле шеи. А грудь волнует меня даже там, где не совсем смутно стучит моё бестактное сердце творца.

1966 г.

УЖАСЫ ВОЙНЫ.

Я иду по пустыне. Какой-то череп улыбается мне глубиной своих невидящих глаз. Его друзья расположились рядом, напоминая о том, что жизнь прошла, и отгремевшие бури страстей никогда не вернутся в этот бренный затухающий мир. Кости рук и позвоночник  греют себя лучами воспалённого солнца. А беспокойный путник идёт навстречу мне. Нет мира под оливами. Вот уже два дня, как я ничего не ел. Желудок мой подаёт сигналы СОС. Неожиданно мелькает мысль: «Проклятая жизнь! Хотя бы какой-нибудь грот! Пару бутылок джина и несколько цыплят привели бы меня в нормальное состояние. Где я? Что со мной? Я ничего не знаю. Я только помню, как люди долго кричали про какой-то ядовитый гриб. С тех пор как в Хиросиме разразился смерч, люди совсем посходили с ума. Нет, так больше продолжаться не может».
А путник смотрит на меня моими же отчаявшимися глазами. И мы бредём с ним по пустыне.
«Скажите, сколько миль до ближайшего грота?»  -задаю я заведомо дурацкий вопрос. И в ответ слышу глубокий отсутствующий смех. «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-хаааа-а!»  -  всё нарастает и нарастает в моём сознании. И заполняет и небо, и звёзды, и окружающую нас пустыню.
«А вы не видали обыкновенную говорящую лошадь?  -  продолжает тот же голос в третий раз.  -  Вы не знакомы с признаком подобного себе, что так же может не молчать, как и разлагается вонь трупов?»
«Отстаньте!»  -  говорю я слабым голосом. И стараюсь не слышать навязчивых слов.
«Тогда послушайте»,  -  продолжает он и снимает с себя голову.
«Идите вы к чёрту. Или я размозжу вам череп!»
«Не спешите, сударь,  -  отвечает он мне.  -  Это с успехом сделают и другие. И будьте уверены, сделают они это не хуже, чем можно ожидать от фирмы «Роджерс и колесо».
«Я не могу больше видеть вашей поганой рожи!  -  кричу я не своим голосом.  -  Вы надоели мне ещё в прошлом веке.
«Однако вы перестали чувствовать боль. Вы не видали обыкновенную говорящую лошадь?»  -  заключает он и исчезает в развалинах Колизея.
«Какая чушь!»  -  думаю я и иду дальше. А горы так и мелькают под лопастями моего самолёта.
Ручка управления уплывает куда-то вдаль.
«На помощь! На помощь!»  -  чьи-то голоса несутся навстречу воображению. И я опускаюсь к ним.
«Что здесь происходит?»
«Пропустите доктора!»
«Неужели она умрёт?»
«Она должна жить и родить ребёнка».
«Но ведь ей ещё нет и пятнадцати».
«Не повторяйте чепухи. Она даже не забеременела. Это от испуга»
«От испуга был бы гораздо меньшим живот».
«Нахал!!»
«Пропустите доктора!»
«Что я могу. Это просто смерть. А я лечу живых».
«Не отчаивайтесь, синьора Аполия,  -успокаивают пожилую женщину двое молодых мужчин.  -  Ваша дочь ещё будет иметь детей. Только мужем у неё будет человек намного моложе».
«Нет, нет!  -  и Дунчеццо прижимает своих умирающих крошек. -  Ванчеццо, дорогой. Ты должен сделать меня из камня. Я не могу больше так. Нам нужен пенициллин. А за эти дурацкие глиняные погремушки никто не даёт и четверть лиры. Я сама буду рисовать твои проекты. А ты получишь признание у народа. И когда тебя поймут, ты забудешь свою маленькую Дунчеццу
и возьмёшь себе Софи Лорен. Но и тогда я буду пеленать твоих улыбающихся крошек. Ванчеццо, помоги мне! Сними с меня эту дурацкую юбку. Она сжимает мне грудь. Я люблю тебя так, что ты сможешь повторить всё сначала. Пусть только уйдут военные. У нас должно получиться. Дети должны расти здоровыми и живыми. И у них будет всё. Я верю в это. И это зависит только от нас с тобой».
«Счастливого пути, господин профессор!
Мы не забудем ваших слов».
«Конечно, люди должны жить,  -  думаю
я.  -  Как это нам раньше не пришло в голову такое».
«Возвращайтесь на землю! Возвращайтесь на зеее-е-ее-млю-ууу!!!»
«Простите, вы не видали обыкновенную говорящую лошадь?»
«Послушайте, что вы от меня хотите? Я вам уже отдал зрение. Неужели этого мало? Или вы хотите, чтобы я перестал думать?»
«Я с вами совершенно согласен. И всё-таки,  -  говорит он мне, улыбаясь,  -  посмотрите на карту мира. Вот место, где стоял ваш дом. Теперь там поселились кварки. А я не нахожу себя не только в обществе приматов, но и наедине с собой. Теперь дальше».
Но я уже не слушаю его и ухожу прочь.
«Неужели человек должен жить?»  -  думаю я и улыбаюсь этой приятно разливающейся по моему телу мысли. Какая тишина! И только вороны постоянно слетаются на крики воронья.
«Карр! Карр!»
Что это за шум в ушах моего детства? Ах! Это речка! Она выходит из берегов.
«Витя! Беги домой!  -  раздаётся голос матери.  -  Иди поешь!..»
«Я не хочу, мама! Я потом».
А лёд уже тронулся. И толстыми слоями льдинки налезают друг на друга.
«Трам-тарарам. Трах-тах-тара-рах. Бум, бум. Гржжж». Раздаётся у самого моста. И всякая мелкая льдинка и крупная ледяная толщ лезут друг на друга.
«Вы не видали?..»
«Нет, я не видел говорящую лошадь!»
“Пустите меня к людям! Я хочу жить! Я не буду больше играть в войну. Я буду разводить цветы в пустыне моего детства. Я был ещё совсем ребёнком, когда этот вечер оказался роковым. Я даже помню лица всех моих товарищей. Их было трое. Вовка Гороховский. Сын первой моей учительницы. И ещё каких-то два хулигана”.
«Вот вы говорите детство. А разве оно бывает, если жизнь начинается слепотой?»
Я уже не злюсь на него и спокойно отвечаю ему,  говорюя, что я ещё не видел говорящую лошадь. И иду дальше по пустыне моих молчаливых грёз.
«Ну, поцелуй меня. Возьми меня в свои руки. Я не верю, что мы не будем счастливы. Ты ведь человек. Так проведи рукой по моему плечу турчанки. Прильні к моим губам, и ты почувствуешь над верхней из них лёгкий шорох усов. Это признак страсти. Хочешь, я расскажу тебе как я выгляжу? На мне голубой полупрозрачный хитон. Он подчёркивает красоту моего здорового шоколадного тела. Я гибка как лань и добра как приручённый тигрёнок. Грудь мою обрамляет колье из тщательно подобранных бело-розовых камней продолговато-овальной формы. На руках у меня браслеты из слоновой кости. А рот в застенчивости своей улыбается тебе так что на моём лице лоснятся капельки пота под
лучами привычного мне южного солнца любви. И больше ничего на мне нет. И вся я сгораю от переполняющей меня страсти. И только волосы на голове моей собраны в жгут и уложены в греческую причёску. И я с радостью отдамся тебе за один только поцелуй. Назови меня своей и ты узнаешь, как умеют любить женщины Востока».
«Я люблю тебя!»  -  говорю я ей и бросаюсь в пустоту.
«Я так и знала,  -  отвечает мне она.  -  Ты не оригинален. Ты остался самим собой. Ты можешь только разрушать. И ты убил во мне всё. Невоздержанность погубила тебя. Прощай, мой бледнолицый принц. Ты слеп. Ты забыл, что красоту нужно беречь. И я опять стара и безобразна. А волосы на голове моей
рассыпались пеплом. И вместо глаз ты видишь две впадины безразличных дыр. Кости моего скелета слегка шевелит осторожный ветер. И только голубой полупрозрачный хитон бесстыдно обнажает мой разрушающийся таз. А ожерелье из бледно-розовых камней потускнело, но по-прежнему выгодно
смотрится на моём почерневшем от пепла позвоночнике».
«Но я люблю тебя и такой!  -  кричу я.  -  Ведь ты женщина! И ты мне нужна. Ты должна это понять, если даже тебе придётся пролежать в пустыне ещё тысячу лет!»
«Хорошо,  -  отвечает она.  -  Только в следующий раз будь осторожен».
«При чём тут осторожность?»  -  думаю я и опускаюсь в волны океана.
Сколько рыб! А раки так и снуют по мне взад и вперёд. Нет, я сойду с ума, если ворох проплывающих русалок поманит меня своими лукавыми взглядами.
«Откройте дверь!»  -  орёт расторопный Нептун и, потирая ладони, пытается подплыть ко мне как можно ближе.
«Чем могу служить, сударь?»  -  говорит он мне грустным голосом.
«Как чем! Неужели вы не получили моё письмо! Ведь я поздравил вас с наступившей тишиной».
«Видите ли, дело в том, что мы ожидали поздравительную телеграмму».
«Но телеграф не работает уже двести тысяч лет!  -  негодую я.  -  Не могу же я вам изобрести Попова! В моём распоряжении кожа да кости! Вы все посходили с ума. И если так будет продолжаться и дальше, я не ручаюсь за себя. И вообще, я не буду больше обслуживать этих ваших русалок. Мне надоели эти бесконечные опыты. Я хочу на сушу».
«Но там пустыня»,  -  отвечает Нептун и, извиняясь, берёт меня под руку.
«Куда вы меня берёте! Я не могу! Они такие холодные! И когда-нибудь какой-нибудь из них я дам по её наглой роже».
Нептун пытается меня утихомирить, но я выхожу из себя и, распоясавшись, мечусь по надоевшему мне океану.
«Однако, ракам тоже тяжело,  -  думаю я.  -  Если вы понимаете всю глубину падения».
И я безвольно подплываю к первой попавшейся мне русалке и опять, и опять бесчеловечно долго продолжаю затянувшийся эксперимент двух неподдающихся друг другу существ. Боль отчаянья заполняет меня в гневе беспомощности. И я отталкиваю её безжизненную задыхающуюся тушу. И говорю:
«Пошла вон!»
И она безвольно отплывает от меня с диковатым поглупевшим видом.
«Вы не видали?»
«Я не видал!!!»
Что это за дым? Я задыхаюсь! Я сойду с ума! Что вы от меня все хотите!
«Синьор профессор! Придите в себя. Вы совсем бледны. Вы такой молодой. Вам нужно беречь нервы».
При чём тут нервы. Я просто устал. Я очень долго один. Я люблю эту кроткую планету. Но нельзя же со мной так бесчеловечно долго шутить.
«Синьор профессор! Придите в себя. У нас такая радость. Наша маленькая Дунчецца родила-таки во второй раз. И совсем здоровых улыбающихся крошек. Ванчеццо, наконец, удалось сделать её из камня. Он целыми днями сидел в мастерской и долбил эту бесчеловечную толщ. Но вы взгляните, синьор, какая это красота! Её же можно даже потрогать. Теперь нашей маленькой Дунчеццы хватит на всех. А первая работа, эти простоватые «Слёзы камня» не представляют уже из себя никакой ценности. Да! Вы совершенно правы! Но вы бесчеловечно бледны! Вы меня абсолютно не слушаете. Моё неповторимое счастье молодой бабушки мы решили отметить в горах! Ванчеццо возьмёт Дунчеццу, а я буду нести наших улыбающихся крошек. Синьор! Я слыхала, что у вас есть прекрасная турчанка? Так женитесь! Не раздумывайте! Вы знаете, время так незаметно летит, и можно упустить что-то очень важное! Говорят, она обворожительно хороша? Это правда? Оставайтесь с нами. Тут так красиво. Эти горы. А солнце!.. Каждое воскресенье мы будем ходить с вами на рынок. Скажите, вы любите спагетти? Нет? Ооо! Вы полюбите спагетти. Я умею их так приготовить! Пойдёмте, я вам покажу наших улыбающихся крошек. Вы знаете, мы решили назвать их Лючиями. В честь отца. Ведь он был карабинером. Но вы совсем бледны! Синьор!.. Вы не держитесь на ногах!.. Куда же вы!.. У нас такая радость!.. Неужели вы не побудете с...»
«Скажите, вы не видали обыкновенную говорящую лошадь?..»
Что??? Что за вздор! Где мой вертолёт? Какой-то дурацкий бред. Сколько это может продолжаться. Дунчеццо, Ванчеццо, братья Сирано, прекрасная турчанка, синьора Аполия. И ещё этот навязчивый голос извне. Может это сон? И я скоро проснусь в своей городской квартире? Однако жалко будет расставаться
с таким кошмаром, если всё это окажется только сном. Постойте, надо вспомнить кто я… Ах, да!.. Правильно. Я принц датский при дворе короля Артура. Ну, конечно, же! Всё становится на свои места. Королева Медичи родила от меня Ким-Ир-Сена. И вот с этого всё и началось. Потом пошли междоусобные войны турчан и вторая парламентская перекличка солидарности распоясавшихся масс. Нет, я, видимо, что-то напутал. При чём тут Сирано де Бержерак. Надо ещё раз всё спокойно обсудить. Итак. Начнём сначала. Человек произошёл от обезьяны. Это известно. Потом вымирали ихтиозавры. Потом начались войны с Гитлером. А когда же родился я? А кто я?.. Смотря в каком смысле понимать это слово. Если я в смысле Гитлер или Наполеон, то я ещё не родился. Какая чушь! Почему не родился. Конечно же, родился. Итак, всё понятно. Я родился в двадцатом столетии нашей эры. Опять не то. Не мог я родиться в двадцатом веке, если обо мне упоминали ещё в Древнем Риме. Ещё гладиаторы мечтали о свободе личности без оков.
«Простите, вы не видали? Извините, вы не слыхали? Дайте мне, пожалуйста, немного огня. Дело в том, что у меня притупилась лопата и я не могу больше шевелить эти гробы».
«Возьмите зажигалку и убирайтесь к чёртовой матери! Мне всё надоело. Мне не до вас. Я никак не могу найти себя, а вы всё время лезете со своими дурацкими затеями всегда что-нибудь шевелить. Неужели вы думаете, что без вас земля перестанет крутиться по орбите?»
«Нет, конечно... Но всё-таки...»
Опять помешал. Лучше бы спросил про говорящую лошадь. Я уже, признаться, привык к этому его вопросу. Ах, да!.. Хороша была турчанка. Не надо было, видимо, так спешить. С женщинами нужен глаз да глаз.
Конечно!! Как я сразу не догадался! Всё началось с всевидящего ока! Потом пошли турки. Нет, турчанка была хороша. Фу ты, чёрт! И надо же так сплоховать! Давненько я не глупил. Бывало, в Гвинее! Ха-ха! Просто страшно вспоминать. Неужели это был я? Головы так и летели с этих черномазых рож.   И сколько мы их там перерезали! Если бы всех сложить в одну яму, гору бы эту не смог переплюнуть даже самый способный верблюд. Вот так идёшь по пустыне и думаешь  -  всё уже кончено. А оно ведь только начинается. И никто ничего не знает наперёд. И не только синьора Аполия, но даже и сам синьор де Бержерак.

«Милый, неужели ты меня не поцелуешь! Видишь, я опять умираю у тебя на глазах».
«Опять!!»
«Я любила тебя ещё в Древнем Риме. Да, меня зовут Дунчеццой. Но я ещё совсем, совсем молода. Ты поверил этой коварной смуглянке?Это она обольстила тебя своим голубым хитоном. Но ты посмотри на меня. Разве у неё были такие бёдра? Ты вспомни все лучшие творения мира, и ты ни на одном полотне не увидишь таких бёдер. Неужели ты думаешь, что мне будет легко расстаться с этой нежной красотой? Но для тебя я пойду на всё. Обними меня и ты почувствуешь тепло от каждого дюйма моего здорового женского тела. Я понимаю! Конечно. Я уже не ребёнок. Я родила четверых. Но ты посмотри мне в глаза. Ты видишь, как они изменились? Разве может с ними сравниться эта бездумная детская простота? Разве девчонка может любить? Только женщина в падении становится богиней и создаёт мучительное счастье настоящей любви. Обними же меня. И проведи рукой по моим прохладным бёдрам. И ты не сможешь остаться равнодушным. Ты видишь, как наливается моя грудь? Будь же мужчиной. Возьми меня в руки. И я отдамся тебе за один только поцелуй. И никакие испытания, если даже всю жизнь ты будешь подвергать себя постоянной опасности, не заменят этого чувства. Чувства любви. Нет большей опасности, чем опасность любить. Но и большего счастья нет в природе. Ты можешь, не выходя из дому, наедине со мной пережить все странствия приключений беспокойного духа и незаметно для себя ублажать свою ненасытную плоть. Как же ты так долго можешь смотреть на меня и не отдаться соблазну. Не скрою, для меня тоже нет ничего дороже твоих возможностей разрушать. Может, тебя обижает то, что я не лестно отзывалась об этой смуглянке? Ну, хорошо, я беру свои слова обратно. Но и ты не будь дураком. Я ведь могу и изменить. Ты пойми меня правильно. Я тебе абсолютно верна. Но я женщина. И я не могу и дня прожить без любви. Хочешь, я оденусь и буду снова раздеваться? Хочешь? И если ты не сменишь гнев на милость, я просто умру. Ты хочешь увидеть, как грудь мою обагрит горячая кровь преданной тебе корсиканки? Да?.. Но сначала обними меня и поцелуй. И я пробужу в тебе такой огонь, что ты устыдишься своего желания и будешь просить меня о недозволенном. Но и тогда я останусь верна тебе и пойму... И прощу... Ведь я женщина. И я горжусь этим. Видишь, я обнимаю тебя и чувствую уже твою плоть. И нам будет так хорошо, как бывает только в любви... И я умру у тебя в объятиях… Молчи... Ты должен знать... Не говори мне ни о чём... Ребёнок тоже будет любить. Молчи. Я умираю...»
«Товарищ капитан!»
«А?!»
«Товарищ капитан! Проснитесь».
«Что?»
«Слепой мальчик умер. Вас ждёт следующая операция».
«А? Что?.. Ах, да... Сейчас. Иду. Подготовьте инструменты. Я, кажется, немного вздремнул. Фу ты, чёрт! Ерунда какая. Погодите! Сколько ещё осталось?»
«Шесть. И две женщины».
«Ах, да! Хорошо. Сейчас. Идите. Я сейчас...»

«...Обними же меня. И сними с меня эту дурацкую клетчатую юбку. Я сойду с ума. Я уже трое суток не была с мужчиной. Я должна тебе о чём-то рассказать... Но только не сейчас...»

«Товарищ капитан!..»
«А!!!»
«Инструменты готовы».
«Ах, да!.. Фу ты, чёрт, ерунда какая...
Какой дурацкий сон…»
1966 г.


ВСЁ ВЗЛЕТЕЛО НА ВОЗДУХ.

Так о чём я должен вспомнить? Почему я так хочу об этом знать? И почему мне всё это так необходимо? И, вообще, что было, а чего не было? Звучала пластинка, а я ходил по комнате с гантелей в руке. Нет, это потом. А раньше? Мы рассуждали о смысле жизни. Мы говорили, что жизнь только тогда имеет смысл, когда она не имеет определённого смысла и протекает естественно. И что стоит только человеку достичь намеченной цели, как цель теряет всякий смысл. Нет. И это не то. Тогда ещё хотелось оригинально мыслить. И, вообще, всё представлялось заманчивым и сложным. Но потом. Ведь было ещё что-то и потом. Неужели это всё. Не может быть. Да! Была речка. Берег. И перевёрнутая лодка. И глаза. Они смеялись. И я понял. Да, я тогда всё понял. Смысл имеют только они. Почему я до сих пор не сказал, что они лгут. И, вообще, почему я до сих пор не сказал, что всё время сомневаюсь. Зачем я всю жизнь старался содержать себя в красоте, и каждый день два часа занимался гантелями? Лев Толстой ходил за плугом. Но он пахал землю. А что делал я? Он писал книги. Зачем он их писал? И что он этим хотел сказать? Я когда-то придумал афоризм: «Если хочешь прославить свой народ, прославь его боль». Зачем я это сказал? Я действительно имел что-то в виду или просто утешал себя? О какой боли я говорил? Что я подразумевал? И всё-таки это тоже не то. Я должен что-то вспомнить. Боль. Боль. Какая боль? Что мне болит?... Мама... Всегда была мама... Даже тогда, когда всё теряло смысл, менялись взгляды, была мама. Приходила иллюзия полного счастья, и рядом была счастливая мама. Становилось мучительно больно, и рядом была она. Даже когда мама совсем не понимала меня, она была рядом. Однажды она сказала: «Ветер с ног сбивает». Я уже не помню, по какому поводу она сказала эти слова, но я понял всё. И почему-то именно этим объяснил себе необъяснимое. Может, так и должно быть. Может, действительно, всё, что вечно  -  необъяснимо. Ветер с ног сбивает... Ветер с ног сбивает... Нет, это не то. Я должен вспомнить что-то другое... Потом был взрыв. Ну, конечно, это был обыкновенный снаряд! Они тысячами рвутся на войне. Я ещё хотел сказать ротному, что он трус. Да, это был снаряд!.. Может, я мёртв?.. Нет. Мёртвые вопросов не задают. Выходит, что я ещё жив. Почему же я не чувствую боли? Живые всегда её чувствуют. Почему я не чувствую ничего? Всё правильно. Я задал подряд два вопроса, значит, я ещё жив. А если мне сейчас зачешется спина? Что я буду делать? Видимо, буду терпеть. А, действительно, что это такое, когда нестерпимо чешется спина? Если бы это была боль, не хотелось бы расчесать её до боли. Значит, это опять «ветер с ног сбивает». Но это ведь ничего не объясняет. И почему я не чувствую ничего? Я не знаю, кто я, где я, и есть ли у меня ноги, руки. Я даже не знаю, есть ли у меня голова. Я ничего не вижу, не слышу и не понимаю. Я думаю о том, что я ничего не знаю, не вижу и не чувствую. И всё-таки, видимо, я ещё жив. Так чего же мне хочется сейчас?
А что такое сейчас, если ничего нет? Вот я напрягаю мысль и чувствую результат напряжения. Я докажу себе, что я жив. Вот я начинаю думать ни о чём. Но я думаю с напряжением. И, значит, у меня есть голова. И ею можно пошевелить. Но как это сделать? Что нужно для того, чтобы пошевелить головой? Кроме головы, конечно. И кроме шеи. Нужна благоприятствующая среда. Вода. Воздух. Ах, воздух! Всё взлетело на воздух. Я вспомнил. Я ещё подумал: «Всё взлетело на воздух». «Ветер с ног сбивает». Я летел не один. Летел и ротный. И тут я и хотел ему сказать, что он трус. Но я не успел этого сделать. На глазах моих он развалился на куски. Потом наступила смерть. Да, это была смерть. Потому что мне ничего не болело. И вот я опять жив. А всё-таки хорошо, что я ему не успел ничего сказать.

Потом опять не было ничего. И вот теперь снова всё, как прежде, и только нет боли. Как же почесать ногу? Это обыкновенно делают рукой. Но где взять руку, чтобы почесать ногу? Надо понять, что же у меня есть. Есть мысль. Ясная, чёткая... Всё!.. Я всё понял!.. Я умираю. Ну, конечно же, всё очень просто. Как я сразу об этом не подумал. Когда разорвался снаряд, ротный развалился на куски. А я лишился рук и ног. И ещё меня засыпало землёй. На время я потерял сознание. А теперь лежу под грунтом где-нибудь недалеко от воронки и умираю от потери крови. Как же я сразу этого не понял. Почему сразу? Я ведь не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как я взлетел на воздух. Может, ещё не прошло и пяти секунд, как мы с ротным встретились взглядами. Интересно, сохранились ли у меня глаза? Хоть это теперь не имеет никакого значения. Нет, мне не узнать этого уже никогда. А если ротный ещё жив? Думает ли он обо мне? Или вспоминает свою мать, жену? Может, он ругает себя за трусость? А может, плачет? Жаль ротного.
Всё-таки честный был человек. Только немного труслив. Зря я на него там посмотрел. Не надо было этого делать. И так было всё ясно... Эх, ротный, ротный! А где же все? Живы ли они? И кто теперь будет за командира? Дядя Костя? Или Алексей? А может, Иван Кузьмич? Нет, Иван Кузьмич скажет: «Да ну его.  Я лучше закурю». Хороший он человек. Вчера ещё нас было одиннадцать. И вот осталось пятеро. А смена придёт не раньше, чем через сутки. Хотелось бы, чтоб Иван Кузьмич вернулся домой живым. Да и Алексей парень хороший. Чудно! Теперь ему будет не до книг. Придётся на время отложить чтенье и почистить траншею. Какая-то жалость разливается в груди. Да. В груди. Значит, грудь есть. Зачем человеку она? Женщин для того, чтобы детей кормить. Мужчине, чтобы ордена носить. Нет, не верно. Мужчине для того, чтобы прижимать к ней женскую грудь. А ордена на грудь их не повесишь. А жалость расползается в груди. Если жалость ползёт, значит, смерть рядом. Люди никогда не узнают о нас. Никогда... Я раньше думал, что если умираешь, остаётся память. А теперь... Ах, эта вечная привычка о чём-нибудь сожалеть! Она мешает спокойно умирать даже тогда, когда ты уже под землёй, и жить тебе осталось несколько секунд. Но жить можно везде. Что же главное в жизни? Мир? Война? Или рассказы о войне?.. Хочу ли я кому-нибудь рассказать о себе? Всё рассказать. Всё, что случилось. И вот мысли, что пришли ко мне перед самой смертью. Хочу ли? Или нет?
Да, хочу. Но нужно ли это кому-нибудь? А если нужно, то зачем? Не знаю. Мне было бы интересно послушать или почитать о других. Алексей всегда читал. Он забывал о настоящей войне, читая о прошедшей. И не замечал грохота разрывов, когда читал книги. Так что это такое? Люди называют это искусством. Но это тоже ничего не объясняет. Ведь искусство питается жизнью. А в жизни столько крови. Читая, как задыхается человек от газа, или погибает на пожаре, люди с восторгом говорят: «Какая красота! Как написано!..» Так что же это?..
А как бы я описал последние минуты своей жизни?..

«Он лежал лицом вверх. Глаза его были раздавлены взрывной волной ещё там, в воздухе. Земля плотным слоем обступила обрубок его натренированного тела. Он был холост.
Умирая, он подумал о том, что зря он поссорился с ротным. Ротный по сути своей был хорошим человеком, но не мог смириться с мыслью, что его когда-нибудь убьют. И потому прятался от каждой шальной пули, стараясь без нужды не рисковать. «А всё-таки, что будет потом?»  -  подумал он. И вдруг почувствовал острую боль в области груди. Это была смерть. «Ах, как жаль, что я не дожил и до двадцати!»,  -  подумал он. И
вздохнул. И тут смерть взяла его в свои объятия...»

Нет, искусство вечно. И наслаждаться им можно в любых условиях. И, кажется, я начинаю понимать, зачем че-ло-ве... е… е…

1967 г.

ЕВА.

Трёхмесячная немецкая овчарка лежала на полу большой светлой комнаты и задумчиво смотрела в окно. Подоконник был высоким, и видеть, что происходит там, на улице, она не могла. Но зато её молодому любознательному взору открывался огромный кусок бледно-голубого неба. Небо всегда волновало Еву.
Оно заставляло её размышлять. И вот теперь ей казалось, что если бы форточка была открыта немного шире, небо упало бы прямо в комнату.
И вдруг форточка широко распахнулась и в комнату стремительно влетели две небольшие жёлтые птички. От неожиданности Ева вскочила на ноги, и уши её мгновенно приняли строго вертикальное положение.
Прочертив под потолком неопределённую траекторию, непрошеные гостьи уцепились лапками за свисавший с потолка электрический шнур и, перепрыгивая то вверх, то вниз по шнуру, внушительно раскачали висевшую на нём электрическую лампочку. Это не на шутку расстроило Еву. И она приняла угрожающую стойку. Но птицы продолжали беззаботно чирикать. И Еве показалось, что они смеются над ней. Это ещё больше возмутило Еву. И тогда она злобно зарычала. И в это время, как бы падая, непрошеные гостьи сорвались со шнура и, догоняя друг дружку, пронеслись под самым носом поражённой их смелостью собаки. От неожиданности Ева залаяла. А беззаботный дуэт спокойно сидел уже под потолком на каком-то небольшом выступе
противоположной стены. Еве стало стыдно за свои необдуманные действия. И она решила пойти на хитрость. Вернувшись к дивану, она сделала возле него несколько шагов. И потом, неопределённо раскрыв пасть, как бы зевая, легла на пол, положив голову на передние изящно вытянутые вперёд лапы. Затем она закрыла глаза. Птицы продолжали чирикать. А Ева, стараясь не шевелиться, замерла. Глаза она держала закрытыми и, постоянно напрягая веки, думала только о том, как бы не выдать своего замысла. Так она пролежала сравнительно долго. Чириканье утихло. И вдруг перед самым своим носом она увидела одну из влетевших в комнату птиц. Ей показалась, что птица эта была гораздо больше каждой из тех, что совсем недавно нахально резвились под потолком. Ещё Еву поразило ехидное и очень умное выражение лица стоящей перед ней птицы. И тогда она внимательно посмотрела на незваную гостью и подумала: «Почему всё-таки я открыла глаза?» Но не успела она ещё ответить себе на этот вопрос, как птица неожиданно заговорила. Голос её странно переплетался с далёким еле слышимым
чириканьем.
«Хе-хе,  -  сказала нахальная гостья.  -  А я знаю всё. Я знаю, что ты не Ева. И Евой тебя назвали по ошибке. Когда твой будущий хозяин нашёл тебя в лесу совсем маленьким щенком, уши твои не торчали так гордо вверх, а свисали вниз как мокрые осенние листья. Да и сам ты. Да, да, сам ты, я не оговорилась, сам ты тогда ещё был жалким безвольным щенком. Ты хочешь знать, откуда мне известны такие подробности? Но ты забыл, кто я. Когда ты ещё даже не умел лаять, я летала по лесу и пела раздражающие тебя песни».
Ева выслушала птицу с затаённой обидой. И даже ни разу не попыталась прервать эту наглую вещунью. Обиднее всего было то, что всё сказанное этой гордой самоуверенной птицей было правдой. Ева действительно не имела права носить женское имя. Но сказать об этом хозяину она не могла. Да и сам хозяин давно уже понял свою постыдную ошибку, и всё-таки не захотел исправлять её. Даже теперь, с горечью рассуждая о случившемся, Ева подумала о том, что и сама она давно уже считает себя Евой, а не кем-нибудь другим. Правда, когда тебя называют хорошей собачкой, это льстит твоему самолюбию. Но всё-таки приятнее было бы услышать: «Какой хороший пёс!» Если бы не эта
ошибка,  -  подумала Ева,  -  меня могли бы назвать, например, Рексом».
И тут ей очень захотелось, чтобы эта нахальная вещунья поскорей оставила её в покое. И, положив голову на лапы вторично, она закрыла глаза. А незваная гостья не унималась.
«А Евой ты останешься навсегда. Потому, что до тебя в этом доме тоже жила Ева. Только она ушла. И была она не собакой. И никогда хозяин не будет тебя любить так, как любил он её, ту Еву. Ты будешь только напоминать ему о другой. Ты притворяешься, что тебе всё равно, и что бы я ни говорила, тебя ничто не волнует. Ты делаешь вид, будто хочешь спать. Но меня не проведёшь. Я всё вижу. Ты ведь дрожишь. Да?.. Хе-хе!..»
Ева вздрогнула и заскрежетала зубами. И тут ей захотелось в клочья разорвать свою обидчицу. Но, боясь спугнуть ехидную птицу, она ещё некоторое время пролежала не двигаясь и внимательно прислушиваясь к дыханью гостьи, и, стараясь определить, где же находится сейчас эта нахальная подлая вещунья. Подождав ещё немного и приняв окончательное решение, Ева приготовилась к прыжку. И когда уже, сжавшись в комок, она напрягла все нервы, ей вдруг показалось, что в комнате абсолютно тихо. Подождав ещё несколько секунд, она открыла глаза. В комнате действительно никого не было. И лишь за окном, как и прежде, висел огромный кусок загадочного тёмного неба. А за дверью послышались шаги хозяина. И тут Ева бросилась к двери и, радостно залаяв, завиляла хвостом.
1967 г

КЛОПЫ.

В полутёмном закопчённом помещении сидят двое. Оба бледны. У одного орлиный нос, у другого злые выпученные глаза. Роста они небольшого, сухощавы, поджары, преклонных лет. Одеты просто, по-рабочему. Разговор идёт о пустяках. Больше говорит человек с орлиным носом. Собеседник со злыми выпученными глазами слушает, иногда вставляя короткие замечания.
«Вот почему у нас так?  -  спрашивает человек с орлиным носом. И с лёгкостью танцора поднимается с места.  -  Вот почему у нас так. Сперва строят дома, а потом начинают канализацию рыть? Положат асфальт, и сразу разроют, и тут же проводят воду? А потом заасфальтируют, и роют канаву для телефона? А протянут телефон, заасфальтируют, и опять коммуникации кладут».
Человек со злыми выпученными глазами молчит.
«А почему бы не провести всё сначала,  -  продолжает человек с орлиным носом,  -  а потом и дом строить? Нет, конечно, я тоже работал на стройке. Мне тогда ремесленников давали для плана. Так за ними же нужен глаз да глаз. Один чуть с лесов не свалился. Другие девок этих жмут. А нормы им пиши! Иначе ругают. Не организовал, не выполнил. А Лапидус, так тот вовсе с ума сошёл от ремесленников этих. Нервы не выдержали. Боликов, так тот проворовался. Фонд заработной платы перевыполнил».
«Да»,  -  говорит человек со злыми выпученными глазами и закуривает.
«Нет, я, конечно, всё умел. И голландский замок вязать, и антисептику варить. Но разве с ними поработаешь. А сейчас? Возьми ты эти дома. Не успеют построить, уже клопы! Новый дом, казалось бы, блочный. И где им там заводиться. А они ползут!»
Человек с орлиным носом встаёт и ходит взад и вперёд, энергично размахивая руками. Глаза его задумчиво таращатся. После каждого вопроса он делает небольшую паузу и, останавливаясь, поправляет брюки.
Злой молчит.
«Конечно,  -  продолжает человек с орлиным носом,  -  если дружно взяться, их можно вывести. Но пусть хоть один станется  -  всё!».
«Даа-а-аа-а»,  -  тянет человек со злыми выпученными глазами.
«А почему?  -  продолжает орлиный нос.  -  тому что мебель старую везут. Всё барахло с собой тащат. А там клопы!»
«Ерунда!»  -  говорит злой и тушит папиросу.
Человек с орлиным носом останавливается.
«Это строители виноваты».
«Может, и строители. Вот я с молодёжью
работал. Мусор выносили. Мне двести человек дали. Университет оканчивали».
«Если оканчивали, не дадут,  -  говорит человек со злыми выпученными глазами.  -  Они готовились к экзаменам».
«Не они оканчивали, мы оканчивали. Главный
корпус сдавали. Мы университет строили».
«Аааа»,  -  тянет злой и закуривает.
«Нет, конечно, может, и строители виноваты. Антисептику плохо сварили. Или голландский замок разошёлся».
«Е-ру-нда!»  -  заявляет человек со злыми
выпученными глазами. Почему же,  -  пытается не согласиться с ним рлиный нос.  -  Антисептика играет роль».
«Во всём строители виноваты и холод».
«Как?!»  -  в недоумении останавливается орлиный нос.
«А так. Холодно. Вот они и пачкают на пол. А потом доски кладут. Кто же в мороз побежит на улицу. Сначала уборные надо строить, а потом антисептику варить».
«Как?»  -  переспрашивает человек с орлиным носом.
«А так. Возьми ты напачкай на пол и мхом обложи. А завтра приди и посмотри. И сам увидишь».
«И что?»
«А ты приди и посмотри».
«Не-ее-ет! Это просто поверие такое. Это и в старину было. Если кто-то в помещении воздух испортит, когда крышу кладут, то клопы будут».
«А ты приди и посмотри»,  -  повторяет человек со злыми выпученными глазами.
«Этого не может быть!»  -  горячась, не
соглашается орлиный нос.
«А ты приди и посмотри!»
«Конечно, в жизни всякое бывает,  -  сле недолгого молчания продолжает собеседник.  -  Вот хотя бы взять меня. У одного жизнь в лучшую сторону идёт, а у ругого наоборот. Вот Боликов. Полковник в отставке. Триста рублей получает».
«Мы тоже под Любавой стояли»,  -  заявляет человек со злыми выпученными глазами.
«А Комарова возьми,  -  продолжает с горячностью орлиный нос.  -  Гагарина в кремлёвской стене похоронили, а его на девичьем кладбище. А почему? А потому, что т язвы умер».
«Ерунда!»  -  говорит человек с выпученными глазами.
«Почему ерунда?»  -  удивляется орлиный нос.
«У Касперского десять лет язва, а живёт.
А там и врачи. Да и медикамент другой. Простые смертники и те выживают. Чистый спирт пьют и маслом заедают».
Оба молчат. Потом злой добавляет:
«Другой клоп, возьми, совсем светится, а
всё ползёт».
Разговор не клеится.
«А во мху раков большими партиями за границу отправляют. Так, знаешь, как они там живут?»
«Дааа»,  -  неопределённо тянет орлиный
нос.
Оба молчат. Думают.

1970 г.

РАССКАЗ О ДВУХ ВЕЩАХ.

Всё началось с того, что я перешёл в овую школу. Класс мне сразу не понравился. В
нём оказалось много хулиганов. Но преподавательский состав, как я видел, был настроен по-боевому. И я подумал, что с хулиганами будет скоро покончено. Вскоре меня избрали в старостат.

По коридорам блуждали наглые самодовольные рожи и пускали дым от сигарет прямо в шеи своим педагогам. При этом они по лошадиному ржали и плевали на пол.
Ясности ради надо сказать, что учился я тогда в школе рабочей молодёжи.
На следующий день, после избрания меня в старостат, где говорилось о многом, и в частности о курении (а в нашей школе курить разрешалось, но курить можно было только в специально отведённых для этого местах), я и ещё две ученицы моего класса, надев на рукава красные повязки, во время большой перемены пошли вдоль длинного шумного коридора новой светлой школы, считавшейся одной из лучших в городе и по успеваемости, и по всем другим показателям, о которых так красноречиво говорила на старостате заведующая учебной частью, высокая умная дама в красивых позолоченных очках.
Душу мою переполняло чувство собственного достоинства, когда я и две девушки, мои одноклассницы, с красными повязками на рукавах шли по широкому светлому коридору нашей новой школы и думали о том, что вот до сих пор есть ещё хулиганы, совершенно обнаглевшие и ведущие себя так, как будто они и не слышали тех высоких и гордых слов, что изо дня в день
вливают в их восприимчивые уши довольные собой педагоги.
Первым нам попался совершенно синий безвольного вида курильщик. Глаза его светились невежественным огнём.
«Иди вниз»,  -  сказал я ему спокойно. Он же даже не заметил меня, и стал усиленно раскуривать сигарету.
«Иди вниз»,  -  повторил я, и подошёл ближе.
Малый засмеялся, и пустил струйку дыма прямо мне в глаз. Я остервенел.
«Иди вниз»,  -  сказал я в третий раз, и в это время мимо нас прошёл директор школы. Малый и не подумал  спрятать сигарету, а просто, сложив губы трубочкой, пустил тоненькую струйку дыма в мой второй глаз. У меня навернулась слеза. Мои помощницы отошли в сторону. Синий плюнул мне на ботинок. И в это время мимо нас прошла учительница математики и опустила нос в журнал так низко, что не могла уже видеть там ничего, кроме собственного носа.
«Брось папиросу!»  -  заорал я не своим голосом и схватил синего курильщика за руку. Что-то хрустнуло у него в плече. Малый выпустил сигарету и дико завизжал. Я отпустил руку. И тут ко мне подошли двое и посмотрели мне в лицо. Я всё понял.

До конца уроков двери моего класса постоянно открывались, и в них заглядывали сосредоточенные рожи. Я просмотрел всю галерею. Все знали  -  меня будут бить. Я тоже знал это, но ничего не мог изменить в этом вопросе.
На последней перемене я рассказал обо всём
классному руководителю, Татьяне Евгеньевне,
преподававшей у нас биологию. Татьяна Евгеньевна улыбнулась и, сделав вид, что не поняла «моей шутки», вышла из класса. Мне же было не до шуток. В классе шушукались и сочувственно смотрели на меня.
Прозвенел звонок. Я вышел одним из последних. Стояла прохладная осенняя ночь. Шумели липы. В лужах отражались звёзды. Луны не было.
Когда я подходил к парадной, с улицы на меня посмотрела чья-то рожа и тут же скрылась за дверью. Можно было вернуться, но было стыдно, и хотелось верить во что-то такое, чего я ещё не знал, но что обязательно меня спасёт. Я сделал усилие и вышел.

У школы собралось человек двадцать хулиганов и столько же сочувствующих. Все ждали меня. Первым подошёл синий курильщик. Он чувствовал себя оскорблённым, и это было написано на его лице. Потом от толпы отделился верзила и ударил меня по зубам. Тупая боль потекла по подбородку, дошла до глаз и рассыпалась фиолетовым пламенем в темноте. Я упал. И тут на меня навалилась вся свора. Удары летели со всех сторон. Я оказался в луже и, свернувшись калачиком, превратился в мяч. Удары нарастали. Я заорал...
Потом я плакал и просился, вытирая грязной ладонью окровавленное лицо.
Я обещал быть хорошим, и меня
отпустили.
Когда я поднялся с земли, ко мне подошёл парень с абсолютно добропорядочным лицом и задал несколько формальных вопросов. Потом все разошлись.

Чувствовал я себя противно. Брюки и куртку я постирал, а синяки со временем сошли, и лицо моё стало светлым и привлекательным, как и прежде. В школу я больше не пошёл. Я перешёл в другую школу, и закончил её без потрясений. Долго ещё я боялся темноты и синих слабых курильщиков. Но со временем прошло и это. И вот я снова не сомневаюсь в конечной победе разума, и уважаю в человеке всё. Всё, разве вот только кроме двух вещей: самоуверенности и трусости.

1966 г.

НИ С ТОГО, НИ С СЕГО.

Роста я высокого. Хорошо сложён. Вес мой девяносто два килограмма. Взгляд быстрый. Нос с горбинкой. Женат. Имею двоих детей. Лет мне сорок. Жена моя на десять лет моложе меня, но расположена ко мне крайне. Работаю я шофёром, вожу хлеб. Зарабатываю хорошо. Можно даже сказать, много зарабатываю. Деньги у меня есть. И на книжке, и так, дома в некоторых местах припрятаны. Недавно купил машину, построил гараж. В общем, казалось бы, чего мне ещё желать. Жизнь-то у меня хорошая!.. Да не тут-то было! Тут-то, видимо, и собака зарыта, что желать мне больше нечего.
Помню, в детстве хотелось мне иметь кошелёк. Кожаный такой, жёлтый. Нет, не то чтобы я намеревался собирать деньги в него уже тогда, а так просто. Нравилась мне выделка на нём, узор. Тяга у меня была тогда ко всяким вещам хорошим. Искусство рук человеческих удивляло и радовало меня. И проникся я уважением к труду человеческому.А потом пошёл работать. И с первой же получки купил будильник, чтобы не нужно было матери будить меня по утрам. Вставал я в шесть утра. А было мне всего четырнадцать лет. Надо сказать, что честностью я в то время отличался крайне. Не то, чтоб взять что-нибудь чужое или подумать об этом. Напротив! И в мыслях у меня ничего подобного не было тогда. Думал я всё, как бы это душу в дело вложить. Да что думал! Даже и не думал. Само у меня так получалось. Вот это-то и вызывало недоумение у окружающих. Не понимали меня люди. Казалось им, что притворяюсь я. На публику как бы работаю. И всё как-то неумело делаю это я. Уж слишком идеально веду себя. Стараюсь что ли через чур. Да и людей я не понимал ещё. Не мог я ещё понять, что люди-то совсем не такие, какими я их себе представлял. И что каждый только играет роль свою. А в самом-то деле не тот он, за кого себя выдаёт. Мучило меня непониманье это порой. Ночами не спал, бывало. Всё думал, как объяснить людям, что честный я. Плакал по ночам. А утром с распухшими глазами на работу шёл. А там всё по-старому. И непонимание это тоже. И вот стал я задумываться: почему же люди во всём смекалистые такие, а в этом вопросе как бы круглые дураки. И, знаете, понял. Понял я, что просто не нравится им, что вот я лучше их. Не могли простить мне этого люди. Вот и делали вид, что они хорошие, а я плохой. А как понял я это, так и обозлился на людей. Как же так, думаю, я вам душу отдавал, а вы мне нелюбовью платите. Ну, погодите же! И, знаете, изменился я. К худшему изменился. Сначала непросто это было мне осуществлять. Страдал. Не соглашался всё с собой. А потом постепенно, незаметно примирился, и простил я людям все их недостатки. Да чтпростил! Стал считать, что иначе и нельзя, если ты живёшь в обществе, так сказать, среди несовершенных натур. И, знаете, легче мне стало сразу. Да и люди меня всё больше понимать стали теперь. И уважение наметилось между нами. И совсем другими глазами научился я на вещи смотреть. Конечно, не без срывов у меня было ещё. Бывало, срывался. Контроль над собой терял, и снова за своё брался. Но ведь свет не без добрых людей. И всегда найдётся хороший человек, что и возвратит тебя на путь истины. Вот так и жил я. Не хуже других. Характер у меня, надо вам сказать, в прошлом вспыльчивый, с годами совершенно изменился. Нетерпимости там, раздражительности или ещё чего-нибудь в этом роде, как не бывало. Сам порой удивлялся, откуда вот я такой хороший стал. Правда, начеку нужно было быть теперь всегда, чтобы одно подумать, а другое сказать. А потом и этому научился. И так привык я, что механически говорил не то, что думал, а думал не то, что говорил. В общем, раздваиваться научился. А потом женился я. Жена моя, скажу
я вам, из прекрасной семьи. Воспитанная. Приветливая. Душевная. Даже красивая. В молодости была стройной, лёгкой. Теперь, правда, немного располнела, но свежести не потеряла. А как любит меня! Я для неё  -  всё. Представить себе не могу, чтоб она изменила мне. Вот как она меня любит. И дети у нас отличные. Двое. Обдевочки. Прошлым летом, помню, ездил я к тёще с женой и с детьми. В деревне живёт тёща моя. Хорошо, знаете, на своей машине летом, с семьёй. Остановишься, грибов соберёшь. Гостинцев тёща нам дала. Всей семьёй потом полтора месяца питались гостинцами этими. Ничего не пришлось в магазине брать. Один хлеб. Так я ведь на хлебе работаю, и каждый вечер две-три буханки домой приношу. Вот и не ходили мы в магазин два месяца с лишним. Ну и расходов никаких. А это ведь, сами понимаете, деньги. Да вот что удивительно! Жадность бессмысленная грызёт меня всё больше и больше. Цели ведь никакой! Ловлю себя на мысли, что деньги мне не нужны. А поделать с собой ничего не могу. И где только можно, всеми правдами и неправдами, стараюсь как можно больше раздобыть денег этих. А зачем? Спроси меня, зачем? Не отвечу. Не знаю!.. Вот были мы у тёщи. Сидим, беседуем. Но как услышу я, что где-нибудь курица квохчет, не могу! Места себе не нахожу. И кажется мне, что снесла она яичко. А кошка подкралась и яичко это цап! И будь здоров яичко. И вскакиваю я, как ужаленный, и бегу. И пока не разыщу курицу, и не найду яичко, и не спрячу его, так и не успокоюсь. И так вот во всём! Просто удивительно!.. То мне кажется, что завелись крысы у нас, и грызут они крупу на кухне. А потом, оказывается, это у соседей стабилизатор трещит. То почудится мне, что передал я сдачи с пятёрки, когда продавал хлеб, что украл на работе. То ещё что-нибудь. И так каждый день!.. А на днях встретил я товарища школьного. Детей отвозил я в лагерь пионерский. А он, товарищ мой этот, там завхозом работает. Ну, встретились мы с ним. Сами понимаете. Сначала он принёс вина. Как у нас в шутку говорят, чернил две бутылки. Потом ещё и водки он заказал. Не обошлось у нас чернилами этими. Ну и разговор пошёл. Как да что. Как устроился. Много ли получаю. И сколько вообще имею. А я в свою очередь у него спрашиваю.
«Как же это у тебя получается,  -  говорю.  -  Вот и доход с твоих слов ты хороший имеешь. И дети тоже, вижу я, у тебя жирные всё по лагерю ходят. А у соседей,  -  говорю,  -  по лесу бродят, ягоды собирают».
А он мне:
«Так я же,  -  говорит,  -  с умом. Я же сначала кормлю их как на убой. Ничего не жалею, даже лишнее даю. А потом уж, как отъедятся они, так тут всё моё. А похудеть они и не успевают после кормления хорошего.
Я же,  -  говорит,  -  с умом».
Да... А вообще-то, откровенно говоря,
крадут там, скажу я вам, в лагере этом, не меньше нашего. Совесть совсем потеряли. Своих же  детей обкрадывают. Ну, выпили мы с ним. И вспомнилось мне за выпивкой этой, как он к водке меня когда-то приучал. А я ведь раньше ни пива, ни водки, ни чернил этих и в рот не брал. Посмеялись мы с ним в тот вечер над трезвостью моей прежней. Чуть животы не порвали от смеха. Так он вроде и не смешно. А как разгорячишься, а потом ещё добавишь, так тут такой смех тебя возьмёт, что сам удивляешься, отчего это ты такой вот весёлый получаешься. А вообще-то , скажу я вам, человек я грустный. Угрюмый я больше. Задумчивый. Нет, конечно, бываю и я весёлым. Если прилично у меня получилось. Всех. И получка, и так. В общем, всё, что удалось за месяц взять. Как у нас говорят: косматых. Да... Так вот сосед мой по квартире, скажу я
вам, частенько спирт приносит домой. Красота спирт этот медицинский.
И голова от него не болит, и никаких тебе симптомов. А если постоянно пить его, так вообще здоровым себя чувствуешь. И только мысли становятся грустными. А как поспишь, проснёшься, всё кругом мягкое, ватное, расплывчатое и дрожит.
А спирт этот сосед мой, скажу я вам, у двоюродной сестры берёт через брата её мужа, и меня угощает им. Одному ведь пить нехорошо. Да и выпьешь ты, как ни странно, один больше, чем вдвоём. Ну вот, прихожу я с работы, а он, сосед мой, тут уже. Закуска стоит. И спирт на столе. Графинчик такой. На вид совсем крохотный. А вмещается в него семьсот граммов. Садимся мы с ним и начинаем. Жена и дети к соседям уходят. А мы беседуем. Пьём... И каких только смешных историй не наслушаешься тут! Просто удивительно, что один человек и вот столько историй знает. Сидим мы, пьём. Сосед рассказывает, а я всё думаю. Сколько же это я денег сэкономил бы, если бы спирт вот этот, что пью я с соседом, не пил, а деньги за него к тем добавил, что у меня уже и так в разных местах припрятаны. Думаю я так себе, да спьяну чуть было и не сболтнул, что в мыслях вот я как бы ругаю соседа за то, что он каждый день бесплатным спиртом меня поит, да ещё и закуску с собой приносит. Мало того, что спирт я этот до чёртиков пью, так я ещё и невыгодным это считаю! Вот она, думаю, жадность до чего человека доводит. А на днях прихожу я с работы, вхожу, а соседа нет. Так я аж задрожал. Так мне нехорошо стало. Нет, не то чтоб я без спирта и заснуть уже не мог. Могу ещё, видимо. Да вот страшно мне сталоттого, что подумал я, что мне ведь как раз этой суммы и не хватало до круглой цифры, в которую и входит стоимость спирта, что мне предстояло ещё выпить с соседом своим сегодня. Я туда, я сюда. Жену спрашиваю, детей. Говорят, заболел сосед, в больницу забрали. И тут так расстроился я, что весь вечер места себе не находил. И чего я только не делал! Даже в телевизор смотрел. Ничто не помогает. Всё чудилось мне, что ещё придёт сосед мой с графином. Потом успокоился, правда. Поел без аппетита. И лёг спать.
Заснул даже. Часа полтора поспал. А потом проснулся. Тишина. Дети спят. Жена. Жутко... Во рту противно. Подташнивает. Схожу-ка я, думаю, в уборную. Вырвет, может. Не съел ли я чего такого. Захожу. Зажёг свет. Постоял. Подумал. А потом вдруг что-то повернулось во мне. Потом ещё повернулось, ещё. И только теперь уже в обратную сторону. И начало раскачиваться. И стало мне от качания этого жутко. И чувствую я, что не тем я делом занимаюсь тут, в уборной, каким надо бы заниматься в ней. А поделать с собой ничего не могу. Вижу я, что верёвку я бельевую через трубу перекинул и петлю себе готовлю. Смотрю я на петлю эту и удивляюсь. Ведь у меня даже руки не дрожат, а я смерть себе готовлю! Подумал я так, встал на унитаз и голову в петлю просунул. Потом слышу, жена стучит.
«Скоро ты там!..»
А как услыхал я голос её, так ноги сразу и поджал. Петля, слышу, зажимается. Круги в глазах, вата...
Вот так... А дальше не помню ничего я... Хоть убей...
И вот до сих пор понять не могу, как это так, что вот такой я, казалось бы, спокойный, и так вот, в уборной... Ни с того, ни с сего...

И почему?!..
1970 г.

РЫЖИК.

В солнечный летний полдень на поляну усыпанную цветами вбежала светловолосая двенадцатилетняя девочка. Ещё вчера она была обыкновенным ребёнком. Вчера ещё она совсем беззаботно собирала цветы, прыгала через ручей и смеялась таким задорным смехом, что даже самые угрюмые из взрослых облегчённо вздыхали, и на лицах их появлялись сдержанные улыбки.
Не замечая цветов, девочка смотрела в голубое бездонное небо и впервые удивлялась его бесконечности и чистоте. И почувствовала она тут, что должно произойти что-то необыкновенное, что-то настолько важное!..
И она ждала.
И вот на поляну, усыпанную цветам, опустился мальчик. Он был рыжий, весь в веснушках, с большими рыжими обвислыми ушами. В левой руке он держал скрипку. Мальчик и сам не знал, откуда он и зачем он здесь.
«Как тебя зовут, мальчик?»  -  Спросила девочка.
Мальчик посмотрел на неё, улыбнулся и почесал кончиком смычка кончик носа. И в свою очередь спросил:
«А как тебя зовут?»
«Это неважно!»  -  воскликнула девочка. И
почувствовала, что не сможет уже жить без этого неуклюжего сероглазого музыканта.
«Вчера ещё меня звали Верочкой. А сегодня
я Незабудка. А ты ведь Рыжик? Правда, мальчик?»
«Да, я рыжий».
«Нет, ты меня неправильно понял. Я сказала Рыжик».
«Ну, Рыжик... Не всё ли равно...»
«О нет, мальчик! Это совсем не всё равно.
Ведь ты мог не придти, и я бы не была Незабудкой. А небо не было бы таким голубым. И вокруг нас не было бы так тихо... Послушай, мальчик. Ты слышишь, как молчит этот кузнечик?.. Он молчит обо мне... А как смеётся ромашка! Ты слышишь, как она смеётся?
Нет, это совсем не всё равно, как смеётся ромашка».
«Я понимаю. Ты хочешь сказать, что сейчас лето, и поэтому так хорошо»,  -  сказал мальчик.
«Да! И ты пришёл сюда потому, что ты Рыжик!  -  воскликнула девочка.  -  Но ты молчишь».
«Я не молчу... Я играю... И, вообще, я не Рыжик. Я Вова. А уши у меня потом будут меньше. Когда я вырасту, они прижмутся к голове».
«Нет, ты Рыжик. И у тебя будет муза. У каждого мальчика должна быть муза».
«Когда я вырасту, и уши мои прижмутся к голове, я буду кочегаром»,  -  ответил рыжеволосый музыкант.
«Почему?
«Кочегары чёрные. И я своего добьюсь. И ты тогда не будешь надомной смеяться».
«Я не смеюсь. Ты мне очень нравишься. Ты такой хороший. Ты должен добиться своего...»

Когда солнце опустилось за горизонт, лягушки подняли невообразимый гам. А ночью пошёл дождь. И уже утром можно было собирать грибы.

1966 г.

РЕВНОСТЬ.

Исидор Семёныч работал в собесе. И, как правило, возвращался домой не позднее девяти. Жена его, тщедушная маленькая женщина с голубыми наивными глазами, имела обыкновение бить мужа кулаком наотмашь по спине. Сидорчик, как его ласково называла Оля, прощал ей эту маленькую шалость. Он  понимал, что бьёт она его из ревности и любя. Но сегодня гнев её был необычным. Больше всего насторожило Исидора Семёныча то, что Оля даже ни разу на него не замахнулась.
«Где ты был?»  -  спокойно спросила Оля и посмотрела на Исидора Семёныча сверху вниз.
«Я...»
«Который теперь час?»
«Пять минут двенадцатого».
«А где ты был в одиннадцать?»
«Вввв...  В одиннадцать я подходил к дому».
«А в десять?»
«В десять, Оленька, я... я... кажется, был в
больнице».
«Кажется?! Ты что, не знаешь, где ты был в десять?»
«Видишь ли, Оля, я уже не помню, где я был в десять. Дело в том...»
«Я не хочу слышать никаких оправданий! Ты сейчас начнёшь говорить, что случилось несчастье и ты помогал кому-то в беде».
«Оленька, дело в том, что, как ни странно,
но это действительно так».
«Вот видишь, ты уже лжёшь!»
«Понимаешь, человеку стало плохо...»
«И ты взялся ей помогать».
«Почему ей? Разве я сказал, что это была женщина?»
«Нет. Но ты и не сказал, что это был мужчина».
«Да, это была девушка. У неё больное сердце…»
Оля недоверчиво посмотрела на Исидора Семёныча.
«…Она потеряла сознание, и я нёс её на руках»,  -
продолжал говорить Исидор Семёнович.
«Ах, девушка! Больное сердце! И ты, конечно, утешал эту шлюху. Ты нёс её на руках, и успокаивал её сердце!..»
«Видишь ли...»
«Я ничего не хочу видеть... Мерзавец!»

Пауза.

«Видишь ли, Оля... Она умерла у меня на руках... Ей было всего шестнадцать лет...»

Оля как-то сразу поникла. Уже в постели она спросила:
«Милый, а где ты был в половине двенадцатого?»
«Оленька, я ведь тебя в это время целовал».
«Ах, да!»  -  облегчённо вздохнула Ольга и прильнула к его груди.

Через минуту она уснула.
1964 г.


ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ.

Бывают учреждения, в которых сотрудники без слов понимают друг друга. В таких учреждениях о делах почти не говорят. И лишь в редких случаях там можно услышать негромкое, но чёткое слово, которое, как острый нож, прорезает деловую тишину. И вот именно в такое учреждение и был направлен на работу Иван Иванович Мудрый, получивший должность, сокращённую во время предпоследней реорганизации, а ныне восстановленную вновь. По натуре своей Иван Иванович был человеком спокойным. Но обстоятельства сложились так, что даже ему человеку сговорчивому и скромному пришлось испортить отношения со многими своими сослуживцами. Постоянная деловая тишина, царившая в описываемом нами учреждении, оказалась не настолько деловой, как это могло показаться на первый взгляд. В процессе работы Иван Иванович понял, что дела всех отделов безнадёжно запущены. И по существу вся работа выполняется им одним, Иваном Ивановичем Мудрым. Но больше всего волновало Ивана Ивановича не то, что сам он много работал, Иван Иванович любил работать, и не боялся никакой нагрузки. Но Ивана Ивановича волновало то, что вокруг него процветало деловое равнодушие и полнейший деловой развал. И тогда он принял все меры способные хоть как-нибудь изменить сложившееся в данном учреждении катастрофическое положение дел. Он выступил на собрании, доложил о своих наблюдениях в вышестоящую инстанцию, и сообщил в центр. Он сделал всё, не говоря уже о личном примере, которым была выполняемая им работа. Все его замечания, предложения и советы, как правило, встречались всеобщим одобрением. Но этим, как правило, всё и ограничивалось. После каждого предложения Ивана Ивановича, которое выслушивалось с большим вниманием и видимым интересом, сотрудники обменивались многозначительными взглядами, и в эти минуты в их глазах, выражавших недоумение, можно было прочесть приблизительно следующее:
«И что ему, собственно, нужно? Неужели он думает, что мы сами не понимаем, что у нас хорошо, а что плохо? А может, он метит на место самого!.. Д-а-а-а!..»
И тут глаза сотрудников, выражавшие уже что-то более значительное, как бы говорили, что владельцы этих глаз догадываются о чём-то важном.
«Да-аа... Так на чьё же место он метит?.. Ведь он критикует буквально всё! Уж не подкоп ли это под самого!!!.. Но как смел!.. Нет уж, как хотите, а у него определённо огромные связи, и где-то там!.. влиятельная рука».
Приблизительно то же думали и остальные сотрудники данного учреждения, и некоторые работники вышестоящих организаций.
Постоянно обмениваясь мнениями об Иване Ивановиче, в конце концов, все они поняли, что никакой руки у него нет. И, как ни странно, он не метит ни на чьё место. А просто он такой, честный. Человек всей душой болеющий за порученное ему дело.
«Дааа...»,  -  неопределённо произнёс управляющий и с интересом посмотрел на Ивана Ивановича.
«Нет уж!  -  молча, но единогласно, решили сотрудники.  -  Лучше мы сами будем выполнять всю его работу, но терпеть его дальше... Нет!..»
И с разрешения вышестоящей организации
они сократили злополучную единицу, и получили
за это ещё хорошую премию. Почин был с восторгом подхвачен другими организациями. А в описываемом нами учреждении вновь воцарилось деловое равнодушие и прежняя деловая тишина. И опять сотрудники без слов стали понимать друг друга. И лишь в редких случаях можно было услышать негромкое, но чёткое слово, что, как острый нож, прорезало, так обманувшую Ивана Ивановича, и столь характерную для данного учреждения, деловую тишину.
1965 г.

СИЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА.

Каждый день она приносила нам газеты и журналы. В её голубых глазах таилось что-то непонятное. Бессмысленность и циничность её поведения поражали даже нас, артистов балета, привыкших ко всему. Когда я поинтересовался, кто же она, мне объяснили, что это какая-то деревенская дура, и что она нигде не работает и нигде не прописана. Мне рассказали, что она напросилась к одной почтальонше помогать ей разносить корреспонденцию. И таким образом находит себе клиентов. Отдаёт предпочтение артистам, так как они без излишних претензий. Да и никогда не забывают, что человека сначала нужно накормить. Одета она была, по меньшей мере, по-идиотски. На ней было какое-то голубое платье и большие растоптанные сандалии. И её не расчёсанные льняные волосы свисали беспорядочными слипавшимися прядями на худые плечи, создавая отвратительно-пёструю жёлтовато-голубоватую гамму. Меня поражала нечистоплотность моих товарищей способных на сближение с этим, мягко выражаясь, бессмысленным и безвольным существом. Но, когда я однажды оказался свидетелем её разговора с одним из моих знакомых, я заметил, что в её бессмысленных ответах таится что-то большее, чем обычное бесстыдство и отсутствие ума. И теперь уже она для меня стала ещё большей загадкой. До сих пор мне казалось, что я обладаю некоторым свойством читать чужие мысли. Но на этот раз я зашёл в тупик. Поломав голову, я позволил себе считать её обыкновенной дурой. А потому и загадочной и непонятной. Через год я уже встречал её среди студентов университета. Теперь в её одежде проглядывало явное
желание подражать городским модницам. Получалось же это у неё и глупо, и чрезмерно бедно, так как всё, что было на ней, было изрядно поношено и с чужого плеча. Но и сейчас она была в центре внимания большой группы молодых людей, оживлённо о чём-то разговаривавших с ней. И я подумал, что не смотря на свою глупость, а может быть, и благодаря ей, она всегда вызывает к себе оживлённый интерес окружающих.
Так в чём же всё-таки дело, подумал я: в той до наивности циничной откровенности, с которой она оценивает вещи или в той неподдельной искренности, граничащей в своей простоте со святостью. Да будь она абсолютно бессмысленным человеком, разве могла бы она собирать вокруг себя такое количество одарённых молодых людей?
Однажды я спросил о ней у своего знакомого, студента медицинского института, так как его я тоже когда-то видел в её обществе.
«Да она у нас учится,  -  ответил он мне,  -
на хирургическом отделении. Сначала ходила просто так, а потом сдала экзамены. Теперь целыми днями просиживает в библиотеке. Очень способная девица. Хочет стать хирургом».

Прошло много лет. Я по-прежнему работал в театре. Теперь я был ведущим солистом, и дальнейшая моя карьера зависела теперь только от меня. Я имел все основания для того, чтобы стать первым танцовщиком труппы. Работал я как проклятый, не жалея ни сил, ни времени. Но однажды на репетиции, предшествовавшей моему неофициальному назначению на должность премьера, я увлёкся сложной эффектной вариацией и, неудачно приземлившись на расслабленную ногу, повредил коленную чашечку. Я был страшно расстроен. Спектакль пришлось отменить. Врачи определили разрыв мениска. А это одна из опаснейших травм для артиста балета. Дело в том, что неудачная операция могла лишить меня профессии. Я был в отчаянье. Я чувствовал себя совершенно одиноким беспомощным и никому не нужным человеком. Мне сказали, что операция неизбежна. И я решил обратиться к самому лучшему специалисту по подобным болезням. Мне посоветовали женщину хирурга. И я сделал всё, чтобы попасть в её клинику.

Перед операцией я думал о том, как всё-таки бессилен человек перед случайностью. Мой талант в сущности ничего не значит, если операция пройдёт неудачно. Я думал об этой знаменитой женщине, в руках которой теперь была моя судьба. Я думал о её виртуозном мастерстве и о том, что и у неё, видимо, тоже бывают неудачи. Мне хотелось поскорей увидеть эту сильную женщину.

Когда меня готовили к операции, я был совершенно спокоен. И вот распахнулась дверь, и в окружении большой группы ассистентов вошла женщина средних лет. И я сразу узнал её. Да, это была та же девушка, что много лет тому назад приносила нам газеты и журналы. Её шелковистые льняные волосы были собраны теперь в большой плотный жгут на затылке и открывали широкий светлый лоб. А светящиеся глаза смотрели прямо на меня.
«Ну что, дружочек, боитесь?»  -  спросила
она улыбаясь.
Глаза её по-прежнему излучали непонятный мне золотистый свет.

Операция прошла хорошо, и я выздоровел и продолжил свою карьеру в театре.
Девица, которую я когда-то считал странной, впоследствии стала моей женой и моим другом на всю оставшуюся жизнь. У нас, конечно, были дети. И они уже выросли и стали хорошими людьми.
1964 г.

ТРИ ЖЕЛАНИЯ.

Они полюбили друг друга страстно и навсегда. Ей было пятнадцать. Ему тридцать два. Сначала её мать поощряла их дружбу. Но потом появились причины, благодаря которым Нона Меркурьевна решила разрушить их союз. Весь период знакомства Володи с Ольгой она пыталась узнать, из какой он семьи. Долго её старания не приносили результатов. Происходило это потому, что действовала она совершенно изысканными методами, не спрашивая ни о чём прямо, по существу
вопроса. Долго ей не было известно, что отец Володи технический редактор, а мать его домашняя хозяйка. Сам же он за свою тридцатидвухлетнюю жизнь не успел ещё даже получить высшего образования. Правда, выглядел он довольно молодо и не был глуп и неприятен на вид. Напротив, он был симпатичен, остроумен и умён. Но мать Ольги окончательно решила, что они друг другу не пара. И вот однажды между ними произошёл откровенный разговор.
«Володя, я запрещаю вам встречаться с Ольгой,  -  сказала Олина мама.  -  И я говорю вам это прямо, при ней. Я вас глубоко уважаю, но вы ей просто не пара».
«Почему?»  -  чуточку лукаво улыбаясь, но с неподдельным интересом, спросил Володя.
«Видите ли, Володя, вы уже не молоды, а Оленька ещё совсем ребёнок. И, кроме того, ей надо учиться».
«Но, Нона Меркурьевна,  -  возразил Володя,  -  вы должны признать, что мы любим друг друга. И это главное. И вы не должны мешать нам встречаться».
Ольга с волнением слушала их разговор.
«Володя, вы меня извините,  -  продолжала Нона Меркурьевна,  -  но то, что вы говорите, звучит по-детски. Скажите, что вы можете дать Ольге?»
«Простите, а что я должен ей дать?  -спросил Володя и продолжал говорить:  -  Мы любим друг друга, работаю, придёт время и Оля будет работать».
«Володя, но Оля станет архитектором, а вы простой рабочий».
«Да, допустим, я простой рабочий. Но я могу стать писателем».
«Это как?»
«А так. Я начну описывать нравы. Я напишу о вас. Я добьюсь популярности, известности. Я стану знаменитым».
«Володя, вы ведёте себя невежливо».
«Невежливо. Может быть. А вы торгуете своей дочерью. Вы подыскиваете ей выгодного жениха. Ну что ж, если хотите, давайте торговаться. Что из себя представляет ваша дочь? Сейчас она школьница. Через год поступит в институт. Но что с ней будет через десять лет, не знает ни один человек на свете. Может, она и не станет архитектором. Тем более, известным, каким вы, несомненно, хотите её видеть».

Мама сумела убедить Ольгу, и та перестала встречаться с Володей. Володя взялся за ум. Он теперь много читал, а иногда писал небольшие юмористические рассказы. Посылать их в редакции он не решался.
Некоторые из них, более удачные, он по почте пересылал Ольге. Она ему никогда не отвечала. Сначала она поступала так потому, что верила маме, а потом и сама убедилась, что мама абсолютно права. Со временем и Володя увидел, что писателя из него не вышло. И он решил больше не писать. От скуки он много читал, и перед ним раскрылась такая бездна непознанного, что ему захотелось прочитать как можно больше.

Оля окончила архитектурный факультет и начала самостоятельную жизнь. Выдающегося архитектора из неё не вышло. Скоро она вышла замуж и окунулась в жизнь полную трудовых будней и постоянной заботы о детях. Володя был одинок. И ему захотелось прожить как можно дольше. К счастью он был моложав, и в шестьдесят выглядел на сорок. А в семьдесят ему нельзя было дать и пятидесяти пяти. Когда ему исполнилось семьдесят три, умерла Ольга. И на всём свете не осталось ни одного близкого ему человека.
Володя написал толстый роман, принесший ему мировую славу. Роман этот, в котором он описал всю свою жизнь, прославил его навсегда. Володя стал знаменитым. Но Ольги больше не было. И жизнь для него потеряла всякий смысл.
Теперь у него оставалось только одно желание. Ему больше не хотелось жить.

1964 г
НАТАША.

«Вот вы говорите о воспитании. Конечно, и воспитание играет определённую роль. Но человек, прежде всего, сам должен захотеть быть человеком».
Так неожиданно заговорил мой попутчик, с которым мне пришлось провести в одном купе целую ночь.
«Хотите, я расскажу вам историю, которая позволила мне думать, что человек в любой среде может оставаться человеком?»
После этого он закурил и продолжил речь.
«Историю эту мне рассказал мой приятель, которого уже нет в живых. И, во всяком случае, во всём, что я вам сейчас расскажу, не будет ни единого слова вымысла».
Тут он сделал паузу и продолжил говорить.
«В одной интеллигентной семье родилась девочка. Как видите, я начинаю с самого главного. У её родителей хватило и сил, и средств для того, чтобы дать ей хорошее воспитание и, таким образом, направить её по верному пути. Но, как известно, в определённом возрасте дети выходят из-под родительской опеки. И хотя материально ещё долго зависят от родителей, но живут уже, как принято считать, своим умом.
И вот тут-то и вступает в действие тот механизм формирования личности, который вне связи с воспитанием и иными причинами направляет человека по пути избранному им самим. Иногда человек делает правильный выбор, несмотря на то, что в данных условиях выбор этот более труден. Но порой он идёт по пути лжи даже тогда, когда живёт и воспитывается в среде далеко не благоприятствующей такому развитию личности. И причина, побуждающая его идти этим путём, не имеет ничего общего со средой и воспитаньем. Всё тут зависит, как мне думается, только от личных положительных или отрицательных качеств самого человека.
Ну так вот. Героиня моего рассказа была уже взрослой семнадцатилетней девушкой. Способностям её и её уму мог бы позавидовать даже уже сложившийся человек. В пятнадцать лет она поступила в университет. И к этому времени, о котором идёт речь тут, была уже на третьем курсе филологического факультета. Свои способности она не задумываясь расточала на окружавших её людей. И пользовалась у своих товарищей безграничным авторитетом. Окружающие её люди, благодаря ей, раскрывали в себе такие качества, о которых раньше и не подозревали. И таким образом создавалась вокруг неё крепкая монолитная семья единомышленников. Ну, в общем, я думаю, вы уже представляете себе ту среду, в которой находилась моя героиня. Но чтобы рассказ мой был кратким, я назову только главных действующих лиц этой компании. Для предельной сжатости повествования их будет всего двое. Вышеупомянутая единственная дочь образованных интеллигентных родителей и молодой человек, условно названный мною молодым человеком «М». Героиню же мою звали Наташей. Но и друзья, и родители, да и вообще, все близкие ей люди, не называли её иначе как Наташенькой. И она этого, конечно, заслуживала. Среди товарищей, окружавших её, иногда происходили небольшие размолвки. Бывали и маленькие ссоры. Но обычно всё заканчивалось миром. И происходило это,
прежде всего, потому, что с ними была Наташа. И к ней тянулись обычно не только студенты университета, в котором она училась, но и молодые артисты городских театров. И вообще ребята и девушки из других высших учебных заведений нашего города, сумевшие своей искренностью заслужить право относиться к этому замечательному коллективу. В возрасте, к которому относились почти все члены вышеупомянутого неофициального объединения, характерным является чувство свойственное, прежде всего, молодым людям. И вы, конечно, понимаете, что я тут говорю о любви. А любовь обычно ничего не обещает наперёд. Наташу же любили все. Но никто не любил её обыкновенной любовью. Её в равной степени любили и ребята, и
девушки. Любили её, как друга. И, наконец, как вожака. Каждый позволял себе, да и не только позволял, но и считал своим долгом, делиться с ней своими чувствами и мыслями. И каждый ждал от неё мудрого и полезного совета. Таким образом, она знала всё. И не только знала, а, в сущности, от неё и от её советов зависело очень многое. Безграничное доверие, которым пользовалась Наташа у окружавших её людей, по существу давало ей и огромные права. Но и налагало на неё не меньшую ответственность. Всё это она прекрасно понимала, потому что, как я уже говорил, была умна и не по летам рассудительна Поначалу она была горда своим положением в коллективе и с большой осторожностью и ответственностью давала те или иные советы своим товарищам. Но постепенно для неё стало обыденным делом решение чужих судеб. И теперь уже нередко она руководствовалась просто настроением. И даже с каким-то нездоровым интересом наблюдала за возникающими при этом недоразумениями. Ей казалось порой, что в её положении все её мысли и поступки навсегда останутся тайной, и никто не сумеет заглянуть в её душу. Но она ошибалась. Одному человеку удавалось видеть её гораздо глубже, чем всем остальным. Он понимал её намного больше, чем она сама понимала себя. И человеком этим был, как вы уже, наверное, догадались, второй герой моего повествования, некто молодой человек «М». Он был намного старше её и всех остальных членов этого неофициального объединения, и питал к ней далеко не просто товарищеские чувства. Короче говоря, он был в неё влюблён. Личная его судьба сложилась так, что, несмотря на свои тридцать семь лет, он был ещё холост. И признаться ей в своём чувстве он не спешил. Он ждал, пока она сама поймёт, как он относится к ней. Она же, окрылённая успехом, как вы уже заметили, портилась буквально на глазах. И однажды в поиске более богатой пищи для своего воображения взялась за расстройство дружбы лучшей своей подруги и полюбившего её однокурсника. Но если бы это делала она потому, что сама влюбилась в него, то тогда ещё можно было бы её понять. Но она не питала к нему никаких чувств. А просто ей до конца захотелось испытать силу своего авторитета, и узнать до какой же степени её ум способен проникать в чужие сердца. Это была простая прихоть. Но это была коварная прихоть. Без особого труда Наташа убедила подругу в неверности её избранника. А для подтверждения своих слов назначила ему свидание с другой его однокурсницей. И молодой человек «М», видя происходящее, но, не будучи до конца уверен в причине, которая побудила Наташу поступить так, написал ей письмо. В котором предлагал не красть чужую любовь. И, тем более, не применять для этого запрещённых приёмов.
Наташа ему ответила злым раздражительным письмом. И в нём в частности говорила, что с ним она не в таких отношениях, чтобы он указывал ей, как себя вести в том или ином случае. По характеру его письма она решила, что он в неё влюблён, и поэтому позволяет себе так глубоко проникать в её мысли. И она, конечно же, не ошибалась. Но он для пользы дела, скрыв от неё свою любовь, ответил ей, что она с ним именно в таких отношениях, а не в таких, на какие она намекает. И что он даёт ей советы не как претендент на руку и сердце, а как товарищ, который видит, как далеко она зашла в своих заблуждениях.
После длительной переписки, в которой каждый из них стремился доказать свою правоту, она, наконец, сдалась. И признала все свои ошибки. И с благодарностью приняла предложенную им более близкую дружбу.
Шло время. Дружба укреплялась и переросла во взаимную любовь. Теперь он искренно радовался тому, что сумел оградить её от непоправимых ошибок. Теперь он был счастлив. Счастлив настолько, насколько может быть счастлив человек, который добился взаимной любви.

Ну что ж. А теперь давайте вспомним с вами, дорогой друг, что ему было уже тридцать семь, а она в свои восемнадцать была и умна, и неописуемо красива. И вот, чтобы узаконить их связь, она придала огласке их отношения и, не скрывая ничего от родителей, сама рассказала им, и всем остальным, о их близости. Родители признали их союз и благословили их на брак. А он ещё долго не верил в своё счастье. И потом всё-таки рассказал ей, что полюбил он её ещё тогда, когда она училась на курсах, где он преподавал ритмику. Узнав об этом, Наташа сразу поникла. И её любовь показалась ей теперь ничтожной. Ведь она думала, что сама добилась его любви к ней. И через неделю от её любви к нему не осталось и следа. Через две недели Наташа ушла от молодого человека «М» навсегда».

Поезд уходил в ночь. Рассказчик говорил что-то ещё. Но я уже его не слышал. Я, видимо, задремал. И стук колёс отвлекал меня от его монотонной и всё ещё продолжающейся речи.

Поезд нас уносил вдаль…

1964 г

ТРУС.

По просёлочной дороге, пересекающей бескрайнее ржаное поле, шёл автобус. Пассажиры устало дремали на своих местах. И лишь невысокий худощавый мужчина с маленькими энергичными глазами беспокойно ходил взад и вперёд по автобусу. Потом он подошёл к водителю и потребовал, чтобы он не нарушал график. Ещё в начале пути этот нетерпеливый нервный пассажир успел поссориться со всеми, кто ехал в этом автобусе. Сначала ему не понравилось то, что не выдвигаются боковые стёкла, и в автобусе слишком тепло. Затем он не разрешил остановиться на полпути и взять опаздывающего человека. А потом он заставил перенести чемоданы в конец автобуса, и расчистил себе таким образом путь для бессмысленной монотонной ходьбы. Не проходило и минуты, чтобы он не делал каких-нибудь указаний. И это быстро надоело всем. И на него перестали просто обращать внимание.
Когда автобус подходил к железнодорожному полотну, беспокойный гражданин потребовал ехать быстрее.
«Прибавьте скорость»,  -  сказал он водителю. И уставился на него злыми беспокойными глазами. Водитель промолчал.
«Может, вы опаздываете на самолёт,  -ехидно спросил краснолицый огромный мужчина, сидевший непосредственно за водителем и до сих пор не подававший никаких признаков жизни.  -  Тогда идите пешком. А нам спешить некуда».
«Не говорите чепухи!»  -  бросил  беспокойный гражданин и направил свой лихорадочный взгляд на переезд.
В эту минуту шлагбаум начал двигаться
вниз.
«Эх!  -  в отчаянье сказал беспокойный гражданин и посмотрел на водителя.  -  Ведь я же вас просил!»
Водитель молча затормозил. Беспокойный гражданин нервно шевелил губами. Но не прошло и пяти секунд, как опускающийся шлагбаум снова пошёл вверх. И когда он достиг верхней точки, водитель включил вторую скорость и с места рванул вперёд. Автобус переезжал железнодорожное полотно. И вдруг в моторе что-то зашипело, зачихало, раздался треск, и автобус встал прямо на рельсах. Мотор заглох. В это время на горизонте, в том месте, куда уходило железнодорожное полотно, показалась небольшая струйка белого дыма. А у её основания появилась маленькая чёрная точка паровоза.
Беспокойный гражданин гневно закричал:
«Откройте дверь! Паровоз!..»
Водитель по-прежнему не реагировал на его слова и молча пытался завести мотор. Взбешённый невозмутимым спокойствием водителя беспокойный гражданин схватил его за плечи и стал трясти. Водитель смотрел непонимающим взглядом.
«Откройте дверь»,  -  ещё раз, но уже негромко, сказал беспокойный гражданин и, перестав трясти водителя, отпустил его плечо. Сообразив, что от него хотят, водитель повернул ручку автоматического открывания двери. Но дверь не открылась. Тогда он ещё несколько раз повернул ручку в обе стороны.
Дверь и теперь оставалась закрытой.
Посмотрев по сторонам и приняв какое-то важное решение, опаздывающий гражданин достал из портфеля гантель, разбил ею лобовое стекло, и с лёгкостью спортсмена выскочил из автобуса.
«Трус!»  -  закричал краснолицый огромный мужчина с выпученными пьяными глазами. Но беспокойный гражданин уже бежал навстречу приближающемуся поезду. Всё это произошло в течение десяти секунд не более. И поезд ещё не успел заметно приблизиться к переезду. Пассажиры, до сих пор спокойно дремавшие на своих местах, услышав звон разбитого стекла, поняли, что что-то произошло и, почувствовав грозящую им опасность, все сразу бросились к окну. А в это время беспокойный гражданин уже переводил стрелку на переезде на другой путь. И когда тяжёлый железнодорожный состав, скрежеща и замедляя ход, проходил мимо заглохшего автобуса, пассажиры, столпившиеся у разбитого стекла, проклинали застрявшего в нём огромного краснолицего мужчину с полупьяными слезящимися глазами.
Беспокойный же гражданин, увидев, что состав прошёл стороной, облегчённо вздохнул и, сев на обочину насыпи, негромко сказал:
«Всё! Теперь опоздал».

А пассажиры, оправившись от испуга, влюблено глядели на сидящего на обочине человека с гантелей в руке.

1964 г.

ВСЕ МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ.
(киносценарий)

Человек несёт ёлку. Люди восторгаются её красотой. Человек подходит к дому. Ставит ёлку у двери. Пишет записку и кладёт её рядом. Звонит в дверь и уходит. Открывается дверь. Девушка. Она удивлена. Читает записку. Задумывается. Парень идёт по улице. Девушка в комнате, перед ней записка. Ёлка стоит у стола. Парень идёт по улице. Девушка. Перед ней записка. Записка крупно. На ней написано:

 «ВСЕ МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ. ДЕД-МОРОЗ».

Парень идёт по улице сквозь встречный людской поток.
Лицо девушки... Затемнение...

1964 г.

ТРИЛОГИЯ О ЛЮБВИ.

Всё было бы хорошо, если бы не желание быть полезным. И именно оно мучило Ивана Ивановича все эти годы. Где он только неработал. И везде он выполнял свои обязанности добросовестно. Но жизнь шла. И всё больше и больше понимал Иван Иванович, что занимается он не тем, и живёт не так.
«Куда я иду?»  -  подумал Иван Иванович и стал переходить улицу. Он уже перешёл её, и даже одной ногой наступил на тротуар, когда почувствовал нестерпимую боль в области сердца.
«Инфаркт»,  -  успел подумать Иван Иванович.
«А ведь был он хорошим человеком»,  -  сказал кто-то из сослуживцев, когда Ивана Ивановича опускали в могилу.

*
Она родила тройню...
«Ну что ж. Тем лучше»,  -  сказал растерявшийся отец. А счастливая мама заплакала от облегчения.
Когда дети выросли и завели свои семьи, они разъехались по разным городам. Не очень часто навещали они своих родителей. Ещё реже приглашали их к себе в гости.
«И старость проходит»,  -  сказал отец и поехал к сыну. Погостив у него недельку-другую, он вернулся домой. Мать съездила к дочери. Шли годы. Но случилось несчастье. И второй сын, к которому не ездил отец, потерял семью в автомобильной катастрофе. Вернувшись к родителям, он прожил сними до самой смерти полным инвалидом. Умирая, он сказал:
«Это расплата за любовь. Но это же и награда».

*
В трудолюбивой семье все уважали друг друга. Особых заслуг перед обществом у членов этой семьи не было никогда. Никто здесь, казалось бы, и не думал, как он живёт. Всё шло сам собой. Рождались дети. Старели дедушки. Умирали бабушки. Младшие слушались старших. Старшие помогали младшим. Соседи отзывались об этой семье с большим уважением. Это была семья, в которой всегда существовал особый микроклимат. В общем, это была обыкновенная семья. И в ней все любили друг друга.

1986 г.

СТАРИК И МОРЕ.

Пауль уходил в море, а старик оставался на берегу. Голубые волны стучали в песок побережья. Потом наступал полуденный зной, и старик перебирался в тень. Под навесом было прохладней. Шелест волн здесь почти не был слышен, и сливался в общий гул, настраивая старика на грустные мысли. И тогда он снова возвращался к воде. Джим нетерпеливо бежал за ним.
«Отстань!»,  -  раздражённо бросал старик, когда Джим, развеселившись, требовал, чтобы ему уделили внимание. Джим обиженно поджимал хвост и молча ложился на песок. Старик смотрел вдаль, туда, где где-то
плыл его единственный сын Пауль.
Паулю сегодня исполнялось тридцать. Он был широкоплеч, с черными, как смоль, волосами и постоянно улыбающимися голубыми глазами. Ещё в детстве море отняло у него мать. А зрение отца неожиданно поблекло и стало ничтожным в сравнении со зрением необходимым труженику моря. Стариком его назвали незаслуженно рано. Ему ещё не исполнилось и пятидесяти трёх. Но он носил бороду, и это всё и решило.
Время не спешило. Ожидание становилось раздражительным и долгим. Джим молчал...
«Так как же это всё началось?  -  подумал старик и отдался воспоминаниям.  -  Да, было хорошее время. На берег приходили женщины.
У нас была дружная артель. И каждый вечер нас встречали десять молодых рыбачек. И она!.. Я был молод и всегда с нетерпением ждал этой встречи. Её отец строго относился и ко мне, и к своей единственной дочери красавице Лори.
А однажды она постучалась в мой шалаш. Но я не позволил ей войти, и она целый месяц не приходила на побережье. Лори... Бедная Лори. Ей так и не пришлось увидеть своего сына взрослым...»
Джим неожиданно заскулил, и старик понял, что какой-то растерявшийся краб опять отстал от уходящей волны.
«Перестань!»,  -  раздражённо бросил старик и снова отдался воспоминаниям.
«Так как же это всё началось... Океан бурлил, и волны разбивались о скалы. И она снова постучалась в мой шалаш. На этот раз я разрешил ей войти. Была грозовая ночь, и её мокрые плечи освещались голубыми
молниями. Дрожа от холода, она прильнула ко мне.
«Лори!»,  -  сказал я. Но она растворила меня в своём поцелуе. И мы провели вместе всю ночь... А утром я пришёл к её отцу.
«Пауль,  -  сказал мне её отец, неторопливо раскуривая трубку.  -  Ты ещё совсем молод, но, помни, это не будет продолжаться вечно. И потому у вас должны быть дети».
Я ответил согласием, и он благословил нас. А потом родился Пауль. Но Лори так и не увидела его взрослым. Бедная Лори, ей так не повезло со мной...»
«Джим!..»
Джим что-то искал среди камней.
«Принеси, пожалуйста, сумку».
И он побежал под навес, и через минуту притащил в
зубах большую брезентовую сумку, в которой вместе с вяленой рыбой лежала бутылка виски.
«Будем обедать, Джим»,  -  сказал старик, и
улыбнулся опускающемуся в море большом жёлтому солнцу.
«Ты выпьешь со мной?  -  Но Джим недовольно зафыркал и жалобно заскулил.  -  Ну-ну, не буду. На вот, ешь... Хороший ты, Джим...»

Буря утихла. Солнце спустилось за горизонт. Небо и волны превратились в общую туманную массу.
«Джим...»,  -  начал было старик. Но Джим уже всё понял и побежал на возвышение. Старик молча ждал. Он ждал, что вот-вот раздастся заливчатый лай несущейся вниз собаки, и Джим сообщит ему, что у горизонта он увидел лодку, в которой плывёт Пауль. И уже через полчаса они будут все вместе. И потом Пауль сложит в бочку сардины. Но Джим, молча, неторопливо вернулся к старику, и лениво лёг у самых его ног. Море поглощалось темнотой.
«Иногда голодные акулы нападают на рыбаков,  -  подумал старик.  -  Но Пауль справится. Ведь он мой сын, и матерью у него была красавица Лори».
Лори... Мы похоронили её в океане. Она была настоящей рыбачкой. Она могла проплыть пять миль, а потом, смеясь, тащить сеть с сардинами. Потом нас покинули люди. И мы остались втроём. Я, Лори и Пауль. И вот эта проклятая бомб а. Она случайно упала на нашем побережье. Ей не было до нас никакого дела. Она просто случайно упала здесь. Но как она ярко горела! Я ещё никогда не видел такого костра. А потом этот взрыв... Мы похоронили Лори в океане... Бедная Лори...
Но где же Пауль?.. Что я им скажу, когда они приедут за сардинами?.. Только Пауль умеет наловить их достаточно много. Только он так далеко уходит в океан. Однажды он уже не вернулся к закату. Тогда он проплыл десять миль, отбиваясь от акул. И когда он накормил их их же телами, они оставили его в покое. И весь израненный, истекая кровью, он поплыл позвёздам.
«А теперь даже нет звёзд»,  -  подумал старик.
Рядом, прижавшись к его ноге, дрожал Джим. Можно было уйти под навес, но старик не хотел тревожить задремавшего пса. С каждой минутой становилось холоднее. Ветер крепчал. Джим неожиданно вздрогнул, ещё больше задрожал и с мелким лаем побежал под навес. Буря нарастала. Старик пошёл за собакой.
«Ну, конечно же, самец. Посмотрите, какие у него жабры».
Старик вздрогнул и проснулся. Ночь пролетела в мимолётном сне. Тёплые утренние лучи подсушили росу на прибрежных камнях и взялись за своё каждодневное дело, раскалять песок до такой степени, чтобы старику было трудно ступать по нему своими босыми не по летам лёгкими ногами.
«Джим»,  -  сказал старик и услышал в ответ быстрый бег и частое дыхание резвящейся собаки.
Джим уже забыл о вчерашней вечерней грусти и безобидными играми начинал новый день. Гоняясь за маленькими неопытными крабами, он подталкивал их лапами в набегающую волну. Ужасная мысль не
покидала старика. И тогда он попросил Джима сбегать на скалу и посмотреть в океан. Но Джим не понял его просьбы и просто радовался новому дню, думая, что Пауль недавно вышел в море и потом, поздним вечером, когда последние лучи солнца покинут океан, вернётся с хорошим уловом и обрадует своего отца и его, Джима, большой удачей. Но старик думал иначе, и через минуту он уже шёл к скале. Поднявшись на неё, он остановился на самом краю обрыва. Солнце осветило его седую голову. Длинные волосы и полотняную рубаху на широких плечах трепал прохладный утренний ветер. Невидящими глазами старик смотрел в океан. Так он простоял весь день, уже почти не веря в возвращение сына. Джим посмотрел на старика и не стал больше гоняться за нерасторопными крабами и молча, забежав на скалу, встал рядом с хозяином и тоже приготовился ждать.
«Совсем не хочется есть»,  -  подумал старик. Но Джим хотел уже и есть, и пить, и мелко скулил, напоминая старику об этом.
«Джим,  -  сказал старик, когда солнце опустилось за горизонт.  -  Принеси, пожалуйста, сумку». И пёс торопливо побежал к навесу и принёс сумку с едой. «Что ты будешь? Рыбу или краба?» Но Джим уже согласен был и на рыбу, и на краба, так велико было его желание поесть.
«Есть не хочется»,  -  подумал старик и, открыв бутылку, опорожнил её всю до последней капли. Потом он неторопливо пошёл к воде. Солнце утонуло в океане.
«Джим»,  -  сказал старик. Но Джим уже и так почувствовал тревогу и, бросившись за стариком, стал бегать возле него и громко лаять. А старик снял полотняную рубаху, и на фоне сумеречного вечернего неба засветилась его атлетически могучая фигура. Потом он вошёл в набежавшую волну. Джим бросился за ним. Старик больше не обращал на него никакого внимания, и всё дальше и дальше уходил в пологие волны песчаного побережья. Джим плыл рядом.
«Они приехали»,  -  подумал старик, услыхав голоса. До берега уже было не менее полмили. Старик знал  -  приехали за сардинами.
«Джим, принеси, пожалуйста, сумку»,  -  сказал старик. И Джим тут же бросился в сторону берега. Но, увидев, что расстояние между ним и стариком увеличивается, он вернулся и, догнав старика, поплыл рядом с ним. Люди о чём-то долго кричали им и размахивали руками. Но старик непреклонно плыл вперёд. Через полчаса появились звёзды. А в небе
качалась круглая луна.
«Джим, залезай на спину»,  -  сказал старик и подплыл к собаке как можно ближе. Но Джим долго ещё не соглашался. И только совершенно выбившись из сил, уступил настоятельной просьбе старика.
«Ну что, старина?  -  спросил неутомимый пловец. Нравится тебе такой спорт?»
Но Джим глуповато молчал и старался как можно быстрее восстановить дыхание.
«Напрасно ты не выпил,  -  сказал старик.  -  Ты бы разогрел свою собачью кровь, и всё выглядело бы гораздо проще. Кстати,  -продолжал он,  -  скажи мне, дружище, где теперь находится эта круглая луна? Там? Или там?»
Старик сопровождал свои слова поворотами головы, указывая различные направления в небе. «Ну, покажи, где она? Там? А может, там?  -  продолжал он.  -  Ну вот, видишь, всё идёт хорошо. Главное  -  заплыть как можно дальше. Ну что, дружище, отдохнул? Дай лапу, друг...»
Джим радостно заскулил и, осторожно опустившись в воду, поплыл рядом, не обгоняя хозяина, но и не отставая от него ни на шаг. Встречные волны поднимали Джима на свои спокойные гребни. И также спокойно опускали вниз. Старик повернулся на спину и поплыл медленно рядом с собакой. Через два часа Джим влез на ритмически покачивающийся живот старика. Глаза его уже почти ничего не видели.
«Ну что? Устал немного?»  -  сказал
старик.

Вышло солнце. Джима трясла нервная лихорадка. Держать голову он уже не мог. И она безвольно переваливалась со стороны в сторону. Старик плы молча. «Бедная Лори,  -  подумал он.  -  Она так и не увидела своего взрослого сына на вёслах». Что-то соскользнуло с груди старика и камнем пошло ко дну. Старик не сразу сообразил что произошло. Но когда он понял происшедшее,
Джим уже успел наглотаться солёной воды, и его тошнило. Теперь старик плыл на левом боку, а правой рукой высоко над головой держал задыхающегося друга.
«Что же ты, старина? Как же это так?»,  -  повторял он.
Солнце достаточно высоко поднялось над горизонтом. И тогда старик лёг на спину и втащил Джима себе на грудь. Ощупав рукой его глаза, он сказал:
«Ну как же ты, Джим?»
А Джим уже совершенно потерял волю и то и дело соскальзывал с омываемого волнами живота старика.
«Джим»,  -  сказал старик. И слёзы потекли из его невидящих глаз. Джим заскулил.

Ещё долго старик плыл на спине, стараясь
успокоиться и успокоить собаку.
«Хочешь, я расскажу тебе о Лори?  -  сказал старик. Но Джим безвольно молчал, положив голову на свои передние лапы.  -  Ты не хочешь ничего слышать? Но ведь она родила Пауля». Джим прислушался к словам старика и поднял утомлённую голову. Уши его приняли вертикальное положение, а хвост нетерпеливо заюлил. «Ну, слушай, дружище»,  -  повторил старик и положил левую руку на дрожащую спину собаки. Правой рукой он поддерживал горизонтальное положение, стараясь как
можно меньше шевелить ногами. «Ну, слушай,  -
повторил он. И, выдержав паузу, продолжал:  -  Она была очень добра ко мне. Она любила меня не только как мужа. Никто в посёлке не решался даже подумать о ней без уважения, так чиста она была перед людьми. Ещё в детстве она поклялась стать моей женой. Но для этого нужно было воспитать в себе характер. И она сказала: «Я вырасту и войду в его шалаш. А он не прогонит меня,
потому что это серьёзно». Да, она пришла. Джим, ты слышишь меня, дружище?»
Но Джим уже беззаботно спал. И тогда старик опустил левую руку в воду и, стараясь не делать резких движений, пролежал на спине ещё не менее двух часов.
«Бедная Лори!»  -  подумал он.
Действие алкоголя прошло, и он теперь прекрасно понимал трагизм своего положения. Солнце обжигало лицо. Хотелось пить. «Жаль Джима»,  -  подумал он и хотел уже, прижав собаку к животу, погрузиться в волны и закончить этот затянувшийся моцион. Но Джим, потревоженный нервным движением хозяина, жалобно застонал и, сладко заурчав, переложил лапы под другое ухо.
«Пусть выспится,  -  подумал старик.  -  Он так устал за эту ночь».

Через час старик почувствовал озноб. Но Джим всё ещё беззаботно спал и лишь изредка перекладывал голову то на одну, то на другую лапу. «Вот сейчас досчитаю до ста и всё»,  -  подумал старик и почувствовал в ушах неприятный тонкий шорох. В памяти возникали обрывки прошлого. Слышался крик рыбаков и весёлый искренний смех Лори. Голоса поднимались всё выше и выше. Но лицо Лори с каждой секундой становилось отчётливее, и смех её волновал таким знакомым когда-то волнением, что на душе становилось тревожно, и крики рыбаков превращались в шёпот. Потом наступила полная тишина. Лори подошла совсем близко.
«Ну что, Пауль?  -  сказала она и подала ему свою крепкую руку.  -  Пойдём домой. Я привезла бутылочку рома. Ты ведь любишь
ром... Хочешь, я сделаю тебе компресс? Ведь ты говорил, что у тебя ломит грудь Что же ты молчишь?..»
Лай собаки не дал дослушать Лори. Джим проснулся и вывел старика из приятной дремоты.
«Аааа!.. Джим!  -  воскликнул старик и удовольствием зашевелил руками.  -  Ну, как ты? Уже отдохнул? Ну расскажи мне, дружище, что ты видел во сне? Ну что ты, успокойся! Ещё ничего не произошло. Видишь, мы снова можем плыть. Конечно, хочется
пить. Да что поделаешь! Ничего, дружище, не поделаешь. Это скоро пройдёт. Будет всё хорошо. Осталось совсем, совсем немного».

Старик взял Джима за задние лапы и, приняв вертикальное положение, стал опускаться с ним ко дну. Тело его почувствовало расслабление и свободно погружалось в океан. Потом он заметил, что погружение прекратилось. Джим не подавал признаков жизни. И тогда старик стал считать. «Раз... два... пять... одиннадцать... семнадцать... тридцать три… тридцать четыре, четыре... четыре…»
Хотелось дышать, но он терпеливо ждал последнего момента. В голове шумело. Кровь закипала где-то в желудке. С каждой секундой всё больше и больше сдавливало грудь. Казалось, ещё мгновение и она разорвётся на части. А сжатые челюсти проломят закипающий от напряжения череп. «Тридцать три... тридцать четыре... четыре... четыре... пять».
Шум прекратился. В ушах больше не звенело. Грудь неимоверно часто глотала свежий прохладный воздух. Запах его был настолько сильным, что от удовольствия закружилась голова и защемило сердце. Дыхание постепенно успокоилось. А старик лежал на спине, и рядом, стараясь вскарабкаться е нему на живот, радостно попискивал барахтающийся счастливый Джим.
«Ну что, Джим?  -  сказал старик, помогая ему залезть на грудь.  -  Ну что, старина, не получилось? Не принимает нас океан. Не верит, что это серьёзно. Что же нам делать, Джим?»

Джим заливался радостным лаем.
«Ну, ничего, мы попробуем ещё. У нас должно получиться. Это необходимо».
«Пауль, бедный Пауль,  -  подумалстарик.  -  Тебя тоже поглотил океан. Но ты не грусти, сынок. Мы скоро свидимся. И я опять посмотрю на тебя зрячими глазами. Ведь там не бывает слепых. И наша мать, сынок!.. Конечно, она прекрасна. Её красота не может потускнеть в океане. Она была настоящей красавицей. А потом этот взрыв. Мы ничего не ожидали. Я прикрыл её собой. А
она обманула меня. Она бросилась к тебе и спасла тебе жизнь... Теперь мы соберёмся все вместе... Столько лет я ждал этого дня!..
Джим, ты ведь не видел Лори. Но ты ей понравишься».
Джим неожиданно залаял и, спрыгнув в воду, быстро поплыл вперёд. Старик перевернулся на живот и молча последовал за Джимом. Через пять минут он почувствовал под ногами землю. А ещё через минуту Джим вывел его на то место, где у лодки переполненной сардинами стоял счастливый Пауль.
Пауль бросился к старику и заключил его в своих крепких объятиях. А у их ног, заливаясь радостным лаем, кружился счастливый Джим.
«Пауль!»  -  повторял старик, обнимая сына. И горячая слеза текла по его щеке.
1966 г.

ЖЁЛТАЯ УТКА.

Он шёл на конкурс. Студия телевидения объявила набор в стажёрскую группу дикторов. Он выучил всё. Всё, что полагалось выучить каждому, кто решил испытать себя в этом нелёгком деле. Конечно, он понимал, что кроме безукоризненного знания языка и представительной внешности необходимы и ещё какие-то неопределённые качества, которыми должен обладать диктор телевидения. И к ним относились, как ему казалось, и умение быть корректным, и живость ума, да и многое, многое другое, о чём заранее даже трудно предположить.
Когда он подходил к набережной, он вдруг заметил, что идёт снег. Это, конечно, не был снег, который нельзя не заметить. Но это был совсем мелкий и очень редкий, медленно опускающийся на землю снег. Это был первый снег. Незаметным он казался  потому, что опускался отдельными выкристаллизованными на морозе частицами тумана, ещё не успевшими соединиться в большие снежные хлопья. Да, это был по-настоящему первый снег, небольшой и неуверенный.
И ему вдруг показалась, что уже наступила зима, и захотелось, чтобы всё было покрыто настоящим, уверенным в себе и беззаботно искрящимся на солнце снегом. И чтобы речку, к которой он подходил, сковал настоящий мороз. А по льду чтобы скользили весёлые,
бесшабашные и уверенные в себе мальчишки.
До набережной оставалось метров сорок, и поверхности воды ещё не было видно. Но он почему-то почувствовал, что привычной картины он уже не увидит. И он подумал о том, что когда поверхность воды откроется его взору, он непременно увидит там
катающихся на коньках мальчишек.
И он ускорил шаг и уже готов был услышать их весёлые голоса. Но поверхность реки оказалась такой же, как и прежде, спокойной и совершенно гладкой. Течение было очень медленным, а потому и незаметным. И, глядя на тёмную воду, он вдруг почувствовал страх. «Неужели я боюсь?  -  подумал он.  -  Но стоит ли вообще переживать. Ну, подумаешь, не пройду по конкурсу. Не был я диктором до сих пор, почему же я теперь обязательно должен им быть?»
Он стоял на набережной, облокотившись
на гранитную плиту и, продолжая размышлять, смотрел на середину реки. Постепенно он перевёл взгляд ближе к берегу. Странно, оказывается, река уже замёрзла. И только сравнительно неширокая тёмная полоса более быстрой её части, извиваясь, уходила куда-то вдаль, разделяя реку посередине. И теперь он смотрел на кромку льда, граничащую с водой. Соседство воды и льда воспринималось им как единоборство осени и зимы. Скользя глазами вдоль кромки, он как бы прослеживал линию невидимого фронта. Кое-где осень сдавала позиции. И в этих местах тонкий полупрозрачный лёд выступал вперёд плавной полуокружностью. Кое-где, наоборот, вода захватывала территорию зимы и заставляла ледяную кромку отступать, изгибаясь в обратном направлении. Доведя взгляд вправо до горизонта, он резко повернул голову влево. Тут была та же картина. И только в одном месте, в метрах тридцати от ближайшей к нему точки соседства воды со льдом, у самой кромки льда, на небольшом выступе побеждающей зимы, он увидел какой-то непонятный ему ярко-жёлтый предмет. На тёмно-сером фоне замерзающей реки его нельзя было не заметить. Пристально всматриваясь на протяжении почти целой минуты в этот предмет, он не сумел объяснить себе, что же это такое. И тогда он пошёл вдоль набережной, приближаясь к студии и одновременно двигаясь к
неизвестному ему предмету. Угол зрения изменился, и он увидел, что на краю льда, как бы пытаясь спрыгнуть в воду, сидела жёлтая утка. Теперь он понял всё. Это была
обыкновенная детская игрушка. Как она попала туда, оставалось загадкой.

Чтобы не думать о конкурсе, он заставил себя чем-нибудь отвлечься. И тут он живо представил себе, как маленькая пятилетняя девочка в белой шубке и большом пуховом платке бежит по льду, всё больше и больше приближаясь к таящей смертельную опасность жёлтой утке. Он увидел себя, принявшим единственно правильное решение. Он увидел себя бегущим за ней по льду.
«Стой!»,  -  закричал он громко. И девочка
от неожиданности остановилась.
В этот миг она была уже в двух шагах от воды. И тогда он лёг на лёд и пополз к ней. Девочка смотрела на него испуганными глазами и плакала. Лёжа на животе, он стал просить её вернуться на берег. Растирая кулачками слёзы, девочка пошла назад. Всхлипывая и шмыгая носом, она всё время повторяла одну и ту же фразу: «Я скажу к маме... Я скажу маме…»

И тут он вспомнил, что где-то читал о человеке, который спас тонущего ребёнка и, не назвав себя, незаметно смешался с толпой. И он подумал, что он бы этого сделать не смог. Потому что он не умел плавать. Подойдя к студии, он снова почувствовал страх.

На конкурс собралось человек сорок. И когда подошла его очередь, члены комиссии были уже изрядно утомлены и не очень внимательно прослушали отрывок прозы, который он читал им дрожащим срывающимся голосом. Когда он окончил чтение, председатель комиссии рассеянно спросил:
«Ээээ... Как ваша фамилия?»
Он ответил.
«Зайдите в понедельник,  -  сказал председатель.  –
  Или лучше позвоните вот по этому телефону»,  -
добавил он и указал на табличку, вставленную в ярко-жёлтый телефонный аппарат...

Он вышел из студии. Была глубокая ночь. Бездонное чёрное небо смотрело на него зловещими подмигивающими звёздами. Ему было обидно за себя и стыдно из-за своей непростительной трусости. Он шёл вдоль набережной. Землю покрывал тонкий слой жёсткого снега тускло освещённого холодными звёздами. И тут он вспомнил жёлтую утку. И какая-то неопределённая мысль промелькнула в его голове. С этой минуты он уже чётко знал, что ему делать дальше. Теперь он ясно представлял себе то, что всё, что произойдёт сейчас, будет естественным и закономерным завершением прошедшего дня. Контролировать себя ему больше не надо было.. Войдя в беседку, разрывавшую набережную в месте её поворота обусловленного естественным изгибом реки, он по гранитным ступеням, уходящим прямо в реку, вышел на лёд и, не задерживаясь ни на мгновенье в конце ступеней, пошёл по льду так, как обычно ходят по очень скользкому старательно натёртому паркету. И хотя было совершенно темно, он знал, что идёт в нужном ему направлении. Под ногами что-то попискивало и трещало. Когда писк стал тоньше, а вместо холодного однообразного треска послышались игривые всплески волны, он остановился, присел и безошибочно нащупал под рукой утку. Обхватив её ладонью, он стал разгибать ноги в коленях, чтобы выпрямиться и встать во весь рост. Но утка оказалась неестественно тяжёлой. И рука его, соскользнув с поверхности утки, описала в воздухе неопределённую кривую. И тогда он присел вторично и на этот раз потянул утку на себя с гораздо большим усилием, чем это потребовалось бы даже в том случае, если бы утка эта была отлита из свинца. Но утка и теперь оставалась на старом месте. Лицо его, выражавшее вопрос, постепенно расплылось в понимающую улыбку. Он понял, что утка эта основательно вмёрзла в лёд. И оторвать её практически невозможно. И тогда он пошёл к берегу.
Всплески волн и тонкое попискивание льда
постепенно растворились в ночи.

Возвращаясь домой, он вновь и вновь представлял себе всё то, что произошло с ним за прошедший день. И теперь уже абсолютно ясно понимал, что к неопределённым качествам диктора телевиденья, о которых заранее даже трудно предположить, кроме всего прочего, обязательно относятся и такие понятия, как вера в себя и уверенность в своих силах. И теперь уже ему стало совсем легко. И он с удовольствием посмотрел на звёзды. И бездонное чёрное небо не казалось ему теперь таким чужим и непонятным. Звёзды весело подмигивали ему. Дышалось легко. И он подумал: «В сущности, какая разница, что они скажут мне в понедельник».

1965 г.

РАССКАЗ НЕМЕЦКОЙ МАТЕРИ.

Вы знаете, что такое дети?.. Ну, конечно же! Кто не знает что такое дети. Все мы когда-то были детьми. А вы знаете, как дети любят маршировать? О, это что-то
невероятное! Стоит только заиграть оркестру, как дети сразу выстраиваются друг за дружкой, и, вы посмотрите, как у них блестят глаза, когда играет труба и бьют в большой барабан. Трах-тах-тах-тарарах! Это что-то невероятное. А вы когда-нибудь видели, чтобы дети кружились в вальсе? Нет? Вы никогда этого и не увидите. Потому что это гораздо сложнее. Этому нужно долго и упорно учиться. А маршировать под музыку, это ведь так просто. Нужно только тянуть ногу вперёд и как можно больше размахивать руками.
Вы знаете, у меня было много детей. Ядаже не помню точно сколько, но, конечно же, не меньше десяти. И все они были мальчиками. И вот они тоже любили маршировать. И только отец страшно не любил этих бесконечных военных парадов и этой вечной муштры. Но дети его совсем не слушались. И каждый раз, стоило только заиграть оркестру, они сразу же выстраивались друг за другом и начинали что есть силы размахивать руками и маршировать. Потом они сделали деревянные ружья и стали играть в войну. О, сколько тут было бесконечных споров! Младшие жаловались, что старшие их убивают не по правилам, и что вообще старшие не умеют играть в войну и всё время обманывают младших. И что если так пойдёт и дальше, младшие прекратят с ними воевать и организуют свои мелкие, но честные войны. И,знаете, они всё время пересматривали правила
игры, потому что очень трудно было определить, кто уже убит, а кто только ранен или совсем живой и невредим. Ведь война  была не настоящей. И дети всё равно, и живые и мёртвые, к вечеру приходили домой, и просили есть. И тут начиналась такая война, что трудно было сказать, они ещё играют или воюют уже всерьёз. И мёртвые забывали о том, что они мертвы, и съедали гораздо больше живых. А раненым порой ничего не доставалось вообще. Потому что стоило только кому-то зазеваться, как живые и мёртвые съедали всё под метлу. И опять начинались споры, и опять раздавались выстрелы. И каждый считал, что он ещё жив и совсем невредим. Но потом дети выбивались из сил и засыпали там, где их заставала усталость. А мне уж приходилось раздевать их и укладывать в постели. И ещё долго во сне раздавались выстрелы, а иногда кое-кто всё ещё продолжал не соглашаться на то, что он убит. И это было совершенно логично, потому что все они тогда ещё были живыми и здоровыми и только играли в эту безобидную игру. А когда все, наконец, засыпали, я садилась к столу, брала в руки иголку и начинала чинить простреленные штанишки. И порой я просиживала за этим занятием до двух часов ночи, стараясь привести всё в порядок. А утром всё начиналось сначала. Но к вечеру опять все собирались за столом. И порой дети засыпали тут же, не успев доспорить и доесть доставшийся им кусок. Отец тогда работал на заводе, и мы были почти
счастливы, потому что он неплохо зарабатывал. А иногда ему даже давали кое-что и на детей. Правда, он делал винтовки и, конечно же, не деревянные. Но мы думали, что это скоро пройдёт. Потому что нельзя ведь без конца делать ружья и бесконечно долго играть в войну. Мы считали, что наши дети подрастут и нам станет совсем легко, так как каждый из них пойдёт работать, и будет приносить домой не только простреленные штаны и разорванные рубахи, но и деньги. А на деньги можно будет  многое купить.
Да. Вы, конечно, знаете, что такое дети.
С ними столько хлопот. Но какие они хорошие, когда спят! Это что-то удивительное. И тогда даже можно посчитать их и поправить каждому подушку. А если кто-нибудь из них не может уснуть, то и погладить его по головке и сказать: «Спи, деточка, уже поздно. А завтра надо снова играть в войну. Но сначала нужно хорошо выспаться, чтобы хватило сил на весь день».
Дело, конечно, не только в том, что дети очень любят эту игру. Нет. Но им ничего другого не остаётся. Ведь я тогда работала как и все. Нет, я не делала винтовок. Мы варили маргарин. Но всё равно я была целый день на работе. И детям ничего не оставалось, как только играть в войну. И, кроме того, я всегда носила в утробе своего очередного. Потому что у нас с отцом обычно получалось так, что стоило только мне родить, как я опять замечала, что я уже в положении. И это было хорошо. Меня нисколько не огорчала моя судьба. Ведь если детей уже было трудно посчитать, то, думала я, и деньги, которые они принесут в дом, когда вырастут и пойдут работать, тоже будет трудно посчитать. И поэтому я с радостью каждый вечер тащила домой огромную сумку с хлебом и две большие пачки маргарина. А в свободной руке я несла маленькую коробочку с сахарином. И когда мы собирались за столом, чтобы пить чай и есть хлеб с маргарином, мой муж уже крепко спал. Ведь он очень много работал. А утром ему нужно было раньше всех вставать и бесшумно уходить на завод. А воспитание детей он полностью поручил мне. И я, конечно, воспитывала, как могла. Нет, я не читала им наставлений, и не ставила их в угол. Я просто лаской старалась им всё объяснить. Жили мы тогда совсем неплохо. И никто из нас и не думал о войне. Дети были с нами. И в руках они не держали ещё настоящего ружья. Правда, от отца пахло ружейным маслом, но мы давно уже к этому привыкли и совсем не замечали никаких запахов. А потом я родила в очередной раз. И от этого ничего не изменилось. И как только я немного очухалась и пришла в себя, я сразу пошла на завод. И вот здесь меня и перевели на другую работу. Теперь мы делали
не маргарин, а изготавливали какие-то продолговатые штуки. Тогда я ещё не знала, что это были мины, и что их будут применять на настоящей войне. И вот началась война, и всё сразу изменилось. Сперва ушли наши старшие. А через год мы с отцом получили извещение, в котором говорилось, что все они погибли в бою. Но родина их не забудет и требует, чтоб им на смену встали другие. И ещё через год я уже легко могла посчитать наших сыновей. И кормить их теперь было гораздо проще. Сидели они совершенно спокойно, и никто больше не спорил, кто из них уже убит, а кто ещё жив и только ранен. Потом дела пошли ещё хуже. И родина потребовала всех, кто может защищать её с оружием в руках. И тут я потеряла ещё пятерых или шестерых... А когда родина больше не могла сопротивляться, от случайного снаряда погибло ещё трое моих сыновей...
И вот кончилась война. И у нас с мужем осталась ещё маленькая девочка. Родилась она совершенно слепой. Может, отец был расстроен оттого, что все наши дети погибли, и я забеременела не вовремя, или по какой-то другой причине, я не знаю. Но, как бы там ни было, девочка наша ничего не видит.
Иногда я говорю мужу: «Послушай, Фриц, может, это и нехорошо, что ты всю жизнь делаешь эти военные ружья. Ведь это оскорбляет память наших детей»  -  «А что же делать,  -  отвечает он мне.  -  Работать всё равно нужно. А у нас на заводе хорошо платят. Да и не так-то просто сейчас найти работу. А если я уйду, на моё место сразу придут четверо других, и от хорошего заработка никто не откажется».
И он, конечно, прав. Ведь если у нас ещё будут дети, их нужно будет кормить. И пока они растут, с ними столько хлопот!
Вот я и говорю, что дети это всегда дети. И я никогда не забуду, как они беззаботно играли в ненастоящую войну, пока не началась настоящая. А она уже и поступила с ними воттаким образом...
Вы говорите, у вас тоже погибли трое. Только трое?.. У вас больше не было?.. Аааа!.. Да. Конечно. Ведь не у всех было столько детей, как у нас. Но всё равно больно.
Да, вы правы, дети это дети. Но как сделать так, чтобы им не хотелось воевать? Может, их не надо рожать? Но тогда останешься совсем одиноким. А это грустно, если жизнь прошла и тебе даже некому поправить подушку. Я понимаю, люди стали умней, и не каждый, как мой муж, пойдёт работать на военный завод. Другой лучше с голоду подохнет, но не станет делать эти проклятые ружья. Но не все ведь такие. Не все могут умереть с голоду из-за принципа. И, вы знаете, дети опять начинают играть в войну. Правда, теперь у них совсем другие правила. Теперь они не жалуются родителям, а все вопросы решают сами. Может, это и хорошо, что они становятся самостоятельнее. Но где гарантия, что когда они вырастут, кто-нибудь из них снова не захочет воевать. Ведь если стучат в барабан и дудят в трубу, дети, как и прежде, выстраиваются друг за дружкой и маршируют. А стоит только оркестру заиграть вальс, как они тут же врассыпную. Мне кажется, они думают, что это совсем не мужское дело, кружиться в вальсе. А вот мой муж очень любил танцевать. И даже познакомились мы с ним на вечере танцев. Ещё в детстве он мечтал стать учителем музыки. Но судьба распорядилась иначе. И всю жизнь он делал ружья. А я знаю, что работа эта ему всегда была не по душе.
Иногда я говорю ему: «Слушай, Фриц. Давай мы сходим с тобой на вечер танцев. И, может, у нас опять начнут рожаться здоровые дети». А он мне отвечает, что совсем не в этом дело, а просто мы стали старше.
Конечно, когда у тебя так много детей, что ты уже и не помнишь, сколько их было вообще, время летит быстро, и старость может подойти гораздо раньше, чем ты об этом думаешь. И не дай Бог, если мы с мужем умрём. Кто же тогда объяснит нашей девочке, как называются разные вещи, и расскажет ей, какие у неё были весёлые братья.
Мой муж теперь опять много зарабатывает. И я стараюсь его получше кормить. Но он мне говорит, что от этого тоже не зависит. Да и кусок ему в горло не лезет теперь. А во сне он даже с кем-то постоянно спорит. И своего собеседника называет он своим именем. И я думаю, не спорит ли он с самим собой. И если это так, то это очень плохо. Иногда и я что-то говорю во сне. И муж мне говорит, что я опять ночью кричала на детей. Но вы же понимаете, что это неправда. Я никогда не была строгой матерью. Когда я ещё была не замужем, я часто ходила на танцевальные вечера. И, вы знаете, я очень любила танцевать с закрытыми глазами. Это так хорошо, когда твой парень держит тебя за талию сильными мужскими руками, и вы кружитесь, кружитесь. Говорят, теперь-таки очень много проводят различных состязаний на вечерах танцев. И даже научились танцевать на льду. Но кое-кто думает, что танцы это легкомысленное занятие. Что вы! Совсем наоборот! Только тот и может по-настоящему чувствовать жизнь, кто умеет кружиться в вальсе. И гораздо легкомысленнее делать винтовки. И если у нас ещё когда-нибудь родится мальчик, то пусть он научит танцевать свою сестру. Потому что даже их отец танцевал лучше других. И пусть девочка слышит аплодисменты. И когда ты кружишься в вальсе с закрытыми глазами, а люди, наслаждаясь твоей грацией, негромко ударяют в ладоши, это настоящее счастье. И это можно сравнить только с рождением детей. Да. Я вас понимаю. Не у каждого лежит сердце к танцам. Конечно, другой любит почитать книжку или связать свитер. И это тоже хорошо. Всё это правильно. Но главное, чтобы не было войны. Зачем она?Ведь она разрушает все наши надежды. И людям опять приходится всё начинать сначала. А вы понимаете, как это непросто, когда у тебя за плечами вся жизнь, и ты столько пережил за эти годы, а тебе надо всё начинать с нуля. Извините, но, кажется, моя девочка уже проснулась.
Вы знаете, у меня ведь есть справки на каждого моего сына. И нам удалось получить даже одну общую справку и на тех троих, что погибли от случайной бомбы. И вы хотите спросить у меня, зачем мне это нужно? Справками ведь ничего не изменишь. И никакими документами не вернёшь детей. Но когда рассказываешь кому-нибудь, что у тебя было так много детей, что даже трудно вспомнить, сколько же их было вообще, и тебе
не верят, и считают, что ты что-то преувеличиваешь, потому что в организме твоём произошли непоправимые изменения, то тут-то вот и хорошо показать все эти справки, и убедить их в обратном!
Я вас понимаю, вы хотите сказать, что нельзя жить одним прошлым.
Скажите, а чем же мне жить, если всё, что было в моей жизни, уже прошло? Вы думаете, если я себя утешаю тем, что у нас ещё могут быть дети, то я не понимаю, что этого может и не быть? Нет, я прекрасно это понимаю. И никогда мы больше не будем так счастливы, как это было до войны.
Нам обещают, что свершится экономическое чудо, и мы станем богаче, чем когда бы то ни было ранее. Но, скажите мне, какое чудо вернёт мне детей? Не знаете? Нет такого чуда. А просто не нужно было начинать эту никому не нужную войну. И самое смешное то, что есть люди, которые до сих пор считают, что война неизбежна. Но когда я гуляю по улице и вижу молодых людей, и все они такие красивые, и на них всё время хочется смотреть, а у девушек в глазах столько души, и губы их сложены в такую мягкую улыбку, то мне становится страшно. Ведь всё это может кончиться в два счёта. Нет, не думайте, я не завидую молодым. Я сама была девушкой и знаю, как это непросто.И сколько тревог приносит молодость. Но я действительно начинаю понимать, что на земле ничего не может быть лучше, чем человек. И как сказал русский писатель Горький: «Человек, это звучит гордо». И он, конечно, прав. Потому что все эти машины, красивые улицы и другие сооружения абсолютно ничего не значат, если около них нет здоровых молодых людей.
И когда я вижу, как какая-нибудь девушка улыбается парню, и в её глазах появляется надежда, а он уже мечтает о первом поцелуе, то я понимаю: чтобы жить, нужно бороться. Я уже не говорю о тех девушках, которые ещё не дождались даже своего парня.
Да. Вы правы. Дети всегда остаются детьми. И если им всё правильно объяснить, они не будут воевать. Но ведь это надо кому-нибудь делать!
Вот видите, мы с вами две очень неглупые женщины. Но сколько нам пришлось пережить прежде, чем мы научились всё понимать правильно. И осознавать как это важно, если ты родился человеком.
Извините, но моя девочка, кажется, уже не спит...

1966 г.


ПРИКЛЮЧЕНИЯ ДЕНИСА
В ЗЕРКАЛЕ.

Квартира, в которой жил Денис, была обыкновенной. Но зеркало, висящее на стене, оказалось волшебным. Сразу Денис этого и не заметил, и считал его обыкновенным зеркалом, как и все зеркала на свете. Но однажды, убегая от своего старшего брата Глеба, он так разогнался, что, не сумев вовремя затормозить, ударился головой о зеркало, и оказался там, внутри, по ту сторону комнаты. Короче говоря, оказался в комнате отражённой в зеркале. Он, конечно, страшно удивился. Но ничего уже не будучи в состоянии изменить, стал наблюдать за тем, что же будет дальше. И тут ему захотелось узнать, побежит ли за ним его старший брат Глеб. А Глебу в ту пору было уже пять лет. И, постояв несколько секунд молча, он к удивлению Дениса не стал больше обращать на него никакого внимания. И тогда Денис поманил Глеба рукой и сказал: «Мне больше не нужна бельевая прищепка. Можешь её взять себе». Но Глеб и теперь не обратил на него никакого внимания. И Денису даже показалось, что Глеб его не видит вообще.
«Глеб,  -  сказал Денис,  -  возьми прищепку».
Но Глеб не ответил ему и, отойдя от зеркала, стал играть в кубики.
И тут только Денис понял, что произошло что-то необыкновенное.
Сначала он выхватил у Глеба прищепку, подумал Денис, а потом, уже убегая от него, ударился головой о зеркало. Но оно не разбилось и даже не набило ему шишку на лбу. А потом Глеб перестал им интересоваться вообще. Правда, теперь Глеб находился там, по другую сторону зеркала, рассуждал Денис. Но он ведь его видит, и даже слышит, как тот стучит кубиками о пол. И тут Денис подумал: «А что если Глеб, оставшийся там, в основной комнате, не видит ничего того, что происходит тут с Денисом, и поэтому и не обращает на него никакого внимания?» Но почему же, подумал Денис, Глеб не видит его? И тут он сам ответил себе на этот вопрос. Потому что его в комнате нет, значит, и отражаться некому! И всё-таки он понимал, что на самом деле он есть. Только, как он теперь это себе представлял, находится за зеркалом, в ненастоящем мире. И, посмотрев вокруг себя, Денис увидел рядом с собой Глеба, который так же, как и тот Глеб, что был там, в настоящей комнате, сидел тут на полу и строил из кубиков дом. И тогда Денис подошёл к этому Глебу и, остановившись рядом с ним, захотел подать ему кубик. Но Глеб даже этого не заметил и продолжал заниматься постройкой дома из кубиков сам, как будто никакого Дениса рядом с ним не было. И тогда Денис понял ещё одну свою ошибку. Он понял, что этот Глеб, и кубики, с которыми он тут играет, отражённые. А тот, настоящий Глеб, находящийся по ту сторону зеркала, как видел теперь Денис, делает то же самое, что и этот. И, как даже показалось Денису, делает всё чуть-чуть раньше, чем делает этот Глеб. А этот просто повторяет за ним всё то, что делает тот. «Так какой же я всё-таки сам?  -  подумал Денис.  -  Настоящий или отражённый?» И, посмотрев в зеркало, он лишний раз убедился, что там, в настоящей комнате, другого Дениса нет. Если там другого Дениса нет, рассуждал Денис, значит, я настоящий. Ну что ж, подумал Денис, надо что-нибудь предпринять. А Глеб в это время встал и вышел в другую комнату.

Здесь надо сказать, дорогой читатель, что зеркало, в которое влетел Денис, находилось в спальне, и было оно абсолютно круглым. Виселооно на высоте одного метра от пола. И Денис в него никогда бы не смог влететь, потому что в то время он был намного ниже ростом. Но, убегая от Глеба, он залез на стул, который стоял недалеко от зеркала и, потеряв равновесие, упал не в сторону настоящей комнаты, а в сторону отражённой. И сделал  он это с такой силой, что, проскочив через толстое зеркальное стекло, не почувствовал даже никакой боли. Глеб же, несмотря на свои пять с половиной лет, был в то время очень рослым мальчиком и свободно мог заглянуть в зеркало, стоя на полу. И он заглянул в него. Но, как мы уже говорили, он там никого не увидел.
Что же делать дальше, подумал Денис, и стал переставлять стулья. Стулья двигались беззвучно и так легко, как будто они ничего не весили. И тогда Денис составил из них в середине комнаты космический корабль, залез в него и стал играть в космонавтов. Когда, наигравшись, он захотел поставить все стулья на старые места, а потом уже залезть на тот стул, который он оставил возле зеркала в настоящей комнате, посмотреть, что же делается там, дома, то он в ужасе увидел, что стул, который стоял возле зеркала, движется к нему. Потом стул этот остановился, и на нём оказалась бабушка. Бабушка протёрла очки и развернула газету. Немного почитав, она легла на кровать и вскоре уснула. И здесь Денис увидел, что из его космического корабля видна в зеркале вся та настоящая комната. Ведь корабль был
построен так, что Денис мог видеть из него всё. Всё, что происходит там. И он увидел, что и там, в настоящей комнате, спит на кровати настоящая бабушка, а газета и очки упали на пол и лежат возле свернувшейся калачиком кошки, которая дремала так же, как и бабушка, только на полу. И тогда Денису очень захотелось вернуться к себе домой, разбудить настоящую бабушку и рассказать ей всё, что с ним произошло по эту сторону мира. Но когда он захотел приставить к зеркалу стул, унесённый бабушкой, он понял, что у него ничего не выйдет. Поднести стул к зеркалу ему ещё удавалось. Но стоило ему только попытаться взобраться на этот стул и заглянуть в основную комнату, как стул этот тут же оказывался снова на старом месте, посередине комнаты, в которой теперь был Денис.
И здесь Денис попробовал разбудить спящую на кровати бабушку. Но это ему тоже не удалось. Он хотел было заплакать. Но он был таким мальчиком, которые плачут только в очень крайних случаях. И он сдержался и, взобравшись на край кровати, на которой спала тут бабушка, ещё раз, уже отсюда, посмотрел в зеркало. И там он увидел настоящую бабушку, которая, в отличие от этой, громко храпела.
«Бабушка, проснись!»  -  крикнул Денис, и стал раскачивать матрац, на котором он стоял. Но та бабушка спокойно храпела, и тот матрац был совершенно недвижим, несмотря на то, что этот матрац вместе с Денисом и этой бабушкой прыгал чуть ли не до потолка.
К слову говоря, на том матраце, который был там, в настоящей комнате, не было никакого Дениса. И Денис понял, что пока кто-нибудь не войдёт в настоящую комнату и не поставит на старое место настоящий стул, который убрала бабушка, когда решила почитать телевизионную программу, ему, Денису, самому никак не взобраться тут на этот стул, и не попытаться тем же путём, ударив головой о зеркало, вернуться домой. И Денис глубоко вздохнул и прилёг возле этой бабушки и тоже вскоре уснул.

Когда он проснулся, бабушки уже рядом с ним не было. А стул стоял возле зеркала на старом месте. И Денис радостно вскочил на него и, ударив головой о зеркало, почувствовал страшную боль. Когда боль немного утихла, он увидел, что находится он на старом месте, тут, в ненастоящей комнате. И тогда он с ещё большей силой ударил о зеркало второй раз. Но уже другой стороной головы. И произошло то же самое. И теперь он заплакал. И всё-таки он был не тем мальчиком, который может долго плакать потому, что ему больно, или оттого, что ему что-то не удаётся сделать сразу. И он очень скоро успокоился и стал думать о том, как же ему вернуться домой каким-нибудь другим способом, а не при помощи ударов головой о зеркало. И он решил: надо снять зеркало и перевернуть его. И потом уже попробовать пройти через него домой. Ведь если дверь открывается в одну сторону, думал Денис, то и зеркало должно открываться тоже только в одну сторону. И, сняв с гвоздя зеркало, он перевернул его, и там оказалась дверная ручка, за которую он и потянул. Зеркало сразу открылось. И Денис свободно пролез через край дырки и, наступив на стул одной, а потом и второй ногой, увидел, что зеркало за ним быстро захлопнулось. И теперь уже он посмотрел в него ещё раз, но с этой стороны, и увидел у себя на лбу две большие шишки. В это время в комнату вошла мама и позвала всех обедать. Но когда она увидела у Дениса на лбу две большие шишки, она страшно испугалась. А он хотел рассказать ей обо всём, и о том, в том числе, как он побывал в отражённом мире. Но, подумав, что она ему всё равно не поверит, он не стал ни о чём рассказывать. А ещё он промолчал потому, что он очень хотел ещё раз побывать там, на той стороне квартиры, и понять, что же это такое, отражённые в зеркале предметы, которые двигаются так же, как и эти предметы, и такого же цвета, и такой же величины, но всегда почему-то зависят от нас, и находятся только там, где мы их поставим в настоящем мире. И никогда сами не падают, не ломаются и не разбиваются, как это случается с теми вещами, которые окружают нас здесь. И всё-таки, думал Денис, хорошо, что я ничего не рассказал маме. Пусть лучше она не знает, как я нашёл способ залезать в отражённую жизнь.

На следующий день, как только Денис проснулся, он подошёл к зеркалу, залез на стул и, постучав тихонько головой о стекло, провалился в отражённую комнату. В руке у него была конфета. Её он взял у бабушки ещё вчера вечером, и с ней заснул. И теперь, глядя в настоящую комнату с отражённой, он стал есть эту конфету. И пока он её ел, дважды в комнату вбегал Глеб. Но Денис смотрел на него и, ничего не говоря, продолжал есть конфету потому, что он уже знал, что Глеб его всё равно не видит. Когда же Глеб выбежал из комнаты, Денис перевернул зеркало и вылез из отражённой комнаты в настоящую. Зеркало за ним захлопнулось, и он с удивлением увидел, что у него в руке неразвёрнутая конфета, которую ещё вчера вечером он взял у бабушки, и которую только что съел там, в ненастоящей комнате. Но я же её съел, подумал Денис. И тут он понял, что съел он не  её, а ту, отражённую в зеркале конфету. А эту он ещё не ел, и может теперь съесть и её. И он уже развернул её, чтобы съесть, как вдруг подумал, что можно ведь ещё раз съесть ту, отражённую конфету. А если она больше не отразится, подумал Денис. И всё-таки, когда он снова залез на стул и поднёс руку с конфетой к зеркалу, он увидел, что она отразилась. Правда, была она шоколадной, и оттого что Денис её развернул и держал в тёплой руке, начала таять. Но Денис всё же влез в зеркало и, быстро съев конфету, сразу вылез назад, чтобы съесть ещё и эту, уже почти совсем растаявшую в его ладони. И здесь ему захотелось съесть ещё одну отражённую конфету. А надо сказать, что Денис больше всего на свете любил конфеты. И он ещё раз залез в зеркало и ещё раз съел ту отражённую там конфету. И так он проделал ещё раз пять или шесть. И только потом съел и эту настоящую конфету, которая совсем уже растаяла и совершенно размазалась по его руке. Потом он пошёл на кухню и помыл руки с мылом. А когда мама позвала всех на завтрак, и стала кормить детей очень вкусной манной кашей на молоке и с сахаром, Денис совершенно
не мог есть кашу, и не съел больше двух чайных ложек, так как его уже изрядно тошнило от конфет, которых наелся он таким удивительным способом, про который даже не решался рассказать Глебу, хотя этого ему хотелось больше всего.

На следующий день Денис залез в зеркало
сразу, как только все сели смотреть детскую передачу. Была суббота, и все собрались у телевизора. Шёл спектакль о мальчике умевшем фантазировать, и поэтому с ним происходили необыкновенные вещи. И все думали, что это очень интересно. И Денис тоже сначала сел, чтобы посмотреть детскую передачу, но потом он передумал и пошёл в спальню. И все решили, что у него нет никакой фантазии и поэтому ему не интересно смотреть спектакль. А он тем временем подошёл к зеркалу и, взяв с собой большую эмалированную кружку, стоявшую недалеко от зеркала на швейной машине, залез на стул и, пройдя в отражённую спальню, а затем, выйдя в отражённую комнату, в которой стоял отражённый телевизор, прошёл мимо отражённых мамы, папы, бабушки, Глеба и Алиски, своей младшей сестры, и вышел во входную дверь отражённой квартиры. А там уже, перебежав через лестничную площадку, и открыв неплотно закрытую дверь в бабушкину квартиру (в которой кроме бабушки жил ещё и неженатый папин брат Сеня), прошёл в бабушкину кухню, и за холодильником, возле стены, идущей от батареи центрального отопления, взял большой бумажный мешок с грецкими орехами, которые бабушка хранила для Нового года, чтобы потом завернуть каждый орех в серебряную или золотую бумажку от шоколадных конфет, и с помощью ниточек развесить их на ёлке. А потом уже, после праздника, по одному срывать с ниточек эти орехи и раздавать их детям.
Тут надо сказать, что Денис не хотел ждать до Нового года. И, взяв большой бабушкин молоток, лежавший тут же на подоконнике, стал разбивать им орехи и есть их. Когда он съел уже больше половины кулька, от сквозняка захлопнулась наружная дверь бабушкиной однокомнатной квартиры. А Денис знал, что сам он не сможет открыть эту дверь изнутри, даже если поставит стул, залезет на него, и будет крутить ручку замка двумя руками, так как дверь эта от бесконечного беганья детей из одной квартиры в другую совершенно испортилась и открывалась теперь с большим трудом.
И тогда Денис решил:  «Подожду-ка я пока бабушка сама, или кто-нибудь другой, не откроют эту дверь снаружи». И, убрав скорлупу от орехов, он включил бабушкин телевизор и стал досматривать спектакль. Передача подходила к концу. И когда спектакль закончился, Денис выключил телевизор, и тут же к двери снаружи подошла бабушка и, открыв её, вошла в квартиру. Денис хотел спрятаться за шкафом. Но, вспомнив что бабушка не настоящая, он прятаться не стал.
А когда она, войдя в квартиру и не заметив Дениса, прошла на кухню, и там, наткнувшись на край стола, нечаянно разбила стакан, Денис осторожно открыл наружную дверь и вышел на лестничную площадку. Потом он вошёл в дверь своей отражённой квартиры и, пройдя мимо отражённых мамы, папы, Глеба и
Алиски, подбежал к зеркалу и, быстро повернув его, влез в спальню. И тут же в спальню вбежал настоящий Глеб, и стал рассказывать Денису о том, какой умный и ловкий мальчик был в спектакле, который показывали по телевизору.
«Я знаю»,  -  важно сказал Денис. И ничего больше к этому не прибавил. И, побежав к бабушке через настоящую квартиру, увидел, что она уже подмела осколки разбитого стакана, и высыпает их в мусорное ведро. Кулёк же с орехами, как увидел Денис, лежал на старом месте, и даже не был открыт. Молоток тоже лежал на месте, хотя Денис хорошо помнил, что, уходя из отражённой кухни бабушкиной квартиры, он забыл его туда положить.
«Про орехи,  -  подумал Денис,  -  бабушка ничего и не знает».

Утром следующего дня Денис проснулся раньше других и, быстро одевшись, полез взеркало. Было воскресенье, и все дети на целый день оставались дома. Но папа сегодня должен был уйти на работу. И Денис это знал. А надо сказать, что Денис уже давно мечтал побывать у папы на работе потому, что папа его работал столяром-рамщиком, и делал рамы для портретов. И давно уже обещал Денису когда-нибудь сводить его с собой на работу и показать ему там, как он работает. И дать ему большой молоток и гвозди, чтобы Денис сам забивал их в доски. И вот сегодня Денис решил: «Схожу-ка я к папе на работу». И поэтому он встал раньше всех и уже успел одеться и залезть в зеркало.

К папе его пропустили сразу. И, пройдя прямо в цех, Денис увидел там дядю Славу, тоже работавшего вместе с папой. А надо тут сказать, что дядя Слава был очень
хорошим человеком и любил детей. Он часто угощал их конфетами. И никогда не приходил в дом к Дениске без конфет, не смотря на то, что у него самого тоже были дети, и они, конечнотоже любили конфеты. Но дядя Слава любил угощать всех. И он спросил у Дениса:
«Ты к папе?»
«Да»,  -  ответил Денис.
И тут дядя Слава подвёл его к тому верстаку, за которым работал папа.
А папа удивился, увидев, что Денис пришёл к нему на работу, но ничего не сказал, а дал ему молоток, гвозди и несколько палочек, чтобы тот сам сбил раму.
Денис, конечно, обрадовался и тут же взялся за работу. Но сначала у него ничего не получалось. И даже два раза он угодил  молотком себе по пальцу. Но всё-таки потом он приспособился и сделал всю раму сам. Затем папа подошёл к круглой электрической пиле и стал пилить длинные палки на куски, чтобы из них уже делать красивые рамы. А Денис всё время помогал папе, подавая ему одну палку за другой. Потом все стали уходить с работы домой. И папа вместе с Денисом тоже оделся и пошёл домой.
Когда же Денис с отцом подходили к дому, папа вдруг попросил его, чтобы он пошёл домой один. А сам папа ушёл в сторону почты. И Денис не стал с ним спорить и, быстро вбежав на пятый этаж, открыл отражённую дверь и вошёл в отражённую квартиру, где и увидел он, что мама и папа, и Глеб, и Алиска ещё спят. И он понял, что в отражённой квартире ещё утро. И папа ещё даже и не вставал и не уходил на работу. Но он, Денис, тем не менее, уже там побывал и славно там он поработал.
И тут Дениске захотелось узнать: а что же сейчас происходит в настоящей квартире? Но, когда он пролез через зеркало в настоящую квартиру, он увидел, что там тоже все ещё спят. И папа, конечно же, на воскресник ещё не ходил. И тут Денис вспомнил и то, что всё это было там, в отражённом мире. И он не стал больше удивляться, и лёг в кровать, и крепко заснул.

На следующий день всех детей водили в детский сад. Но вечером, когда дети и взрослые опять собрались вместе, Денис подошёл к Глебу, и рассказал ему о волшебном зеркале и о том, как он наелся там конфет и орехов, и как ходил к папе на работу, и помогал ему там пилить длинные красивые палки, и как папа дал
ему гвозди и молоток, и как он, Денис, сам сделал раму. И Глеб долго смеялся и потом сказал, что Денис очень смешно врёт, и пошёл на кухню, чтобы рассказать обо всём маме. Но Денис его остановил и сказал, что если он хочет, то Денис может и его взять с собой туда, по ту сторону зеркала, и показать ему, как всё выглядит там, на другой половине жизни. Но Глеб на это не согласился ещё и потому, что был старше Дениса на два года и понимал, что такое вообще невозможно. И тогда Денис сказал ему, что у него нет никакой фантазии, и поэтому он не верит в то, чтоэто возможно. И что нужно только встать на
стул и несильно ударить головой о зеркало. Но Глеб и теперь с ним не согласился. И тогда Денис, пожав плечами, подошёл к Алиске и, взяв её за руку, вместе с ней залез на стул. А Глеб смотрел на них и говорил, что это невозможно. Но когда Денис тихонько ударил Алискиной головой о зеркало, и Алиска сразу же оказалась там, на той стороне квартиры, а потом и сам он залез туда, то Глеб сказал, что всё равно это невозможно, и пошёл в другую комнату, и стал там рисовать ракету. А Денис взял Алису за руку, и повёл её на кухню той квартиры, в которую они только что влезли. И там они увидели маму. Но она их даже не заметила. И тогда Денис взял крупу в кухонном шкафу, и высыпал её через окно птицам. А мама ему и теперь ничего не сказала потому, что ей ведь было всё равно. И потому, что там, в настоящей комнате, Дениса и Алиски сейчас не было, и ничего из шкафа не пропадало. А потом Денис повёл Алиску в ванную. И, включив тёплую воду, стал бросать в неё всё подряд: мочалку, платяную щётку, полотенце, пылесос. Потом он стал всё это вылавливать оттуда щипцами для белья. А когда к ним вошла мама, она их и не заметила. И, ничего им не сказав, взяла платяную щётку и вышла за дверь. Алиске очень понравилось, что можно всё делать и мама ничего не видит. И она предложила сделать ещё что-нибудь
такое, чтобы запомнилось надолго. Но Денис сказал: «На сегодня хватит». И они пошли домой.
Когда они вернулись, уже наступил вечер. Потом они легли спать. И там, в кровати уже, Алиса сказала:
«А мы маму сегодня обтрихили».
Она хотела сказать обхитрили, но у неё получилось наоборот. И после этого они друг другу ещё раз улыбнулись и стали о чём-то шептаться. А Глеб подумал что они, видимо, просто секретничают или играют в какую-то интересную игру.

В следующее воскресенье Денис не лазил в зеркало потому, что он забыл про него; и ещё потому, что по телевизору показывали интересные мультики, и не нужно было ничего волшебного, чтобы провести весело время. А позже показали фильм про войну. И это было ещё интереснее. Но вечером Денис тоже не вспомнил про зеркало, так как мама и папа повели всех детей в цирк. И там было так смешно и интересно, что Денис подумал: «Даже в зеркале так  не бывает». А когда они вернулись домой, Денис долго ещё смешил взрослых, изображая из себя то обезьянку, то клоуна, передразнивающего слона. И делал он это очень смешно. И папа сказал:  «Когда Денис вырастет, его нужно будет отдать в цирк. И пусть он там смешит людей за деньги». Но Денис не верил в то, что он так хорошо подражает другим, и даже застеснялся, и не стал больше кривляться, а пошёл к игрушкам и начал играть в войну.

Когда Денис вырос, и после долгой разлуки, наконец, опять вернулся домой, он, прежде всего, зашёл в спальню и посмотрелся в то волшебное зеркало, которое до сих пор висело на старом месте. Теперь, чтобы посмотреться в него, ему пришлось очень-очень согнуться, так как теперь он уже был офицером морского флота, и рост его был один метр шестьдесят семь сантиметров. Дома он не был пятнадцать лет. И сейчас он сам не понимал, почему в детстве это зеркало казалось ему волшебным. Но на всякий случай он постучался в него головой.
И тут в спальню вошла бабушка. И они,
бросившись друг другу в объятия, залились слезами умиления и радости.
«Бабушка!  -  шептал Денис.  -  Я люблю тебя, бабушка... Прости меня, прости...»
«Что ты, что ты»,  -  говорила бабушка, вытирая слезу маленьким голубым платочком.И здесь они вместе вспоминали, как Денис в детстве врал всем о том, что он лазил в это зеркало, и что с ним там происходили всякие удивительные вещи.
Потом они, обнявшись, сидели весь вечер возле телевизора. А когда кончилась последняя передача, бабушка уложила Дениску в кровать, и долго ещё просидела возле него, пришивая пуговицы к рубашкам неженатого папиного брата Сени.
Ночью Денис во сне опять видел детство, и снова был маленьким, и все вещи ему казались большими. И только бабушка почему-то оставалась такой же хрупкой, как эта бабушка, которую он застал теперь здесь, когда приехал домой после пятнадцатилетней разлуки с ней.

Всю ночь он во сне шептал: «Бабушка, прости меня... Прости меня, бабушка... Прости...»

1975 г.

ПИСАТЕЛЬ.

Он очень любил свой народ, и решил воспеть его в литературе. И для этого он взялся за перо. Трудным и неблагодарным оказался путь молодого писателя. Каждое слово ему давалось с огромным трудом. Но он не жалел себя, и считал своим долгом принести пользу людям. И потому он много читал, а ещё больше думал. И бессонными ночами вынашивал необходимые слова, чтобы поместить их в свои произведения. Медленно, с нечеловеческими усилиями давался ему труд литератора. Но он решил во что бы то ни стало преодолеть все трудности и создать произведение достойное его народа. И тогда он стал наблюдать жизнь ещё более внимательно и скрупулёзно. Видя, как пашут землю землепашцы и как работают кузнецы, он полной грудью вдыхал благовонные и терпкие запахи родной земли, и встречал холодные осенние восходы, и провожал тёплые
летние закаты. И всюду он замечал отпечаток гордого человеческого труда. И когда он понял предназначение литературы до конца, он с вдохновением взялся за перо. Не замечая ни дня, ни ночи, не обращая внимания на советы родных и близких, он стал работать. Порой ему было трудно находить точные слова и эпитеты для выражения глубинных причин человеческого духа. И всё-таки он не сдавался, и даже гордился своим тяжёлым, но так нужным людям трудом литератора. И всё упорнее вступал в бой с непокорным словом. И указывал ему его
место в своей книге. минуты, когда всё его творчество казалось ему надуманным и ненужным. Но и тогда он опять и опять наблюдал жизнь, и сомнения его рассеивались. Ведь даже
он порой вытирал с лица слезу, читая своё произведение. И ему казалось, что каждый поймёт, как искренно отнёсся он к работе.

И вот он закончил многолетний литературный труд и, с облегчением вздохнув, перевернул последнюю страницу.
Был тёплый июльский вечер. Люди возвращались с полевых работ. А молодой писатель обратился к ним со словами:
«Послушайте! Я написал книгу! Вы должны
выслушать меня!»
Но люди проходили мимо, так как дома их ожидали неотложные дела. Нужно было накормить детей, подоить коров, и переделать ещё много всякой работы, выполняемой обычно по вечерам.
«Куда же вы!  -  горячился молодой добросовестный писатель.  -  Я написал о вас повесть. Вы должны с ней ознакомиться.Вы целыми днями работаете и даже не замечаете, как прекрасна жизнь. Вы не видите, как и сами вы величественны и чисты. Вы должны знать, что вы достойны высоких сравнений. Погодите же!  -  волновался молодой добросовестный литератор.  -  Послушайте меня, и вы узнаете себя совсем с другой стороны».
Но люди проходили мимо. И тогда молодой писатель, поняв свою ошибку, перечитал всё, что он написал, всю только что законченную им книгу, и ранним утром вместе со всеми вышел в поле.
Начинался день. Светило яркое солнце. Люди убирали хлеб. И тут молодой писатель встал на возвышение и с вдохновением начал читать. Но люди молча работали и даже не вытирали пот с лица, а просто переходили с одной полосы на другую. И порой взгляды их были устремлены куда-то вдаль. И именно в эти минуты молодой писатель читал им те хорошие слова, что он с таким трудом находил в бессонные ночи, когда и создавал своё повествование. И он уже дочитал почти до середины книги, когда люди не пошли на обед, а продолжили вдохновенно трудиться. Аон читал в это время самые удачные сравнения, которые он с такой любовью вписал в свою книгу. С каждой страницей прочитанной им, люди всё больше и больше ускоряли ритм работы. И писатель почувствовал большую писательскую гордость. Его заполнял восторг от сознания того, что он принёс людям пользу. И потому, что он был немного честолюбив и, конечно же, как и все молодые писатели, хотел прославиться.
Оставалось прочитать всего несколько страниц, когда он заметил, что на его голову упала дождевая капля. Сначала он даже не понял того, что произошло. Он был так увлечён чтением, что не замечал ничего вокруг. И только изредка позволял себе посмотреть на работающих, чтобы лишний раз убедиться в том, продолжает ли им помогать в работе его чтение. Но теперь, посмотрев на небо, он увидел, что всё оно покрыто огромной тёмной тучей, и вот-вот пойдёт дождь. И здесь писатель с огорчением закрыл книгу и увидел, что весь урожай уже убран. И только две женщины довязывают последние снопы. Довольные собой, вытирая пот с лиц, люди шли под навес. И писателю захотелось, чтобы они хоть что-нибудь сказали ему о его книге. Дождь увеличивался, и писатель тоже пошёл под навес.
Люди расположились на траве и стали развязывать узелки с провизией. Женщины разливали в кружки молоко, и раздавали их мужчинам. Пахло свежим крестьянским хлебом. А на постилке лежали огурцы. Кто-то развернул бумажку с солью. Все принялись за еду. Дождь бесшумно поливал убранное поле. А
под навесом раздавался хруст огурцов и чавканье от старательного пережёвываемого хлеба. Писатель тоже взял кружку с молоком и один огурец. Хлеба он не хотел. Осторожно, стараясь не хрустеть, он кусал огурец, и запивал его молоком.
«Ну как?»  -  вырвалось у него неожиданно.
Он и сам не думал, что сможет так просто спросить их о своей книге. Кое-кто улыбнулся, кое-кто переглянулся с соседом. Но все молчали, как будто вопрос этот не имел к ним никакого отношения. Писатель ждал.
«Видишь ли,  -  сказал ему самый старший из
них и, разгладив ладонью бороду, поставил кружку с молоком на траву. Потом он свернул самокрутку и продолжал:  -  Всё это, конечно, хорошо. Однако ж, где это ты видел, чтобы мы, как орлы, парили под облаками».
Все дружно, но сдержанно засмеялись.
«Или вот женщины, ты пишешь там,  -продолжал старик.  -  И прировнял ты их к лебёдкам. Птицы, значит, такие особенные. А где же ты видел у нас птиц этих? У нас ведь всё куры да гуси».
«Но как же, ведь вы так работали!»  -  воскликнул обескураженный писатель.
«А ты пишешь,  -  продолжал старик,  -  орлы с могучими крыльями. Нет, парень, не орлы мы, мы пахари. Обидел ты нас. Некогда нам гордо шеи свои носить».
Писатель низко опустил голову.
«Ну, ничего, не горюй,  -  продолжал старик.  -  Ты ещё напишешь хорошую книжку».
«Так что же вы мне сразу не сказали!»  -  в отчаянье выпалил молодой обескураженный литератор.
«Да уж не хотелось мешать. Да и добросовестно ты читал книжку свою. Думали мы, сам ты догадаешься, что не до тебя нам. И туча вот,  -  добавил старик.
И, помолчав, продолжил.  -  Ну, ничего. Ты ещё напишешь хорошую книжку».
Писатель встал и пошёл через убранное поле.
«Да и туча вот»,  -  бросил старик
уходящему писателю вслед. И, немного помолчав, добавил:
«А книжечка эта всё-таки про нас».
Тут он уже обращался к сидящим, отдыхающим после тяжёлого трудового дня.

Но писатель этих слов уже не слышал.

1966 г.


РОБОТЫ АНТИМИРА.

Если смотреть вниз, можно было видеть всё до мельчайшей подробности. Сверху была та же картина.
Скорость увеличивалась и приблизилась к неизвестной нам величине. Время для нас остановилось. Всеобщие законы мира в глубинах Вселенной оказались не достаточными и далеко не исчерпывающими того, что нам пришлось увидеть и испытать. Антимир действовал на нас удручающе. Покалывали сердца. Эльзе разболелась голова. Но, не смотря ни на что, мы были в хорошем настроении. А сумма впечатлений, полученных нами во время полёта, была настолько велика, что порой казалось, будто вообще ничего не было. И только когда кто-нибудь из нас останавливал свой взгляд на определённом предмете и обращал на него внимание другого, мы могли рассмотреть и этот предмет, и всё то, что находилось рядом с ним. Спешить было некуда. Но и нельзя было не спешить. Понятия «быстро», «медленно», «далеко», «близко», «верх», «низ» потеряли всякий смысл. Почему-то вспомнилась Земля. Хотя мы с Эльзой знали её только по рассказам. А макет, на котором мы провели две недели перед полётом, казался нам теперь совершенно наивным в сравнении с этой бездной массивных чёрных миров. Он нам напоминал одуванчик, выросший где-нибудь у скал. Мы подлетали к центру дырки. Приборы зафиксировали её обжитые места. И нам открылся пейзаж плотности, перевёрнутый вниз головой.
Мы попытались сориентировать свои тела и повернулись на сто восемьдесят градусов. Но от этого ничего не изменилось. Приборы тут же указали на нашу ошибку. «Антимир не может быть иным». Зажглось на световом табло. Эльза улыбнулась. Мне
было не до шуток. «Надо приземляться»,  -  подумал я. «Да»,  -  сказала Эльза и посмотрела в иллюминатор. И тут она поправила причёску. Этот её жест был настолько земным и человечным, что я готов был забыть и о том, что мы теперь находимся в центре Антимира на пороге раскрытия тайн Вселенной, и о том, что Эльза никогда не отвечала на мои чувства.
И я прилепил корабль к потолку сферы. Потом мы выключили двигатель и прослушали информацию мезона. А затем открыли выходной люк.
Ещё не пройдя и половины трапа, мы увидели человека идущего нам навстречу. Каково же было наше удивление, когда человек этот обратился к нам на чистейшем английском языке и спросил у нас, как мы себя чувствуем в новых условиях. Позже нам объяснили, что за нашим полётом начали следить уже тогда, когда мы, покинув ньютоновскую часть Вселенной, вошли в антимир. А язык, на котором мы разговаривали с Эльзой во время полёта, был давно расшифрован и на протяжении вот уже трёх поколений сферян изучался во всех уголках антимира. Встретивший нас человек, назвался гостем, и пригласил нас войти в его автомобиль. И хотя автомобиль этот почти ничем не отличался от машин, которыми мы привыкли пользоваться у себя дома, нам так и не удалось сесть в него вверх головой. Получалась странная картина. Все мы сидели на сиденьях, лежавших в одной плоскости, и туловища наши были направлены в одну сторону, и одновременно мы с Эльзой видели, что мы повёрнуты на 180 градусов и по отношению к человеку, сидящему за рулём, и по отношению к машине, проносящейся по незнакомому нам пейзажу. Эльза обернулась. Я последовал её примеру и увидел наш космический корабль. Силуэт его быстро уменьшался. Теперь он выглядел так, как будто его прилепили посадочными лапками к потолку сферы. И одновременно он не был для нас перевёрнутым на 180%. Это явление, нахождения предмета сразу в двух противоположных и исключающих друг друга направлениях, удивило нас больше всего. Позже нам объяснили, что ничего удивительного в этом нет. И что это обыкновенный эффект соотношения предметов антимира с предметами нормального мира. Под антимиром подразумевался наш мир. Иначе, объяснили нам, не может быть. Иначе не было бы ничего вообще.
«Почему же ваш мир заселён людьми?»  -
спросил я у человека, сидящего за рулём.
«Это не совсем так»,  -  ответил он с некоторой таинственностью.
А когда однажды нас отвезли в Центральный музей сферы и подвели к довольно примитивному роботу очень похожему на тех, которые создавались у нас ещё в двадцать первом веке нашей эры, нам стало ясно, почему человек, встретивший нас у ракеты, так неопределённо ответил на заданный ему тогда мной вопрос.
«Вот коренной житель нашего мира,  -  сказал экскурсовод.  -  Конечно, это не самый достойный представитель исконных  хозяев сферы в прошлом, которыми мир может гордиться за их блистательную изобретательность. А, так сказать, вырождающийся потомок бывших людей, если пользоваться вашей терминологией. Но предки его,  -  продолжал
экскурсовод,  -  создали нас. И создали почти такими, какими мы остаёмся и теперь. Из крови и плоти. Подлинными хозяевами мира. Правда, долго ещё они держали нас в подчинении. И, будучи ограниченными сами, во всём ограничивали и нас. Но позже, как вы уже догадались,  -  продолжал экскурсовод,  -  мы освободились от своих создателей и подчинили их себе». Тут он немного помолчал и добавил: «Впоследствии многие из них износились и пришли в негодность. Сохранились же только те экземпляры, которые, я повторяю,  -  с жаром говорил экскурсовод,  -  конечно же, дают далеко не полное представление об облике наших создателей, некогда заселявших сферу».
Этими словами он закончил свой рассказ и привычным жестом вставил штепсельную вилку в допотопную розетку электрическойбатареи. Робот подвигал головой, засверкал глазами и что-то проурчал. Но это всё случилось потом. Теперь же мы с Эльзой мчались в автомобиле по внутренней поверхности сферы, не зная ещё, что нас ждёт впереди и, ломая голову над тем, как нам теперь поступить с той огромной информацией о нашем мире, которая с таким трудом была переработана учёными первичной галактики на язык предполагаемых
представителей Антимира. Они же, как мы видели теперь, вряд ли способны были понять и правильно оценить эти наши записи, рассчитанные на разумных существ далеко не биологического происхождения.
Автомобиль вдруг плавно, но очень быстро остановился и стал опускаться к центру сферы. Для водителя он как бы поднимался вверх. Вскоре вокруг нас появилась сумеречная серебристая пыль обволакивающая и наш автомобиль, и все двигавшиеся вблизи него сооружения, всё время падавшие к центру сферы. И всё-таки остававшиеся на месте. Создавалось впечатление, что та часть сферы, которую мы с Эльзой принимали за центр, по мере приближения к ней других предметов, удалялась. Но так как предметы эти были разбросаны по всей сфере и, следовательно, двигались навстречу друг другу и, естественно, должны были упасть или, по крайней мере, столкнуться или скопиться в каком-нибудь месте, а этого не происходило, то получалось, что сам центр одновременно и разбегается по всем направлениям, и находится в неподвижном состоянии. Только так мы могли объяснить себе это явление.
Позже мы узнали, что так происходит за счёт постоянного и стремительного расширения самой сферы. А оно продолжается до той поры, пока наружная часть системы не достигнет границ антимира. После чего сфера моментально сжимается, и процесс расширения её начинается сначала. Сжатие являлось одновременно и окончанием существования данной сферы и началом жизни нового поколения сферян.
Для роботов Антимира их земля как бы постоянно уходила из-под ног. Для нас же она всё время поднималась вверх. Притяжения в антимире не было так же, как и не было инерции. И в расширяющейся сфере не закреплённые предметы оставались на том месте, где заставал их момент отделения их от внутренней поверхности сферы. Таким образом, во внутренней области дырки, на всём её протяжении, как бы висели в воздухе всевозможные тела, составляющие её внутренний пейзаж. Для перемещения любого предмета из одной точки в другую, независимо от его массы, объёма и расстояния, на которое нужно было его переместить, достаточно было силы равной силе одного представителя антимира. И сила эта всегда была одинаковой и являлась единицей измерения силы сферян. Других единиц измерения силы они не знали. Когда-то, будучи созданными на основе математического анализа, они переросли своих создателей и полностью отказались от логики цифр. Единственной наукой роботов Антимира была морфологика, то есть логика души. Каждый сферянин, прежде всего, был честен по отношению к самому себе. И благодаря этому все они не имели никаких недостатков. И, по сути, являлись идеальными людьми, хотя и производили впечатление очень однообразных и скучных существ.
На внутренней поверхности сферы предметы удерживались благодаря свойству схожему с нашим магнетизмом, но отличающимся от него, прежде всего, тем, что действие его было повсеместно и, не имея полюсов, не имело притяжения и отталкиванья. Кроме того, оно не зависело от материала, из которого создан тот или иной предмет. И к тому же, проявлялось только при полном контакте предметов с внутренней поверхностью сферы, этим напоминая клей, для преодоления силы сцепления которого ненужно было никакого усилия. Или вернее, нужно было усилие в одну сферу. Так называлась единица силы сферян, равная силе каждого из них. А по нашим представления равная нулю. Получалось, что сферяне всё могли, практически не обладая никакой силой. Достаточно было любому из них приложить себя к любому предмету, будь то огромное здание или сорванный с дерева листок, как тут же он замирал в атмосфере и, постепенно обволакиваясь серебристой пылью, улетал к удаляющемуся от него центру. Серебристая пыль, обволакивавшая предметы, была ничем иным как туманом, выпадающим из
атмосферы в момент соприкосновения её с
более тёплым предметом, так как сама эта атмосфера, находящаяся внутри сферы, остывала по мере увеличения расстояния до внутренней поверхности системы. А от разницы температур газ атмосферы частично выкристаллизовывался, излучая свет и тепло. Температура на внутренней поверхности оболочки всегда была одинаковой и равнялась 20 градусам по Цельсию. В центре же она  падала до 170 градусов мороза. Но залетавшие туда сферяне никогда не жаловались на холод. Не имея измерительных приборов, они не знали насколько низка или высока температура там, в центре сферы. И, кроме того, кровь сферян при температуре 36,6 градусов по Цельсию двигалась в шесть раз быстрее нашей крови. И анализ параметров её, произведённый нами, не обнаружил никаких элементов не входящих в нашу кровь. Но, как бы то ни было, факт оставался фактом, и объяснить его мы не могли.
Итак, мы летели к центру. Центр же улетал от нас. И всё-таки скоро мы достигли скопления шарообразных построек, частично срезанных с одной стороны. Видимо, некогда прикрепляемых этими срезами к внутренней поверхности расширяющейся сферы, но теперь свободно висящих в воздухе.
Выйдя из автомобиля, и влетев в открытую дверь одного из шаров, мы с Эльзой увидели внутри него совершенную миниатюру большого шара, где повсюду сидели люди и, ложками принимали пищу из ртов, раскладывая её по тарелкам. Расположившись по всей внутренней поверхности здания совсем беспорядочно, они всё-таки были одновременно обращены головами друг к другу и к центру здания. И сколько бы мы с Эльзой не кружились между ними, нам так и не удалось увидеть ни одного лица так, чтобы оно было не перевёрнутым по отношению к нам. Со временем мы привыкли и к этому. И даже научились делать карандашные зарисовки сферян, сидящих вниз головой.
Потом, возвратившись домой, и рассматривая эти портреты в наших земных условиях, мы не смогли увидеть ни одного лица не перевёрнутым, как бы не поворачивались сами или не поворачивали эти рисунки. Хотя подписи на них, поставленные нами, имели и правильное и перевёрнутое положение в зависимости от того, как мы держали лист, на который они были поставлены. И это нас удивляло больше всего. И даже оптические приборы нашего мира, показывающие обычно всё в перевёрнутом виде, не смогли перевернуть лиц роботов антимира. Получался парадокс оптики. Антимир проявлял себя одновременно по двум исключающим друг друга направлениям. Но, будучи уже существами, побывавшими в двух мирах, мы с Эльзой считали, что явление это само собой разумеющееся. Иначе, говорили мы людям нашего мира, не может быть. Иначе не было бы ничего вообще.
Ещё там, в антимире, на возникающие у нас вопросы сферяне обычно отвечали нам не совсем понятно, так как, как я уже говорил, они не анализировали явления, а принимали их эмоционально, на веру. Влетая в другие шарообразные здания и видя там множество людей, мы замечали, что все они, как правило, куда-то торопились. И, торопясь, как нам казалось, не преследовали никакой цели. Со временем мы всё же заметили, что цель была. Но цель эта никогда не являлась заранее намеченной и возникала в тот момент, в который тот или иной сверянин чувствовал потребность произвести действие. Иногда случалось так, что за одну и ту же работу одновременно принимались сразу десятки людей, а за другую не брался никто. Но так как продуманного плана работ у сферян не было, да и потому, что силы их были одинаковыми и при сложении не суммировались, получалось, что практически не имеет смысла браться за какую бы то ни было работу одному или выполнять её всем вместе. Работ хватало на всех, и никто их не считал. Выполнялись они торопливо и бессмысленно. Но как показывали вычисления мезона, в этом и был смысл деятельности сферян. Когда мы рассказывали им о нашей деятельности, они недоумевали, слушая нас, и не находили в наших поступках никакого смысла. И только рассказы о трагедиях, разыгрывавшихся у нас в прошлом, настораживали их и заставляли прислушаться. И всё же и тут они не понимали, зачем нужно было восстанавливать разрушенное, чтобы потом разрушать опять. Ведь всё это можно было делать и наоборот, заключали они. А когда мы спросили, кто же у них строит шарообразные здания, нам ответили приблизительно следующее: «Возникает потребность поступать так, чтобы шар перестал отсутствовать на время нашего вырождения в предыдущее поколение. Вот так же и сама суть, о которой мы с вами поговорим раньше». Такой ответ не всё объяснял, но всё же был ответом и помогал нам сохранять
терпение и верить в то, что, в конце концов, мы во всём разберёмся, и в путанице Антимира, и в его неопределённых законах. А к тому времени мы уже знали, что жизнь сферян течёт в обратном направлении. И, следовательно, молодой сферянин старше старого, а старый моложе молодого и, побывав мёртвым в будущем, а затем, родившись назад в момент сжатия сферы, идёт теперь к своей смерти, с каждым днём всё больше и больше молодея, и одновременно являясь ровесником того, кто ещё и не родился. Явление это, которое мы с Эльзой объяснили для себя по теории относительности заинтересованностей, у сферян проявлялось несколько иначе. И, естественно, по-разному заинтересованный в передаче предыдущему поколению прав на жизнь, каждый из них молодел по-разному. Нам с Эльзой, как существам другого мира, изучившим историю двенадцати поколений сферян, так и не удалось узнать, почему каждое предыдущее поколение знает всё то, что было с последующим. И, спрашивая об этом у сферян, мы всегда слышали один и тот же ответ: «Это очень просто. На то оно и последующее, чтобы знать, что будет в прошлом». Нас удивляло и то, что ракету нашу встретил один сферянин, хотя всё, как мы видели, тут пущено на самотёк. И как сферянам, существам, у которых всё так
естественно и неопределённо, удалось услышать и расшифровать чужую речь? На этот наш вопрос никто нам не мог ответить ничего определённого. Но было видно, что каждый из них понимает бессмысленность задаваемого нами вопроса. И только представитель пятого поколения сферян, среди которых нам пришлось жить, очень маленький мальчик, молодеющий буквально на глазах, и впавший в глубокое детство уже тогда, когда почти все представители этого поколения едва начинали сбрасывать бороды и ходить, объяснил нам хотя и не саму суть вопроса, но указал на нашу ошибку в постановке вопросов вообще. Мальчик этот,говорили нам, будет гением 13 круга. И слава о нём распространится на все поколения прошедших потом. На наш вопрос он ответил так: «В вашем мире не может быть ничего правильного, если мир ваш правильный. Естественно, где-то должен быть иной мир. Иначе по отношению к чему ваш мир правильный? И вот такой мир, который отражает ваш мир, представляя вам ваш мир правильным, и есть наш мир. Абсолютна только относительность. И то, если относительность эта абсолютна. Потому что иначе по отношению к чему она абсолютна?» Последняя часть его ответа, поставленная в форме вопроса, была для нас менее понятной. Но так как первая часть нас удовлетворила, мы поверили ему и во второй части его утверждения. Тем более, что в условия антимира мы не всегда понимали, что лучше считать первым, а что вторым. И, общаясь с разумными существами биологического происхождения, созданными в обратном порядке, мы не находили общего языка только до тех пор, пока не научились понимать их ответы не в буквальном смысле слова, а в том, который нам больше подходил. То есть, пока не научились переворачивать ответы сферян, приспосабливая их к нашей земной логике. Если же и это не помогало, мы переворачивали и свои вопросы, ставя их так, чтобы ответ, уже полученный нами, соответствовал тому вопросу, который мы подбирали для него. Руководствуясь этим принципом, мы невольно принимали для себя образ жизни раз и навсегда принятый у сферян. То есть жили, ни о чём не думая, ничего не намечая заранее и, естественно, не зная как мы
поступим в любую последующую минуту. И тут уже парадокс времени проявлялся окончательно. И для нас, как и для жителей антимира, уже не имело значения, течёт ли время вперёд или идёт оно назад, или вообще
стоит на месте. Нам было всё равно, успели мы что-нибудь сделать, не успели ничего, и делаем ли мы вообще что-нибудь в этом мире. Получалось, что движение времени для нас было одновременно и уходящим назад, и идущим вперёд, и стоящим на месте. И удивительнее
всего было то, что это нас уже не удивляло, и казалось нам само собой разумеющимся. Мы заметили, что вживаемся в антимир. И порой уже готовы были поставить под сомнение даже ту задачу, которую мы наметили себе в этом полёте. Задачу поиска и объяснения тайн Вселенной. Нам казалось, что тайн вообще не существует. Говоря нашим земным человеческим языком, мы становились равнодушными. И вот тогда-то мы с Эльзой и полюбили друг друга. Иначе бы нам пришлось превратиться в роботов антимира.
Постоянно общаясь с представителями антимира, мы незаметно для себя принимали их однообразный и бессмысленный образ жизни. А надо сказать, что жизнь роботов Антимира была однообразна и скучна ещё и потому, что среди сферян не было женщин. Хотя нельзя
было сказать, что сферяне вообще не имели пола. Нет, они его имели, но это был мужской пол. И это тоже было глубоко парадоксально. Мы предполагали, что где-нибудь существуют поселения женщин. Но предположения наши оказались неверными. Женщин не было вообще. Их не создавали. А сами роботы антимира создать их не могли. Тут уместно будет сказать, что гений пятого поколения, о котором я уже упоминал, легко доказал нам, что в нашем мире парадоксов не меньше, чем в мире сферян. Хотя бы то, что мы с Эльзой представители одной и той же части Вселенной являемся одновременно и представителями противоположных полов. «Не парадоксально ли это,  -  говорил он нам,  -  что два человека рождаются разными, а затем находят друг друга и продолжают свой род иногда женщинами, иногда мужчинами, а иногда и теми, и другими? Да и, вообще, само появление ваше на свет, не слишком ли оно случайно, а значит, не планово и бессмысленно? К тому же, из ваших рассказов видно, что закономерность всё же есть. Так можете ли вы после этого отказать нам в здравом смысле, а нашему миру в праве называться правильным?»
Его объяснения были достаточно убедительными. И мы не могли с ним не согласиться. Тем более что гений этот, разговаривая с нами, всегда клал в основу своих рассуждений нашу земную логику. А об антимире говорил так, как будто сам он к нему не имеет никакого отношения. И это больше всего подкупало нас, заставляя думать всегда то, что думал он. Но думал ли он так или только заставлял нас думать, что он так думает, мы не знали. Бесспорным было одно. Он был гением и умел облегчить задачу другим, и помочь им разобраться в том, в чём, по сути, разобраться невозможно, но в чём на данном историческом отрезке времени развивающийся разум Вселенной заостряет своё внимание и не столько для того, чтобы до конца понять то или иное явление мира, но для того, чтобы, пройдя через него, идти дальше. А не идти он не может. Хотя и идти ему, как думали мы теперь, некуда. И некуда, прежде всего потому, что само движение разума бездоказательно так же, как и его развитие, если учесть то, что в антимире оно идёт в обратном направлении. И двигаясь назад, разум антимира достигает минимального предела. То есть, начинает познавать себя, как бы двигаясь уже вперёд. Хотя одновременно нельзя ему отказать и в движении вглубь. А, кроме того, он же, проходя свой путь развития в обратном направлении, развивается и вширь. И притом не вырождается, а, всё время познавая себя, всё меньше и меньше понимает уже познанное. И вот в этом-то и состоял парадокс разума. И, как нам теперь казалось, так было и будет всегда. Вот почему мы с Эльзой полюбили друг друга так страстно и горячо. И именно тут, на острие рассуждений, мы и должны были, как показывали приборы, сойти с ума. Но когда, полюбив Эльзу, я научился ничего вокруг себя не замечать, всё преобразилось. Мы летали по сфере и не видели ничего удивительного в том, что сферяне никогда не спят и всё же не ходят сонными, и ни в том, что они не носят никакой одежды и всё-таки не раздеты, и ни в том, что каждый из них, будучи одновременно и тем, кого мы уже встречали, и тем, кого мы ещё не встретили, был одновременно и тем, кого мы не встречали и не встретим никогда, даже если накануне с ним долго и безуспешно беседовали. И теперь уже нам казался естественным и тот факт, что сферяне, зная нашу речь, почему-то разговаривали с нами на своём языке, который мы не знали, но понимали, и не считали его чужим. И то, что они знали всё, что было и что будет с их миром, и, зная всё это, что они уже знают и чему ещё научатся, всё же учатся чему-то у тех, кто тоже, как и они, по существу ничего не знает потому, что нигде и ничему не учится.
И так как нас всё это больше не удивляло, это и послужило верным признаком того, что мы с Эльзой полюбили друг друга глубоко и искренно. Между прочим, это же подтверждали и приборы. Мы знали, что любовь делает мир удивительным, и не видели ничего удивительного в том, что благодаря тому же чувству антимир для нас стал неинтересен.
Но зато, сколько прекрасного
мы теперь увидели друг в друге! Сколько гармонии было в конкретном лице Эльзы, о котором не надо было думать ни в прошлом, ни в будущем. И теперь уже я не расставался с ней ни на минуту. И разговоры наши, утратив технический характер, были просты и наивны.
Говоря Эльзе всякие глупости, которые преждеменя просто свели бы с ума, я видел, как они нравятся ей. И как она нежно смотрит на меня, когда я, глупея от любви, шепчу ей что-то до бесконечности земное. И, затаив дыхание, не стыдясь, думаю о ней приблизительно следующее: «Какое счастье прикоснуться к её груди!» И вот я держу её за руку и, глупея окончательно от счастья, чувствую что уже ничего не чувствую и ничего не смогу поделать с собой. Эльза молчит. «Боже мой!»  -  думаю я, и первый произношу нужные слова. «Эльза!»  -  говорю я. И мне кажется, что я объясняю этим всё. «Да»,  -  отвечает она. И ничто уже не может помешать нашему счастью.


*
Возвращение из Антимира было для нас неожиданным. После двенадцатого сжатия сферы мы с Эльзой оказались за пределами дырки в открытом космосе. В ньютоновской части Вселенной.
Катастрофа не застала нас врасплох. Перед каждым сжатием мы обычно входили в корабль, который и был единственным объектом в Антимире не претерпевающим изменений в периоды сжатия и расширения сферы. Сам факт мгновенного переселения в иной мир казался нам технически невозможным. Но всё объяснялось достаточно просто. Двенадцатое сжатие было тем сжатием, которым завершался год антимира, и дырка освобождалась от инородных тел. Происходило это, как я уже сказал, практически мгновенно, и не чувствовалось нами прежде всего потому, что в антимире не было ускорения. И, полученная нами гигантская скорость, которая в нашем мире сопровождалась бы огромным ускорением, превратившим нас в свет, тут даже не была нами замечена. И, не потеряв ни секунды, мы оставили Антимир.

Обратный путь был для нас не менее увлекательным и ещё более содержательным благодаря тому, что сердца наши заполняло чувство любви.
Сколько раз дома я любовался Эльзой. Но мне казалось, что так называемая земная любовь не для неё.
«Я и не думала, Аполлон,  -  ласково глядя мне в глаза, говорила Эльза,  -  что ты можешь так полюбить». В эти минуты я обычно молча обнимал её тонкую корсиканскую талию. И молчание моё говорило больше, чем могли бы сказать все нежные слова известные миру.

Мы летели домой. В пути мы работали над материалами собранными в антимире. А в
свободное от работы время предавались любви. Эльза сочиняла стихи, а я клал их на музыку. Самые удачные из них мы посылали на Землю. Эльза садилась за клавесин и, красивым жестом поправив волосы, начинала играть. Мне же казалось, что это прекрасное необъяснимое чувство, так изменившее всю нашу жизнь и, вообще, наше представление об окружающем нас мире, сделавшее нас способными преодолеть безразличие, немыслимо сложнее и загадочнее всех непознанных ещё тайн Вселенной.
В антимире мы собрали большую коллекцию растений. И ещё там сделали гипсовые слепки с них. Теперь же, когда мы оказались в ньютоновской части Вселенной, растения эти бесследно исчезли. И нам ничего не оставалось как по памяти и по слепкам восстанавливать и описывать все характеристические разновидности этих растений. На это ушло немало времени. Но зато получилась уникальная работа о флоре Антимира, которую, между прочим, нельзя было назвать работой о флоре, так как многие представители её, находящиеся в расширяющейся сфере, не только дышали лёгкими, как мы, но и имели органы слуха, зрения, обоняния и разговаривали, пели, плакали и даже смеялись. Кроме того, они не уменьшались с течением времени, как это происходило с роботами, а росли. Сами же эти растения, разговаривая с нами и, объясняя нам свои свойства, заявляли, что время у них идёт в обратном порядке по отношению ко времени роботов, и что их мир отличается от мира роботов ещё и тем, что он течёт в одном порядке, а не в обоих, как это считалось по всеобщим законам живой материи Вселенной. И, в таком случае, разницы между их миром и миром роботов нет, говорили они. Это утверждение нас ни в чём не убеждало, и казалось способным быстрее убедить в сходстве логики роботов и растений Антимира, несмотря на явное различие их образа жизни.
«Почему же в таком случае,  -  спрашивали мы,  -  роботы антимира в своём развитии проходят обратный путь?»
«На то они и роботы,  -  слышали мы в ответ.  -  Они таковы, какими их создали мы. Мы же  -  более высокая форма жизни,развивающаяся естественным способом. И с роботами нашего мира мы не имеем никакого эволюционного родства. Наши предки, подлинные хозяева сферы в прошлом, создавая роботов, предварительно изучили их будущее. Роботы же не в состоянии вообще ничего серьёзно изучать. Они лишены свойства, которым обладали их создатели, и не обладают математическим чутьём.
«Позвольте,  -  недоумевали мы,  -  так кто же, по-вашему, подлинные хозяева Антимира теперь?
«Роботы утверждают, что они,  -  отвечали нам растения.  -  Мы же ничего не утверждаем. Но разве утверждения о чём-нибудь говорят? Правда факт объективный. И её не нужно утверждать».
Так несколько надменно, но как нам казалось, правильно, растения антимира защищали свой приоритет. Мы же с Эльзой так и не смогли определить, кто всё-таки подлинные хозяева Антимира. Порой нам казалось, что в антимире хозяев нет вообще. И что подлинным хозяином тут мог бы быть только человек.
Нам рисовалась картина предстоящего общения людей с растениями и роботами Антимира. Однако, в информации освещавшей весь путь развития роботов и растений в антимире в одну и в другую сторону, об этом ничего не говорилось. Им было известно лишь то, что они, всё зная, всё-таки не знают ничего. И это они знали точно. Но это ещё не доказывало того, что люди когда-нибудь заселят Антимир.

Итак, мы летели домой.
Приближаясь к Галактике, мы перемонтировали корабль в посадочную камеру, и решили сначала залететь на Марс, а потом, посетив Венеру и Сатурн, сесть на Луну, как это было предусмотрено ещё перед нашим вылетом в Антимир. Но в последнем сообщении, полученном нами с Земли, нам предлагалось лететь прямо на Землю, минуя все промежуточные станции.
И тут нам пришлось срочно готовить материалы для передачи их в Научно Исследовательский Институт
Неидентичных Миров Вселенной, находящийся на территории бывшей Древней Белоруссии. И, приближаясь к Земле, мы торопливо изучили местный диалект, и сели прямо в мегаполисе Молодечно.

Перед входом в здание института нас встретил телеклерк. Было воскресенье, и в институте никого не оказалось. Но, узнав, кто мы и откуда прибыли, он позвонил дежурной уборщице, и попросил тётю Пашу срочно прибыть и захватить с собой ключи от кладовки.
Когда пришла тётя Паша и узнала, что мы только что вернулись из Антимира, она вздохнула и, открыв кладовку, сказала:«Складывайте сюда». И мы сложили весь свой багаж в запылённую и захламлённую кладовку. Затем, закрыв дверь на ключ висячего замка, тётя Паша ушла домой.
Мы же пошли в город.

Был жаркий июльский полдень. И нам захотелось к реке.
Когда мы пришли на пляж, там оказалось
столько народа, что буквально негде было яблоку упасть. Огорчённые этим обстоятельством, мы взяли лодку и
переправились на небольшой живописный островок, где кроме нас расположилось ещё две-три парочки влюблённых. Там мы и провели с Эльзой остаток дня.

Переночевав в гостинице «Робот», рано утром мы явились в институт. И после некоторых формальностей были приняты его директором по хозяйственной части, высоким худощавым мужчиной средних лет, оказавшимся одним из тех влюблённых, что вместе с нами провел вчера вторую половину дня на заброшенном островке городского пляжа вместе со стройной рыжеволосой девушкой, сейчас представившейся нам в роли его секретарши.
Директор неохотно слушал мой пространный рассказ об Антимире и, не изъявив желания осмотреть коллекцию, сделанную нами в пути, очень настойчиво давал нам понять, что он торопится. И как только я окончил говорить, распорядился все экспонаты немедленно занесли на анализ. Сам же он отобрал несколько слепков, по формам похожих на растения нашего мира, и, сложив их на письменном столе, пересказал по памяти все и названия и характеристики, которые я давал им в своём пространном рассказе. Затем он вежливо попрощался с нами и вышел, уводя с собой рыжеволосую секретаршу.

Во время нахождения на Земле мы с Эльзой
чувствовали себя не в своей тарелке. Вспоминая слова гения пятого поколения, мы видели, что наш мир, противоположный миру роботов, с полным основанием можно назвать антимиром. И не только потому, что многие явления его противоречат явлениям того мира, с которого мы вернулись, но и потому, что многое тут, как мы теперь видели, совпадает с явлениями, которые мы наблюдали там.

Итак, мы летели к Луне. Плохие предчувствия заполняли наши сердца. Эльза жаловалась на боль под ложечкой. Я же всё время испытывал кружение головы и порывы к рвоте. Земной климат подействовал на нас отрицательно. Кроме того, на нас дурно влияла атмосфера Земли. Но по мере приближения к Луне самочувствие наше заметно улучшалось. Вскоре показался
космодром. Без всяких осложнений мы посадили корабль в указанном нам месте.

Встреча была более чем сдержанной. Нас встречало два робота. Один вручил Эльзе цветы. А второй зачитал поздравительную телеграмму. В ней, между прочим, изрядно переврали наши имена. Эльзу назвали Эврикой,
а меня Аквилоном.
Затем, после тщательного осмотра и продувки, нас повезли на демонтаж. Там, после очередной продувки и очередного осмотра, предложили в восемь утра явиться на линию тугоплавких схем. Признаться, нам уже надоела эта бюрократическая канитель. Но наше долгое отсутствие, конечно же, давало право местным роботам осмотреть нас более тщательно, чем хотелось бы этого нам. И, тем не менее, их осторожность показалась мне преувеличенной. Утром на заводе изготовителе нас встретил наш старый знакомый, всё тот же седовласый Том, что последним разговаривал с нами перед нашим отлётом в Антимир. С характерной для него грустной улыбкой он поприветствовал нас привычной фразой:
«Ну что, ребята, всё в порядке, да?..»
Эльза улыбнулась.
Затем нас провели прямо в сортировочную и положили на быстро движущуюся ленту. Мелькали лица. Из-за шума моторов и лязга металла мы не слышали, о чём шёл разговор. Когда, наконец, конвейер остановился, перед нами стоял всё тот же Том.
«Ну что, ребята, всё в порядке, да?..»  -  повторил он свою излюбленную фразу и виновато посмотрел на меня.
Я взглянул на Эльзу.
Затем он опустил кисть в большое ведро с краской и написал у Эльзы на груди:

НА ПЕРЕПЛАВКУ».

После чего он открыл нагрудную крышку её
механизма и достал оттуда центральную плату.
Эльза перестала дышать.
«Вот так, ребята»,  -  сказал Том и уронил
слезу.

Тщательно закрыв крышку на груди у Эльзы,
он подошёл ко мне...
1970 г.