Страсти по Мишелю. 5. Приливы и отливы

   Веду всё ту же песнь: становление Мишеля, переход на вершину Триады. Но на этом пути приливы регулярно сменялись отливами, даже в поздние годы. Только что прозвучала на всю Русь «Песня о царе…», в которой не было щемящего одиночества, старых желчных напевов. Казалось бы, поднялся поэт над собой, так и не сходи с вершины самовозвышения. Нет, власть прежних «песен» над его душой порождает тот же минор. Вот стихи 37-го или 38-го года: в моем 4-томнике они идут через дефис. И стихи горькие, без заглавия, по первой строке:
    Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И, как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной.

   Опять ОДИН,  «я опять одинок», как напишут позднее другие. Друзей нет, народ темен, «элита» запугана и ничтожна. Но и вера в свое будущее величие куда-то девалась.
  Сказано, однако, сильно, выразительно и заразительно:образность на высшем уровне: мы видим тут нечто вроде казни Емельяна Пугачева, который жадно смотрит в толпу…. Но и надежда еще теплится:
   Придет ли вестник избавленья
Открыть мне жизни назначенье,
Цель упований и страстей,
Поведать – что мне бог готовил….

      Вестник, разумеется, Ангел господин, по самой сути этого слова. Гордый демон в образе Мишеля уповает на бога. Но тут же, в следующей строке, упрекает его «демонически»:
   Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей.
    Вот и во второй строфе те же страсти по душе Мишеля-романтика:
 Земле я отдал дань земную
Любви, надежд, добра и зла.
Начать готов я жизнь другую,
Молчу и жду: пора пришла;

  Поэт делает «заявление для печати»: он готов к перерождению, он устал томиться демонизмом, гордым одиночеством. И тут же – набор романтических штампов:
    И тьмой и холодом объята
Душа усталая моя;
Как ранний плод, лишенный сока,
Она увяла в бурях рока
Под знойным солнцем бытия…

      И это прилив, за коим следует отлив. Можно рыдать от жалости к Мишелю, можно только восхищаться Мастерством, но можно и упрекнуть страдальца за отступление, за спуск с вершины своего подъема к СЕБЕ, к новому Человеку, Личности.
    Но в следующем году Поэт породит чистое чудо самопознания: «Не верь себе»! Это уже не романтик, это Реалист, который судит  беспощадно СЕБЯ, если отбросить эпиграф, который вносит путаницу в восприятие. Так, в советское время эти стихи прямо относили к обличительным: поэт-де судит всяких романтических поэтов, «светскую толпу» и проч. Нет – заявляю я! – это О СЕБЕ, а не   о них: сравните с «Думой», где осуждаются ОНИ, но под ширмой местоимения МЫ… К этому приему Мишель прибегал и раньше, в чем не так уж трудно убедиться почитателям его гения. Примите это как исповедь, но и как обращение к поколению оторванных от жизни романтиков, когда уже на Дворе стоит великий реализм Пушкина:
     Не верь себе(!), мечтатель (!) молодой,
        Как язвы, бойся вдохновенья …
     Они – тяжелый (!!) бред (!!!) души твоей больной    
       Иль пленной (!!) мысли раздраженье.
           (Вот: «отравили ум наукою бесплодной»!)  Но тут есть громкий сигнал, звучащий для СЕБЯ: Бред!!! Это слово будет повторено и в других стихах выздоравливающего от демонизма Мишеля. А далее – суд над романтическими грезами Поколения и Себя:

В нем признака небес напрасно не ищи –
   То кровь кипит, то сил избыток!
Скорее жизнь свою в заботах истощи,
   Разлей отравленный напиток!

      Что это за «заботы»? Да человеческие труды, которые помогут изжить отраву…
  Далее идут строки, которые сбивают с толку «знатоков», и я пропущу их, ибо дальше сказано:
 Какое дело нам, страдал ты или нет?
   На чтО нам знать твои волненья,
Надежды глупые первоначальных лет,
   Рассудка злые сожаленья?
Взгляни: перед тобой играючи идет
   Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
   Слезы не встретишь неприличной.

  А между тем из них едва ли есть один,
    Тяжелой пыткой не измытый….
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
   С своим напевом заучённым….

   Если всё время помнить «Думу», то Лерма здесь с теми же, кого осуждает. И эти страдания надуманны. А есть «толпа» - вон выйди на улицу своего города, вспомни о тех, кто в рабстве у господ… И тогда ты забудешь о своих горестях, которые смакуешь в выспренних романтических стихах.
  Да, Лерму кидает шторм самоанализа. Но он все-таки доплывет до берега. В последующих стихах…. И покажет внимательному Читателю тот Эверест, на который он успел взойти в свои ранние (!!) годы, пройдя за несколько лет тот путь, который другие проходили за десятилетия или отказывались от этого движения вперед – «как все, как все!»