Андрей Вознесенский Охота на зайца Отклик на стих

Андрей Вознесенский "Охота на зайца" Мы и они... Противостояние? Борьба за место под солнцем? Или безумство, "страсть к убийству"?

"Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
  ослеплённая и извечная,
  она нынче вопит: зайчатины!
  Завтра взвоет о человечине…" /Андрей Вознесенский/

Отозвалось его экзистенциально-пророческое: "... нам смерть прорезает голос неизведанной чистоты" и феноменологическое: "... им позволено слушать, чувствовать, только голоса не дано".

Вспомнилась "Охота на волков" Владимира Семёновича Высоцкого... Мы и они... Противостояние? Борьба за место под солнцем? Или безумство, "страсть к убийству"? Иногда мне кажется, что животные чище и добрее, чем люди, они не способны на подлость и предательство, и, в каком-то смысле даже, честнее и нравственнее.



АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ "ОХОТА НА ЗАЙЦА"

Ю. Казакову

  Травят зайца. Несутся суки.
  Травля! Травля! Сквозь лай и гам.
  И оранжевые кожухи
  апельсинами по снегам.

  Травим зайца. Опохмелившись,
  я, завгар, лейтенант милиции,
  лица в валенках, в хроме лица,
  зять Букашкина с пацаном —
  газанём!

  «Газик», чудо индустриализации,
  наворачивает цепя.
  Трали-вали! Мы травим зайца.
  Только, может, травим себя?

  Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
  Юрка, в этом что-то неладное,
  если в ужасе по снегам
  скачет крови
  живой стакан!

  Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
  ослеплённая и извечная,
  она нынче вопит: зайчатины!
  Завтра взвоет о человечине…

  Он лежал посреди страны,
  он лежал, трепыхаясь слева,
  словно серое сердце леса,
  тишины.

  Он лежал, синеву боков
  он вздымал, он дышал пока ещё,
  как мучительный глаз,
  моргающий,
  на печальной щеке снегов.

  Но внезапно, взметнувшись свечкой,
  он возник,
  и над лесом, над чёрной речкой
  резанул
  человечий
  крик!

  Звук был пронзительным и чистым, как
  ультразвук
  или как крик ребёнка.
  Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
  Это была нота жизни. Так кричат роженицы.

  Так кричат перелески голые
  и немые досель кусты,
  так нам смерть прорезает голос
  неизведанной чистоты.

  Той природе, молчально-чудной,
  роща, озеро ли, бревно —
  им позволено слушать, чувствовать,
  только голоса не дано.

  Так кричат в последний и в первый.
  Это жизнь, удаляясь, пела,
  вылетая, как из силка,
  в небосклоны и облака.

  Это длилось мгновение, мы окаменели,
  как в остановившемся кинокадре.
  Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.

  Четыре чёрные дробинки, не долетев,
  вонзились в воздух.
  Он взглянул на нас. И – или это нам показалось —
  над горизонтальными мышцами бегуна, над
  запёкшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.

  Глаза были раскосы и широко расставлены,
  как на фресках Феофана.
  Он взглянул изумлённо и разгневанно.

  Он парил. Как бы слился с криком.
  Он повис…
  С искажённым и светлым ликом,
  как у ангелов и певиц.

  Длинноногий лесной архангел…
  Плыл туман золотой к лесам.
  «Охмуряет», – стрелявший схаркнул.
  И беззвучно плакал пацан.

  Возвращались в ночную пору.
  Ветер рожу драл, как наждак.
  Как багровые светофоры,
  наши лица неслись во мрак.

  1963