Кровавая Мэри

 
Я еду в трамвае и смотрю в окно (скорость движения – всё равно что идти прогулочным шагом).

Небо – чёрное, снег – жёлтый. Когда-то на уроке рисования, кажется, в третьем классе учительница спросила: «Какого цвета снег?» И мы наперебой радостно закричали: «Белого!» Однако учительница не обрадовалась, а наоборот, почему-то разозлилась. Не скрывая раздражения, она забурлила:
- Да присмотритесь внимательно! Снег бывает голубым и фиолетовым, розовым, серым, зелёным, бежевым – каким угодно, но он почти не бывает белым.

Теперь я понимаю, как она устала от детских стереотипов, втолкованных нам в детских садах, а тогда просто запомнил:  надо всматриваться во всё, что вокруг, самому разгадывать каждый предмет, не доверяя этот процесс никому.

Так вот, под скромными лучами рыжих фонарей снег – жёлтый. Дома – сизые, мрачные, увешаны гирляндами светящихся окон, облака – мутные. Ёлки не пахнут, трубы не греют, сердце превратилось в булыжник. Это сегодня – день такой. А завтра, возможно, будет всё иначе. Будет морозное синее небо, снег – серебряный, солнце – долгожданное, холодное, ослепляюще-белое, щёки девушек – клубника и персики, и смех, как глиссандо на ксилофоне, и лёгкий скрип шагов по утоптанному снегу, и воздух, словно идеально начищенный хрусталь. Нет, уж точно не завтра, не знаю, когда. Потому что за последние дни мир изменился. Я узнал, что я – дерьмо. Скажете: не велико открытие. Нет, ошибаетесь, это не просто открытие, это потрясение и катастрофа, потому что ничто не предвещало, не видно было никаких предпосылок, во всяком случае, мне не видно. Это выяснилось внезапно, и теперь у меня вместо твёрдой дороги под ногами хлипкий мост, качающийся над бездной. Я не представляю, как мне с собой дальше жить, потому что выяснилось: я ничего про себя не знаю. Я больше не могу себе доверять. А как жить с непредсказуемым, ненадёжным человеком? Оказывается, я могу предать – это я-то, который в своей жизни большего греха, чем детская кража десятки из бабушкиного буфета, не знал.
 
Мне повезло: было весёлое, благополучное детство, я спокойно обошёл рифы подростковых крайностей: с нунчаками не ходил, травкой не баловался, не панковал, внеплановым потомством не обзавёлся - родители могли сплюнуть через левое плечо. Поступил на экономический в универ – короче, всё довольно ровно. Были, правда, некоторые напряги с комплексами, но у кого их нет. Я всегда был принципиальным: подруги друзей – табу, без средств индивидуальной защиты к девушкам не приближаться. Когда мой друган Макс завёл роман с замужней Наташкой, я ему три месяца нервы мотал: да как ты смел, да как ты её мужику в глаза смотришь, а они были едва знакомы. В общем, стоял на страже общественной морали.

А тут дёрнула меня нелёгкая на зимних каникулах в Минск съездить к двоюродному брату Пашке. Он старше меня на 11 лет, а жене его, Снежане – всего 24. Я её никогда не видел, только когда Пашка позвонил, сказал, что женится, удивился:  какое у неё имя странное. Приехал, Пашка меня на своём старом "гольфе" домой отвёз. Снежану я увидел в коридоре, освещение у них голимое, «на землю сумрак пал», и стоит она среди курток и пальто, волосы – медовый водопад, губы так чётко вырезаны, словно над ними Микеланджело трудился, глаза чёрные (потом оказалось серо-зелёные, но зрачки расширены почти до краев). Я про себя удивился, а потом взял себя в руки: «ну привет», «это Николай, мы зовем его Ник – а это Снежана» - и понеслось. На выходных мы втроём мотались по городу, в кафешке в Троицком предместье славно посидели,  на балет сходили, «Сотворение мира» (не Мариинка, конечно, зато декорации – одно за другим огромные живописные полотна, да такие, что стоило пойти только на них посмотреть). Потом ещё три дня я сам по городу бродил – накручивал спирали по обесснеженным мостовым, согревался чашкой кофе и снова вышагивал под серым влажным небом, кружил по мостам через грязную речушку с гордым названием Свислочь и отгонял, как назойливого ночного комара, мысли о ней, о Снежане. Я говорил себе: «Стоп» и «Только не это» и «Она же Пашкина жена» и «Не смей» и пытался сторговаться с собой на «Вот бы мне такую встретить». А заканчивалось тем, что я всё время твердил её имя, играя буквами: «Снежок, Снежинка, Снежка, Нежная-Снежная, Снежана из Нежина, Снежана изнеженная, Снежана для Жана, а Нику – Вику» и прочая дребедень, до жара, до бреда.

А в четверг Пашку услали в командировку в Москву на неделю. В пятницу вечером мы со Снежаной после её работы договорились встретиться у Макдональдса и дальше решать, куда двинуть. Погодка была ещё та: то дождь, то вымокшие бледные хлопья, думать было сложно, понеслись в театр Янки Купалы. Спектакль оказался на белорусском, Снежанины попытки перевода были яростно обшиканы, и нам ничего не оставалось делать, как сбежать. Закатились в «Алькатраз». Когда я увидел, как она танцует, настроение стало совсем хреновое. Понятно было: мне такую никогда не встретить, другой такой просто не может быть. И дело не в том, что она когда-то занималась спортивными танцами – мало ли кто занимался, её тело просто материализовало музыку, каждый акцент отражался в её движениях и остановках, летали медовые-бедовые волосы, пульсировала спина, оставляли зигзаги электрических разрядов бедра, чертили каббалистические знаки руки. И я поплыл. Я больше не думал, мой мозг ушёл в режим ожидания. Меня трясло, я обвивался вокруг неё, пьянел от исходящего от неё жара, я не помнил ни имени своего, ни фамилии. Пока мы ехали домой на такси, я, как сумасшедший, кричал себе «Нет! Нет!», а тело ныло и твердило «да, да, только да». Дома она включила приёмник - какую-то местную FMку, у нас обоих был страшный сушняк после клубных коктейлей, и мы заливали в себя пепси стаканами, а казалось, что это шампанское – так кружилась голова. После нескольких композиций (тумц-дынц) дали “All by myself” Селин Дион, Снежана сказала: «Боже, это моя любимая», я подошел к ней, это был наш первый танец вместе. Она уткнулась головой в моё плечо, щекотнув мои губы волосами – и всё, мы полетели в пропасть.

Остаток ночи я не спал, мой мозг словно висел в космическом вакууме. Я то боялся пошевелиться, чтобы её потревожить, то принимался легонько скользить пальцами по её коже, она оживала, и мы снова улетали, словно пытаясь заставить отступить утро. Но оно всё равно настало.
- А почему тебя зовут Ник, а не Коля? – спросила Снежана.
- А что, тебе нравится, как звучит Коля?
- Нет, мне нравится Ники, как звала Кшесинская Николая Второго.
Мы нанизывали слова, рассыпали их и собирали мозаикой, боясь заговорить о главном. В ванной я увидел в зеркале свои всклокоченные волосы, тени под глазами и наконец сказал себе: «Ну и что ты наделал? Что теперь?» Ответа не было. А внутри, подобно «Кровавой Мэри» (только вместо водки спирт), плескалось обжигающее стопроцентное осознание вины, полностью перекрывшее алые волны страсти. Я выпил коктейль залпом, страсть и вина перемешались, одно уже не отделить от другого. Совесть, где ты?

Я вышел из ванной, увидел, как одевается Снежана и крикнул: «Давай я сделаю кофе по-ирландски!» Где-то внутри томатный сок затопил все ожоги, наделанные чувством вины.

Выходные мы провели вместе, дважды звонил из Москвы Пашка, Снежана разговаривала с ним легко, ласково – наверное, как всегда. Я слушал, а внутри взрывались бомбы ревности. «Да ты совсем очумел», - говорил я себе. Так, в чаду, зарывшись в снежанины волосы, очерчивая губами тысячи линий по ее нежнокожим ногам и  отзывчивым бедрам, я прожил два дня. В понедельник она ушла на работу, а я снова пошел шататься по улицам под мрачным небом, брюхатым снежными хлопьями. 

Оказавшись без Снежаны, я снова обрел способность думать. Точнее, мысли налетели на меня, как воронье на падаль. Они кололи, рвали меня своими клювами, из души текла кровь, и мне казалось: вот сам Господь Бог спроси меня сейчас, что мне важнее: любовь к Снежане или раскаянье в своем предательстве - я не смогу выбрать. Я оказался настолько слаб, что не мог от неё оторваться не смотря ни на что. Хотя один раз мелькнула идея: бежать на вокзал, менять билет и уносить ноги домой, чтобы не множить этот кошмар. Но едва мне представилось, как приедет Пашка, станет выяснять, почему я сорвался раньше времени, как я по телефону буду объяснять Снежане своё бегство – понял: не могу.

Накануне Пашкиного возвращения я почти не спал ночь. Я понимал, что это конец, сжимал Снежану до боли, не давал ей спать, не отпуская ни на минуту. Она шептала мне: «Какой ты классный, Ники», «У тебя красивые руки, даже форма ногтей идеальная», а я зудел одно: «Как я теперь без тебя? Что делать?» Наконец не выдержал и спросил:
- А ты бы могла выйти за меня замуж?
- Ники, я для тебя старая, тебе же девятнадцать.
- Чушь, пять лет ничего не значат. Апполинария Суслова была старше Розанова на двадцать.
- И что: из этого вышло что-то путное?
- Вообще-то нет.
- Ну вот.
Она произносила какие-то слова, успокаивала меня, говорила комплименты, а я чувствовал, что в её губы бьётся прозрачная бабочка недосказанной истины, силился уловить главное – и не мог.

Пашка вернулся утром, заскочил домой принять душ и переодеться. Он торопился и, к счастью, мне не пришлось с ним разговаривать. Он только бросил: «Ну как, не устал ещё от Минска?» Я сказал «Нет, что ты, отличный город» - и он усвистал  на работу. И одновременно я отчётливо понял, что больше не увижу Снежану, не смогу дотронуться до неё, она будет рядом, но, как говорится, «абонент недоступен».

Надо же, какие мы оказались актёры, вели себя так, будто я только вчера приехал. Снежана даже пошутила, что пока Пашки не было, я целыми днями изучал город – прямо совсем дома не бывал (и как язык повернулся такое сказануть!).

Только когда я уже ехал в поезде и за окном проносились пригородные станции, глядя на темнеющее небо, на хмурящиеся брови чёрных ветвей деревьев, я вдруг понял, что оставалось скрытым за словами Снежаны – одна простая правда: «Я не люблю тебя». Это же элементарно, Ватсон.

И вот я еду в трамвае. Я не был в Питере всего две недели, а кажется, что прошло десять лет. За эти десять лет я узнал, что это за безумие – такая любовь: любовь-шквал,  прыжок с небоскрёба, горячечный бред, тело без башни, распухшие губы, дрожащее сердце. Я узнал, что я – не то, что о себе думаю. Я – пропасть, я - выгребная яма, я – обиталище сверхновой звезды, я – терра инкогнита. Узнаю ли я когда-нибудь, каков я на самом деле? Не знаю. А пока во мне «Кровавая Мэри», но помидорная мякоть улеглась почти ровно, а над ней плещется, разливается эта жгучая, непрекращающаяся боль – стопроцентная вина.