2. Давид Волжанин

История одного человечества.



               

               
                               

               




Собрание сочинений
в 99 томах.  Том 2-ой.









                Марк Орлис.



          ДАВИД ВОЛЖАНИН.


      (роман в стихах)














           2017 г.






Отцу моему посвящаю.
Герою своего времени.

Автор.





*
О, друг Волжанин! Друг сердечный!
Твой путь земной, как мой, не вечный.
Так суждено ли нам с тобой
Сродниться общею судьбой?
Поймут ли нас? Поймут ли верно?
Осудят или вознесут?
Прости, люблю тебя безмерно,
Но отдаю на общий суд.










*
Как много мне сказать хотелось!
Я верил в творческий запал.
Я брался с радостью за дело
И по пяти ночей не спал.
Я как умел стремился к сути,
Давать советов не хотел.
Я где-то был на перепутье,
А где-то был и в гуще дел.

Но не достиг я нужной цели
И не решил вопросов ряд,
Хотя и шёл я к этой цели
Без малого семь лет подряд.

И вот во мне уж меньше пыла,
Да и запал уже не тот.
А то, что прежде важным было,
Теперь обыденным слывёт.

Так в нашей жизни, в жизни тленной,
Всегда одно лишь неизменно:
То, что, как верная жена,
Переменяется она.





ПРОЛОГ.

Двенадцатый в семье своей
Он был других не здоровей.
Но мальчик рос крупноголовый.
Ему уж шёл четвёртый год.
И возле дома, у ворот,
Он пас уже нехитрый скот.
Двух коз. Пока ещё коровы
Его отец не мог купить.
Его отец не мог не пить,
Хоть был и не совсем здоровым.
И повседневный алкоголь
В его груди усилил боль.

Их дом стоял на чахлом поле.
Там не взрастало ничего.
Измученный тяжёлой долей,
Отец ребёнка своего
Отдал проезжему цыгану
За жеребца и пуд зерна.
Бутылкой кислого вина
Была покупка скреплена.
И в табор с ним, немного пьяный,
Цыган в кибитке кочевой
Вернулся ночью грозовой,
И показал его цыганам.

Сверкали молнии. Цыгане,
Расположившись у шатров,
Сидели около костров.
                Курили трубки старики
                И молча на огонь глядели.
                Поодаль юноши сидели
                В мечтаниях своих легки.
                И вдруг цыгане загалдели.

                Признав в ребёнке своего,
                Они ему в глаза глядели,
                И дым пускали на него.
                Потом цыган принёс его
                К жене, к красавице Адели.

                Адель была верна супругу.
                Но верность и любовь друг к другу
Ребёнка им не подарили.
Давно уж люди говорили
Цыгану и его жене,
Что можно взять на стороне.
И в таборе такие были.
И им могли б отдать грудного.
Они же, будто бы родного
Его сумели б воспитать
Себе и обществу подстать.
Но не согласен был Иван
На предложения цыган.

Адель младенца уложила
В кибитке и тёплую постель.

Добра была его Адель.
Она Иваном дорожила.
Узнав, что муж за жеребца
Купил ребёнка у отца,
Она растрогана была
И чужеродца полюбила.
Она в супруге всё любила,
И странность эту поняла.

Настало утро. И цыгане,
Собрав пожитки, поднялись,
Оставив угли на поляне,
И в путь нелёгкий собрались.
      В местах разобранных шатров
      Зияли уголья костров.

      В пути, среди степей бескрайних,
      Приёмный сын не одолел
      Грозы и заморозков ранних.
      Нелёгкой участи избранник,
      Родной своей семьи изгнанник,
      Он не на шутку заболел.

      Уже зима в права вступила,
      Снега засыпали поля,
      Оледенели тополя,
      И реки тонким льдом скрепило.

      Но, картами не исцелив,
      Заботы с мужем разделив,
Адель у знахаря купила
Лекарств довольно дорогих,
И недоступных для других,
Продав кольцо и ожерелье,
Подарок мужа своего.
И дорогое это зелье
Спасло ребёнка. И его
Здоровье стало лучше много.

Но всё ж длинна была дорога
В далёкий край, где больше хлеба,
Где нет зимы и меньше бед.

И вот уж табор на совет
Собрался под открытым небом.

Цыгане совещались шумно.
Иван стоял и ждал ответа.
А вот  -  решение совета:
Им дали денег и ушли.

Исчез последний воз вдали.
Их оставляли зимовать.
И на хорошую кровать
В избе, где чисто и богато
            Кладут болезненного брата.
            Кого обрадует утрата
            Родных, детей и верных жён!
 
            Был в том неписаный закон
            И в кочевой цыган общине.
            И с незапамятных времён
            Он сохраняется поныне.
 
            В избе уютной, у дороги,
            Иван для сына снял покой.
            И нет уже былой тревоги.
            И не глядит Адель с тоской.
            Опасность смерти миновала.
            В ребёнке что-то оживало.
            В глазах болезненности нет.
            Они лучат весёлый свет.
            Умён их сын не полетам,
            И придаётся он мечтам.
Порою мудрые слова
Его рождала голова.

Прошла зима. Настало лето.
Судьба цыганские пути
Фривольно изменила где-то
И не позволила зайти
Кочевью в хутор одинокий,
Уже забытый и далёкий
В суровом северном краю.
На новом месте благодатном
Живут цыгане как в раю.
И не лежит их путь обратно.

Торгуют там они конями,
Лудят котлы, серпы куют,
За труд порой берут деньгами,
Порой натурою. Уют
Их новой родины богатой
Заставил их забыть когда-то
Им милый северный предел.
Народ цыганский поредел
В краю суровом. Но на юге
            Стоят убогие лачуги;
            Шатры раскрашенные живо
            У быстрой речки, что игриво
            Бежит вдоль красочных шатров;
            Пласты изношенных ковров
            Лежат на сочных чистых травах;
            Цыганки с картами лукаво
            Глядят прищурясь на девиц,
            И за двенадцать штук яиц
            Судьбу их тут же раскрывают,
            Сулят разлуку и любовь;
            В мужья красавцев называют,
            И горячат девичью кровь.

            Однако вспомним об Иване,
            Оставленном и мной, и вами,
            И о его приёмном сыне,
            Что жив и здравствует поныне;
            И дальше поведём рассказ;
            И проследим и день, и час
            Его судьбы, превратных встреч.
            Итак, продолжим нашу речь.

Адель с Иваном поселились
В одной из комнат в два окна.
А за стеною веселились
У самовара, без вина.
Хозяйка, древняя старушка,
Без мужа, муж её убит,
Ребёнку подарив игрушку,
Печально молвила: «Давид!
Так звали моего ребёнка,  -
И, тихо отойдя в сторонку,
Заплакала.  -  Однако к чаю
Прошу...»,  -  добавила она.

И тут цыгане замечают
Как эта женщина стройна.
Как независима осанка,
Как гордо вздета голова.
«А мать моя была цыганкой,  -
Роняет здесь она слова.  -
            Отец  -  вельможа знатный. Русский.
            Брал взятки. И во двор французский
            Был сослан. Волею монаршей
            Женат на Тютчевой. На старшей...
            О, боже! Что же я мелю!..
            Пойдёмте. Вас я накормлю».

            Давид остался в этом доме
            Надолго. Так как через год
            Цыган, его купивший, помер
            И был лишён земных забот.

            Теперь болезнь в его утробе
            К труднолечимым отнесли б,
            Подвергли б идеальной пробе
            И чем смогли бы, помогли.
            Тогда же, ничего не зная
            О том, что скоро он умрёт,
            Он жил, беды не замечая,
            И каждый день смотрел вперёд.
            Он думал вырастить цыганом
            Давида, сына своего.
            Кочевья по различным странам
            Сознанье тешили его.
            Женить его на Розалинде
            Он мнил. И чудилось ему,
Что князь он здешний. И из Индий
Поклон цыгане шлют ему.
А при поклоне два обоза
Индийских пряностей и вин.
У сына дочь, малютка Роза.
А он всевластный господин
И над цыганскими шатрами,
И над весёлыми пирами,
И при разделе всех доходов,
Что добываются в походах,
Коней ворованных и кур,
И козьих выделанных шкур.

Княгиня Нина Алексевна
Была печальна и душевна,
Умна, мила, с образованьем,
С педагогическим призваньем.
Под кровлей дома у неё
Нередко молодость жужжала.
И то её не унижало,
Что хлебосольностью её,
Гостеприимством и ночлегом,
Её и сердцем, и душой,
В избе запорошённой снегом,
Располагал в селе любой;
И совестью простые люди
Из молодёжи здешних мест.
Не думала она, что будет
Последним этот переезд,
Когда-то совершённый ею.
Но, затаив в душе идею  -
Быть ближе к ссыльным, ближе к сыну,
Она не верила в кончину
Её единственного сына,
Хотя об этом циркуляр
Привёз к ней присланный столяр.*

И тут, вполне возненавидев
Порядок царский и закон;



*Тюремный столяр-гробовщик, нередко выполнявший эту
невесёлую миссию   -   сообщать родным о смерти  их сына, брата,
мужа и т. д.


            К тому ж воочию увидев,
            Что жизнь её была как сон,
            Нелепый, розовый, ненужный;
            И увидав как люди дружны,
            Чисты вдали от двух столиц,
            Как искренни улыбки лиц,
            Она, сумев забыть столицы,
            Решила тут же поселиться;
            Тут, где в минуты роковые
            Нашла поддержку у людей.
            Её же предки родовые
            Их не считали б за людей.

И вот уж здесь она прижилась
И стала разводить цветы.
Природа тут на них скупилась.
Но сколько в людях красоты
Она нашла! И ей вдруг стало
Совсем легко. Она не стала
Писать домой. И тут осталась
Лечить душевную усталость.

Княгиня Нина Алексевна
Была печальна и душевна.
Она Давида полюбила.
И за три года просветила.
Ему сто книжек прочитала,
И научила языку.
Всё рассказала, что видала
На длинном княжеском веку...

Четвёртый год... Но где ж цыгане?..
Их нет. Они в далёком стане...

Адель привычки изменила,
И за скотом теперь ходила,
Коров доила, масло била,
Индюшек пышных завела,
Кормила кур, телят поила,
В работу с головой ушла.
Княгиня денег ей дала,
И как сестру её любила.

Две женщины с цыганской кровью,
Давида окружив любовью,
            Его лелея. С двух сторон
            Заботясь о растущей плоти,
            Дни проводили с ним, в заботе
            О нём и о его здоровье.
            А он лишь масло ел коровье,
            Гулял, читал, мечтал, резвился,
            И чуть уж не переродился
            Из сироты и едока
            В интеллигента-барчука.

К тому же годы шли. Княгиня
Заметив, что Давид растёт,
Отметила: десятый год
Адель с Давидом здесь живёт.

Когда-то разойдясь с другими
Родными, близкими, она
Была в Давида влюблена...

Любовь!.. Магическая сила!..
А помнишь, мать тебя носила,
Давид? Но рассердился рок,
И вот уж ты среди дорог.

*
Княгиня подавала завтрак,
И пошатнулась на ходу.
И умерла. Легко, внезапно,
На семьдесят восьмом году.

Давид расстроенный, Шекспира
Не дочитав, оставив Лира,
Воскликнул: «Ах, какое горе!..»

Но успокоился он вскоре,
И уж не стал судьбу ругать.

Ну что ж. Не будем забегать
Вперёд и в стороны метаться,
Назад далёко возвращаться,
Нам лучше тут при них остаться,
И навсегда уж попрощаться
С княгиней Ниной Алексевной,
С прекрасной женщиной, душевной,
Самоотверженной и честной.

            И здесь уже совсем уместно
            Сказать об истине известной;
            О том, о чём иные с детства
            Мечтают  -  получить наследство.

     Ч  А  С  Т  Ь   П  Е  Р  В  А  Я.


ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Давид прочёл в газете местной,
Что он наследник крупных сумм.
И в комнате вдруг стало тесно.
Потом явился чей-то кум.
Не то покойницы соседа
По Петербургским временам,
Не то сосед того соседа,
И заявил: «Придётся нам
Вопросы важные решая,
И в этом деле поспешая,
Уж всех других опережать,
И связь реальную держать
Нам меж собой. И ехать нам
В Санкт-Петербург. Опекунам
Порой бывает трудно ладить
С чиновниками. И уладить
Иное дело много проще,
Наследника поставив росчерк
Под той или иной бумагой.
А мне со всей моей отвагой
Без вас ни в жисть не растолкать
Уж претендентов злую рать
На деньги и дома умершей,
Что подсчитали, и давно,
Кому и сколько суждено.

Итак, Мстислав Иванов Першин.
Ваш опекун и адвокат.
Знакомству с вами очень рад.
Я знаю, вас зовут Давидом,
Вы, близких выпустив из вида,
Всё ж помните, что вы Волжанин,
Вам отроду шестнадцать лет,
К тому же вы не горожанин,
И дальних родственников нет.
Приёмный сын вы. И Адели
            Как матери родной верны.
            Да что уж, полно, в самом деле,
            Вам ли подробности нужны
О вас из уст моих, приятель.
Мне с вами разговор приятен.
Ах, вот! Ещё! Я вспомнил! Кстати».

Но тут уж я хочу, читатель,
Остановить опекуна.
Не слишком ли она длинна,
Речь эта? Он ведь не окончит,
Пока не выскажет всего.
Он юридический окончил.
И это в правилах его:
Сперва он объяснит, в чём дело,
И лишь потом приступит к делу.
И хоть он несколько смешон,
Прекрасно знает дело он.

Итак, понятно, что Давиду,
На капитал имея виды,
Дабы не пережить обиды,
Придётся наносить обиды
Тому, кто столько лет мечтал,
Что сам получит капитал.
А претендентов было много,
Не будем их перечислять.


         ГЛАВА ВТОРАЯ.

Дорога!.. Перед ним дорога!..
И если ты не веришь в Бога,
Перед дорогой всё ж присядь.
Адель поплакала немного.

А наш герой мечтою юной
Уже летел к столице шумной.
Вот за оградою чугунной
Он видит свой богатый дом.
А вот уж ночью лунной-лунной
Он у окна тоскует в нём.
            И счастлив он. Освобождённый,
            И этой мыслью возбуждённый,
            Он прежде времени созрел.
            И, уж совсем свободным ставший,
            Он мнил себя гораздо старшим,
            Хоть и неправильно смотрел
(И, скажем прямо,  -  романтично)
На этот первый выезд свой.
Но он готов был с головой
Уж бултыхнуться в непривычный,
Блестящий, шумный и столичный,
Разнообразный сложный мир.
Санкт-Петербург  -  его кумир.

О, Питер!.. Светлая столица!
В тебя ли не легко влюбиться!
Тебе ли не легко отдаться
И до рассветных зорь шататься
Среди мостов твоих и статуй,
Среди каналов и витрин.
Разнообразием богатой
Тебе ль Давид не верный сын?
Не волшебство ли, не виденья
Твои ночные заведенья?
А женщин лёгкость поведенья!
А Летний сад! А Эрмитаж!
Архитектура  -  загляденье!
Неповторим любой этаж.
Любая лестничная клетка,
Любой фасад, любой балкон
Едва ли повторится. Редко
Ты встретишь сходство двух икон
В твоих молельнях и соборах.
А твой Исакий! Конь Петра!
Санкт-Петербург  -  великий город!
И ты в нём бродишь до утра.


          ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Дорога пролетела быстро.
Так пролетает жизнь у нас.
            Над площадью раздался выстрел.
            Был полдень. Самый верный час
            Для разрешенья дел подобных,
            Когда, из кресел встав удобных,
            Обедать лица должностные,
            На вид совсем уж неземные,
            Переходили в рестораны
            И всевозможные места.
            И те, кто в ведомствах тираны,
Забыв, что совесть их чиста,
Тут брали взятки, соглашались
На компромиссы, и решались
Идти на то, что по закону
Уж в этой жизни не решить.
Итак, поцеловав икону,
Тут мог бы каждый согрешить.

И он, Мстислав Иванов Першин,
И адвокат, и опекун,
Узнав, что нужно об умершей
(А он и здесь кому-то кум),
Решил всё дело в два присеста.
Потом сходил ещё в два места,
И, документы получив,
А с ними ценные бумаги,
Давиду это всё вручив,
Рассказывал о той отваге,
Что в деле сложном помогла.
И уж Волжанину дала
Сто тысяч сорок пять рублей.
Из них пришлось на кобелей
Кому-то тысячу отдать.
Тому, кто по лесу блуждать
Со сворой псов, ища добычи,
Любил. И был в семье добытчик.

Но разве можно огорчить
Такою платой за наследство
Того, кто сможет получить
Сто тысяч! Да взамен на детство!


                ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ.

            У входа в бывший княжий дом
            Стояли две больших мортиры.
            Но кое-что пристроив в нём,
            Его сдавали под квартиры.

            И вот в одной из тех квартир
            Живёт Давид. Порой в трактир
            Спешит напротив пообедать.
            Потом идёт друзей проведать.
            Теперь их много завелось.
Но где-то в глубине, подспудно,
Наверх желание рвалось
Из тех, что к нам являлись чудно,
Когда его сначала нет...
И вот тебе семнадцать лет!
И ты почувствуешь мгновенно
Как сердце тает повседневно.
И уж нужны тут непременно
Глаза, глядящие душевно
В твои душевные глаза.
И как сказал поэт когда-то:
«Любовь взаимностью чревата».
Давид же про себя сказал:
«Во всём старуха виновата».
А мы добавим  -  капитал.

Дела вести остался Першин.
Он вёл их раньше, у умершей,
Ещё когда она жила.
И процветали те дела.

А наш герой влюбился вскоре
Наследству и себе на горе.

Его любовь была обычной
Ошибкой юности. Столичной
Он был охвачен суетой.
Своею мучимый мечтой,
Он встретил ту, что видел в грёзах.
Она ж была совсем не той.
И хоть и разбиралась в розах,
Была и грубой, и пустой.
А он от этого психоза
Свой юный пыл и деньги тратил.
И требовал ещё, ещё...

            «Ах, кстати!.. -
            Вот уж, право, кстати!
            Однажды Першин горячо
            Сказал ему:  -  Давид! Послушай.
            Тебя я познакомлю с Лушей,
            Кухаркой дома моего.
            Тебе ж кумира твоего
            Я покажу в своих объятьях.
            И если ты мне хоть приятель.
Мне ж сей поступок неприятен,
В котором я тебе раскрою
То, чем является порою
Та, о которой ты мечтаешь,
И не живёшь, а просто таешь.
Но ради дела я пойду,
И у тебя же на виду
Куплю её за ожерелье
И пару золотых колец.
И ты увидишь, в самом деле,
С кем ты связался, и...»
«Подлец!»
Сказал Давид, и был разгневан.
Но согласился и пошёл.
И видел как святая дева
За деньги распахнула шёлк
Своих нарядных одеяний.

Но из подобных состояний
Не нам уж, видно, выходить.
А наш герой не стал ходить
К своей возлюбленной. И вскоре,
Забыв любовь, забыл и горе;
Всё, чем он жил, о чём страдал.
И, наконец, уж увидал
Санкт-Петербург перед грозою,
Пред бурею, перед дождём,
            Который перед ним раскроет
            Смысл жизни. Мы же подождём,
            Покуда это всё случится.

            Однако может получиться,
            Что ты, читатель, не заметишь,
            Какие были времена.
            Тут информация нужна.
            И я перед тобой в ответе.


                ГЛАВА ПЯТАЯ.

            Была война на белом свете.
            И та, и эта сторона
            В войну была погружена.
            И ржали кони, гибли дети,
            Опустошались закрома;
Тут спекуляция в расцвете,
Там холод, голод, тиф, чума.
Война считалась мировою.
Но каждой стороне живою
Себя хотелось сохранить.
И свой престиж не уронить.
И на фронты из всех столиц
Депеши шли от важных лиц:
«Войскам, собрав свои резервы,
Войти в такой-то город первым,
Сломить врагов сопротивленье,
И нам, и всем на удивленье
В неравной схватке их разбить,
И победить, и к нам прибыть».

Противник тоже упирался,
Ведь и к нему пришёл приказ,
Чтоб он до той поры сражался,
Пока не опрокинет нас;
И, выйдя из защитной зоны,
Не совершит большой бросок,
Свои раскинув гарнизоны
На завоёванный кусок
Земли чужой…
                И ржали кони,
            И сквозь огонь, в пылу агоний,
            Кому-то орден доставался,
            Кому-то пост, кому-то чин.
            Психоз военный раздувался,
            И гибли тысячи мужчин.
            А им на смену шли другие,
            Кому-то братья дорогие,
            Мужья кому-то, сыновья.

            Но вот и очередь твоя
            Пришла, Давид. И был ты призван
            И послан на румынский фронт.

            А я отмечу в этом признак
            Того, что новый горизонт
            Открыт перед моим героем.
            И жизнь изменится его.
            И уж осеннею порою
            На фронт отправили его.

          ГЛАВА ШЕСТАЯ.

В полку он был простым солдатом.
И хоть был молод и богат,
Он не был опытом богат.
Но не был в этом виноват.

Тут воспитанье виновато
И тот довольно скромный сад,
Где он любил читать когда-то
Всё без разбора, всё подряд.

И не смотря на то, что в доме,
Где прожил он немало лет,
Бывало уж погаснет свет,
И упадёт на землю томик
Стихов из нежных детских рук,
Едва заснув, он слышит вдруг,
Как за стеной под вой метели
О непонятной тайной цели,
О торжестве, о просвещенье,
При тусклом лунном освещенье,
Заспорят люди воспалённо.
А он их слушает влюблённо.

Но только утро наступает,
Всё это сразу отступает,
И наш герой уж поступает
В опеку к тем, кто видел в нём
Совсем другое назначенье,
Награду за свои мученья,
Расплату за судьбу, невзгоды.

Да и, к тому ж, в какие годы,
Таясь, с погашенным огнём
Играла молодость с огнём.

Теперь другие времена.
Свобода всем теперь нужна.
Земля крестьянам, мир народам,
Голодным хлеб, войне война.




                ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

            Февраль семнадцатого года
            Уж наступил. И в полк запасный,
            Где служит юноша прекрасный,
            Наш возмужавший молодец,
            Покинув Питер полукрасный,
            Прибыл оратор и гонец.
            И разуверил всех вконец,
            Что будто бы войне конец.

            И тут, не нюхая свинца,
            В тиши казарм, в полку запасном,
            Война, кричал он, до конца,
            А колебание опасно.
            Царь свергнут, у народа власть,
            И мы уж не упустим власти.
            Но здесь солдат какой-то «Слазь!»
Сказал ему. И сам залез
На возвышенье. И добавил:
«Что ж, царь подлец. Пускай подлец.
А что же ты к нему прибавил?
Нам предлагаешь умирать?
За чьи же это интересы?
А детям что? Мякину жрать?
Плевал я на твои подвесы!
Да и на всех буржуев сразу.
Нас вши едят, несут проказу.
Какую ж ты ещё заразу
Нам норовишь подтасовать!
Так выкладай, подлюга, сразу!»

И тут уж он про Бога мать
Довольно долго изъяснялся.
Потом ещё один поднялся,
И тоже с жаром говорил.
Пошли другие выступленья,
Одно другого горячей.
Иной кричал до исступленья.
Но средь волнующих речей
Одна запомнилась Давиду.
Сказал её невзрачный с виду
Не молодой уже солдат.
Был сед он, худ и бородат.
Но мысль, что он вложил в слова,
            Была Давиду не нова.
            Она ему напоминала
            Тот спор, что по ночам бывало
            Из тьмы кромешной выступал.
            И под который засыпал,
            Тогда ещё беды не чуя
            Ни в коронованных буржуях,
            Ни в господах, ни в либералах,
            Ни в битвах и ни в генералах,
            Оберегаемый юнец...

            И вот и подошёл конец
            И этой небольшой главе,
            Что вдруг возникла в голове
            И попросилась на бумагу.
И проявил я тут отвагу
Довериться её страницам.

И хочется по вашим лицам
Узнать: так в чём я согрешил,
Когда переписать решил
Ума невольную работу
О человеке наших дней.

В душе ношу одну заботу:
Смогу ли, совладаю ль с ней?

Ну что ж. Понятное волненье.
Пусть в нём родиться вдохновенье.
А где-то, может, и прозренье
Меня случайно посетит.
Ведь, говорят, пищевареньем
Мы возбуждаем аппетит.


       ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Адель нередко получала
Большие письма от Давида.
Порой в них чувственность звучала,
Порою в них была обида.
Он звал её в огромный город,
Просил приехать поскорей.
Но понял он довольно скоро,
Что сам отправится скорей
            Домой из города большого,
            Где, полюбив, не был любим,
            И как когда-то будут снова
            Покой и безмятежность с ним,
            Чем тут роскошною гостиной,
            Пред Богом и людьми невинной
            Она пройдёт сначала гостьей,
            Потом хозяйкой здешних благ.
            И он её хотя бы в гости
            Просил приехать. Но никак
            Она приехать не решалась,
            Хоть погостить и соглашалась.

И вот когда его призвали,
Он ей об этом написал.
Тогда он на письмо едва ли
Одну страничку исписал.

Писал он, что на фронт уходит,
Что жизнь бессмысленно проходит;
Что всё здесь ложь, а в людях пусто;
Не встретишь искреннего чувства;
Писал, что есть и тут капуста,
К тому ж, блестящие искусства;
Но в личной жизни не уютно;
И что он помнит поминутно
Её и дом, и сад, и книги.

Но я на миг его прерву.
И вот как раз на этом миге
Свою десятую главу
Формальной завершу строкою.


        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Ну что же. Снова под рукою
Перо и чистая бумага.
И вновь во мне кипит отвага
Писать!.. Писать о том герое,
Что мне является порою
То молодым, то средних лет.

Так, может быть, уже герою
Пора придать его портрет?
            Портрет напишем очень просто.
            Он был умеренного роста
            Под кипой чёрною волос;
            Открытый взгляд, с горбинкой нос;
            Большие серые глаза.
            И сострадания слеза
            Их в ранней юности мочила.
            Тому его Адель учила:
            Быть ближе к людям, к их невзгодам.
И был он лучше год от года.

Над ясными его очами
Роскошно брови разрослись.
И здесь уж вы поймёте сами
Как к переносице срослись
Они. И лоб был ниже...
И был ещё Давид подвижен.
Когда ж он в чтенье уходил,
Он на себя не походил.
Сжимался, горбил как-то спину.
Взгляд в нём пылал, и тут же стынул.
И, дважды прочитав страницу,
Мог так Давид развеселиться!
И уж смеялся, ликовал,
И даже заходился в смехе.
Тут не было конца потехе.
Когда вокруг сидели люди,
Они смеялись вместе с ним.
И всё ж давайте мы не будем
Чрезмерно наблюдать за ним.
К тому ж давайте не забудем,
Что наш герой теперь солдат.
И путь его обратный будет,
О нет, Совсем не в Петроград.
Когда окончится сраженье
И перемирие придёт.

Так, может быть, души движенье
Его к Адели приведёт?
Нет, он Адели не увидит,
И не вернётся в стольный град.
И вот уже в наилучшем виде
Они за бруствером стоят.

            Их приготовили к атаке.
            Они решительны, смелы.
            Семён Семёнович Потакин,
            Иван Суворин и Оглы  -
            Абрек внушительного вида.
            Четвёртым видим мы Давида
            В окопе мокром и холодном.

Сидящих на пайке голодном,
Их долго пичкали речами,
Потом кормили калачами,
И на кобылке чуть живой
Доставили к передовой.

*
Люблю я русскую кобылу!
Но, боже мой, когда то было,
Чтобы она меня возила.
А, может быть, и никогда.

Нет, нет, я вижу, оживает.
Да и везёт меня кривая
Худая серая кобыла.
Да, но везёт она куда?

Трясуся я, скрипят колёсы,
Вокруг слепни, жуки и осы,
Кусают бедную, жужжат,
Бока её худы, дрожат
От напряженья и укусов;
Овса она не знает вкуса;
Травы едва-едва пощиплет;
Хозяин ей покрепче всыплет:
«Тащись, проклятая, живей!»
А там уж, доплетясь, привяжет,
Вздохнёт и еле слышно скажет:
«Подохла б ты ужо скорей!»

О, Боже мой! Когда то было,
Чтобы меня везла кобыла!
А, может быть, и никогда...

Метро теперь везде, трамваи,
Троллейбусы и города.

                ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

             Но тут война. И, глядя в ночь
             (Там враг упрятался в горах),
Давид не может превозмочь
Зевоту и смертельный страх.
Мгновенье  -  и сигнал к атаке.
Но не встаёт Семён Потакин.
Да и Суворин не встаёт.
Оглы божественно поёт.

Нельзя уйти от этой песни.
Дослушать нужно до конца.
Смерть подождёт, момент известен.
Бежишь и на тебя свинца
Уж шлёт противник девять граммов.
И как бежал, так падай прямо
Лицом к земле, смотри вперёд.
И если не убит, то рана.
И смерть тебя не заберёт.

Но что тут, братцы, очень странно,
Так то, что ты ползёшь вперёд.
Таков уж воинский народ.
Российский, наш, и иностранный.

Но вот Оглы уж не поёт.
А пусть бы пел себе подольше.
Не всё равно ли гибнуть в Польше,
У швабов ли, на Украине,
В Румынии, в предгорьях Анд.
Ведь за делами боевыми
Везде твоё забудут имя,
Будь ты солдат, капрал, сержант,
Из нашей армии, не нашей,
Война ведь всё равно не наша;
Война ведётся для господ,
Да гибнет в ней простой народ.

Ну что ж, бежим. Разрывы, каша.
Потом лежим. Сестричка Маша
Повязку белую кладёт
Оглы на раненый живот.
А бой левее нас идёт.
Его ведёт четвёртый взвод.
            И всё же это рота наша!

И вот темнеет небосвод,
Стрельба всё реже, ночь подходит,
И смерть от нас на час отходит.
Передохнёт до первых зорь,
И вновь возьмётся за топор.
И ты, дружок, уж с ней не спорь,
Безрезультатен этот спор.

Война, война, тебе укор
Пошлёт любой, кто был в ней ранен,
Контужен ли, остался ль цел.

А за холмами иностранец.
Давид подводит под прицел
Его сутулую фигуру.
И посылает пулю дуру
Его согнувшейся спине.
И уж прожгло как будто шкуру
В зари пылающем огне.
Взметнулся и упал сражённый
Противник в сердце поражённый.
И тут почувствовал Давид
Дух смерти, страшный, обнажённый,
И отвратительный на вид.

Не по своей стрелял он воле.
Но враг упал и умер в поле.
А под ребром сосёт и колет.
И в сердце не стихает боль…

Давид подумал: «Ах, как гадко!
Была неравной эта схватка.
Он только встал, траву поправил,
Хотел поспать часок-другой,
А я его туда отправил,
Где нет постели никакой.
Где нет ни фронта, ни сражений,
Ни безысходных положений,
Ни тишины, ни свиста пуль,
И где не чувствуется боли».

            А тут Оглы кричит от боли
            И просит привести Гезюль,
Его красавицу невесту.
И, не найдя от муки места,
Бинты срывает с живота
И затихает, и отходит.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

В бездонном небе красота
Над облаками верховодит.
Они плывут под горизонт
И в сизой дымке исчезают.
И звёзды распускают зонт.
И тьму ракеты разрезают.

Солдаты спят тяжёлым сном.
Волжанину никак не спится.
Он думает всё об одном:
«Так как же так могло случиться?
Ушли две жизни, тот солдат
И наш Оглы, певец и воин.
И кто был в этом виноват?
И разве он в убийстве волен?!..»

Но вот уж и Давид уснул.
И не проснётся до рассвета.

«Солдат не жалует войну.
Да ей-то наплевать на это!
Так было раньше, в старину,
Так будет до скончанья света».

Так думал юный наш герой,
Не видя правды в этом бое.

Когда печаль живёт с тобой,
Ненужным действие любое
Тебе покажется порой.
Когда не видишь в жизни смысла,
Тогда убитый ли, живой,
            Ты невозможен, ты немыслим.
            И тут ты чувствуешь нужду
            В конечном роковом исходе.
            Лежишь и смотришь на звезду.
            И в ней ответа не находишь.

И уж готов своей рукой
Себе устроить ты покой
Безвременный и безмятежный.

И всё ж Давид остался прежним,
Жизнелюбивым, молодым.
А мимолётное смятенье
Под утро превратилось в дым.
И мыслей грустные сплетенья
Уж навсегда расстались с ним.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

О вы, таинственные тени,
Что дополненьем даровым
И наяву, и в сновиденьях
Ложитесь в душу вместо соли,
Ещё усиливая боль
И до того нелёгкой боли!..

Однако скажешь ты: «Позволь!
При чём тут соль, при чём тут боль?
Поэт, за здравие ты начал,
Так не кончай за упокой».

А если не могу иначе.
А если мой герой такой:
Сегодня бодр, а завтра грустен,
Вот весел и мгновенно зол.
А я поэт. И я искусен
Перелицовывать камзол.
И показать его изнанку,
Чтоб лучше разглядеть лицо.

Но вот и утро... Спозаранку
            Давид Адели письмецо
            Решил послать. И всё подряд
            В нём откровенно рассказать.
            На спящих он взглянул солдат,
            Вздохнул и начал:
«Здравствуй, мать!»


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

А враг с утра артподготовку
Начнёт. И, быстро скомкав лист,
На бруствер положив винтовку,
Под роковой смертельный свист
Давид к земле прижмётся. В клочья
Окоп. И вновь наступит ночь.
И будет он охвачен ночью.
И уж ничем себе помочь
Не сможет. Смешанный с разрывом,
Он долго пролежит в земле.

А мы добавим тут игриво:
«Да, нет покоя на земле
Тому, кто хоть здоров, но болен
Щемящей мукою души».

И уж теперь, пожалуй, к Оле
С тобой, читатель, поспешим.
Расстанемся на час с Давидом,
Землёй присыпанным для вида.
И пусть подумает иной,
Что наш герой лежит убитый,
Постели приданный земной.
А мы уж с ним на время квиты.


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

Один в любви познает счастье,
Другой находит в ней покой,
Иного ждут одни несчастья,
И смотрит он на вас с тоской:
            «Вот видите, меня не любят,
            Во мне душевный пламень губят.
            А я бы мог через неё
            Семейство завести своё.
            Она бы мне детей рожала,
            Цветы б в моём саду сажала,
            Готовила бы мне обед.
            А я б за это ей в ответ
            Остался дома вечерами,
            Шутил бы о минувшей драме,
            И разучил бы с ней дуэт».

Но так мечтает не поэт.
Поэт сложней, и он же проще.
Он пишет о безлюдной роще,
О сердцу преданных устах,
О трепыхающих перстах,
О томном тайном поцелуе.
Лишь о семье он не тоскует.
Его семья не утруждает,
Ему совсем не до неё.
Он вечно где-нибудь блуждает,
И сам себя он убеждает
В том, что достоин он её,
И ей любовью угождает.

Но это дело не моё.
По мне любовь мечтой обильна
И своенравна, и всесильна,
И беззащитна, и нежна.
И, в общем, каждому нужна.

Её встречаешь в разной форме.
Порой она голодных кормит,
Порою в жар даёт напиться.
И дай вам бог, мой друг, влюбиться.


  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

Ну что же... Скажем так: бесспорно
Давида чувство непритворно
            И глубоко, и поэтично.
            И это даже символично.
            Спешу признаться почему.
            По упущенью моему,
            А, может быть, и по расчёту
            Я сбился несколько со счёту.
            Со счёту лет, что шли грядою,
            Бедою полнясь и нуждою.

            Война сжигала города,
            Подстерегала всех беда,
            Всё рушилось и рассыпалось,
            Не оставалось ничего.
            И в этом сонме просыпалось
Само величие. Его  -
Труда и равенства степенство.
Живой любви преосвященство.

И в том далёком октябре
Все вдруг задумались о счастье.
И ранним утром, на заре,
Узнали мы о новой власти.
Мир просыпался в светлой эре.
Так думалось, по крайней мере.
И потому и их любовь
Была в ту пору символичной.
Не хмурь, читатель, строго бровь.
Поверь, так было. Я же лично
Всегда найду в любви опору,
И полюблю в любую пору.


    ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.

Так, может, хватит рассуждений
О том, что не без побуждений
Ты счастлив можешь быть с любимой?
Займёмся темой мной любимой.
И дальше поведём рассказ.
И проследим и день, и час,
Когда герой наш был обстрелян
И перенёс смертельный страх.
             Ведь через год в здоровом теле,
             Уж отряхнув могильный прах,
             Он шёл туда, куда назначен
             Культоргом пешего полка.
             Он назначеньем озадачен.
             Но чья-то сильная рука
             Ему доверила дела
             И к новой жизни повела.


                ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.

            Давид писал дневник в окопе,
            Когда они на Перекопе,
            На Сиваше, в Крыму блуждали.
            Тогда они и смерть видали,
            И кровь врага, и гибель друга.
И было им порою туго.

А как-то в окружённой части
Под градом вражьего свинца
Давид имел большое счастье
Перед прорывом из кольца
Из беспартийного юнца
Войти в ряды РКП(б).
И комиссар француз Грубэ
Сказал им речь свою шутя.

«Нас взять живыми захотят,
Как мокрых маленьких котят.
Так пусть с нас головы слетят.
Враги ж и этого хотят.
Ну что же, чтобы их обидеть,
Победу мы должны увидеть.
А чтоб и вовсе огорчить,
Должны билеты получить
В губкоме партии потом.
Пусть каждый думает о том
Как мы из окруженья выйдем
И жизнь счастливую увидим.
Да, этим мы врага обидим,
Но в этом мы беды не видим».

            Вполне мужицкого покроя,
            Из Пскова был вожак героя.
            Он был земли родной трудяга.
            Но вот фамилию, бедняга,
            В наследство принял от француза,
            Что в прошлом как-то обрусел.
            Видать, дала осечку муза.
            На землю он тогда осел.
            И уж, женясь на псковитянке,
            Нужду познал, носил портянки,
            Детей имел, пахал надел.
            И, отойдя от светских дел,
            Провёл свой век среди крестьян.
            Был в смуту бит, а в праздник пьян.

            Но долей лучшею влекомый,
            Его потомок нам знакомый
            Попал в рабочую струю.
            И жизнь крестьянскую свою
Сменил на каторгу и ссылку.

И здесь уж мы на предков ссылку
Закончив этими словами,
Подумали, не ссорясь с вами,
Продолжить дальше наш рассказ;
И проследить и день, и час,
Когда мужик француз Грубэ
Погиб бойцом РКП(б).


ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.

И снова мир! Конец Антанты.
И наш герой назначен там-то
Туда-то... А куда?.. Не важно.
Совсем другое в жизни важно.
И он о важном не забыл.
Он молод был и жизнь любил.

Шёл полем он в ту ночь, поскольку
Та местность вовсе не Кавказ.
            И он тогда влюбился в Ольгу.
            И вот о ней теперь рассказ.

            Стоял июль. Была погода.
            Жара засушливого года
            С закатом солнца в меру спала,
            И на поля роса упала.

            Как снег, растаявший весною,
            Земля мгновенно поглотит,
            Так ночь в июле пролетит.

            Но не пройдёт он стороною.
            И, заглянув на огонёк,
            Жить будет с Ольгой, как с женою,
            Сперва лишь ночь, а там денёк,
            А там и год, а там и десять.
            А там и весь свой длинный век.
 
            «Ах, тесен мир! Мир слишком тесен!»
            Так скажет мудрый человек,
            Проживший жизнь с одной женою,
            Забыв, что мог и стороною
Когда-то в юности пройти,
И сбиться с верного пути.

Но так с Давидом не случилось,
И всё отлично получилось.
И наш герой, как прежде, любит
Свою старуху. И любовь,
Что молодых горячих губит,
Ему лишь согревает кровь.


     ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.

Ну, что ж. Займёмся сочиненьем
Тех дней счастливых, первых дней,
Когда с тревогой и волненьем
Давид домой писал о ней.
Об Ольге, о жене и друге,
О лучшей женщине в округе.
Писал он, что его супруга
Была ему сначала другом
И незаконною женой.
И что не хочет он иной
Судьбы себе, и что в губкоме
Её с друзьями он знакомил.
И были все удивлены,
Её умом восхищены,
Душевным тактом, красотою
И простотой, и прямотою.
Писал он, что и жизнь сложилась
Так, как он даже не мечтал.
Писал, чтоб на него не злилась
За то, что активистом стал.
Просил прощенья за разлуку,
Благословения просил.
И, уж не жалуясь на скуку,
Писал, что переполнен сил.
И дел, писал, настолько много,
И всё прекрасные дела,
Что хоть всегда не верил в Бога,
Всё ж Божья милость снизошла
И на него, и на супругу.
И что они верны друг другу,
И что беременна жена,
И что безумно влюблена
            В него; и что своей любовью
            Любовь рождает в нём сыновью
            К ней, к милой матери, к Адели.

            Ну, дальше он писал о деле.
            Но этим мы не будем вас
            Томить. И сразу, в сей же час,
            Напишем: «Будут у Давида
            Три сына, славных молодца.
            И уж не раз от них обида
            Падёт на голову отца».


              ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.

            Трудна проблема воспитанья!
В ней разобраться мудрено.
Отцов и дедов начертанья,
Как взгляд снаружи на окно.
И глубоко зияет рама,
Да там, в глуби, совсем темно.
Но вот другая панорама!
Ты изнутри глядишь в окно.
Ты видишь нивы незнакомы.
И светлой мукою влекомый
Ты разрываешь тяжесть пут.
И тут тебя не опекут.
И, вырвавшись из уз семейных,
Набравшись помыслов идейных,
Ты полон сил, и ты рискуешь,
И пробуешь себя во всём.
Зачем мы речь ведём такую?
Да всё мы думаем о том,
Как воспитаньем удручённый,
Отцом за что-то не прощённый,
Иной юнец дерзит отцу.
Но видит по его лицу,
Что чем-то больно оскорбляет,
Да не словами, а мечтой,
Которой больше уделяет
Часов бесценных, чем пустой
Учёбе по пустому плану;
И что не покорился клану,
В котором выпестан и вырос;
Желает новшеств, перемен,
            Костюм не стал носить на вырост,
            И ценностям не знает цен.

            И мать посмотрит огорчённо
            На сына, и смириться с ним.
            А он не спит. И ночью тёмной
            Клянётся вырасти таким,
            Каким пока его не знают,
            Но знать каким его желают.
            И он добьётся. Он такой.
            И грудь его теснит тоской.


    ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

Сам жизнь свою прожив как должно,
Иной о ней рассудит ложно,
И сам себе назначит должность
Сказать другим: вот это можно,
Того не надо, это вредно.
Вот мы когда-то жили бедно,
Но были и скромны, и честны.

Ну, в общем, истины известны.
Трудна проблема воспитанья,
Да нет проблемы поучать.
Мы ж любим юные мечтанья
К домашней клетке приучать.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.

Адель внезапно умерла,
И тем соседей огорчила.
Письма она не получила,
И строк сыновних не прочла.

Соседи, что её любили,
Её любя похоронили.
Хотя и знали все окрест,
Что из цыган она оседлых,
Поставили по-русски крест.
И вот уже средь пришлых, беглых
Лежит она в своей могиле.
И там Давид и Ольга были.
            И посадили там цветы.
            Но что теперь в глуши глубокой,
            Не можем знать ни я, ни ты.
            Давид там долго, одиноко
            У гробовой стоял плиты.
            Расстрига-поп, знаток монахинь,
            Обрядом был обременён.
            И что он мог сказать о прахе!
            Живую плоть лишь ведал он.
            Он тризну правил у могилы
Цыганки, образ помня милый,
Окрашенный живой мечтой
И не увядшей красотой.

*
Ах, жизнь! Как быстро ты бежишь!
И вот конец. И ты лежишь.
Иссохла плоть  -  лицо и руки,
Исчезли ум, душа, талант.
Всё глупость: и любовь, и муки,
Что перенёс влюблённый франт.
Уж если перед вами бездна,
Грустить о прошлом бесполезно.
Нам всё позволено. Всё можно.
Одно лишь в нас мечтанье ложно,
Когда оно пустого свойства.
Закрылась крышка над тобой,
И ты лишённый беспокойства
Не огорчён уже судьбой.
Не ждёшь ты перемен по службе,
Не знаешь радости, беды;
Не злит тебя измена в дружбе,
Ни в чём не чувствуешь нужды.
И нет уже в тебе ни драмы,
Ни водевиля, ни памфлета.
И в этом безысходность драмы
И кочегара, и поэта.












Ч  А  С  Т  Ь    В  Т  О  Р  А  Я.


*
Весна! Природы ликованье!
Пора любви, очарованья!
Ломя, кроша, взрывая лёд,
Весна идёт, весна идёт.
А к берегам ручьи сбегают,
Траву и почву обнажают.
И вот уж снег, сползая с гор,
Несёт к реке и шлак, и сор.
Грачи, влетевшие во двор,
Шумят, над липами кружатся.
И совы тотчас спать ложатся,
Заслышав птичий разговор.
Дымит подтаявший навоз,
И земли дух его внимают;
И вот уж он летит на воз,
Его на вилах поднимают.
Потом его свезут на пашню,
И там он ляжет на поля.
И, вспоминая день вчерашний,
Зазеленеют тополя.

О ты, природы ликованье!
Души прекрасная пора!
Ты раскрываешь дарованье
Во мне стеснённое вчера.
Теплом и светом обновляясь,
Ты мне волнуешь душу вновь.
И, вдохновением являясь,
Напоминаешь про любовь.

Тебе, моей души рожденье,
Дарю я радостное пенье,
            Тобой живу, тебя люблю,
            И от весеннего волненья
            Вот уж вторую ночь не сплю.

            А осень?.. Разве не прекрасна!
            Леса зажглись янтарно-красным,
            Поля пусты, глядят тоскливо,
А в вас задумчивость и грусть.
И чувство ваше так пугливо,
Что вдруг я в нём не разберусь.

Но красота неповторима
Осенних вянущих лесов!
Жгут листья, вьются струйки дыма.
А вот уж луч, скользнувший мимо,
Скрывает сутки под засов.

И вдруг закружится снежок
И тихо ляжет на дорогу.
Залает радостно Дружок.
И вам не терпится в дорогу.
Туда, к заснеженным полям
И к одиноким тополям.

Ну что ж, не мешкайте! На лыжи!
Скорей! Скорей к природе ближе!
И пёс уж вашу руку лижет,
И вот уж впереди река!
Она всё ближе, ближе, ближе,
К вам тянется издалека!
Над ней, кружась, снега летают,
И в тёмной бездне тихо тают.

Прошла зима, настало лето,
Полно цветов, не меньше света,
Ночь коротка, зато тепла,
Луна красавица взошла.
Над речкой кружатся туманы,
На землю выпала роса.
И ранним утром, рано, рано
Вас будят птичьи голоса.
Вы бодро поднялись с постели,
            Вот вы вступили на росу,
            Вы силу чувствуете в теле!..
            А как прекрасно, в самом деле,
            Гулять в предутреннем лесу.

            И вы выходите из дома,
            Вот вы идёте по траве.
            Всё как-то ново, незнакомо,
            Круженье в вашей голове.
            Вы сердцем чуете тревогу,
И вот уж вышли на дорогу.
А вот и солнца первый луч.
Вас лёгким ветром обдувает,
Земля светлеет, оживает!..
И никогда угрюмых туч
Перед рассветом не бывает.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

Вокруг да около кручусь я,
С зимы до осени мечусь я,
Да всё никак не ухвачусь я
За что-то скользкое, как вьюн.
Хочу писать правдоподобно,
Да врать мне как-то неудобно.
И я пишу весну подобно
Тому, кто и влюблён, и юн.

Ну что ж... Герой наш предан делу,
Которому себя отдал.
И он за труд берётся смело,
И изучает «Капитал».
Ему любое порученье
Свободно доверял отдел.
Будь то на ниве просвещенья,
Будь то ещё десяток дел.
И не было сомнений в том,
Что наш герой всегда сумеет
И изучить последний том,
И разъяснить, как поле зреет.

            И кто ж его судить посмеет
            За то, что поздно приходить
            Он стал домой. И сына видел
            В неделю раз, а то и в две;
            И что жену свою обидел
            Тем, что в учёной голове
            Ей не отвёл немного места.
            Кто мужем стал, тому известно:
            Супруга это не невеста.
            Она от вас не прячет глазки.
            И мало ей случайной ласки.
            Создать семью легко лишь в сказке.
            А настоящая жена
Не только ждет, тоскуя, мужа,
Но и ему готовит ужин.
К тому ж должна стирать бельё,
Малютку сына грудью кормит,
Имеет мнение своё
На хлеб, что взят по строгой норме,
На трудность детского питанья,
И на проблему воспитанья
С рожденья сына, с первых дней.
А просвещенье лично ей?
А время на образованье?
Ведь есть и в ней своё призванье,
И не раскрыт её талант!
Она ведь тоже из народа.
И кто из вас, какой педант,
Не согласится, что она,
Для всех единая свобода,
Формально женщине дана.
И всё ж по-прежнему жена
Неравноправна и бесправна.
И в этом смысле брак  -  не равный.

Конечно, так не в каждом доме.
В ином гармония царит.
Но наш герой с утра в губкоме.
Такое время, он  -  горит.


             ГЛАВА ДВДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ.

            Да, время было не из лёгких.
            У многих кровь текла из лёгких.
            Разруха, голод, тиф, бандиты.
            И нужно было всё успеть.
            И обезвредить недобитых,
            И про коммуну песни петь,
            И восстанавливать хозяйство,
            Да и в себе пресечь зазнайство,
            Идти за грамотность в поход.
            И, победив и тиф, и голод,
            Республику вести вперёд,
            Неся высоко серп и молот.

            И я воскликнул: «Боже мой!
            Так он ведь был почти героем,
Давид, ближайший предок мой,
Что поздно приходил домой,
И забывал поесть порою».


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.

Ещё минута до рассвета.
Размеренно лопата где-то
Стучит. В окне кружится снег.
Вдали слежу трамвая бег.
Вот-вот наметится рассвет.
Но небосвод ещё чернильный.
А почтальон пуды газет
Несёт. И крупный снег обильный,
Минуя чёрные кусты,
Ложится в белые пласты.

Однако, в нетерпенье ты,
Читатель мой ни в чём невинный.
А разговор тут слишком длинный
О красоте души и мест,
Что далеко и здесь, окрест.

Ну что ж. Не мешкая нимало,
            Давайте будем рассуждать
            Про тот предмет, что даст не мало
            Тому, кому возможно дать.

            Виновник моего романа
            Любил подняться очень рано.
            И быстро сделав физзарядку,
            Читал газеты и спешил
            Туда, где мог призвать к порядку
            Того, кто в деле согрешил.

            Сам будучи принципиальным,
            Идейным до мозга костей,
            Не веря чувствам тривиальным,
            Он не сзывал к себе гостей.
            Ни в праздники, ни в именины
            Вина не пил и не курил.
            И в нём достоинств список длинный
            Об очень многом говорил.
            И Ольга от его ума
Была сначала без ума.
Но в женщинах важнее чувства.
И чувство подсказало ей,
Что в доме вечно будет пусто.
И не прокормит он детей.
И всё ж, вполне его любя,
Она была пред ним невинна.
И родила второго сына,
Взяв все заботы на себя.
А он не проявлял охоты
Стирать пелёнки вместе с ней.
И за собой не знал заботы
О воспитании детей.
Не брал он и детей на руки,
Читать им сказок не умел.
При них вздыхал, зевал от скуки,
И с нетерпением глядел
Пока жена детей уложит,
И он поспать спокойно сможет.

А утром снова шёл на службу,
И там примером был во всём.
Он забывал за делом дружбу.
И все вокруг признали в нём
Марксиста с подлинным талантом.
Чего уж лучше пожелать!
Но подлеца, что смотрит франтом,
Он мог и к матери послать.
Да, был он груб порой, не скрою.
До крайней крайности порою.
Но бескорыстен был и честен.
Был ангел он. И был он бес.
Как тип? Как тип он неизвестен.
Витал он вечно у небес.
Он для грядущего работал
И в предстоящее глядел.
И был он день и ночь в заботах,
И был он всюду в гуще дел.
К тому ж, трудился сверхурочно,
Но без оплаты по труду.
И в этот принцип веря прочно,
Семью свою завёл в нужду.

И Ольга, со своей судьбою,
Детей кормила бычьим сбоем,
            Полученным на бойне, с боем.
            Там было много бедных баб.
            Там шум стоял, там все кричали.
            У каждой тоже муж был слаб;
            В делах ли или так ослаб.

            И не было конца печали,
            Когда кончался бычий сбой,
            А вместе с ним и бабий бой.

            Кому костей не доставалось,
            Тому забота оставалась.
            И жили в бабах тех заботы
            От воскресенья до субботы.

            Да, людям нелегко жилось.
            Но наш герой не знал об этом.
            В нём бушевали гнев и злость.
            Он был лирическим поэтом.
Он прожил жизнь среди идей.
И отдавался делу страстно.
Но, к сожалению, людей
Делил на белых и на красных.
Оттенков он не замечал.
И тех, кто не жил на зарплату,
В измене гнусной уличал.
А сам носил на брюках лату.
Он их трудами просидел.
Ведь был он умственный работник.
Был худ он и ещё худел.
И всё ж покушать был охотник.

Жена кормила и его,
Подав недорогое блюдо.
А он не замечал того,
Что ел и какова посуда.

На службу он ходил пешком.
Верней, бежал он за трамваем,
Спортивной резвостью влеком,
За ним свободно поспевая.
И слыл великим чудаком.
Сказал бы я, был просто чудом.
А сторожиха тётя Люда
Его считала дураком.


             ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ.

            Ах, жизнь! Как жаждешь ты идей!
            Живёшь, о людях забывая.
            А это, значит, для людей.
            Но жизнь бежит быстрей трамвая.
            Иной её провёл у книг.

            Так, может, мы опустим миг,
            Когда Давид пришёл печальный
            К себе домой под Новый год?
            И скажем так: «Наоборот.
            Он весел был в тот вечер лунный.
            И мыслей не было чугунных.
Ведь он теперь большой начальник!
Ему отныне отвечать
За всю губернскую печать».

Так как же? Стоит умолчать
О беспричинной в сердце грусти,
О мыслях сложных и тревожных,
О надвигавшейся судьбе?..
Да и откуда знать тебе,
Что ждёт тебя в году грядущем,
И почему в тебе живут
Волнения минувших пуще?..

Тот миг, что нами был опущен,
Интуитивностью зовут.

Вменив тебе вину земную,
Тебя к ответу призовут.
И вот уже в тебе живут
Сомнения в персоне важной.
В каком году живут?.. Не важно.
Совсем другое в жизни важно.
И ты о важном не забыл,
Душою ты безгрешен был.

Нельзя сказать: ты был унижен.
Нет! Был ты просто потрясён.
Ведь он тебе был брата ближе.
И ты подумал: «Это сон.
            Нелепый, глупый, непонятный».
            Но, вспоминая голос внятный,
            И холод не глядящих глаз,
            Ты проклял свой рожденья час.
            Потом ты шёл, не зная сам
            Куда от жгучей боли деться,
            Ползущей к животу от сердца.
            И всплыли огорченья детства.
            Ты прикоснулся к волосам.
            Они внезапно поседели.
            И глубоко глаза сидели.
            И серым был увядший лик.
            А из груди прорвался крик.

«Нет, это просто невозможно!
Меня убить, конечно, можно.
Но не лишайте партбилета!
Любая пытка, но не эта!»

Ах, гордый честный человек!
Тебе бы в партию обратно,
Стучаться, драться за неё.
А ты твердишь себе своё:
«Происхождение моё.
И в принципе оно решает.
Мы беспощадны, нам мешают».
Ещё какие-то слова.
Ах, как кружится голова!
Всё это слишком непонятно.
Ты б застрелился многократно,
Да память подлая жива.
Легко тебе жилось и славно.
И вот ты слаб и одинок.
И умереть теперь, бесславно!
Стрелять теперь себе в висок!..
«Нет, лучше жгучая обида.
Пускай душа горит огнём,
Но труп я подлецу не выдам.
Пусть и не думает о нём».


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.

Так рассуждал герой романа
Уже под утро, рано-рано.
            Ещё в душе горела рана,
            А он уже шагал домой.
            А дома  -  рёбрышки барана!
            Какая прелесть, боже мой!
            И Ольга встретила супруга,
            Уже почувствовав беду,
            Как дорогого сердцу друга,
            И налила ему еду.
            И ел он даже с аппетитом.
            Потом оттиснутых петитом
Прочёл страниц четыре-пять.
И понял, что пора поспать.
И лёг, и задремал глубоко.
Детишки ползали под боком.
Всё было в мире хорошо.
Давиду снилось злое око,
А он его совал в мешок.
Притом он тужился и окал.
И чей-то слышал он смешок.
Но он проснулся. Вечер был.
Стояло солнце невысоко.
А сын в горшок ручонкой бил.
Он в нём сидел, кряхтел и окал.
Давид детей своих любил,
А иногда и в щёчку чмокал.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.

Семья!  -  Лечебница души.
Но с выводами не спеши.
Не всякой ране затянуться
В её заботливых руках.
Едва Давид успел проснуться,
Как боль почувствовал в боках.
Сказалась долгая прогулка.
И в голове гудело гулко.
А Ольга с меньшим на руках
Ходила, мило улыбаясь.
И он подумал, просыпаясь:

«Всегда нуждаясь в добряках,
Мир полон личностей серьёзных,
Снаружи так и вовсе грозных,
Уверенных, что в этом мире
            Никто не может мыслить шире
            Того, кто в нас вселяет страх
            На службе, дома, на пирах.
            И уж избави бог планету
            От не заполнивших анкету
            По всем шестнадцати графам.
            О, горе, горе, люди, вам!
Коль скоро вы не вышли рылом,
Тут вас графою и накрыло».

«Глядишь ты, парень, не туда,  -
Когда-то в юные года
Тебе цыганка говорила.  -
Сидит в душе твоей змея.
В начальники большие метишь.
Но карта мечена твоя.
И ты ещё за всё ответишь.
Ты много книжек прочитал.
Да в них-то я не вижу проку.
Теперь  -  что ждёт красавца сбоку.
А сбоку будут сыновья.
Три хлопца и жена твоя.
И всё ж сидит в тебе змея,
И ты её не замечаешь!
И что ж ты головой качаешь!
Не веришь мне?!.. Тогда бери
Свои паршивые копейки!
Иди! Строчи себе статейки!
Холера! Сочиняй газеты.
Да будь ты проклят с малых лет!
Нигде от вас спасенья нет!
Чума на вас со всеми вместе!..
Куда ж ты, ангел, не спеши!
Давай сюда твои гроши.
И проживёшь ты двести лет!
И накопишь ты тысяч двести!
И воспоёт тебя поэт.
Чтоб провалиться мне на месте!..»


  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.

Ах, карты! Сколько в вас обмана!
То вы сулите нам Романа,
То Митрофана, то Петра,
            То поздней ночью, то с утра.
            Нет картам веры ни на грош.
            Но ты от них чего-то ждёшь.
            Ты знаешь, врёт цыганка, врёт,
И деньги лишние берёт.
Но всё ж, тая в душе надежду,
Ты щедро наградишь невежду.
Она тебя клянёт, ругает,
Тебя ж считает дураком.
А ты, мечтой своей влеком,
Готов поверить даже чёрту.

Так я когда-то верил спорту,
Но разлюбил его за то,
Что не везло мне в «Спортлото».


   ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ.

Итак, мы знаем: у Давида
Отныне на сердце обида.
В душе бесхитростной тревога
И смертный непонятный страх.

А что мы видим во дворах?..
А во дворах мы видим то же.
Ведь судьбы разные похожи.

И вот тебе, уже не парню,
Пришлось устроиться в пекарню.
И без особого труда,
Хоть и заставила беда,
Ты обегаешь магазины,
И на плечах твоих корзина.
Примета старых городов,
Примерно трёх-пяти пудов.

Разносчик бубликов и плюшек,
Баранок, калачей, витушек,
Ты сдал продукцию, и снова
Бежишь назад. А там готова
Вторая выпечка уже.
И ты в подвальном этаже
Съедаешь пару свежих булок
И, лишь минуту отдохнув,
            И крупный пот с лица смахнув,
Опять вбегаешь в переулок.
И, как корабль плывёт по морю,
Летишь по шумной мостовой.

Но я событие ускорю,
Поведав вам, что мой герой
Ушёл с душой в работу эту.
И даже были времена
Что, забывая про анкету,
Не знал он, в чём его вина.
Да и зачем ему нужна
Забота умственного свойства.
А с ней всё те же беспокойства.
Проблемы, вечные тревоги...

И вот уж вновь мелькают ноги,
И он летит по мостовой
И груз несёт над головой.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

Так чем же скорбен путь Давида?
Нет, он мне даже не смешон.
Возьмёт ли верх над ним обида?
Да быть не может! Он умён!
К тому же он влюблён в работу.
Он гонит прежнюю заботу.
Она же вопреки желанью
Его в нём третий год сидит.

«Ах, жизнь! Сплошное наказанье!  -
Давид в отчаянье твердит.  -
Мученье ты моё, несчастье.
Когда ж всему конец придёт!»
И он уже не верит в счастье,
От жизни ничего не ждёт.

Себе он места не находит,
Порой в отчаянье приходит,
Проклятье шлёт своей судьбе.
И всё же верен он себе.
            Себе во всём. Как прежде, честен.
            Ни лжи не знает он, ни лести,
Ни компромиссов, ни забот.
Он чистой совестью живёт.
И, в сущности, совсем спокоен.
Собой доволен, бодр всегда.
Легко справляется с тоскою,
Что им владеет иногда.
Хандру шутя переживает,
Когда она овладевает
Его душой, её тоской.
Читает книжки и газеты.
А в них события планеты
Переполняют мир людской
И обездоленный, и лживый,
И безысходный, и счастливый;
Единственный во всей Вселенной;
В котором он обыкновенным
Себя считает человеком.
Он всей душою с бурным веком.
И верит в торжество добра.
Хоть сам и не кричит ура,
Трудясь по мере сил своих
За одного и за троих.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ.

И вот Давид один остался.
И с ним лишь дети и жена.
А мир в агонии метался.
Рождалась новая война.
Несчастья, смерть, пожары, беды
Увидят те, что доживут
До дней счастливых, до победы.
Войну же эту назовут
Второй войною, мировою...

И, не рискуя головою,
Давид пройдёт по ней шутя.
И жив останется. Хотя
Он был готов идти под танки,
            Но ни воинственность осанки,
            Ни лёгкость юная, ни прыть
            Уж не дадут Давиду скрыть
            Того, что мирных дел герой


(Тут, видно, я сконфужу вас)
Имел уже и геморрой,
И многолетний ишиас.

И он попал на фронт труда.
А там во всех была нужда.

О, будни, будни трудовые!
Вы как и будни фронтовые.
Всё тот же шквал, огонь, металл.
Тут каждый до смерти устал.

Но я завидовал, не скрою,
Не вам, а фронтовым героям.
Мы твёрдо знали: в этот час
Там всё решается сейчас.

Конечно, здесь остались люди,
Которых тоже не забудешь.
Ведь без снарядов и орудий
Врага громить не очень будешь.
И твой преклонных лет отец,
И мать твоя, и брат подросток,
Ковали для тебя свинец
Совсем обыденно и просто.
Они умели голодать.
Почти всегда недоедали.
Но то, что нужно фронту дать,
Ты согласишься, фронту дали.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

Конец войне! Любви начало!
Мученьям и смертям конец!
И муза скромно замолчала.
            А мой герой, в былом юнец,
            Глядит уже серьёзным мужем.
            И мне писать теперь о нём
            Куда накладнее и хуже.
            Мне трудно разобраться в нём.



ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ.

Нет чувства лучше чувства меры.
Но если радость через край,
Её ты всенародной верой
Победной мерой выбирай.

Конец войне, любви начало!
Ждут не погибших у причалов,
Ждут на вокзалах, ждут в портах,
В слезах, в косынках и в цветах.
Все, кто остался жив, победу
Встречая, едут, едут, едут.
Как генеральное сраженье,
Всё сдвинулось, пришло в движенье.
Всех ожидает радость встречи,
Народ, вздохнув, расправил плечи.

Живых встречают у причалов.
Конец войне, любви начало.
Погибших тоже там и тут
С надеждой бесконечной ждут.
Пропавших без вести, как чуда,
Ждут, не дождутся, хоть откуда.
Хоть с плена, хоть из-под земли,
Хоть с неба, только бы пришли.
Ждёт мать безусого подростка,
А он уж ух, какого роста!
А пожилому ветерану,
Что сбрил усы сегодня утром,
Не сбрить с лица живую рану,
И не прикрыть трофейной пудрой.
Всех ожидает радость встречи.
Народ, вздохнув, расправил плечи.
            ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ.

            Давид домой пришёл с Урала.
            Конец войне, любви начало!
            А где же дети, где жена?
            Ведь столько бед несёт война!
            Ну что ж. Теперь вздохнут народы.
            Из пепла встанут города.
            Заголубеют небосводы
И люди скажут: «Навсегда
Конец войне, любви начало».

Но этих слов для мира мало.
Для мира нужно без зазнайства
Вновь восстанавливать хозяйство,
Построить снова города,
Сажать сады, любить природу.
Вдвойне трудней теперь народу…

А всей Европе, например,
Подать разительный пример.
И, убедив трудом примерным,
Продолжить подвиг беспримерный.
Кто это сделает за нас?
Таков уж трудный в мире час.
И хочешь ты или не хочешь,
Колхозник ты или рабочий,
В отставке ль воин ветеран,
Освободивший десять стран,
Кричи от боли, не кричи,
Но рукава ты засучи,
И жить по-новому, как должно,
Ты всю Европу научи.
Ты вынес сто военных бед,
Так и за мир неси ответ.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ.

Давид домой пришёл седой,
В пыли, небритый и худой.
На лбу широком пот блестел.
            Глаза его светились тоже.
            Да, он до этой встречи дожил.
            Но Ольге он в военный час
            Подарков к встрече не припас.
            И светлый миг победы нашей
            Отметил лишь перловой кашей,
            Что подала ему жена.
            Она была совсем одна,
            Когда вошёл он в отчий дом.
            И вот они уже вдвоём.
            Теперь уж им по сорок пять.
            Попробуй заново начать
                Любовь и жизнь.

                «А где же дети?  -
Спросил Давид. И сам ответил:  -
«Гуляют?.. Видно, во дворе?»
«Так вон же, видишь! На горе!»  -
Сказала Ольга. И слеза
Её размазала глаза.
Она их тушью подвела
Ещё с утра, когда ждала
Его с вечерним пароходом,
Что задержался до утра.
А он к ней пешим переходом
Хотел придти ещё вчера.
Но, заблудившийся в пути,
Сумел сегодня лишь придти…
Так изменила местность эту
Войны костлявая рука.

Ну что ж. Оставим их пока
Одних. И скажем по секрету,
Пока в войну играют дети:

«Кто не поймёт минуты эти,
Когда домой, пройдя полмира,
Вернулся ты к себе в квартиру.
И подошла к тебе жена.
Одна, на целый мир одна,
Она ждала четыре года».
Так пусть не сетует природа.
 
             А дети?.. Дети всюду дети.
             На всём безумном этом свете.
             Они в войну играют дружно.
             Им заблужденье взрослых чуждо.
             И если кто из них убит,
             Он лишь до той поры лежит,
             Пока не крикнут: «В наступленье!»
             И уж, крича до исступленья
             О том, что первым всё же он
             Успел в затвор вогнать патрон,
             Он кликнет радостно: «Победа!»
             И так продлится до обеда.


Сражен любовью, как вином,
Давид уснул спокойным сном.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.

А Ольга суп на керосинке
Перловый варит на обед.
Зашла к Татьяне, к Софье, к Зинке,
Ни у кого картошки нет.
Ну что ж. Придётся на второе
Опять варить перловку с лоем.
Соседи, может, забегут.
Достать бы где-то самогонки.
А вот и дети в дом бегут.
Романа слышит голос звонкий.
Ах, дети! Ох, уж эти дети!
Ведь есть попросят черти эти.

И вот закончилась война.
И наступила тишина.
И в тишину врываясь шумно,
Те, кто в войну играли умно,
Влетают трое сорванцов.
Таких, как сотни, без отцов
Прошедших через всю войну.
И, оглушая тишину,
            Умолкли вдруг. И торопливо
            Глазами хлопают пугливо.

            А на кровати спит отец.
            И самый младший сорванец
            Подходит ближе и отцу
            Рукой проводит по лицу.

            Конец войне! Любви начало.
            В волненье стоя мать молчала.
            А самый младший сорванец
            Взлетел на воздух. И отец,
            Легко поднявшийся с постели,
            Вертел его под потолком.
            И тут же братья налетели,
            И с диким визгом завертели
            Отца по комнате волчком.

И молча мать слезу роняла.
На керосинке всё сбежало.
А в сердце вдруг вонзилось жало
Любви, надежды и тревог.
А тут соседка прибежала.
В руках она пирог держала.
И, перейдя через порог,
Подав большой ржаной пирог,
Сказала: «Вот, суседка, к чаю
Возьми». И, головой качая,
Добавила: «Дитям возьми.
Вернулся твой. Ведь радость ваша.
Ай-ой, гляди! Сбежала каша!
Так ты ж, сусед, вторженье наше
Уважь. Мы с Виктором, гостьми».

«Давид! Ты что! Ведь это ж Даша!  -
Сказала Ольга.  -  Помнишь, Минки?
Ой, нет! Не Минки. Шеляги».

И, сняв перловку с керосинки,
Поставив мужу сапоги,
Детей поспешно накормила,
Вздохнула, улыбнулась мило,
            И, разделив пирог на части,
            Душою чувствовала счастье.


             ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.

            Но вот и первый день прошёл.
            И опустел нехитрый стол
            Конца войны, любви начала.
            И Ольга в эту ночь кричала
            Во сне. О чём? Да о войне.
            А может, это ей во сне
            Казалось, что кричали где-то.
            А может, с самогонки это
            Война вернулась к ней самой,
            Напомнив как былой зимой
            Уже с незрячими очами
            Она студёными ночами
            Детей, не евших две недели,
            Просила вылезть из постели,
И умоляла их зимой
Идти по улице с сумой.
И хоть вокруг фашистов много,
И у людей свои заботы,
Она им выбрала дорогу
И, не найдя другой работы,
Достойной детского ума,
Спасла детей сумой жабрацкой.
А та жабрацкая сума,
Что поделилась с ней по-братски,
Спасла её. Она ж сама,
Поднявшись через день с постели,
Ещё шатаясь, еле-еле
Передвигая тумбы ног
Опухших, жидкостью налитых,
Спасла детей давно не мытых
Водой согретою впотьмах
Не на берёзовых дровах,
Которых не было у них,
А на костре из толстых книг
И из завшивевшей постели.
И дети весело глядели
Как вши трещали на огне.
И дрожь бежала по спине,
Тревожа ужасом кончины
Паразитической общины.
И у огня, в ночной квартире,
С полуразрушенной плитой,
В жестоком полудиком мире,
Она с наивною мечтой
Стихи им чудные читала,
И дни февральские считала.
А там уж март, потом апрель,
Весна, гораздо легче будет.
А там!.. И кто ж её осудит
За то, что верила она,
Что скоро кончится война.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.

Ну что ж... Допустим всё сначала.
И Ольга в школу снаряжала
Двух братьев, Марка и Романа.
Она сегодня встала рано,
            Зашила детские штанишки,
            Сложила в сумки детям книжки,
            Роману чистую тетрадь
            На стопку книжек положила.
            И собралась идти стирать.
            Отцовское бельё вложила,
            И галифе, и гимнастёрку,
            В бачок. И, взяв бесшумно тёрку,*
            Верней стиральную доску,
            Достала мыло из шуфляды,*
            Воды нагрела в котелке
            И, наведя везде порядок,
            Бельё пошла стирать к реке.

                *Тёрка  -  стиральная доска.
                *Шуфляда  -  выдвижной ящик в бельевом шкафу.

             Но тут, закончив про войну,
             О мире я рассказ начну.
И так, посмотрим, где ж Давид?..
Ах, вот он!.. Он уже не спит.








 Ч  А  С  Т  Ь    Т  Р  Е  Т  Ь  Я.



      ГЛАВА СОРОКОВАЯ.

Да, он не спит, но он в постели.
Ведь нет его белья на теле.
Ему ведь не во что одеться.
Вот и лежит, куда ж тут деться.
А как хотелось бы газет!
Ну, ничего, газеты нет,
И он учебник средней школы
Берёт, нащупывая, с пола.
И смотрит с явным интересом,
Знакомясь с греческим Зевесом,
С которым уж давно знаком.
Но чувствует под тюфяком,
Что там лежат другие книги.
«Ого! Да их тут дюжин пять!»
И уж Давид не будет спать.
Вот взял одну, потом вторую.
«Не то, не то, читал, читал.
А это что же?.. Капитал?!..
Том первый. Вот листы второго».
И он перебирает снова
Весь ворох запылённых книг.
«Ещё листы, ещё... Готово!..»

            И, пролистав в единый миг,
            Почти пронюхав, так любовно
            (Ты не пойми меня дословно)
            Разорванный на части том,
            Уж размечтался он о том,
            Как всё подряд перечитает,
            Что и читал, и не читал.
            И уж серьёзно он мечтает:
            «Перечитаю «Капитал».

            А вот и Ольга. «Спит Арсений?
            И за собой прикрыла сени.  -
            Он ночью кашлял».  -  «Ничего!»  -
            Сказал Давид. Зевнул устало
И, завернувшись в одеяло
(Привычка прежняя его),
Поднялся нехотя с постели.
И разговор повёл о деле.
И разговор пошёл о том,
Каким займётся он трудом:
Физическим, как до войны,
Хоть в этом нет его вины.
Или подыщет он работу,
Чтоб больше смысла, меньше пота,
Чтоб сердца больше и души.
Такую бы ему работу.
Но с выводами не спеши.

Ну что ж. Везде работы много.
Но нет диплома!..*
                И дорога
Теперь ведёт его сама
К работе с виду очень строгой,
Но без особого ума.






            *Тут надо было написать: «Но нет партбилета!» Но по цензурным
соображениям я тогда этого сделать не мог. (М. О.)
                ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ.

            Давид нашёл работу скоро,
            Устроившись на пост вахтёра.
            Куда? А вот куда. В балет.
            И проработал восемь лет
            В театре с труппой небольшою,
            Но дело делавшей с душою.
            И он любуется балетом
            Зимою, осенью и летом.

            А Ольга крутится как белка.
            Она и прачка, и сиделка.
            Другим по дому помогает.
            Себя в услуги предлагает.
            То поработает в охране,
            То вилки моет в ресторане.
            Детей присмотрит не своих,




Оставив где-нибудь своих.
Она буквально всем нужна!
Вот садит раннюю картошку,
Вот вишню ставит для вина;
И достаёт её со дна;
И с чаем детям понемножку
Скормив незрелое вино,
Собой довольна всё равно.
Ведь у неё на шее дети.
И уж за них она в ответе.

А вот Давида дома нет.
Он весь окутался в балет.
На память зная всю программу,
«Аиду», «Пиковую даму»,
Всю классику, и так маститых,
Пока ещё не знаменитых,
Давид все тонкости постиг
Сложнейшей кухни театральной.
Он весь вниманье каждый миг.
Он не пропустит генеральной,
            Хотя, быть может, в этот день
            Сам и не занят на работе.
            Там Зигфрида стеснили в тень,
            И он уже опять в заботе.
            Одетта ль не совсем одета,
            В кулисах проболталась где-то.
            И он уже оставил пост
            И, пробежав «залив» и «мост»,
            Спешит в гримёрную. А где-то
            В испуге бедная Одетта
            Летит стремглав по коридорам.
            И будет пища разговорам
            О том, как наш ночной вахтёр
            Вчера помрежу нос утёр.

            Он пишет даже для газеты,
            Верней, рецензии к балетам.
            Читает их и тут, и там.
            И придаётся уж мечтам.

            Его поймут. Его возьмут.
            Таких как он должны печатать.
И точно!  -  Первая цитата,
Принадлежащая ему,
В газете местной промелькнула.
Так, может, счастье улыбнулось?
Возможно, он себя найдёт?..
Но не берут его в газете
Ни те… Да не берут и эти.
А он позиций не сдаёт.

Тут что-то, видимо, не так.
Не слишком ли прямолинеен,
Да и к тому же и рассеян,
Наш бедный искренний чудак.
Статью-то он свою послал
Туда, в центральную газету.
Да адреса не подписал!
И уж махнув рукой на эту,
Строчит вторую, для другой.
И, вдохновением согретый

            Выводит быстрою рукой
            Признанье прелестей Одетты.

            А вот и снова неудача.
            Он новый цикл рецензий начал
            О свежих веяньях в балете.
            А кто-то будто мысли эти
            В его тетради прочитал,
            И то, о чём Давид мечтал,
            В искусствоведческой газете
            В статье воскресной начертал.

            «Ну что ж, рецензии не взяли.
            Но мне они ведь что-то дали.
            Ведь человек затем живёт,
            Чтоб мыслить, а не чтоб живот
            Набить горячей жирной пищей.
            Нет, он, Давид, душой не нищий».


                ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ.

            Так думал наш герой печальный
            Там, за кулисами балета.
            А где-то жил большой начальник,
            Не знавший ничего про это.
            Жил мудро, правильно и сытно.
Но некогда, в иную бытность,
Давид умел с него за зло
Взыскать по пятое число.
Был в подчиненье он Давида
Тогда. И, слушаясь для вида,
Он понимал: умён Давид.
Но близорукость к окруженью
Его порок. Он будет бит.
Так и случилось. Пораженью
Ни в чём невинного Давида
Он посочувствовал для вида.

А сам по лестнице служебной,
Как по волшебному ковру,
Пошёл. Он лести был хвалебной
Великий мастер. Знал  -  совру,
Но так, что не сорвусь ни разу.
И доберусь, пускай не сразу,
До тех высот, где легче лгать.
Где лгать, быть может, и не надо.
И вот тогда тому, кто рядом,
Смогу я в жизни помогать.
И перестану жить притворно…
Ах, браво! Как он прав! Бесспорно!


    ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ.

И вот Давид идёт с поклоном,
Не знаю, как его назвать,
К Антон Антонычу, к Антону.
Может, никак не называть?
К тому, кто в прошлом в подчиненье
Был у него. И он в волненье.
Нажал на кнопку у ворот,
А сам глядит за поворот.
Ему и страшно, и приятно.
Его смятенье нам понятно.
Ведь он сейчас к министру в дом
Войдёт. И скажет он о том,
Как тот когда-то виновато
Стоял и… Нет! Не про когда-то,
А про теперь. Да, про теперь…
И перед ним раскрылась дверь.

            Был ранний час. Был день осенний.
            Сентябрь был, было воскресенье.
            К калитке подошла жена.
            Но, не узнав его, она
            Спросила мило: «Вам кого?»
            И он ответил: «Самого».
            И тут, любезно улыбнувшись,
            Вполоборота повернувшись,
            Она воскликнула: «Антон!..»
            И уж Давид увидел: он.
            Да, он. Немного располневший,
            Румяный, несколько вспотевший,
В руках с лопатой штыковой,
И с непокрытой головой,
Трудился у куста бузины.
Там и смородины кусты.
И вдруг спросил: «Ну что там, Зина?!»
И, подойдя, воскликнул: «Ты?!..»
И он обжёг Давида этим.
И наш герой в сердцах ответил:
«Я, я... Антон... Прости... Простите.
К тебе я... К вам».
«Давид! Давид!»

«Так вы ж не стойте. Заходите.
Тут лужа третий день стоит»,  -
Смутившись, говорит супруга.
И уж они, обняв друг друга,
Прижались, чмокались, топтались,
И громко все расхохотались.
И в дом вошли как входят люди,
Не зная, кто вперёд прошёл.
Но, зная: здесь беды не будет.
И разговор у них пошёл
О том, как много дел полезных
Они свершали в те года.
И как с обидой иногда
Впадали в доказательств бездну.
Мол, кто-то тянет не туда.
Хотя тянули все туда.
А остальное  -  ерунда.

И встреча им была приятна.
И стало многое понятно
Давиду. Уж не тот Антон.
            И он не стал теперь о том
            Рассказывать, как грубовато
            С него, с Антона, он когда-то
            Отчёта требовал. А он,
            Ещё неопытный Антон,
            Стоял перед самим Давидом
            С совсем, совсем убитым видом.
            И каждый вспомнил те года,
            Что не вернутся никогда.

Да. И Антон ему помог.
Как мог, чем мог, и сколько смог.
Он дал и тёплый полушубок
Оставшийся с времён войны.
И дал подарок для жены.
И два трофейных одеяла
(Потом их Ольга поменяла
На девяносто штук яиц
И на четыре фунта сала).
И денег дал, чтоб детям вещи
Давид сумел приобрести.
Давал ещё другие вещи.
Но разве можно унести
Всё то, что предлагал Антон.

И думал тут Давид о том,
Что так бывает: в мире этом
Не всё кончается памфлетом,
Кордебалетом и куплетом.
И кроме пляски-свистопляски,
Где всё неправда, ложь и маски,
Есть и серьёзные дела.

И жизнь Давида повела
К дверям конторы «Статиздат».

Вернём событие назад.


ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЁРТАЯ.

С волками жить  -  по-волчьи выть.
Но он? Давид? Не может быть!
И всё же нужно дверь открыть,

            И прошагать по коридору.
            Пройти просторную контору,
            Войти в отдельный кабинет,
            Подать письмо и ждать ответ.

            Письмо просительного тона
Он взял у верного Антона.

И вот Давид заходит в двери,
И взглядом расстоянье мерит.
«А вам куда?.. К кому вам надо?
К Иван Петровичу?.. Порядок!»
Везде порядок с давних пор.
И здесь весь день сидит вахтёр.

«Сюда, пожалте. Там направо».
И уж Давид заходит браво
В большой отдельный кабинет.
Диван стоит зелёный справа.
Налево надпись: «Туалет».
А в середине, при графине,
Спокойно точит карандаш
Тот, кто здоров и жив поныне,
Иван Петрович милый наш.

Иван Петрович Кукланович.
Ах, он знакомый персонаж!

Упорно чистя под ногтями,
Он не боится встречи с вами.
Да он ни в чём не ждёт беды.
И нет ему до вас нужды.
Подумаешь, вахтёр балета!
И он бывал в балете этом.
И тоже видел он как там
Лучом водили по пятам.
И как ловил за ноги дам
Какой-то идиот крылатый.
Потом ему не повезло,
Он потерял одно крыло.
Но шума было многовато.
К чему был шум. Могли б и где-то
Решить вопрос. Тогда б Одетта
Не приходила столько раз.

           «Иван Петрович, это вас!  -
           Бухгалтер, выйдя из отдела,
           Вошёл, сказав довольно смело:  -
К нам гражданина привела
Записка!..»
Но уж мы, пожалуй,
Оставим тонкие дела
На лиц, что в них имеют стаж.

И вот Давид Волжанин наш.
Да, наш. Я это утверждаю.
И от него я ожидаю
Всё тех же благородных дел
(А он классически худел),
Попал на пост вполне почётный,
Не лёгкий пост, не беззаботный.
И вот уж он на нём де юре,
Но не при всякой конъюнктуре.
И дело делает де факто.

Давид  -  технический редактор!



























Ч  А  С  Т  Ь    Ч  Е  Т  В  Ё  Р  Т  А  Я.




ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ.

А век, дойдя до середины,
Перешагнул через рубеж.
И не растопленные льдины,
И свастика, и куртки беж,
И обездоленные дети
Ещё блуждали по планете.

Но подрастали наши дети.
И заполняли классы школ,
И обновили комсомол;
И, понимая важность цели,
Уж призадумались о деле;
И покорили целину,
И изучили старину,
И где-то строили плотины;
И атом некогда единый
Делили, как сухой паёк
Ещё задолго до победы
Делили их отцы и деды.
И добывали уголёк,
И сталь сверхпрочную варили;
И смело правду говорили
О том, что, глядя зорко в дали,
Нужны не только слитки стали;
И ордена им, и медали
Как равным, как героям дали.

Да. Век перешагнул рубеж.
Не модны стали куртки беж.
И свастика уж не в почёте.

            А вот и человек в полёте.
            Он облетает шар земной
            В апреле, раннею весной.
И видит, что его планета
Нежна и голубого цвета.
А где-то всё идут бои
За интересы не свои.
А где-то люди твёрдо знают
За что воюют и страдают,
И что им даст победный час.
И все вокруг глядят на нас.
Как мы проходим трудный путь.
И, может, кто-то где-нибудь
За то сражается, бедняга,
За те совсем простые блага,
Что мы и не считаем благом.
И вот таким простым беднягам,
Ой, как нужны поддержка наша,
И наш разительный пример.
Станок ли, или просто каша
В брикетах из С С С Р.


  ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ.

А что предстало бы пред нами,
Когда б, взглянув издалека,
Мы бы смогли увидеть с вами
Одновременно все века!

Ведь время многое меняет.
Потомки предков извиняют
За их наивный склад души.
Но предки тоже хороши.
Они предвидят, что потомки,
Имея вкус довольно тонкий,
Осудят их за простоту.
И, завершая битвы века,
Осуществив свою мечту,
Запечатляют облик страстный,
Тем говоря: «Ах, мир прекрасный!»
И взгляд задумчиво печальный
            Мадонне чудной придают.
            И пирамиду создают,
            Шедевр бессмертный, погребальный;
            И ставят Эйфелеву башню,
            Громаду пластики из стали;
            И бороздят морские дали
Под вёслами, под парусами;
Находят новый материк;
Индейцев перебьют картечью,
Породу полу человечью;
И, попугая слыша крик,
От лихорадки гибнут сами.

Уж таковы, простите, предки.

А каковы же мы, потомки?
Герои первой пятилетки.
Вот мы несём свои котомки.
Куда идём мы? Что нам нужно?
Мы что-то ищем. Ищем дружно.
Быть может, мы отыщем клад?..
Зачем мы столько лет подряд
Долбим скалистую породу?
Что мы хотим добыть народу?
Что нас ведёт вперёд, потомки?..

Давайте вывернем котомки.
Вот хлеб с мякиной, ломоть тонкий,
Промок, замёрз, звенит в руке.
Вот Пушкин в медном котелке.
А где же платина, коронки?..

Герои первой пятилетки!
Теперь уж вы, конечно, предки.
Не находили вы алмазов,
Не ели вдоволь вы ни разу,
Не пили с мёдом молока.
Вас я люблю во все века.
Но надо видеть вас в работе,
На валке леса, у станка,
С кайлом, киркою, на плоту,
В шестом, в седьмом, в восьмом поту,
            Чтоб понимать, что вам награды
            За бескорыстие не надо.
            Я вас люблю за чистоту.


            ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ.

            Теперь заглянем в дом героя,
            Его квартиру посетим,
В его призвание второе
Тебя, читатель, посвятим.

Гантели, трубы, рельсы, балки,
Всё было в доме, как на свалке.
А он из них готовил связки,
Потом он клал под них салазки,
Потом туда влезал он сам.
И нужно было видеть вам,
Как он всё это поднимает.
А как? Он сам не понимает.
Немало было тут сноровки,
Расчёт и годы тренировки.

Без рукавиц, в спортивных кедах,
Зимой, пылающий огнём,
Он шёл, и люди видя это,
Нередко спорили о нём.

Когда он ванну принимал
Под водопадом у плотины,
Его клуб пара обнимал,
А под ногами были льдины.

И вот уж до нога раздет
Стоит он немощен и сед.

Отчёты, точные расчёты,
Заказы, опытные формы,
Приказы, циркуляры, нормы,
Бумаги, месячные сроки,
Ближайший план, и план далёкий,
Форматы, оттиски, шрифты,
            Ещё какие-то листы
            Громадой пышной возвышались
            В конторе над его столом,
            Который годен был на слом.
            Но сослуживцы не решались
            Коснуться даже рукавом
            Его обители, и знали,
            Что он достоин и медали.
            Её же, к слову говоря,
            На всё на это не смотря,
            За труд его ему не дали.
            Хотя давали те медали,
И тут уста мои не врут,
Да вы и сами всё видали,
Как правило, за честный труд.

А тут текучка. Много дел.
И он всего не доглядел.
Хотя за всем не должен он
Следить. И властью облачён
Иван Петрович Кукланович.

Да занят был Иван Петрович.
Он в это время был в Москве.
Он отвозил привет вдове...
И не собрался между дел
Зайти в технический отдел.


   ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ.

Довольно! Хватит дрязг служебных!
Мы петь желаем гимн хвалебный.
Любви достойных больше строк.
Ведь в мире тысячи дорог!
Зачем же мы дрожим в конторке,
Как псы у князя на задворке?
Зачем боимся дурака?
Лишь потому, что он назначен?..
И сам я этим озадачен.
И уж дрожит моя рука.
 
            А ведь другие есть конторы;
            Там и умнее разговоры
            И дело делают честней.
            Но он, Давид, сроднился с ней,
            И уж не может без конторы,
            Где и глупее разговоры,
            И есть простор негодовать
            И тон в работе задавать,
            И над директором глумиться.
            Да и не хочет он смириться
            И c тем, что это бесконечно.
            Ну, и влюблён Давид сердечно.
            Он любит дело, свой отдел.

            А вечерами между дел
Давид любил блеснуть умом
Перед Рахилью Львовной Ом.


ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ.

Голубка Львовна полюбовно
Встречала многих. Безусловно
Она была ещё мила.
И хоть уж бабушкой была,
Была с умом и кругозором,
И с абсолютно ясным взором,
Что не лукавит, не хитрит,
А прямо так и говорит:
«Я и умна, и хороша,
Нежна, и у меня душа».

Давид же  -  часто вечерами,
С ней оставаясь за делами,
При разговорах, между дел,
Когда она его не видит,
Порою на неё глядел,
И в ней гораздо больше видел,
Чем видел кто-нибудь другой,
Когда сидел с голубкой Львовной,
Не как с подругой дорогой
Тоскою мучимый любовной,
            А как обычный сослуживец,
            Сидящий в неурочный час,
            Семейный этакий счастливец,
            Каких ты встретишь и сейчас.

            И на беду себе, и к счастью,
            Давид пленён был томной страстью.
            Он был почти на грани драмы.
            И это было вне программы.
            Он к водевилю не стремился,
            И лёгкий флирт ему не нужен.
            Он просто-напросто влюбился,
            И оттого ему же хуже.

            В её очах живых и страстных
            Он лучшим был из всех прекрасных.
            Он был предмет её мечты,
            Которого ни я, ни ты
Уже не ждём. А прежде ждали.
О нём вздыхали всякий миг.
И в детских снах его видали.
И из прочтённых знали книг.

Когда ей было двадцать ровно,
Она влюблённых поголовно
Отвергла, и за тем пошла,
В ком и достоинств не нашла
Таких, как в них. И красотою
Не отличался он. Но стоил
Он двадцати красавцев силой
Души и ясностью ума.
Она к нему пришла сама.

Но вот, убитый кулаками,
Он лёг ей на душу как камень.
И жизнь, на нём поставив точку,
Как память о его любви,
Оставила лишь крошку дочку.
И ей сказала: «Ты  -  живи».

Теперь Рахили сорок два.
Она не вышла замуж больше,
            И поседела голова.
            А дочка уезжает в Польшу.
            Там будет муж её служить,
            И там же будет дочка жить.
            Она недавно родила.
            И в жизнь как в комнату вошла.
            А ей, Рахили Львовне Ом,
            Уж думать больше не о ком.


                ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ.

            Ну что ж. Она сидит в конторе
            С Давидом, вечером, вдвоём,
            И тихо-тихо тараторит
            О чём-нибудь совсем своём.
            А он и слушает, и пишет,
            И слышен скрип его пера,
            И уж почти её не слышит.
            И так проходят вечера.

Её домой он провожает,
В пути ничем не раздражает,
Желает сна и многих благ.
И хочет в дом войти. Но как?
Стоит он. На душе тревога.
Да не войдёшь ведь без предлога!
И он, Давид, найдёт предлог.
Простим героя за подлог.
Он скажет, что болит живот.
И должен в дом войти. И вот
Давид заходит в дом Рахили,
В котором прежде не бывал.
И тут, притворно обессилев,
Он у неё заночевал…

А утром?.. Утром всё, как прежде.
И чистота, и уваженье.
И другом он остался прежним.
И никакого униженья.
И никаких взаимных планов.
Не час мечтать о них серьёзно.
И говорить об этом рано.
А, может быть, уже и поздно.

Но он её ещё проводит,
У двери памятной походит.
А там!.. А там поедет спать.

А утром будет он опять
С ней разговаривать о деле.
И зуд любви возникнет в теле.


ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ.

Прекрасна поздняя любовь!
Она волнует необычно.
И то, что юноше привычно,
Когда в груди вскипает кровь,
Нам, если нам за пятьдесят,
Вдруг кажется бесценным даром,
Любви томительным пожаром,
Как тридцать лет тому назад.

Он счастлив. Он собой доволен.
            В его душе весенний сад.
            Он снова мукой сердца болен.
            И уж всему на свете рад.
            И любит он своей Рахили
            Сказать приятные слова.

            Но их однажды захватили.
            Верней, о том пошла молва.


            ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ.

            Горел в конторе тусклый свет.
            Была дождливою погода.
            Из Гродно возвратился Годер.
            Стучится, а ответа нет.
            Он под окно. И что ж он видит?
            Стоит Давид в раздетом виде.
И вдруг зажёгся верхний свет.
Он к двери, дверь уже открыта.
Дождь хлещет, будто из корыта.
Заходит  -  а Рахили нет!

И все твердят теперь о том,
Что это только первый том
Его служебного романа.
Что это только часть обмана.
Узнает обо всём жена.
И вот тогда уже она
Допишет нужные страницы.
И всем скандал весёлый снится.
Рахили Годер не видал.
И всё же должен быть скандал.
Да что там должен! Точно будет.
На то живут на свете люди.
И все сочувствуют Рахили.
Но ей помочь никто не в силе.
Все говорят, что он не стоит
Ни слёз её, ни красоты.
Всё в нём беспочвенно, пустое,
Его стремление простое,
И ни к чему её мечты.

А в дополненье ко всему,
Никто не знает почему,
            Скандал никак не разразится.
            Возможно, только потому,
            Что он, Давид, решил смириться.
            Пришло письмо домой к нему,
            В котором кто-то утверждал,
            Что может быть большой скандал
            В том случае, если Давид
            Рахили срочно не оставит.
            И что соперник не грозит,
            Но подчиниться он заставит.

            Давид поверил в клевету,
            И навсегда оставил ту,
            В которой ценит красоту
            И безыскусственность суждений.
И меньше стало рассуждений
О том, что их вдвоём видали,
Да и о будущем скандале.

Добились люди своего,
И жалко стало им его.
Ведь он стерпел от них обиду!
И все сочувствуют Давиду.

Рахили тоже худо стало,
Она смеяться перестала,
Уж за собою не следит,
И на Давида не глядит.

И вновь в конторе разговоры
О том, что Годер всё тут врал.
Да он и сам не с кем не спорит.
Ведь он Рахили не видал.
А что Давид тогда разделся,
Так брюки он же не снимал.
И он гантели поднимал.
Иначе он бы вмиг оделся.

И вот уже в тиши конторы
Слышны запальчивые споры:
«Всё это ложь и ерунда!
И то, что Годер плёл тогда».



             ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ.

             Любовь близка моей душе!..
             А с милым рай и в шалаше.

             А вы хотели бы с Давидом
             Пройтись по памятным местам?
             Увидеть близкие вам виды,
             Всё, что знакомо с детства вам?

             Ведь где он только не бывал!
             Но он нигде грибов не рвал,
Не собирал бруснику в шапку,
И не срывал цветы в охапку;
Не очень мял лесные травы,
Вдыхая ночи аромат.
Он просто навещал дубравы,
И был всему на свете рад.

Лишённый браконьерской хватки,
Любил он гул и вой ветров,
И до запасов не был падким,
И не искал лесных даров.

Он шёл по лесу как по лесу,
А не по складу овощей,
Встречая утреннюю мессу
Под крики сонные грачей.

Любуясь в небе облаками,
Он с чувством разводил руками,
И, опьянённый пеньем птиц,
Бродил до утренних зарниц.

И вот была ж ему нужда
Попасть в лирические сети!
«Цивилизация  -  беда!»
Вздыхал Давид в минуты эти.

Да, он любил бродить лесами.
Туда его влекла мечта.
И, может быть, встречаясь с вами,
Он выходил из-за куста.










Ч  А  С  Т  Ь    П  Я  Т  А  Я.



ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТАЯ.

О, жизни трудные дороги,
Как вы порою непонятны!
То неожиданно круты,
То многолюдны, то пусты.
И всё ж дороги нам приятны,
И помыслы, что так чисты!

Всё позади  -  любовь, тревоги.
Ах, если б знать нам путь обратный!
О, эти трудные дороги!
И хороши, и безвозвратны.

Конечно, в будущее глядя,
Не каждый за работу сядет,
Отдав себя своей судьбе,
Не беспокоясь о себе,
И, засучивши рукава,
Забыв про радость и права
На блага в этой жизни бренной,
Начнёт трудиться вдохновенно.

Но если уж иной решиться
От благ житейских отрешиться,
То и лишения, и муки
Он примет с радостью, как благо.
И хоть кругом твердят: «Бедняга!
Он не живёт, он жить не может».
Его сомнение не гложет.
Он весь в стремленье и труде,
Молясь единственной звезде;
Звезде своей заветной цели,
Что, в небосводе еле-еле
Ему открывшейся, блестит.
А он её безмерно чтит.
И понимает, что она
Кому-то, видимо, нужна.

И жизнь, прошедшая в трудах,
Мила ему. Воспоминанья
Отводят смерти смутный страх
И бренной немощи страданья.

Грядущий мир! Тебя я жду!
Хоть сам туда не попаду.


ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ.

А как Давид умел работать!
Себя забыть, не отдыхать,
Насквозь проникнуться заботой,
И по пяти ночей не спать,
Не видеть дня, не помнить ночи,
Не пить, не есть, сосредоточить
Всего себя на важном деле;
И, сидя день и ночь в отделе,
Проделать нужную работу.
А там уж выспаться в охоту,
Подняться, выйти на крыльцо,
Подставить свежести лицо,
Увидеть солнце, сладко щурясь;
На мир взглянуть легко, не хмурясь,
Ни в чём не чувствовать нужды,
И снова взяться за труды.


ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ.

И в май, и в Рождество Христово
Все пьют. И это нам не ново.
И в праздник Пасхи, да и в пост,
И получив высокий пост.

Давид не пил. И, слава Богу.
Ни перед сном, ни на дорогу,
Ни по утру, ни в тесном круге,
            Ни на миру, ни на досуге.

            Но он любил по воскресеньям,
Осенним днём и днём весенним
Собраться в длительный поход.
Он был прекрасный пешеход.

И на дорогах бабы дуры,
Не изучив его натуры,
Смеялись, видя как Давид
Не то идёт, не то бежит.

И где он за день только не был!
Он брал с собой краюху хлеба,
И приносил её домой.
И весь вспотевший, но прямой,
Ложился он довольный на пол.
И пот с его макушки капал.
И так лежал минут пятнадцать.
Потом он воду наливал
В ночёвки, и влезал купаться.

Он ничего не забывал:
И где его дождём мочило,
И что в походе с ним случилось,
И все подробности похода,
И где какой была погода,
Он из ночёвок изливал.

Вода была совсем холодной,
Семья была совсем голодной,
И каждый бы хоть что-то съел,
Но он ещё не всё успел,
И не успел проголодаться.
И каждый должен был дождаться
Конца правдивого рассказа
О том, как он упал два раза,
И как себе расквасил нос,
Как покатился под откос.
Был дождь, и было очень скользко,
А он бежал к границе польской.
Но не к последней, справедливой,
            А к той, что создал Брестский мир.
            Как переждал в сарае ливень.
            А в крыше было столько дыр,
            Что он промок гораздо больше,
            Чем он промок уже потом,
            Когда бежал гораздо дольше
Под продолжительным дождём;
Как солнце два часа светило,
Как где-то насморк подхватил,
Как спать хотел, и как мутило,
Как не хватало просто сил;
Как принял глауберовой соли,
Когда в желудке были боли;
И, перейдя на быстрый шаг,
Не мог уже идти; и как
Опять на бег переключался,
Но пульс при этом учащался.
И тут, доверившись судьбе,
Он говорил в сердцах себе:
«Ну что ж, бежать я не могу.
И всё же я ещё бегу!»


ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ.

Потом садились все обедать,
А он ложился на кровать
И уж, желая всё изведать
И ничего не прозевать,
Забыв про бесконечный бег,
Сердился на весенний снег;
И на брожение в сенате,
И на снижение в зарплате,
На безработицу в Перу,
На мусор брошенный в бору,
На смог, летящую комету...
Да, он лежал, читал газету,
Водя рукою по строке,
Держа намокший хлеб в руке,
Что он с собою брал в поход.
И вот уже открыл он рот...
Но что такое?!.. Ах, Давид
            Уж под газетой мирно спит.
            И я его будить не буду.

            Ища добра и веря чуду,
            Он вечным ожиданьем жил,
            И чувством этим дорожил.



ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ.

Тебя, читатель, я расстрою,
Возможно, написав о том,
Что для тебя я не раскрою
Того, что в учрежденье том
Произошло с моим героем.
Я от тебя всё это скрою,
Сказав, что всё уже прошло,
И всё уже произошло.

Прошло пять лет с тех пор, когда
Борьба со злом не увенчалась
Победой. И Давид тогда
Ушёл на пенсию сначала.
Потом, безделием гонимый,
Он поступает в анонимы.

И тут добился он успеха.
И уж пошла, пошла потеха.
И Кукланович был смешон,
И подаёт в отставку он.

Контора празднует победу!
Все собираются к обеду.
Даёт его Иван Петрович,
Убитый горем Кукланович.
В костюм парадный облачившись,
Пришёл Волжанин, заручившись
Гордыней сердца. Все сидят.
И друг на друга не глядят.

А наш недавний аноним,
           Он сам не знал, что было с ним,
           И много ест, и много пьёт,
           И тон в беседе задаёт.

            Но вот поднялся Кукланович,
            И, постучав в тарелку вилкой,
            Любезный наш Иван Петрович
            Сказал с умильною ухмылкой:

            «Друзья! Слова мои не к вам.
            Но вы прислушайтесь к словам:

«Давид! Хочу сказать тебе,
Что ты сыграл в моей судьбе,
Возможно, две главнейших роли!»

«Да. Но ведь ты меня уволил!»  -
Вскричал Давид. И был хорош,
Когда бросал в тарелку нож.

«Давид!.. Оставь упрёки эти!
Всё ни к чему!.. Твои мечты!
Ведь ты смешон. И наши дети!..»

«Твои такие же, как ты!»  -
Сказал Давид и вышел в дверь,
Рыча, как разъярённый зверь.
И, перейдя через порог,
Всё был ещё и зол, и строг.
Но, отойдя квартала два,
Он те же повторил слова,
И улыбнулся, и пошёл.
И был уже совсем не зол.


ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ.

Плыл яркий месяц в небесах.
Давид вздохнул и молвил: «Ах!
Какая в мире красота!
А в небе ширь и чистота!
А там!.. А там... Там правит страх…»
           И он опять промолвил: «Ах!»

           Был август. Ночь была тиха.
           Стоял томительный дурман.
           И я не видел в том греха,
           Что и Давид был в меру пьян.

           Да, был он часто грубоват.
           Но был ли в этом виноват?..
           Он ждал добра, хотел добра…
           «Ну что ж, ушёл  -  и с плеч гора».





ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ.

С тех пор прошло ещё лет пять.
Но не вернуть те годы вспять,
Когда Давид, душой болея
За наш несовершенный мир,
Себя и многих  не жалея,
Подпортил тот прощальный пир.

И вот живёт он без волнений,
Не знает прежних огорчений,
Стареет, крепится, не тужит,
И ждёт, что дальше будет хуже.
Читает много, много очень,
Читает всё, и между прочим,
И глубоко, и без разбора,
И обстоятельно, и скоро.

Не забывает физкультуру,
Плюёт на внешнюю культуру,
Когда висит вниз головой
На турнике, как не живой.

Висит минуту, две и пять.
Уж многим некогда стоять.
Подходят люди и отходят,
            Руками в ужасе разводят.
            А он висит, висит упрямо,
            Не человек, а робот прямо.
            Висит и дышит словно йог,
            Держась на подколенках ног.
 
            Потом прогнётся весь  дугой,
            Как в ритме танца современном
            И, раскачавшись постепенно,
            Земли касается ногой.

            А там ухватится руками,
            И как начнёт вертеть ногами
            Вперёд, назад и вверх, и вниз,
            Как в цирке опытный турнист.

            На нём едва штаны сидят,
            Все с удивлением глядят,
Что худ он, немощен, горбат,
Но ловок словно акробат.

И тут уж он в комок сожмётся,
Раз восемнадцать отожмётся,
Соскочит и на землю встанет.
И говорить ни с кем не станет.

Утрёт рукой лицо от пота.
Потом ещё полезет кто-то,
Но никого не удивит.

А разогревшийся Давид
Уже идёт в библиотеку.
Он по пути зайдёт в аптеку.
Там купит внучке порошки.
Себе и сыну подорожник.
И, слыша вздохи и смешки,
Одолевая бездорожье,
По лужам делает прыжки,
В сердцах бросая слово божье.

Вернётся вечером домой,
Уставший, сонный и голодный.
Но суп не станет есть холодный.
Все спят, а он согреет чаю,
Напьётся вдоволь и уснёт.
И сны его не навещают,
И ночь мгновенно промелькнёт.











































ЭПИЛОГ.

Зачем пишу я о Давиде
Подробно так, и почему,
Конца его судьбы не видя,
Так привязался я к нему?
Зачем конфликт не развиваю,
Не возношу его на щит?
Зачем его душа живая
Мне так близка, так сердцу льстит?
Не потому ли, что в Давиде
Я видел друга своего.
Не потому ли, что я видел,
Что жизнь не портила его.
И не единым жил он хлебом.
Он шёл по жизни как солдат.
И никогда ни в чём он не был
Корысти личной дипломат.

1971 – 1978 г.г.








         

        «ДАВІД ВАЛЖАНІН».

        ВАРЫЯЦЫІ НА ТЭМУ.


О, дружа шчыры і сардэчны!
Твой шлях, як мой, і ён не вечны!
Так зможам ці з табой прайсці
Мы без памылак па жыцці?..
Ці зразумеюць нашы справы?
Ці зганьбяць, ці наaдварот?..
О, дружа ветлівы! Ласкавы!
Збірайся! Пойдзем у народ.


      ----  *  ----
Іх дом стаяў на дрэнным полі.
Нішто не спелa ў полі тым.
Згалечаны нялёгкай долей
Растаўся гаспадар з сваім
Дзіцяці. Зафундзіў цыгану
За кабана і зерня мех.
Праз слёзы чуўся горкі смех.
То сум сялянскай цяжкай долі.
І да цыганскай шумнай голі
Цыган у брычцы качавой
Прыехаў ноччу ледзь жывой.
А з ім і хлопчык міма волі.

Маланкі ззялі…
     І цыгане
Сядзелі побач ад шатроў
Вакол трапечучых кастроў.
Старыя ля старых сядзелі,
І моўчуі на агонь глядзелі.
А хлопцы свой напрамак мелі.

            І раптам людзі анямелі.
            Яны заўважылі яго…
І вось да жонкі, да Адэлі,
Нясе цыган хлапца таго.

      ---- * ----
Адэдь малога прытуліла
У брычцы у сваю пасцель.
Была сардэчнаю Адэль.
Сляза ёй шчоку апаліла.

Даўно ім людзі гаварылі,
Што хутка прабягуць гады,
А без дзяцей чакай бяды.

Дзяцей яна сваіх не мела.
І трапяткое гэта цела,
Што дыхало у ціхім сне,
Яе ўзрушыло…
“Мяне

Ты, любы мой, зрабіў шчаслівай”,  -
Адель Івану перад сном
Сказала.
Пракаціўся гром.
Але спало малое цела
глыбокім сном.
Маланкі ззялі. Усё кіпела.
Не баязлівым
Быў хлопец той ад нараджэння.
І ў першы момант абуджэння
Сказаў:
“Ці ж то мая ты мама?”
І ўсё… І не збылася драма.

     ---- * ----
Збіраюцца ў шлях цыганы.
Бяруць ванзэлкі і ў паход.
Ідзе качуючы народ.
На мейсцы ўжо няма шатроў.
І тольуі вугалле кастроў
Яшчэ міргае…
У калымагах
(А ў сэрцах шчырасць і адвага).
Ідуць у паход!... Такі народ.

Дзе рэчка  -  пераходзяць у брод.
Дзе вёска, будуць танцаваць,
У бубен біць, крычаць, спяваць,
Гадаць па картах, па руцэ,
Уводзіць коней па рацэ
У ноч сівую, каб слядоў
Не засталося. І ізноў
Далей ідуць.
Такі народ!
І вось ужо і пракрочыў год.

---- * ----
Хварээ хлопец у Адэлі.
Гарыць у матчынай пасцелі.
Не п’е, не есць, не хоча спаць,
Хварээ, хоча паміраць...

Адель хвалюецца: “Іване!..
Ратуй дзіця!.. Заві ўрача!..”

І у цыганскім дружным стане
Збіраюць грошы. Да пляча
Схіліўшы голаў, абнялася
З Іванам жонка. І зайшлася.
І будзе дзень і ноч чакаць,
Дзіцячай хворы патакаць.

---- * ----
Але ж змяні, мой шчыры дружа,
Сумотны на другі настрой.
Бо мой хварэючы герой
Застаўся жыць. Ён хвор адужаў.
І б’ецца ў ім жывая кроў.

      ---- * ----
Ці чуеш перакрык двароў?..
То горад. Горад невялікі.
Вунь храм. І ў ім святыя лікі.
І дом ад храму недалёка,
                Бабулька ў доме сінявока.
                І з ёю наш жыве герой,
                Што загуляўся за гарой.

---- * ----
Тут я скажу, што ў прошлым леце
Цыган, блукаючы па свеце,
Сам захварэў, і не адужаў
Хваробы той. І вось, без мужа
Адэль не стала качаваць,
А стала ў доме начаваць
З старэнькаю, што тут жыве
І хлопца сынам назаве.

---- * ----
Старая сувязь гэта мела
З вялікім светам, і знямела
Ад гора ў нейкія гады,
І пераехала сюды,
Бдіжэй да сына. Ён ў астрозе
Сядзеў у тым.
І па дарозе
Яна бубніла ліст ягоны,
Як іх пакідалі ў вагоны,
Як закавалі ў кайданы,
Як, не дажыўшы да вясны,
Памерлі ўсе яго сябры.

А як прыехала у двары,
Яе стракаў астрожны дзяк.
І гроб скалочаны бы як.
І сын у ім. І ўсё пры ім.

Вось гэтак, стрэўшыся з сваім
Адзіным сынам, тут яна
І засталася.
Сівізна
Была ў Марыі Аляксеўны,
І погляд шчыры і душэўны.
Яна Давіда пакахала
І трэцяй маці хлопцу стала.
Чытала кніжкі вечарамі
                Пра тое, як святло ў храме.

            Яна яго пісаць вучыла
            І ўжо да працы далучыла.
            Рассказвала пра Дрэўні Рым.
            Аб тым, як ззяе шэры дым
У Пампеі, як гарыць крышталік.
Вучыла, як людзьмі мы сталі.
Як малпамі былі калісці.
Усяму  -  і што не бачыць выйсце
У гэтым свеце, дзе тварыцца
Не поймеш што. І што не спіцца,
Калі не звер ты, чалавек,
У палітычны гэты век.

      ---- * ----
Княгіня снеданне прынесла,
І гвалту той бяды не знесла.
І знікла… І памерла тут
Ад сэрца трапяткіх пакут.

Давід, збянтэжаны, спужаўся
І некалькі захваляваўся.
Але ж успакоіўся. І вось
Ён пазнае з газэты штось.

        ---- * ----
Ужо з ранку прачытаў у газэце
Давід, што ён у гэтым свеце
І не цыган, і не бядняк,
А міліёншчык.
“Як ні як,
Мець міліён не гэтак дрэнна,  -
Давід падумаў.  -  І сумленна
З тым міліёнам проста жыць,
Калі не курвіць і не піць.”

Ты здагадаўся, мой чытач,
Што міліён той, не інач,
Ад Аляксеўны мае ён.
Бо де ж ты возьмеш міліён!”

               
                ---- * ----
                Дарога!.. Перад ім дарога!..
                А ў сэрцы сум і засцярога.
                І наш мільёншчык не іначай
                Сваёю мараю юначай
                Ужо там, у сталічным доме тым.
                І сябрукі ўсе побач з ім.

                Бо грошай шмат, бо іх бяры,
І ўсё, што хочаш, тое маеш.
За грошы ўсё ты атрыманш!
І адтаго пры ім сябры.

       ---- * ----
О, Піцер!.. Светлая сталіца!
Як на цябе не надзівіцца.
Як тут з былым не развітацца,
І ў брычках шпаркіх не хістацца
Сярод тваіх мастоў,  татуяў,
Сярод каналаў і вітрын.
Нішто цябе не ўратуе
Тут ад мазурак і Катрын.

---- * ----
І закахаўся хутка ён.
І вось мільён ўжо не мільён.
Давід не спіць, душа баліць,
І сэрца полымем паліць.

---- * ----
“Паслухай!  -  гэтак сябр бліжэйшы
Сказаў яму.  -  Шугнём да гейшы!
Яна не князеўская дочка,
А як пакліча ўжо з куточка,
І ўхмыльнецца, і цалуе,
Прыжмецца, сцісне, замілуе,
І ўжо забудзеш тую ты,
У якой ні шчок, ні пекнаты.
А ўжо тваю я закаханку,
Княгіню гэтую, вяльможу,
Што завяла цябе ў блытанку,

            Куплю за грошы…
І ў рагожу
            Знясу ў сціплы свой чулан.
            І буду там над ёю пан”.

                ---- * ----
            Давід не верыў у справу гэту.
            Ці ж можа ў свеце быць такое!
            Але ж даверыўся паэту.
            І цераз тыдзень бачыў тое,
            Пра што не буду я пісаць,
            Бо будзеш вусны ты кусаць
Ад злосці, што ў свеце гэтым
Не аджылі яшчэ кабеты,
Што гэтак дураць вось людзей.

А свет быў поўненькі падзей.
Аб гэтым ведаў наш юнак.
Бо ў гэты момант, як сабак,
Зтравіў вяльможны тлусты клас
У часы вось тыя ў свеце нас.

        ---*---
Была вайна на белым свеце.
З галечы паміралі дзеці.
Мужчынаў газамі травілі
І ерапланамі глумілі,
І кулямётамі стралялі.
І што тут з нас не выраблялі!

І вось прыйшла твая пара,
Давід, ты крочыш ад двара.

Цябе прызвалі.
За айчыну
Каб ты памёр. І за цара.
І каб пазнаў сваю канчыну.

---- * ----
Як у пекле, у той вайне галечыў
Свінец пароду чалавеччу.
І што не дом, у ім труна.
                Праз усе двары прайшла вайна.

                Народ не вытрымаў пакуты.
                Год быў сямнадцаты. Быў люты.
                І ўжо ўсе ганьбілі цара.
                І адцураўся ён двара.

                ---- * ----
                І вось у гомане казармаў
                Кагосці з царскіх тых жандармаў
                Пачуў Давід. То ён з сталіцы
                Сюды надумаў прыкаціцца,
                Каб задурманьваць ужо народ,
                Ісці на Кайзера ўпярод.
                Бо сам жа ён не еў свінца.
“Вайна,  -  гудзеў ён,  -  да канца!
Тут гонар нашых продкаў, Русі!..”

“Не!.. Мы не быдла!.. Мы не гусі!
Каб нас галечылі, глумілі,
З тых кулямётаў калацілі,  -
Сказаў салдат яму.  -  Салдаты!
Айда з казармаў!.. І да хаты.”

---- * ----
Служыў Давід у пяхотным узводзе.
Па лесе ўзвод ягоны бродзіць,
Каб не сустрэцца з часцю стрэчнай,
Бо часам гэта небяспечна.
Сустрэцца можна з казакамі,
І пасякуць усіх клінкамі.

А ў лесе холад, завіруха.
Давід дрыжыць, прымерзла вуха.

Ідуць салдаты на ўсход.
Хто ў шынялі, а хто без бот.

      ---- * ----
Давід жывы застаўся ў свеце.
Куды яго не кідаў лёс!
Але ж аднойчы ў пёклым леце
             Выпадак беднага прынёс
             Да Вольгі.
             Дзеўкі ці кабеты,
             То невядома. Бо кадеты,
             Махноўцы і другія ўсе
             Тут пабывалі па крысе.

             Быў цяжкі час, была вайна,
             Сярод сваіх ішла яна.

             Ён закахаўся, ажаніўся,
             І тут ужо і прыпыніўся.

                ---- * ----
             Адным каханне  -  рух і шчасце,
             Другі шукае ў ім спакой.
             Той ажаніўся па няшчасцю,
             Бо думкай жыў ён трапяткой.

А ажаніўся, так змірыўся
З тым, што кахае толькі ён.
А той з каханнем пакарыўся.
Каханняў гэтых міліён!

Але ж галоўнае каханне  -
То дбанне аб зямлі сваёй.
Тут і турботы, і блуканні,
І ўсё тут спэцкана крывёй.

       ---- * ----
Вось дзённік піша ён у акопе.
У той час яны на Перакрпе
Па Сівашы ў Крыму блукалі.
А там і смерць сваю спаткалі.
І белякам жадалі смерці.
І ў кожны час маглі памерці.

І так вось ён жыццю вучыўся.
І да чырвоных далучыўся.

        ---- * ----
Аднойчы так лупіў свінец,
Што недалёка быў канец.

“Нас белякі зністожыць хочуць.
З усіх бакоў, падлюгі, крочуць.
Але ж куды нам цікавей
Перамагчы.
І мы лявей,
Цераз лясы, цераз дрыгву
Прарвемxя. Выйдзем з акружэння.
І хто не схіліць галаву,
Таму скажу:
“З днём нараджэння!”

І гэтак камісар Грубэ,
І ветэран РКП(б),
Ім гаварыў перад прарывам:
“Схіляйце голавы да грываў.
Капыты сенам абвяжыце,
А, як каня заб’юць, бяжыце,
І пехатой наперад дуйце.
І ні аб чым ужо не бядуйце.

                ---- * ----
            Дадому!.. Ужо канец Антанты!
            Разбіты генералы, банды.
            Праз незнаёмы далявід
            Да Ольгі крочыць наш Давід.

                ---- * ----
            Жыццё! Як хутка ты ляціш!
            А як памёр, вакол заціш.
            Не чуеш больш ты смех дзіцячы,
            І жонкі ты сваёй не бачыш,
            Не запражэш у сані клячы,
            І ад стамлення не заплачаш.
            То ж смерць, вандроўнік той сабачы!
            Усё па жыцці ён нашым скача.

                ---- * ----
            Вясна!.. Прыроды хваляванне!
            Душы і думкі ажыванне!
            Цяпло і снег, і лёд краде.
Вясна-красуня ўжо ідзе!
У рэкі ручаі збягаюць,
Траву і глебу агаляюць.
Гракі злятаюцца ў двары.
А ты не спі, саху бяры,
І хлеб свой вечны дбайна сей,
Сваё значэнне разумей.

---- * ----
Ну, што ж. Герой наш робіць справу.
Ён піша ў партыю заяву.
Усюды голад, ціф, галеча,
Жыццё ўзвалілася на плечы.
Усюды трэба нам паспець,
Агітаваць і песні пець.
А ў лес зірні  -   у ім бандыты!
Яны ж, вар’яты, не дабіты.
І трэба зноўку ваяваць.
І песні гучныя спяваць.

---- * ----
Быў час цяжкі. Час быў не з лёгкіх.
Лілася кроў з сухотных лёгкіх.
Усё кіпела. Усё цякло

            Туды, дзе будучыня ззяе.
            Дзе шчасце, дзе жыцця цяпло.
            І кожны гэты час чакае!

            І я падумаў: “Божа ж мой!
            Так ён жа быў амаль героем,
            Давід, бліжэйшы продак мой,
            Што пяць шчэ год дружыў са зброей
            І ў спёку лета, і зімой”.

                ---- * ----
            Я часам думаю аб тым:
            Навошта ў свеце Дон-Кіхоты?
            Сядзі ў хаце. Уецца дым
            Над стрэхаю. У сенцах боты.
            Сядзі і слухай гул вятроў.
            Жыві і ведай: ты  -  шчаслівы.
Наеўся, лёг, і будзь здароў.
Бо ты ж мужчына баязлівы.

Але ж у свеце ёсць дзядзькі,
Што не з пужлівага дзесятку.
Душа ў такіх не жмецца ў пятку.
І ўсё тым волатам з рукі.
І ўсё кранае іх душу,
І да ўсяго яны ахвочы.
І вось аб гэткіх я пішу,
І хваляваннем паліць вочы.

     ---- * ----
На небе хтось разліў чарнілы.
Яшчэ хвіліна і рассвет.
А паштальён пуды газэт
Нясе. І у напрузе сілы.

Сігае снег цераз кусты
І здобіць белыя пласты.

Але ж у нецярпенні ты,
Чытач мой шчыры і цікавы.
Ну што ж. І мы падоўжым справы.
Бо час быў цяжкі, не прасты.

     ---- * ----
Прычыннік маяго рамана
                Любіў узняцца вельмі рана.
                Зрабіўшы хутка фіззарадку,
                Чытаў ён пошту і шугаў
                Туды, дзе не было парадку.
                І ён на лодыраў брахаў.

                Сам быў ён вельмі прынцыпоўным,
                Ідэйным да мазга касцей.
                І не ззываў ужо ён гасцей,
                І справам не служыў умоўным.

                Ні ў свята, і ні ў імяніны
                Віна не піў і не курыў.
                І меў на гэта ён прычыны.
Але ж аб тым не гаварыў.

І Ольга з розума яго
Чакала ў жыцці ўсяго.
Але ж пачуцці ёй казалі,
Што і не будзе мэблі ў зале,
Да і не будзе нічаго.

Але ж яна яго кахала,
І з ім разводзіцца не стала.
І, не паставіўшы умоў,
Шчэ нарадзіўшы трох сыноў,
Перажыла з ім доўгі век.
Бо быў ён добры чалавек.

      ---- * ----
Ішлі гады у нудзе і ў справах.
Энтузіазм пранізваў час.
Але ж была часамі справа,
Што без віны губіла нас.

     ---- * ----
“Куды то клічуць ўжо мяне?  -
Давід падумаў.  -  Што за справа?
Бо ты туды не пойдзеш жвава.
І хай вас гэты час міне.
Туды павольна не ідзеш,
Туды ты сам сябе вядзеш”.

Так, непавінны ні ў чым,
Давід падумаў перад тым,
            Як і прыкрочыць ужо туды,
            Дзе ці дадуць табе вады.

                ---- * ----
            Калі вярнуўся, лёг на ложак
            І на імгненне ўсё забыў.
            “Не, ужо не буду я зністожан,
            Я толькі вельмі ўзрушан быў,  -
            Падумаў. І рашыў прайсціся.  -
            Тут хоць у пекла пакаціся!”  -
            Сказаў і па шашы блукаў.
Спакою ў руху ён шукаў.
Вярнуўся. У люстэрка глянуў.
“То ж гэта быццам я з туману.
Ужо галава у сівізне.
Як жорстка ён пытаў мяне.
Глядзеў нябачнымі вачыма.
Ці ж гэта вытрымаць магчыма!
І ўсё аб нечым гаварыў,
Бы там я нешта натварыў.
Абвінавачваў, закляйміў,
І цыгарэткаю дыміў.

Ці ж гэта вытрымае сэрца!
Ці ж перанесці можна гэта!
Куды бы лепей мне памерці.
Ах, як мне жыць без партбілета!”

Усё складана, думаў ты.
Тут барацьба. І ўжо без жартаў.
“Я ж меў мільён! Трымаць ці варта
Такіх партыі!..”
                Пусты
То гоман брыдкае лухты.
Ні ў чым і не павінен ты.
Ты белых біў, ты быў паранен.
Ты верны партыі баец.
Не паўтарай лухты, Валжанін.
Ты патрыёт, а не ільсцец.

 ---- * ----
Сям’я  -  лякарніца душы.
А ты да жонкі паспяшы.
Яна твой сум душы зністожыць,
                Не кіне ў цяжкі час цябе.
                Яна табе стаяць паможа,
                Яна і гора пераможа,
                Як зможа, ўзваліць на сябе
                Твае сардэчныя пакуты.
                І зробіцца табе лягчэй.
                Нясі жыцця цяжкія путы,
                І не палі ў слязах вачэй.
                Бо ўсё ты маеш, дзякуй Богу,
Усё, аб чым вось я пішу.
Ідзі, Давід, і дапамогу
Бяры, і уратуй душу.

---- * ----
І ён устроіўся ў пякарню,
Труну мінуўшы і лякарню.
І бачыць ён, што і ў бядзе
Жыццё яго не падвядзе.

Разношчык бублікаў, вітушак,
Баранкаў, “жаўрукоў” і плюшак
Ён здаў прадукцыю і лоўка
Бяжыць назад. А там рыхтоўка.
Слаенкі, крэндзелі, каржы!..
І ўжо ў падвальным этажы,
Папіўшы квасу, з’еўшы булку,
Ён две хвіліны адпачне,
І новы пераход пачне.
І зноў бяжыць па перавулку.

Блакітнавокі, белалобы,
З вялікай рэштай цёплай здобы,
Ён ад пякарні ў гастраном
Ляціць, як той асілак-гном.

У чым жа сёння сум Давіда?
Ці, мо, не мае суму ён?
Ці на душы не чуе брыда?
Бо ў жыццё ён улюбён.
Бо палюбіў сваю работу.
А як наробіцца ў ахвоту,
Так прыйдзе, ляжа, адпачне,
І не заўважыць, як засне.


                ---- * ----
            Але ж Давід адзін застаўся.
            А свет у бойцы захістаўся.
            У свеце новая вайна.
            Вось і да нас дайшла яна.

     ---- * ----
Да дзён вялікай перамогі
Нам вельмі доўгі шлях ісці.
І тут, Давід, твае дарогі
З усімі і табе прайсці.
З усімі тымі, хто душою
З радзімай светлаю сваёй.
І ты, Давід, бярысь за зброю,
І ў смяротны мкніся бой.
Заганарысь сваёй айчынай,
Забудзь агіды і чыны,
Бо ўсе спатрэбяцца мужчыны
У час айчынае вайны.

---- * ----
Што ў свеце лепш пачуццяў меры?..
Але ж, як радасць цераз край,
Ты радасць тую шчырай верай
Вялікай мерай выбірай.

---- * ----
“Канец вайне!..”  -  Жыццё ўскрычало.
Салдаты мкнуцца да прычалаў.
У полі, у гумнах, на таках
Дзяцей трымаюць на руках.

Хто жыць застаўся, перамогу
Убачыў ён. І дзякуй богу.
Нарэшце скончылась вайна.
О, як абрыдла ўсім яна!

Народ ажыў, расправіў плечы.
Жыццё пачнецца без галечы.

Як вір, усё круціцца у руху,
Як чысты снег у завіруху.

---- * ----
Ну што ж, цяпер не будзе ліха.
                Канец вайне, у свеце ціха.
                Сей хлеб, расці аўсы і жыты,
                Бо ты жывы, ты не забіты.
Жыццё ўзяло цябе за плечы.
Уздымай яго, ратуй з галечы.
Ішоў на смерць ты многа раз,
Так і за мір нясі адказ.

      ---- * ----
“Ці стрэну жонку я з дзіцямі?  -
Давід падумаў на хадзе.
Ці анямею з гора ў браме:”  -
То гэта ж ён з вайны ідзе.
І так усхвалёван тою справай,
У чаканні думкай горкай сцят,
Што ледзь ідзе хто ходкай жвавай,
Ці правядзе сваё дзіця,
Як сэрца раптам анямее,
І млеюць ногі… І ісці
Ён моц не мае. І замлее.
І словы тут пачне плясці
Аб нечым. Ціха Бога моліць.
А жах паўзе ў яго душу.
І вусны шепчуць: Ольга! Оля!
Будзь ласка! Стрэнь! Прашу! Прашу!”

     ---- * ----
І вось Давід у дом вайшоў.
І ўсіх жывымі там знайшоў.

Аб тым, як з жонкай і дзіцямі
Сустрэўся ён, то вы ўжо самі
Тут здагадайцеся. І ўраз
Пабачце той шчаслівы час.

         ---- * ----
Ужо ноч… Усё ў хаце замаўчала.
А Ольга ноччу ў сне крычала.
Аб чым?.. Так зноў жа аб вайне.
А, мо, то гэта ёй у сне
Здалося, што крычалі дзеці?
Бо ўсё ж змянілася ў свеце.
Вярнуўся бацька трох сыноў!
І радасць будзе з імі зноў.

Але ж успаміны аб вайне
Яе пакутвалі і ў сне.
Гняла яе бяды навала,
Што доўга будзе ў сэрцах жыць
Жанок ваенных і памалу
Да дзён апошніх дабяжыць.
І кожны з тога пакалення,
Што не скарылась у бядзе,
У працы шчырай і маленнях
Сябе да шчасця давядзе.

Так пажадай і ты герою
Прайсці усе свае шляхі,
І за жыццё стаяць гарою,
І працай замаліць грахі...

       ---- * ----
І вось Давід ідзе з паклонам
Да саслужыўца, да Антона.
Да тога, хто у падчыненні
Быў у яго. І ён у сумненні.
Вось затрымаўся ля варотаў.
Усё ўсхвалёванна у ім.
У лужы мые скуру ботаў.
Перад вачыма шызы дым.

Ён зойдзе, скажа, як калісці
Ён з ім любіў у восень лісце
Збіраць з дубоў… І дзе дубы!..
Згарэлі ў тэрмін барацьбы.
А той у пыл ператварыўся.
І з гэтай думкай ён змірыўся.
Бо час не шкадаваў нікога,
Ні мужнага, ні трапяткога.
Бо час ідзе, як і калісці.
І зноў з дубоў злятае лісце…

     ---- * ----
Каля тэатра ён гуляў.
І шыльду там спаткаў аб’яў.
 “Патрэбны токар, біляцёр,
Сапрана, тэнар і вахцёр.”

            І ён устроіўся ў вахцёры,
            Каб не ісці ў біляцёры.

---- * ----
Праз год ён ведаў усю праграмму:
“Аіду”, “Пікавую даму”,
Усю классіку, усіх масцітых,
І тых, хто шчэ не імяніты.
І ўсе ён тонкасці пасціг
Складанай кухні тэатральнай.
Ён не прапусціць генеральнай.
І рацый меў ён у справах тых.
Там Зігфрыда змясцілі ў цень,
І ён ва ўзрушанай турбоце.
(А ён жа быў у гэты дзень
І не заняты на рабоце).
Адэтта дрэнна апранута,
Ніяк з свайго не выйдзе кута.
І ён мінуў “заліу” і “мост”,
І той Адэцце даў у хвост.

І тая бедная Адэтта
Ляціць на прадстаўлене гэта.
І будзе між кулісаў гоман
Аб тым яшчэ да тога грома,
Як тая кволая цяцёрка
Ужо з тога бруднага здворка
Скачкамі, цераз калідор,
Уляцела ў возера прастор!..

        канец











               


               





                Классика  -  это для всех и навсегда.






Мой адрес: «Республика Беларусь, гор. Минск, ул. Чайлытко, д.16, кв.142, Орлису Марку Давидовичу».  Домашний телефон 3-13-34-53








 
ОТЗЫВ ЧИТАТЕЛЯ.

               Денис Маркович, добрый день! Поздравляю Вас со всеми праздниками! Пусть жизнь будет добра к Вам и всей вашей семье.
              Так получилось, что прочтение двух книжек со стихами, подаренных Вами, заняло время)) Но сегодня они дождались своего часа. Я прочитала их обе. Роман про Давида Волжанина полон трагизма всех исторических событий, которые безжалостно прошлись по жизни конкретного человека. Но я вижу в его судьбе общий портрет того времени. Мгновения счастья были. Но в основном трагизм.
              А второй сборник стихов "Обелиски" - очень лёгкий и светлый, порой очень лиричный и романтичный, но в основе всего для меня там главной нитью проходило глубокое философское понимание непостоянства всего сущего. Понятно, что Автору важна  мораль. Но больше всего мне импонирует созвучное мне понимание жизни: служить ближнему своему. Много строк просто красивых, метафоричных. Мастерское владение словом доставляет удовольствие. Наверное, детям очень приятно, что у них такой уникальный дедушка.