Шенди-бренди

(бренди Тристрама Шенди)

          «Я скажу тебе с последней
          Прямотой: всё лишь бредни  –  шерри-бренди, –
          Ангел мой.»
          О. Мандельштам




          ***

Хочу надеяться, вас не смутит чудак,
который каждый раз свистит в кулак.
Свистит, как в дудку, вытянув губу,
нещадно напрягая худобу.
Но только вместо мощного «бу-бу»,
одно «зю-зю» рождается в зобу.
Пой, пой, отродье комара.
рождая комариное «ура!»,
И пусть для пения упущена пора,
я буду думать, что пою вчера!

          ***

В далёком прошлом лирика Катулла.
Решила жизнь — нам ни к чему Катулл.
На месте скакуна я вижу мула,
а позже в роли мула —  только стул.
И под конец возьмут «на караул»!
И что с того?
Возможно, день настанет,
когда Земля вращаться перестанет,
но целый мир вращается сейчас,
как и вчера, пока что вокруг нас.
Я набираюсь жира про запас
и тщательно готовлюсь к долгой спячке,
когда не будет ни забот, ни срачки,
и может быть устроюсь в мавзолей —
в земле ведь сыро и полно червей.
К тому же в тёмных недрах нет работы,
а в мавзолее делаешь хоть что-то —
работаешь весь день как экспонат,
а ночью вспоминаешь диамат
и, лежа, ожидаешь юбилея
столетия себя и мавзолея,
и составляешь график разных дат,
когда представят о тебе доклад.
Лежишь себе, лелеешь «мумиё»,
и не чужое, чьё-то, а своё!
Быть мумией —  великая работа!
Пусть должность эта вне пределов КЗОТа,
но в наши дни рассчитывать на КЗОТ
способен только полный идиот.
А тут покой. Лежишь, как будто пьянь,
приемля историческую дань
от всяческих грядущих поколений,
не напрягая спину и колени,
и на тебя любуется народ,
финансов оживляя оборот.

          ***

Хотя в гробу я не согнут в дугу,
лежать без денег долго не могу.
Предупреждаю сразу наперёд,
что к телу будет только платный вход!
Я знаю точно, что торговля телом
издревле не убыточное дело,
и фирма под названьем «Труп и Ко»
поставят данный бизнес широко.
Пусть в мавзолее будет дух домашний,
но рядом с ним хочу часы на башне.
При жизни на руке я их носил
и больше, извините, нету сил!
И всё пространство рядом за спиной
пусть обнесут кирпичною стеной.
И не простой стеною, а с зубцами!
В стене пусть будут ниши с мертвецами,
и пусть лежат всегда себе в стене —
я не велю их допускать ко мне.
У каждого сверчка своя доска,
и слушать их всегда одна тоска.
У входа будет площадь для парадов
и для различных обо мне докладов,
и юбилейных праздничных речей,
поскольку я не хуже Ильичей.
Хочу, чтоб было так, а не иначе.
Я вам не что-нибудь, не просто хрен собачий!
Я человек, и человеком был!
Напоминаю тем, кто позабыл,
что «человек» —  звучит ужасно гордо,
И это имя выше званья лорда,
и даже выше красно-синих морд!
Пусть даже он походкою не твёрд,
но человек! Обычный человек,
не спящий на подушках «Биллербек».
Пусть у него работает подушкой
немытая, нетрезвая подружка,
которая не носит маникюр.
Мозгов у них не больше, чем у кур.
У них вдвоём, с подружкой вместе взятых —
не больше, чем у курицы хохлатой.
Но человек! Что вдоль, что поперек!
Великий, как квадрат гипотенузы,
Без знанья коего не принимают в вузы!
Я сей квадрат осмыслил и постиг,
и прочитал об  оном пару книг.
Однако книги изнуряют тело,
а телом быть —  достойнейшее дело.
Я ранее об этом говорил
и вот теперь уместно повторил.
Я завещаю облик свой телесный.
Пускай о нём слагают людям песни.
Пускай потомок выйдет со двора,
чтобы в музей вела его сестра –
о чём писала Агния Барто.
Барто теперь как призрак, как никто.
Она жила, когда был жив Маршак.
Сегодня, что Маршак, а что ишак
для детворы совсем неразличимы.
Маршак древнее сигареты «Прима»,
которая пока ещё жива.
Не знаю, есть ли лезвия «Нева»?
Жизнь наша, как завоеванья Рима,
в реликвиях своих неповторима.
Вот почему мне нужен мавзолей!
Ну, а пока, по стопочке налей!
Её неповторимую помянем,
ну а потом спокойно трезво канем:
вы —  навсегда, а я —  в свой мавзолей,
где длится бесконечный юбилей,
а втиснутый в витрину юбиляр
лежит, как уникальный экземпляр.


          ***

Что наша жизнь? Теперь одни конфузы!
Мы здесь живём, как битые французы.
Ты помнишь, дядя, про 12-й год,
когда поднялся разом весь народ?
Я помню. Не забыл ещё совсем.
Деянье это из любимых тем!
Французишек тогда не в баскетбол
играть к нам Бонапартишка привёл.
Да, тот поход вам не шерше ля фам!
Попали все в засаду к мужикам,
и полный потерпел тогда конфуз
французик, император-карапуз.
И мы теперь конфузимся во всём,
и лапоть, образно скажу тебе, сосём.
Конечно этот образ диковат,
но я отнюдь, увы, не дипломат.
Забыты все камзолы, парики.
От прежней жизни только матюки.
Я к вольному сравнению прибег,
как в чистом поле дикий печенег.
Да, кстати, поле раньше лишь орали.
Потом пахать чегой-то землю стали.
Оратай древний и колхозный пахарь
Приходятся земле как муж и хахаль —
такой вот земледельческий интим.
А мы ещё как прежде есть хотим!
Но пресловутый трахальный колхоз —
всего лишь исторический курьёз.
О чём то бишь? Кажись забыл уже!
Про мавзолей уже не прохонже.
Я что-то стал в риторику впадать.
Да, видно дань придётся ей отдать!
Мне выдала история кредит.
Я не пропал, не умер, не убит.
Я в ней передвигаюсь и дышу,
И память произвольно потрошу.
Кого хочу, о чём хочу спрошу –
хоть папу римского, а хоть Осман-пашу.
Я много всякого давно в себе ношу,
но, как собака, попусту брешу.


          ***

Уже, поди, издохли комары.
А может быть, что где-то затаились
и спрятались подлюки до поры.
Не исключаю, что куда-то смылись.
Скорей всего, от пуза напились
и полетели зимовать в Тбились.
Сезон дождей пока что не пришёл.
Октябрь с дождями где-то разминулся.
Напутал что-то ветреный Эол
Или шельмец во что-нибудь продулся.
Но я могу потерю наверстать —
и замочить, и лихо посвистать.
И мой свистибулярный аппарат
оказии подобной будет рад.
С утра 26-го свистибря ищу-свищу,
и, кажется, не зря.
Я развиваю мысли о погоде,
о смысле жизни, нравах и природе,
О человечестве, попутно о себе –
короче говоря, о ерунде.
Свисти, виршефикатор и злодей,
и рюмочку ещё одну налей!


          ***

Приходит время, и в не лучший час,
как следствие простого утомленья,
тень ангела-хранителя при нас
становится обыкновенной тенью –
не ангельской, но собственной, простой,
бессмысленной, как выстрел холостой,
и за спиной, как черти на запятках,
засуетятся наши недостатки,
которыми в избытке испокон
всяк индивид судьбою наделён.
Кто в раннем детстве не марал пелёнок?
Ну, разве что телёнок иль цыплёнок,
или иной подобный им субъект,
в котором не заметен интеллект.
Жизнь с возрастом привычки укрепляет
и существо в основах сохраняет.
Пелёнок взрослым не стирает мать,
их принято бумагой заменять.
Теперь есть и бумажные пелёнки —
в них мочатся рекламные ребёнки.
Я ж на бумагу изливаю речь —
бумага мне и щит, бумага мне и меч.
Бумага —  наше зло, бумага —  наше благо.
В ней наша жизнь и смерть.
Да здравствует бумага!


          ***

В родном краю родившийся не персом
я постигаю вечный Универсум,
и половину, кажется, постиг.
Но только не из жизни, а из книг.
Вторую что-то я не догоняю,
хотя еще надежду сохраняю.
Необходим недюжинный талант,
чтоб видеть в ней всего лишь вариант
того, что в книгах встретил и узнал.
Я чувствую, что сир и что совсем устал.
Для сирых и больных есть проповедь Христа,
но я живу в тоске и не ношу креста.
Скажи мне, человек, что носишь на плечах?
Быть может вольный дух,
а может только страх?
А может только тень, бегущую у ног?
Она как верный пёс, но без собачьих блох.
Я, если б только мог, ответил за тебя,
на рубеже эпох страничку теребя.
Но вот уже слегка надорвана страничка,
а я и до сих пор не высидел яичка.


          ***

Я часто излагаю небылицы.
Они, как непорочные девицы,
среди уже потрёпанных подруг,
поизносивших множество подпруг –
заезженных, потасканных, потёртых,
горбатых, кособрюхих и мухортых.
Любой, кто обожает свежесть лиц,
не может обойтись без небылиц.
Однако очень тонкая граница
нередко отделяет небылицу
от реализма жизненных страниц.
Как, впрочем, в жизни женщин от девиц.


          ***

Дружочек милый, не чихай, не кашляй,
коль очутился под пейзанской башней!
Вокруг располагаются пейзаны,
засевшие в кустах, как партизаны.
В руке крестьянской каждый партизан
кокетливо сжимает протазан.
Поскольку он длиннее, чем фрамея,
то кажется значительно прямее.
Простой пейзанский парень, как зулус,
надёжно защищает свой улус
и башню охраняет первым делом
своим неприхотливым мощным телом,
чтобы какой-нибудь залётный Галилей
не занялся метанием камней,
с вершины башни, как гласит народ,
швырявший камни прямо в огород.
Учёный муж разбрасывал каменья
без должной тренировки и уменья.
Сооружение пейзанам повредил
и в главного пейзана угодил.
С тех пор пейзанью нелюбовь к науке
наследуют и правнуки и внуки,
и в целом мире нету бедолашней
Пейзанской кривобокой старой башни,
откуда одержимый Галилей
метал предметы, словно Бриарей —
мифический сторукий великан,
любивший заглянуть порой в стакан.
Пейзаны же ни в чём не виноваты.
Они упорны и не вороваты.
От простоты пейзан пошёл «пейзаж».
Как вольный жанр. В числе чего и наш.
Я не пишу в угоду лишь капризу,
а кто не верит, может ехать в Пизу.
Я положил такие основанья
в фундамент своего повествованья,
что нам никто не причинит вреда —
ни Галилеев буйные стада,
ни всяческие льстивые елеи.
Мой стих ещё прочней, чем Пропилеи.
Бесхитростен его пейзанский слог.
Пусть буквоед в нём накопает блох!
Их впору ковырять на Моне Лизе.
Мне ж наплевать на мраморные слизи
и тривиальной бронзы многопуд —
я в гордости воспитанный верблюд.
Питаю слабость только к мавзолью.
а потому ещё одну налью,
и приплету ещё один сюжет.
Точнее не сюжет. Сюжета нет —
простую говорливую безделку.
Смени две буквы, коль сочтёшь, что мелко.
Не мелочись! Здесь всё одно враньё!
Однако не чужое, а моё.


          ***

Скатился по пригорку день вчерашний,
и влагою беременные кроны
в безветрии медлительны и важны,
и кажется беременны вороны.
Я тоже разделяю это бремя,
и всё-таки душою отдыхаю.
Я понимаю, что шутить не время.
Окрестность созерцаю и скучаю.
Вальяжна эта временнАя скука.
Одолевает сладкая зевота.
Блаженно долго тянется минута,
и наплевать, что завтра на работу.
Работа подождёт, в лесу не сгинет.
Она не волк, она простая сука.
Однако жаль, что завтра не суббота,
а философия сегодня не наука.
Простые клёны всё-таки не пальмы.
И на каштанах не растут бананы.
Ну что с того, что жизнь не идеальна,
и не бывают полными карманы!
Зато я вдумчиво окрестность созерцаю.
В природе тишина, вокруг ни звука.
Я этой тишине не доверяю,
поскольку ощущаю запах лука.
То злой сосед на кухне что-то жарит.
Наверное поужинать собрался.
Я бдительности ночью не теряю.
За день сосед как видно не нажрался.


          ***

Ну да Бог с ним, пора менять пластинку!
Или, как говорят, простынку. Иль пелёнку.
А может быть пора менять картинку
и видеокассету или плёнку!
Ещё не так давно мелели реки,
И в реках наших исчезали раки.
Росли и множились могучие заводы
и в небо выпускались аммиаки.
Теперь во всём обратная картина.
Заполонили снова раки реки.
Остановились полностью заводы,
однако суетятся человеки.
Ещё на пузе лапки не сложили
и портят воздух натуральной мерой.
Озона слой почти восстановили
и очень облегчили атмосферу.
Но не моральную, конечно, а простую.
С моралью до сих пор тяжеловато.
Здесь я, простите, так себе меркую —
воняют сильно наши депутаты.
Все наши депутаты —  натуралы.
Они совсем не пьют денатурата.
Лакают заграничное, шакалы!
Реализуют статус депутата!
Из них не каждый метит в президенты,
лишь метит своё место, как собака.
Бывают и курьёзные моменты —
у меньшинства не лезет в кресло срака.
Да, публика конечно ждёт сюрприза!
А я увлёкся, зарапортовался.
Я больше вас не приглашаю в Пизу.
Боюсь, чтоб кто-то в Пизе не остался.
И Галилея вспоминать не буду.
И пусть не беспокоятся пейзаны.
Махнём теперь куда-нибудь без визы!
Зачем нам виза, на фига она нам!


          ***

Всё исхожено, всё измерено,
Только всё ещё не понять,
под каким одиноким деревом
нам придется заночевать.
Прошлой осенью небо с просинью
наблюдалось над головой.
Семью восемь ли, восмью восемь ли —
всё равно ещё я живой!
Нынче небо всё в мелких дырочках,
чей-то выстрелил дробовик.
Я пишу всегда с подковырочкой.
Гладью вышить бы мне язык.
Запечатать бы рот бутылочкой.
Душу грохнуть бы под замок.
Чтобы в сердце столовой вилочкой
ковыряться никто не смог!


          ***

В далёком прошлом лирика Катулла.
Попробуй, объясни, кем был Катулл!
Я, пересев на стул, оставив мула,
историю, как мог, за хвост тянул.
Теперь стою, как витязь на распутьи,
и думаю, а стоило тянуть ли?
Пришёл  к концу вчера 20-й век,
и в 21-й впёрся человек.
В 20-й целиком не уложился!
Я тоже с ним не очень плотно сжился,
но всё ж имею смелость утверждать –
любая дата может подождать!
Любая дата – в том  числе и эта –
пока я на вопрос не дам ответа!

Ответ, вопрос —  всё разновидность поз,
движений и гримас, и произвольных жестов.
А может на вопрос взглянуть нам, как матрос?
Собраться и послать вопросы в одно место?

А в месте том тепло. Приятный полумрак.
И места, хоть и тесно, но хватает.
Как всё же мудр матрос,
как всё же мудр моряк,
что он туда вопросы посылает!
И я туда пошлю свой маленький вопрос.
А кто привычно требует ответа,
пусть знает —  и ответ туда же я унёс.
Коль не поленится, то сходит в место это.
Ну, вот и всё. Я кончил говорить!
Сейчас, простите, умываю руки.
Теперь, пожалуй, можно закурить.
Я делаю всё точно по науке.


          ***

В желудке тесно, многого не съешь.
На черепе очерчена пустыня.
Нет даже перхоти.
И в сердце не святыня —
один сквозняк —
в груди зияет брешь.
И в слове брешь —  винительный падеж.
Будь здесь оно хоть трижды подлежащим,
вины в себе никак не содержащим,
мы этих правил перейдём рубеж,
отбросив тот канон, что был допреж.


          ***

Винительный падеж в руках истца,
как ни крути, совсем не балалайка!
В забывчивости крепость мертвеца —
пусть он при жизни выглядит всезнайкой
и награждён как трижды эрудит,
забывчивости он не победит.
О жизни мёртвый скупо говорит.
Судьба своей неволи не хозяйка!
Любой живой витийствует в кредит.
Пока живём, играем в рассуждйку,
бросаемся в живую болтовню,
отбросив все привычные меню.


          ***

Я не видал ни Арлей, ни Байонн —
у нас совсем другой укрепрайон.
Другая в округе моём живёт босота.
И, если здесь с утра у них икота,
не следует винить «Дом Периньон».
Не те слова я сызмальства жевал.
Французского почти не понимаю.
Но, если что без дела вынимал,
назад без славы не всегда вставляю.
Имеется в виду как бы кинжал,
который извлекал на свет из ножен
(я был бы здесь совсем неосторожен,
когда бы слов своих не объяснял).
Я про кинжал не просто так сказал.
Я здесь вполне уместно намекал
на Лермонтова некое творенье –
ему на пользу, и себе в сравненье.
Пусть кто-то возразит, что я нахал!
Я не солгал, я сам его читал.
Жаль, что не он писал «Хаджи-Мурата»
(здесь —  имя, не названье препарата),
и не нужна совсем ума палата,
чтоб не устраивать из мелочей скандал.


          ***

Что наша жизнь! Падение и взлёт,
мерцанье тусклое и яркое свеченье.
Бывает, правда, и наоборот —
сначала взлёт, потом уже крушенье.
По гороскопу будешь «вертолёт» –
тогда понятно, что в начале взлёт!
Но, если тип иной сооруженья,
то может быть иное положенье:
возможно, уваженье и почёт
до той поры, пока не припечёт,
и не случится некое броженье,
что изменяет морды выраженье.
За «альфой» сразу приключится «бета»,
и после точно не узнать портрета.
Вина кометы, вроде, брызнул ток!
Ну что ж! Давай, налей его, браток,
для поправленья жухлого портрета
в отсутствие нормального сюжета —
здесь всё равно не подают кларета,
не замочив манжетов и порток!
Мне Ариадна не дала моток.
Упрямо заартачилась, холера!
Пустила, грымза, нить на свитерок —
мир изменился со времён Гомера,
и мера восприятия его
теперь уже совсем иная мера
(подумай, даже клятва пионера
теперь уже не стоит ничего —
вы только осознайте, каково).


          ***

А дни бегут. Не то чтоб чередой,
но сразу врозь, как будто тараканы.
И не сдвигают под столом стаканы,
как было раньше в городских кафе.
И многим скучно даже под шафе –
пора настала зашивать карманы,
как боевые воинские раны,
полученные нами на войне
по собственной и вражеской вине,
дивясь их ширине и глубине.
Теперь таких давно уже не носят!
А мужички ещё чегой-то косят
и собирают в скошенной траве,
в земле, как прежде, роясь, как в говне.
Поскольку дети дома кушать просят,
копать её они никак не бросят,
при этом успевая тяжко пить,
что помогает Родину любить.


          ***

Поиграй со мною, мама,
в огородника упрямо!
Собери пучок редиски,
вправь коленные мениски!
Чуешь слева, чуешь справа,
как препятствует держава!
Видишь, дядя президент
слопал мягкий экскремент.
Видишь, злые депутаты
загорают возле хаты.
Где горбатый? Выходи!
Первым будешь на груди!
Депутаты сбиты в блоки,
восседают «руки в боки»,
руки в боки, морды-сраки,
ходят, будто раскоряки.
У меня болит колено.
Врач сказал от гексагена.
Тише, деточка, не плачь,
не утонет в речке врач.
Морда Гены-крокодила
уж давно не знает мыла,
скажут «блин», а слышишь «**ядь» –
может время помирать?
Где вы старые матросы,
что курили папиросы?
Добрый «Беломор-канал»
нынче вставили в анал.
Аналогия простая
в виде жёлтого Китая
раздражает правый глаз –
что у них, и что у нас!
Где вы, канувшие годы,
где вы, дружные народы,
обитатели страны?
Жаль, что нет большой войны!
Это только просто шутка,
как больная проститутка,
что не в меру поддала
и бесплатно родила.
Я болтаю так ни к месту
в ожидании ареста,
в предвкушеньи дальних мест.
Где ж ты, сталинский арест!
Не сошлют в Улан-Удэ,
нет теперь НКВД!
Верь не в то, что я сказал —
это всё «базар-вокзал».
Набросал —  а ты смекай,
где сивуха, где «токай»!
То, что только лишь сивуха,
пропусти сквозь оба уха.
Что останется —  «токай».
Вот его-то и лакай!


          ***

Мне вспомнился Ретиф де ла Бретонн,
возвратный тиф (как гул ассоциаций).
А за окном шумит листва акаций,
и брат-Гораций дремлет под стеклом.
«О, брат-Гораций, где твой древний Лаций?
Где древний Рим? Зачем латынь учить!
Ведь всё равно каких-то репараций
с него никак не светит получить!»
Давно прошла эпоха дивинаций,
о чём писал великий Цицерон.
Я ж  только для устройства трепанаций
навешал нынче этих макарон.
«Гораций, кстати, как там друг-Марон,
что нам известен больше как Вергилий,
приверженец буколик и идиллий,
классической латыни чемпион?
Привет, Вергилий! Что там «Энеида»?
Небось над ней с утра потеешь, гнида –
Джузеппе Верди оперу «Аида»
куда быстрее, видимо, писал –
клиент патрициев (по-нашему, вассал)!»
Ну, вот и всё! Про Рим поговорили!
Устал чертовски. Словно лошадь в мыле.
А жизнь идёт. А жизнь идёт в народ.
Как тот козёл вонючий в огород.
Да, кстати, мой Ретиф де ла Бретонн
Отнюдь не геральдический бонтон –
совсем не граф, а только лишь крестьянин,
который был писучим, как Дюма,
и том за томом пёк свои тома
всего числом не менее, чем двести,
а потому вполне достоин чести.
Она была ему и отдана.
И что ему, в том не моя вина.
И что к крестьянину примазался Гораций –
всё это проявленье деформаций,
которых в жизни нам не избежать.
Но этим нас не следует пужать!


          ***

Печаль не порох —  тлеет, не горит.
И не с лица румянится макака.
Болезнь Поли —  полимиелит.
Гуано производит гуанако.
Гуано —  иностранное говно,
А гуанако —  это просто лама.
А лама, видит Бог, совсем не дама,
и в ней дерьма не меньше килограмма —
как в голове, примерно, у меня.
Я им живу, в мозгах своих храня!


          ***

Видишь, дата !
Видишь, дата !
Это умер Кавабата.
Значит умер Кавабата —
сообщаю вам, ребята!
У него ума палата.
У него ума палата.
У него ума палата,
только рядышком лопата.
Люди-твари, люди-твари,
вы не все его читали,
вы не все его читали
Кавабату Ясунари.
Смотрит в оба,
видит в оба
Абэ Кобо,
Абэ Кобо.
Очень умный Абэ Кобо!
Только не умней микроба.


          ***

Палкаводец, палкаводец
в этот раз упал в колодец.
Шёл ни шатко и ни валко —
подвела беднягу палка.
Палка, что его водила,
раньше так не подводила.
Этой палкой он гордился,
а теперь на дно скатился.
Видно палка напилась,
и упал сердешный в грязь.
Так он утром объяснил,
как в колодец угодил.
Брат на брата,
сват на свата,
руки, ноги сплетены.
Если б не было солдата,
значит не было б войны.
Если б не было любови,
мы б не лазили в штаны.
Если б мы не лили крови,
значит не было б страны.


          ***

Осень пришла на порог,
словно языческий бог,
и зеленеющий мох
тянется выше сапог.
Бог, заготовив еды,
сразу забыл про труды,
и в предвкушеньи воды
нервно застыли сады.
Пахарь, промолвивши «****ь!»,
бросивши землю орать,
вымывши руки, видать,
в поле пристроился срать.
Я никуда не иду,
щёткой чешу бороду,
бо я покушал егда,
в оной застряла еда.
Сытная осень у нас,
кушаем в день до 3-х раз,
в брюхе сжижается газ –
это наш зимний запас.
На голубой огонёк
к нам заходи, паренёк!

          ***

Мир готов примиряться с котами.
Я себя ощущаю скотом.
Отражается в мусорной яме,
осчастлививший всех «Телеком».
Молодёжь выражается крепко.
Мзду гаишник настроился взять.
Бабка с дедкой простую сурепку,
как букетик, стремятся продать.
По кустам разбежались собаки.
На балконах трепещут трусы.
Дядя роется палочкой в баке,
представляя кусок колбасы.
Исподлобья взирают вороны,
как добытчик добычу пасёт.
Их жестоко от зависти чёрной
просто ненатурально трясёт.
Сверху вниз из пилотской кабины
мирный лётчик на землю плюёт.
Крепнет запах палёной резины,
знать к концу приближается год.


                ***

Я не слагаю оды про погоду.
Совсем не жду прихода Сатаны.
Зато во имя правил обихода
всегда ношу на поясе штаны.
Не те штаны —  штаны родной державы,
которые огромной ширины,
я в жизни не имел широкой славы
возможно из-за их величины.
Потею в меру, не болел холерой,
надолго из страны не выезжал,
и люди не зовут меня Валерой,
и я ещё ни разу не рожал.
Живу обычно и гигиенично.
Всегда старался избегать суда.
На жизнь смотрю не то чтобы практично,
но симметрично, в оба глаза, да!
Желудочного сока мне хватает.
Сейчас предпочитаю не курить.
Тогда, когда в природе холодает,
я начинаю кепочку носить.
Я в меру лжив, и в меру склонен к блуду.
Переносил простуду много раз.
И, как слепого жадного Иуду,
пугал не раз по пьянке унитаз.
Я как и все умеренно рискую,
пересекая транспортный поток.
Я, если б можно, выбрал жизнь такую,
как в чистом поле тонкий колосок.


                ***

Здесь из строчек, здесь из строчек
я плету себе веночек.
Ну денёчек, ну денёчек –
сколько в жизни одиночек!
Заплетается язык,
он к веночкам не привык.
Я всю жизнь боролся с ленью,
но по-щучьему веленью.
Крикнем дружно: «Оба-на!»
Нынче наши времена!
Мне сегодня до заката
будет выдана зарплата.
И хотя уже не лето,
хватит денег до рассвета.
А зимой погасят свет.
Не на час —  на много лет.
Очень мило, очень мило
нынче дядю задавило.
Переехала машина,
будто штуку крепдешина.
Что-то вздыбился паркет,
знать волнуется Тибет.
Вновь тибетские монахи
начищают морды-бляхи.
Тренируется солдат,
чистит в зале автомат —
игровые автоматы
для него как аты-баты.
В небе сокол-балобан,
не булыжник, не чурбан.
Если есть симптомы грыжи,
не помогут пассатижи —
ни объехать, ни обнять,
только умственно понять.
Наша правда в нашем мире
не скрывается в кефире.
Да и «веритас ин вино» —
правды только половина.
Помни! Самый лучший гроб —
тот, в котором перископ.
Лепра съела правый глаз.
Может это соцзаказ?
Проплевал на потолок,
и состарился, дружок!


                ***

В окне открытом штора парусит,
а в небе солнца явный дефицит.
Небесный круг глядит в окна квадрат,
и я гляжу, не требуя наград.
Я мыслями до ручки дохожу,
но всё ж сижу и молча в даль гляжу.
Преодолев реальности межу,
я от неё всё дальше ухожу.
Я ухожу не ради куражу,
я больше с нею дружбы не вожу.
И, если я предамся дележу,
то на неё публично положу.
Я в чём-то может склонен к мятежу,
дурному слову или же ножу.
Я жизни объявляю газават,
как будто правоверный азиат,
как бы внутриутробный патриот,
наполнивший отбросами живот.

                ***

Я ничего не вижу из того,
что сучится и тычется в окно.
Однако жизни светлое пятно
полощет предо мною полотно.
Окно, окно! В тебе уже давно
какое-то забытое кино,
какое-то неясное говно,
немое и безликое «ОНО».
Я слеп и глух, застыв в своём окне
в дурной пустопорожней болтовне,
приписывая каменной стене
пустую брешь, которая во мне.
Она как первородная вина
уже давно пейзажу придана.
Давным-давно распахнута она.
И я гляжу из этого окна.
Но из такого странного окна
видна не жизнь, но лишь её длина.
Возможно это Богом создана
прожитых мною дней величина.
Я слышал, что учёный Алкуин
и бедный африканский бабуин —
два разных исторических лица —
имеют всё же общего отца,
и как свинячьим рылом ни крути,
я тоже агнец Божий во плоти.


                ***

История, как ветхая любовь,
мне до сих пор ещё волнует кровь.
Я до сих пор в ней вижу иногда
не только просто даты и года.
Какая разница в каком годов ряду
мы жизни наблюдаем чехарду!
Я знаю точно, Геродот не врёт,
что впереди не срака, но живот.
Что на Земле бывают города,
и с возрастом седеет борода,
и что, издав с утра свой детский крик,
ты к вечеру уже больной старик.


                ***

Неясный в отдалённости своей,
как в небе шорох стаи журавлей,
какой-то век, иные времена,
какая-то забытая страна.
Листаю время задом на перёд —
история ведь взгляд наоборот,
мечты о том, чей подлинный исток
не поместился в хроники листок,
не сохранился в глубине могил,
но несомненно где-то в чём-то был,
исчез, но состоялся навсегда.
И, если б нет, тогда теперь куда
история планету привела,
и как бы без того пошли дела?
Мечтать об этом вовсе не легко.
История ведь не Шанель Коко.
В ней спесь духов, подмостков и одежд —
обычная приманка для невежд.
В основах же такая глубина,
что не поймёшь, где Бог, где Сатана,
и не смекнёшь, на чей сейчас крючок
попался твой внимающий зрачок.
Гляди назад! Там нету даже дат,
чтоб подписать музейный экспонат!
Ты можешь лишь мечтать о дневнике,
как та кокотка о Шанель Коке.
Хотя конечно есть и дневники,
возможно даже у Шанель Коки.
Есть летописных сводов дребедень —
писали ведь кому было не лень!
Есть много кой чего, есть истина и бред,
расчёт, отчёт, записки и портрет,
трактат, диктат, письмовник, конкордат
и ссылочный научный аппарат,
который развезёт такие ссылки,
что доведёт страдальца до бутылки.
Но суть не в этом, пусть и доведёт.
История —  мечты наоборот!
Хоть наизнанку —  всё равно мечты.
Мечтают же всегда от нищеты,
от суеты, падений, тошноты,
во избежание душевной пустоты —
как говорила раньше детвора,
французский изучив, «этцетера»!
Уже давно к истоку от конца
жизнь шлёт и шлёт в историю гонца.
Но этот нами посланный глашатай
застрял в ней, как обычный соглядатай,
как будто бы простой Гвидонов шмель,
протиснувшийся в лакомую щель,
щель мыслимую, щель воображенья,
чтоб наблюдать соборы и сраженья,
чтоб княжить, нежить, биться, умирать,
трудиться, разбросать и собирать,
печалиться, рождаться, веселиться,
искать и открывать, и самому раскрыться.
Пусти меня история в себя, пусти к себе,
пусть даже не любя!
Я прикоснусь к тебе воображеньем,
своим пренебрегая положеньем,
уйду в тебя, втемяшусь, погружусь,
а ты не бздо, ты, так сказать, не трусь!


                ***

…Событий сонм. Событий целый рой.
В них жизнь как сон, и каждый в них герой.
Герой отнюдь не в смысле храбреца,
но индивидуального лица.
Ах, Боже мой! Какая бездна лиц –
ключиц, лопаток, пяток, ягодиц!
Волнений море! В море всё плывёт.
И я могу возглавить этот флот,
и, повернув в седую глубину,
возобновить Троянскую войну.
Но мне чужая Троя не нужна,
проблема строя в Трое не важна.
Дружок Парис! Ты б яблоко изгрыз,
а результат потом свалил на крыс!
Тогда б у Афродит  и всяких прочих Гер
исчез бы повод для дурных манер.
Исчез бы повод грызться у девиц,
у мужиков для взятия столиц.
И только огорчился бы Гомер.
Но что Гомер —  слепой и старый хер!
Как хочется однако же покоя
среди интриг, раздора и разбоя!

                ***

Листаем дальше. Древние —  пока!
На полках есть и средние века,
где даже захудалый гражданин
быть может гвельф, а может гибеллин!
Здесь папский нунций, там его легат,
в костре на брёвнах —  подлый ренегат.
Такая неспокойная среда,
в которой развивались города!
А как воспряли, чёрт их побери —
снаружи стены, а народ внутри!
Иду вперёд и вижу дружный сход.
В истории волнуется народ:
какой-то лихоимец и урод
народу в кашу подмешал помёт.
Народный гнев накажет стервеца,
убив его от первого лица.
Стаканчиком паршивого винца,
в конце концов, помянем мертвеца!
Во имя Духа, Сына и Отца
закусим доброй ложкой холодца,
предупреждая каждого мальца,
чтоб избегал подобного конца.
Что жизнь прожить —  не поле перейти,
вам каждый встречный скажет по пути.
Но что и поле перейти опасно,
отнюдь не всем из этих встречных ясно!
Нередко безопасней тёмный лес.
А если через поле позарез?
Не так уж просто обойтись без дыр,
где полевой маячит командир,
и бригадир, и мирный председатель,
и даже предъявитель и податель,
или иной привычный сучий гад –
манёвры в поле, вам не плац-парад!
Куды как проще дёрнуть через лес,
чем верить в поля нравственный прогресс.
И лучше про запас иметь обрез,
и не ходить волкам наперерез.
Не стоит появляться в чистом поле,
как римский император на футболе!

                ***

Чадит фитиль. Порой подводит стиль.
Но букв бег не поднимает пыль.
Однако устаёт уже рука,
И ну их к  бесу, средние века!
Да, можно сплошь ошмётки собирать.
А можно говорить, что жизнь прекрасна.
И можно царским жестом просто, властно
дурачество на дурость разменять.
Но только всё большое не объять,
коль всё большое с малым не согласно,
и глупо в том гармонии искать,
что для тебя враждебно и неясно.
И, кстати, на часах который год?
Так не пора ли из наоборот!

               ***

Пора! Пора! Сквозь явный перебор
эклектики, маразма, скептицизма
я довожу свой долгий разговор
до неизбежной гавани лиризма,
когда пора сказать: «Кончай брехать!»
Приспело время смирно отдыхать.
Забыть про всё, предаться тихой лени
и, выпрямляя локти и колени,
как стрелка компаса, поймать меридиан,
плеснуть к ногам Индийский океан,
полярный лёд притиснуть к голове,
спиною распростёршись по траве,
впасть в тихий бред
и, плеску моря вторя,
не чувствовать ни радости, ни горя,
и Млечный путь раскованно вдыхать –
короче говоря, пора в кровать!