Дачка за рупь

Дачка за рупь

День первый

В тот день, с которого я начинаю отсчет, в кошельке моем неожиданно завелась десятка. Я взял на нее полхлеба и … дачу.
Не бог весть какой теремок. От угла до угла – пять шагов, оконце с пятачок. Но посреди избы – печь. Дебелая, деревенская с ухватом и кочергой.
И отдала мне те хоромы сердобольная продавщица - за так. Магазин, мол, кормит, а дачка брошена – не до нее. Разнесут, мол, «умельцы» по бревнышку. А ты там грядкой да лесом проживешь. Бери!.. Я и взял.
В тот же день перевез нехитрый скарб – стол, пару стульев, лежак да полку  книг. Когда все стояло на свои места, и в печке закурчавился рыжий огонек
… появился … ОН, невысокий господин с горделивой головой и подтянутым брюшком. Короткие ножки бережно внесли его в мой дом.
- Мокей Ильич, - негромко представился он.
«Немногословен», - отметил я и осведомился о цели визита.
- Позвольте сначала представить мое семейство, - указал он на дверь.
               
 И в дверь одна за другой стали вплывать странные фигуры. Первой появилась дородная дама. Уже с порога она несла к моим губам свою пухлую ручку.
- Феона Саввишна.
- Мадам, - я церемонно склонился к ее руке.
               
- Лиодор, мой сын, - господин  указал на тщедушное существо с большой головой на тонкой шее. Оно непрерывно вертело ею, чего-то касались худые руки, что-то нюхало нос, на что-то пристально глядели глаза, взгляд
исподлобья был странным.
               
  - Иулита, - перевел мое внимание господин на кроткое создание с огромным бантом в волосах – полную противоположность суматошному братцу.
Девочка  робко присела и .спряталась за мать.
               
- Мы соседи, справа. Больше в деревне никто не живет. Гостям всегда рады, - продолжил Мокей Ильич.
И,  ни слова не прибавив, он коротко кивнул своему семейству. Все чинно  поклонились мне и проследовали к двери.
- Ненавязчивы, даже чересчур, - подумал я , - себя показали, на меня поглядели. И молча отбыли восвояси. Никаких эмоций!
Я вышел во двор. Луна висела над банькой, что притулилась в углу огорода. Дверь в нее стояла открытой, и я услышал оттуда шорох.
Потом из дверного проема выметнулся темный комок и скрылся за углом. За ним бесшумно выскочил кто-то еще. На «кис-кис!» не отозвались.
Я присел на крылечко. Вечер был тихий, теплый. Ни комаров, ни мух. Так бы сидеть и сидеть в тишине, без суеты, без забот. Думать, размышлять о жизни бренной, о ненужной толчее в ней.
Много ль человеку надо? Посею грядку, наловлю рыбы, травы в лесу насобираю. И буду скромненько жить.
Воздух-то какой!
А вода из родника?!



День второй

Любопытный щенок, с задорной мордой, заглянул ко мне ранним утром.
Он весело тявкнул и, нетерпеливо повертев хвостом, пригласил на прогулку.
Мы пошли с ним узкою тропой вдоль поляны с яркой зеленью трав к невысоким елкам, темной хвоей вступавшим в изящный контраст с молодой листвой берез.
Опушка чистая, без бурелома, в весеннем цвету, заворожила. Очарованный, я присел на пень.
Щенок обежал меня несколько раз, и, припав на задние лапы, нетерпеливо тявкнул. Я промолчал. Он еще раз тявкнул. И обиженный, в одиночку, кинулся в лес.
         
И тут же я услышал возмущенный гусиный гогот. Белый с серыми подпалинами гусь бежал к лесу, переваливаясь с лапы на лапу. Его горло беспрерывно издавало гортанный звук. В нем было беспокойство, ярость.
               

За ним, суматошно колотя по воздуху крыльями, неуклюже бежала утка. Тоже встревоженная, тоже сердитая.
       - Щенка не видели?
Я показал в сторону леса.
               
А сзади, постегивая хворостинкой солнечные макушки одуванчиков, плелась чумазая девчонка лет восьми в замызганном платье.
Маленькая, коренастая, вся в рыжих конопушках – неприметная деревенская девчонка, кабы не лукавство в золотистых глазах, смешинка на губах да роскошная коса, перекинутая на грудь. Ах какая коса! На нее бы глядеть да глядеть, да песни о ней бы петь.
И я загляделся.

Девченка остановилась возле меня.
- Вы новый хозяин? – голосок прозвучал нежно, певуче, словно пташка ранняя прощебетала.
- Нет. Квартирант, - ответил я.
- Жалко. Он так болеет.
- Кто? – удивился я.
- Дом, - пояснила она, - Он старенький, любит тепло. Я печку топлю, но не каждый день. Он зябнет, а простужаться ему нельзя – сразу кашляет.
Я изумленно посмотрел на нее – босоногая кроха призывала меня к милосердию.

               
- А ты откуда?
- Из леса, - махнула она рукой.
-Там тоже деревня?
- Нет. Там мы с дедой.
- Он лесник?
- Да. Хозяин.
- К вам можно зайти?
- Конечно. Деда будет рад. Он любит новых людей. Они такие смешные, - и она хихикнула в кулачок
-Да-а! – мне становилось все интересней.
-А здесь что делала?
- Мы в гости ходили
- Кто мы?
- Агей, Харита и Фишка.
- Какие странные у вас имена.
- Обыкновенные! – пожала она плечами и чуть усмехнулась.
Я хотел расспросить побольше, но в лесу раздался вдруг жалобный щенячий визг, и девчонка тут же сорвалась с места.
Значит так: гусь – Агей, утка – Харита, щенок – Фишка. А самое-то как звать?
- Эй!, - крикнул я ей вдогонку. – Тебя как величать?
- Иулитой, - долетел до меня смешливый голосок. – Ииулитушкой!
- Ну и ну!
Весь день я размышлял над странной своей судьбой. Зачем она забросила в эту глухомань? Кто мои соседи с их древними, всеми забытыми именами: Мокей, Фиона, Иулита?..
И вдруг вспомнил: утка спросила о щенке, и я ничуть тому не удивился. Что за наваждение?
Вечером решил подкараулить у бани вчерашних гостей. Все также стояла она с разинутой дверью. Но в этот раз никто не появился.
***
Ночью проснулся от легкого шороха и прохладного ветерка. Дверь с вечера я запирал щеколдой. Сейчас она была приоткрыта. И спиной ко мне у стола стояла неясная фигурка. Различал только узкие плечи и копну волос.
«Иулита», - подумал я , и тут же усомнился. Вчера передо мной была маленькая робкая девушка, а сегодня – взрослый человек. Передвигался он бесшумно, но неловко.
- Кто здесь? – неразумно выкрикнул я. Фигурка вздрогнула, качнулась и  … пропала, словно растаяла в ночи.
Я кинулся к столу. На нем стоял чугунок с горячей картошкой, рядом – ломоть хлеба и пара соленых огурцов.
Спасибо тебе, великодушное создание. Мир не без добрых людей, хоть большинство теперь шарахается от меня, как шарахались от прокаженных. Я – изгой. Потому что не излечим. Потому что опасен для общества. И оно меня отторгло.
Это не справедливо. Любой мог оказаться в подобной ситуации. Гарантий нет даже у праведных. И близким дарят смертельный недуг. Это уж как повезет. Мне не повезло. И потому я здесь. Словно бездомный пес, прислонился к теплому очагу и буду греться у него , пока бог не даст команду  -  стоп!
Наверное, это будет скоро. У меня не так много сил на защиту. Конец всегда печален, А мой   - тем более. Мне только двадцать. Жить бы да жить и радоваться бытию. А я уже на пороге…
Хорошо, что никто не докучает разговором. Нет любопытных, нет сожалеющих. Я – и Вселенная надо мной. Ты слышишь меня, Господи?
***
Утро началось малиновой зарей. Она позолотила листву и заискрилась хрусталем на травах.
Люблю утро, самое раннее утро, когда свежо, прохладный воздух еще безупречно чист, и жизнь, на ночь уснувшая, лишь начинает пробуждаться. И ты присутствуешь при этом таинстве. Встрепенулась птица, что-то прокричала спросонья. Где была она в ночных своих скитаниях? Видела ли сны?
Шевельнулся листок от первого зефира, закрутился на тонком стебельке, ночной морок стряхивая. Кто-то в чаще всхрапнул. Всё потихоньку оживает. Оживает, значит ночью было мертво? Мы уходили в царство теней? Но есть в природе и ночные труженики, и в нас они не засыпают, только ритм их нетороплив, размерен. А день начинается и всё запляшет привычно, неугомонно, не заботясь о вселенской тишине. И станет душно, знойно, беспокойно. Куда торопимся? К порогу?
Я шел чуть приметной росистой тропой к излучине реки. Над ней уже стоял плотный туман. Он расползался, ширился, овладевая пологим берегом. А в небе еще мерцала моя звезда – моя Венера.
Я Родился , когда она стояла в Овне, и от рождения был женолюбом. Я влюблялся страстно, страстью гордился. Победы льстили. Пока… не подарили смерть. Кто разделил свою судьбу с моею – не знаю, но женщину мне жаль.
Я уже входил в зыбкий туман, когда увидел в стороне женскую фигурку. Клочья молочные то набегали на неё, то открывали моим глазам все прелести женской наготы.
Это была Иулита. Гибкая, хрупкая Фигурка молилась богу! Она то тянула к Солнцу руки, то прижимала их к груди и стояла, замерев, с опущенной головой. Иногда до меня долетали робкие звуки. И лишь единожды услышал страстный призыв: «Помоги мне, Господи!»
Я хотел уже уйти, но в тот миг она сдвинулась с места, и с горечью понял ее беду. Иулита хромала. Одна её ножка была намного короче. Наверное, под длинным платьем девушка носила высокий башмак. Она обернулась, и я был поражен её спокойствием. «Да, я такая!» - сказали мне печальные глаза.
Я принял вызов. Мы присели на валун у самой кромки воды. Он был мокрый от росы и тумана, и я прикрыл его рубашкой. Говорить не хотелось – у каждого была своя беда.
Туман постепенно растащило, и стало видно, как высоко валун висел над мелководной извилистой рекой. Те же камни лежали и на дне. Прозрачная вода тихонько обегала их, кружилась в омутах, растила, холила мелкую рыбешку.
Мы долго молчали, потом я спросил:
- О чем ты просила Бога?
Она ответила не сразу. И ответ меня поразил:
- Просила помочь тебе.
- Мне?
- Тебе… Мне тоже… Чтоб силы дал. Болезнь твоя опасна. Очень. Но мы её убьем.
- О чем ты говоришь? Что ты знаешь обо мне?
Она усмехнулась:
- То, что мне нужно знать. Не более.
- Кто ты?
- Тринадцатая проклятая дочь.
Я опешил:
- Чья дочь?
- Матренина и Огненного Змея.
Надо мной смеялись, и мне расхотелось говорить.
- Я не шучу, - продолжила она, - так меня и прозвали – Змеевой козюлькой, Змеенышем короче. Обидное прозвище, сродни моему уродству. Проклятым в жизни не везет. Слыхал ли? Их отбирают у матерей и растят духи – леший, банник, домовой. Учат мысли читать, лечить, ворожить. Разному.
- Кому ж досталась ты?
- Баннику твоей бани.
Он же тогда сказал: соседи справа. Я еще удивился – дом крайний, справа только баня.
- Но я там был и никого не видел.
- И не увидишь. Мы умеем быть невидимыми.
- Чертовщина, - подумал я.
Она усмехнулась:
- Наивные люди! Для вас все видимое – чистое, все остальное – нечисть. Но вы ж не видели и микромир, его отметили лишь ваши приборы. Разве трудно понять: есть белое – есть черное, зло – добро, материя – дух. Ваши органы не зрелы, мои тоже. Но я многому научилась. Духов вижу, и звери их видят.
Бред! В моей бане живут нечистики. Разговор пора прекращать. Я в эту глупость не верю и верить не хочу.
Она тут же замолкла, поднялась с камня и ушла в лес. В тот же день Иулиту я больше не видел.
Днем я заглянул в баню. В ней было сухо, тепло и очень чисто. Я обшарил все углы – жилище ничто не напоминало. Но когда закрывал за собой дверь, услышал противный смешок. Так мог смеяться только Лиодор. Кстати с той первой встречи я нигде его не встречал. Да и родителей тоже.
А ночью… как накануне его сестра, он принес мне чугунок с горячей картошкой, хлеб и огурцы. Всё это он выложил на стол, оглянулся на меня. Я успел прикрыть глаза. И тогда Лиодор взял книгу с моей полки. Что он в ней видел при неясном свете луны? Но по тому , как долго он смотрел на страничку и шевелил при этом губами, я понял, что он … читает и читает бегло. За несколько минут, просмотрев все страницы, он закрыл книжку и погладил ее рукой. Потом прижал ее к груди и с закрытыми глазами что-то тихонько пробормотал.
Он стоял совсем рядом и мне нетрудно было схватить хрупкое тельце. С испугу он чуть не закричал. Потом опомнился, привычно ухмыльнулся.
- Я только полистал, - он глядел на меня вызывающе.
- А я не против, могу дать почитать.
- Потом, - и он попытался освободиться.
- Подожди, - удержал я его, - где вы живете?
- Отец же сказал – мы соседи справа.
- Но там лишь баня.
- Значит в ней.
Я пожал плечами:
- Заходил, она пуста.
- Значит нас не было.
-Кончай дурить. В ней никто не живет. Там ни стола, ни стула.
- Лавки есть.
- Но из чего-то вы едите?
- Едим и сразу убираем, - усмехнулся он.
- А где родители?
- Уехали.
- На чем?
Он задумался:
- На телеге.
- На какой телеге? К телеге нужна лошадь. Слушай! Может поговорим?
- Сначала отпустите.
Я отпустил. Он присел на свободный стул. Поговорить ему хотелось.
- Кто варил мне картошку?
- Сестра.
- Передай ей спасибо.
- Передам.
Я не знал как начать серьезный разговор.
- Почему вы живете здесь одни?
- Остальных забрали.
- Кто забрал? – удивился я.
- Хозяева.
- Вы у кого-то служили?
- Да нет, оберегали.
- А! Охрана значит? А что здесь охранять. Одни хибары, развалюхи.
- Раньше были лучше.
- И куда же делись?
- Постарели.
- Дома живут долго.
- И все равно стареют.
-А вас-то почему хозяева не взяли с собой?
- У них там ванная.
- Ну и что? Вы ж не в ней стали бы жить?
- Конечно. Нам баня нужна. В бане теплей. Затопишь, пару напустишь – хорошо! – оживился он.
- Да, ладно, не буду, - дернул он вдруг плечом, словно, уклоняясь от кого-то.
- Ты что?
- Я? – опомнился он и тут же усмехнулся.
- Всё в порядке, дядя.
Разговор застопорился. Я спрашивал, он пожимал плечами и вдруг не удержался:
- А паук говорит – от вас воняет, вы что-то съели или болеете?
Такой наглости я от пацана не ожидал. Наверное, моё лицо изменилось: Лиодор вздрогнул, голова его мотнулась, как от крепкой затрещины, и он быстро выскочил за дверь.
А меня охватила смертная тоска. Это я получил сейчас затрещину от костлявой. Мне напомнили – впереди просвета нет.
***
Весь следующий день я провалялся в постели. Жизнь Кончалась. Кроме смерти от меня, конечно, ничем не пахло, зато уж она смердела.
К вечеру явился Лиодор.
- Фокус хочешь покажу? – как ни в чем ни бывало, заговорил он.
Мы уже на «ты». Неплохо!
- Палец видишь? – и он сунул мне под нос мизинец. – А теперь?..
Воздух дрогнул и мальчишка исчез.
- Палец видишь? – смеялся голос.
- Ты где? – спокойно спросил я.
- Да, тут я, - и снова стоял он передо мной.
- Кто вы? – чувствуя себя в дурацком положении, вскипел я.
- Банники.
- Банщики? – удивился я.
- Да нет. Банники. Духи такие. Баню оберегают, - заважничал он.
- От кого?
- От других духов.
- Чушь.
- Я ж доказал.
- Иди домой, - раздался вдруг спокойный голос Иулиты. Мальчишка покорно вышел за дверь.
- Вам плохо? – участливо спросила она.
- Нет. У меня, наверное поехала крыша.
- Полноте, Ваша голова в полном здравии. Вы просто не хотите смириться с тем, что разум Ваш понять не может. Да, мы – банники. Кто как называет – баенник, байнушко, банный хозяин. Мы действительно живем в бане.
Про домового слышал, про овинника, хоть овинов у крестьян давно нет. А про банника не приходилось. Иулита возникла передо мной внезапно. Я вздрогнул, как, наверное, вздрогнул бы от привидения. Она стояла передо мной живым человеком – прекрасной девушкой, с густыми золотистыми волосами, тонким станом. Она была очень красива. Глаза большие и голубые, и серые, задумчивые глаза. Они смотрели сквозь меня и от их взгляда мне становилось не по-себе.
- Банник, а женщину как называют, - подумал я.
- Банницей, - тут же откликнулась Иулита.
И я услышал все, что придумал о них человек.
Что Банник сродни домовому, но у него свой удел – деревенская баня. Для крестьянина баня – и святое и нечистое место. Её любили – в ней крестьянка рожала, в ней изгоняли паром любую хворь, в её теплых стенах девки пряли зимними вечерами, на святках гадали, колдовали, и ворожбе верили. Юбку задерут да голый зад в дверь просунут – погладь байнушко. Он и гладил: одну мохнатой лапой (так они думали) сулил счастливый брак за богатым мужем; другую – голой, когтистой – свекровь лютую обещал да нищету в доме.
И все сбывалось, - банник судьбу их видел до последнего часа. Иную, коль судьба ее жестока, пожалеет – зачем до времени знать о ней девке. Пусть живет и радуется жизни пока.
Никому банник себя не покажет, а чего только не говорят: и старичком мохнатым рисуют с зеленой бородой, большой головой или напротив – великаном с когтями. И всегда он неряшлив, волосы куделью, на теле банный лист. Хрипит, храпит, воет, хохочет, свистит – страх нагоняет. Может кипятком плеснуть, ошпарить.
Называют банника и шишком. Тогда он остроголов, но волосы все равно всклочены, словно от рождения не мыты.
И злым и добрым считают. Всяким.
Иулита задумалась надолго:
- Какой сам человек – такой и бог для него. Сам злобен, и бог злой. К доброму и дух по доброму. Он все в людях читает, пытается помочь, научить. Но человек высокомерен. Мы живем среди вас, и вы нас очень огорчаете: неразумием, злобой, жадностью. Сколько тяжких испытаний вам выпадает – трясет, заливает. Все не спроста. Это плата человека за то , что он называет прогрессом. Когда люди жили просто, земля к ним была добра – и кормила, и поила. Всем всего хватало. А человек рвался к богатству. И чего достиг? Ноги земли уже не чувствуют – они ее топчут, уничтожают. Сколько матушка будет терпеть? Потоп вселенский был – будет еще. Всех погубит.
- А вы останетесь на земле?
- Мы ваша половина. Нам доверена душа человека и мы , говорю не о себе – я лишь проклятая дочь земной матери, - ее не остерегли. Значит и нам грозит та же участь.
- Оттого ты грустна
- Я не грустна. Думаю.
- О чем?
- О тебе. Мы должны найти лекарство от твоей хвори. Она дана вам тоже в наказание. Вам был даден иммунитет – могучее средство. Он от Земли, от ее силы. Как вы им распорядились? В ваших аптеках одна отрава. В любой таблетке. Ничто не губит так человека, как это его изобретение. Нового ничего не создали – все это есть в живом, и в мертвом. Им нужно правильно распорядиться, а вы торопитесь. Здоровье губите годами, а лечитесь минутами. Так не бывает – одну болячку убираете, другую наживаете. Бесследно ничто не пропадает. Она замолкла, а я подумал:
- Да всё знаем, не первая она об этом говорит. А до сердца не доносим – и некогда, и ленивы. Клюнул жареный петух, и я готов слушать даже эту  малышку с печальными глазами. Глазами страдания и мудрости. Она и говорит очень тихо, медленно, подбирая каждое слово. Я и представить не могу, чтоб эта девочка расхохоталась. Неужели хоть доля правды есть в проклятье?
- Конечно, есть, - тут же отозвалась она. – Слово – энергия. Бранное – губит, доброе – живит. Сейчас мир полон бранью. Она липнет к человеку, и, как известный вам минус, отбирает плюс – добрую энергию у других. Человек заболевает. Брань проникает в кровь, стирает ее защитную броню. И человек становится доступен злу. Ты сделал правильно, что бросил город.
- Здесь тебя не обидят, - продолжила она, - а значит дольше проживешь. Нет, не волнуйся, - заметила она тревогу на моем лице, - я постараюсь, мы брань изымем из тебя. И нам Господь поможет. Спи! Все будет хорошо.
Я провалился в сон. Он был диковинным. В баньке, в опрятной рубахе, по старинному повязанной кушаком, за столом сидел сухонький старичок. Борода его не была густой, но подстриженной. Косм не было и на голове.
Напротив, заглядывая в рот старику, сидела небольшая старушка – хлопотунья. Она все придвигала деду то солонку, то хлеб. И было в ее хлопотах столько домашнего тепла, что я позавидовал деду.
В дверь вошла Иулита. Она ее не открывала, она через нее проникла, как бестелесное существо.
Старушка заволновалась. Она тут же поставила на стол чугунок и пошла за хлебом.
- Нет-нет! – успокоила ее Иулита. – Он спит и проспит до утра.
- Ну и ладно! На пользу! – успокоилась хлопотунья. – сама поешь.
- Поем, - присела девочка на лавку.
- Как?
- Все также. Волнуется. Не верит в нас, но уже задумался.
- Это хорошо. Конечно, человеку помогать – наш долг, но беспокойно почему-то мне, тревожно, - задумался старик.
- Он очень болен.
- Понимаю, но меня тоска одолевает, когда я думаю о нем. В нем что-то есть неладное. А разгадать не могу. Не дается. А как ты думаешь – он добрый человек?
Иулита откликнулась не сразу. Видно и ее что-то во мне тревожило:
- Не зла. У него такие гневные глаза бывают. Он не простил… И сам себе вредит.
- Плохо. Зло не покинет, пока не простил. Оно станет нам помехой.
- Как убедить, что виноват он сам? И нечего искать виновных.
- Не знаю, милая, пока не знаю. Ему свою гордыню трудно побороть. Зло тешит, распаляет сам себя. Добру к нему никак не подобраться.
- Нет, ты не прав! Конечно, зло он множит, страдает кто-то от него. Чем можем мы помочь?
Дед сдвинул брови, задумался:
- Трепкой! Очень сильной трепкой. Чтоб запросил у Бога чуда.
- Сумеешь?
Дед помолчал. Глаза забегали за мыслями и вдруг просияли:
- Очень может быть!
- А можно я ему попробую помочь? – вступила в разговор вдруг старушка (банная бабушка, как назовет ее потом Иулита).
- Чем? – усомнился дед.
- Лаской да доброй сказкой. Уж больно вы оба суровы. Он ведь живой. Может и слова хорошего не слышал.
Иулита с дедом переглянулись. Было понятно, что бабку они в расчет не брали. А та вдруг встала перед ними в свой маленький рост. В глазах отвага. И так значительна, убедительна была она в своей правоте, что дед мгновенно сдался:
- Пробуй, матушка, пробуй! Все ли получится, не знаю, но худа ты не прибавишь.
- И на том спасибо! – усмехнулась банная старушка. – Худа не прибавлю.
***
Утром она тихо постучала в дверь.
- Открыто, - спросонья крикнул я, Феона Саввишна вошла
- Сон видел? – спросила она.
- Да, - удивился я.
- Ну и ладно. Не надо объяснять. На росу пойдём.
Я пригляделся. Она не была ни бабкой банной, ни той дородной теткой, что впервые переступила мой порог. Живот подобрался, грудь стала обозримой. Все тело усохло и прикрылось фартучком – небольшим лоскутком с веселыми цветками – и от того стало по-домашнему уютным.
Я улыбнулся. Она улыбнулась:
- Поторопись, сынок, на росу пойдем, - и вышла за дверь.
Утро опять было росным. Мы прошли на тот же лужок у излучины реки. Обратив лицо к восходящему солнцу, Феона Саввишна завела с ним долгий разговор: Объяснила мою болезнь, кляла распущенный город, согласно кивала головой, слушая голос светила, иногда спорила и просила снисхождения, голос ее то замирал, то звучал горькой слезой.
И вдруг я отчетливо услышал:
- Боже, я уже стара! Чем хочешь расплачусь! Верни ему здоровье! – она брала на себя мои грехи.
Я упал в росу лицом. Я катался по ней как жеребенок-сосунок, взбрыкивая, плача, моля у Бога прощения.
Феона Саввишна стояла рядом. Слезы бежали по щекам – я был ее сыном.
***
К вечеру она пришла опять. Вид был усталый и удрученный. Иулита с дедом ушли в соседнее село. Там молодые подались в город. Домовина с соседушкой увезли с собой, а стариков своих оставили. Без опоры.
И она теперь одна. Может перебраться ко мне? Я не возражал. Картошкой с грибами отпраздновали ее новоселье.
Феона Саввишна повеселела, роняла прибаутки, плела затейливую сказочную вязь.
В одном, милок, лесу дремучем,
На болоте гадючьем, …-
Начинала она не торопясь, обдумывая каждое слово.
Притулился мал-теремок,
Хранил его порог
От лихих людей пес дюжий.
И в жар , и в стужу
Спал барбос в полглаза.
И чуть что – сразу
Брал татя за портки.
Она вдруг замолчала, но губы шевелились … И я понял, что Саввишна сочиняла свои сказки на ходу.
И жила в той избушке
Старушка,
Божий, как вы говорите, одуванчик.
А с ней пацанчик, не великого росту.
Жили просто:
Ели, что Бог пошлет,
Что в лесу растет,
Под любым кустом завсегда
Есть еда.
- Научу тебя травы брать, - перешла она на прозу. – Меду соберем. В баньке попаришься, росой умоешься, завьем горе веревочкой да забросим его в синее море. Найдем управу на твое лихо.
Феона Саввишна была полна оптимизма. Рядом с ней уходила из меня тоска, что грызла день и ночь. Только с виду я покоен и невозмутим, а душа – в кровавом пламени.
Сколько мне осталось быть? Могу протянуть и вечность, могу не дожить до следующего дня. Любая хворь опасна. Любая, безобидная для других. У них есть страж – иммунитет. Я – беззащитен.
- Не горюй, - заглянула в глаза мои Саввишна, - от любой печали Бог избавит. Верь ему, всемогущему.
- А какому Богу Вы молились утром? – задал я, наверное, бестактный вопрос.
- Ему, светлому-пресветлому, Небу – батюшке, да супруге его – матушке Сырой Земле. А знаешь ли как сотворялся мир? – и глаза ее заблестели.
- Нет, - честно признался я. Откуда знать мне городскому неучу тайны запредельной науки. Я уже понял – она начинает лечить меня сказкой.
Саввишна поустроилась поудобнее на топчане и повела, запела свой рассказ.
Бушевала непогодушка в ту великую ночь. Рвала с цепи ветры буйные, громыхала ярой молнией. То серчал-лютовал сам Небо-царь. Без его, вишь, без отцовского согласия в море-окияне, на острове Буяне, на камне бел-горючем на Алатыре рожала Мать- Сыра-Земля не простой стебелек – диковинный росток, не вершок – за вершком, а саженным шажком подымалось дитя над матушкой, пуповиной срасталось с Небом-батюшкой.
Не бывать Небу боле вольным казаком, не гулять по белу свету быстрым облаком. А росток рос, мужал и … дубом богатырским посередь Вселенной встал – мир зеленой маковкой своей прикрыл.
Разгневался Царь, напустил птицу с клювом-долотом, зверя с острым зубом да когтем, чтоб клювом клевал, коготь мясо рвал. И нанесли они молодцу шрамов без числа.
Такого поруганья Матушка не снесла. Вздыбила горами земное корье, вонзила в поднебесье каменно колье, запалила жаром нутряным небесный лик.
Усмирился, поостыл Царь, сник. Растить сыночка помогат. Бывает и Матушку и молодца опалит, но тут же дождичком напоит, лучом не жарким обогреет.
Глядишь со временем и подобреет.
А сынок Мировым деревом стал, приютом Зверевым, отчим домом для птиц летучих, гадов ползучих – для всех обителью стало.
От трудов, от праведных Матушка устала. Частокольем-лесом напоследок прикрылась, росой умылась и легла сердешная передохнуть.
Да не успела глаз сомкнуть: кто-то на ухо наступил, ветку заломил, траву стоптал – в душу Матушке наплевал!
Вот тогда и родила она себе (набрала праху земного да слепила себе) помощничка обо двух ногах, обо двух руках, чтоб ногой ходил, чтоб рукой водил. Но тот плохую службу ей сослужил, доверья Матушки не оправдал. Из зверья дружков набрал, приручил, стал с руки кормить. А другие тех скотов-холопов стали бить.
Тень на разум наплыла, кровь к головушке прилила. Злоба на Земле родилась, кровь рекою полилась. Око за око, зуб за зуб! Стал мир жестокостью зарастать. Перебьют друг друга неразумные, за человека примутся.
Не стал он Матушке подмогой. И хоть любая тварь на ладони у Бога, да за каждым кустом не уследить! Пришлось доглядчиков народить – не богов – чином ниже, достоинством жиже, но крепких хозяев в лесу и в дому. Стал мир покоем крепок.
При них лес в грибах утоп, болото утицей закряколо, речка рыбой закишела. Но больше одной на нос не брали, в лес с двумя кошолками не ходили: засмеют! Чай, мол, рот не шире ворот! Вот какие праведные времена настали.
Велика Земля, всем места на ней хватает:  и камням, что остриями в небо тычутся, и равнинам, что скатертью лежат под родительской стопой, и лесу-частоколью с его обилием, и волне, что бежит по морю-океану. Живи да радуйся под одним законом, ладным для всех. И как складно все по началу получилось.
Прадеды того раззору, что на землю нынче пришел, не ведали. Жадность наша его привела. Каждый дороженьку к богатству сам мостит: лес вытоптал, речки вычерпал, до чрева Матушки добуровился.
Наплодили богов, хвалиться стали – мой, мол, лучше, праведнее. И чуть что за нож, в защиту праведных! Скольких побили, загубили во имя бога своего. Скольких ложью одурманили, и все неймется.
Терпелива страдалица наша. Глядит на дело рук своих сокрушается. В иную пору хляби разверзнет, припугнет детей неразумных. Да они не из пугливых. Отряхнутся, встрепенутся, и опять за свое. Доколь терпенье Матушки испытывать будем? Шибко досадим, шлепком не обойдется. Такое уже бывало.

Я сидел, зачарованный и речью цветистой, и мудростью бабки банной, в университетах не ученой. И думал – права она: жадность (страх) людская – источник всех бед – к вину ли, к плотским ли утехам, к сладкой ли еде. Какая разница? Все порочно и все наказуемо. Я не первый и не последний (но хочется быть последним), кто ощутил гнев Бога.