Лёшенька проза

Не читай, Игу.


Ба­буш­ка с са­мого ран­не­го детс­тва учи­ла ме­ня быть храб­рым. «Бо­ят­ься, — го­вори­ла она, — на­до толь­ко тог­да, ког­да на ос­таль­ное уже нет сил. А до то­го все­му на­до ис­кать ло­гичес­кое объ­яс­не­ние, у все­го в этом ми­ре оно есть: не де­мони­чес­кие те­ни пол­за­ют по сте­нам, а ве­тер ка­ча­ет вет­ви за окном, не рев чу­дови­ща раз­но­сит­ся по до­му, а ка­кой-то иди­от эта­жом вы­ше в два ча­са но­чи спус­тил во­ду в уни­тазе и, ко­неч­но же, ни­каких при­виде­ний нет, не су­щес­тву­ет, об­ман зре­ния, иг­ра све­та-те­ни, бо­гатое во­об­ра­жение, на­конец». В об­щем, я вы­рос очень храб­рым, сме­лым и уве­рен­ным в том, что лю­бое не­понят­ное на пер­вый взгляд яв­ле­ние мож­но на­уч­но и ло­гич­но объ­яс­нить.

***

      Так и в ту ночь, ког­да пе­редо мной сто­ял оде­тый в чер­ный кос­тюм-трой­ку полуразложившийся труп взрос­ло­го му­жика, я не­ис­то­во рыл­ся в архивах своей па­мяти, пы­та­ясь най­ти под­хо­дящее оп­ре­деле­ние то­му, что ви­дел. А то, что я его дей­стви­тель­но ви­дел, бы­ло не­ос­по­римым фак­том. Я не спал, я да­же не ле­жал в кро­вати. Ху­же то­го, я и до­ма-то ещё не был!

      Это про­изош­ло на ма­лень­кой АЗС на вы­ез­де из небольшого поселка: две ко­лон­ки, один кас­сир, один фо­нарь и я. Вре­мени бы­ло око­ло по­луно­чи, мо­жет нем­но­го за две­над­цать. Но, блять! Я не спал! Он вы­шел из ле­сопол­ки*. На тот мо­мент мне по­каза­лось, что силь­но нет­резвый гриб­ник ма­лость при­поз­днил­ся. Он шёл очень мед­ленно, с тру­дом пе­рес­тавляя но­ги, вре­мена­ми его ша­тало, и ка­залось — вот-вот зап­нётся и упа­дёт. В кро­меш­ной ть­ме прос­матри­вал­ся чёт­кий си­лу­эт, но не бо­лее. И по­ка я сле­дил за его приб­ли­жени­ем, собс­твен­но, боль­ше там смот­реть-то и не на что бы­ло, в соз­на­нии ук­ре­пилась мысль под­ки­нуть бе­дола­гу до до­ма. Но чем бли­же под­хо­дил «гриб­ник», тем от­чётли­вее я по­нимал — что-то с ним не то.

      Ко­лон­ка пе­рес­та­ла по­давать топ­ли­во именно тогда, ког­да те­ло за­мер­ло на гра­нице све­та, мет­рах в де­сяти от ме­ня. Нас­ту­пила гро­бовая ти­шина. Взо­ру от­кры­лось ужа­са­ющее зре­лище. Я так и за­мер с пис­то­летом в ру­ке. Не уве­рен, что ды­шал пер­вые мгно­вения. А ког­да вдох­нул, нос уло­вил тош­нотвор­но-слад­ко­ватый смрад, ме­ня мо­мен­таль­но за­мути­ло. Ни­ког­да не хо­телось бле­вать силь­нее, чем в ту ми­нуту. Но я не мог пошеве­лит­ься, ме­ня при­било, приг­возди­ло в ас­фаль­ту. Па­рали­зова­ло ру­ки, но­ги. Ка­жет­ся, я да­же не мор­гал.

      Толь­ко мозг от­ча­ян­но бил­ся в кон­вуль­сиях, си­лясь осоз­нать про­ис­хо­дящее: «При­кол чей-то? Ро­зыг­рыш? Ки­но сни­ма­ют?! Где ка­меры? По­чему так во­ня­ет?!» Я пе­реби­рал ва­ри­ан­ты с бе­шеной ско­ростью. Те­ло от­ка­зало, не слу­шалось ко­манд, но соз­на­ние бы­ло крис­таль­но яс­ным. «Это» дей­стви­тель­но сто­ит пе­редо мной. А ког­да за­пас скеп­ти­циз­ма был ис­черпан пол­ностью, и сил ни на что боль­ше не ос­та­лось, ме­ня за­топил страх. Жи­вот­ный ужас. Па­ника вол­на­ми рас­хо­дилась по те­лу. В ка­кой-то мо­мент приш­ла от­личная идея, что пора бы уже и зак­ри­чать, но раз­жать че­люсти так и не выш­ло. Но да­же ес­ли бы и раз­жал, то уве­рен, не смог бы вы­давить ни зву­ка.

      Сколь­ко это прод­ли­лось. Ми­нуту. Час. Веч­ность. Я не знал. В чувс­тва ме­ня при­вел крик кас­си­ра. Из две­рей выг­ля­дыва­ла жен­щи­на и что-то кри­чала, гля­дя на ме­ня. Что кри­чала, я по­нял не сра­зу, но ког­да ра­зоб­рал сло­ва, вы­ронил пис­то­лет и рва­нул в нее сто­рону:

      — Да­вай сю­да! — пов­то­рила она, уже, на­вер­ное, в де­сятый раз.

      Я прос­ко­чил в двер­ной про­ём и с раз­ма­ху впи­сал­ся в про­тиво­полож­ную сте­ну.

      — Да ку­да ж ты, бед­ный? Не убил­ся? Чай, не ста­ди­он, при­тор­ма­живать на­до. — она по­мог­ла мне усесть­ся на ста­рый скри­пучий ди­ван­чик и су­нула в ру­ки плас­ти­ковый ста­кан с ка­кой-то жид­костью.

      Я мах­нул не гля­дя. Ме­ня тог­да ма­ло за­боти­ло, что я прог­ло­тил, тем бо­лее, что вку­са ни­како­го не по­чувс­тво­вал. Внут­ри всё дро­жало, по спи­не ручь­ём тёк пот, ли­вер тру­сило и скру­чива­ло в спи­раль. Прав­да, тош­но­та от­сту­пила, а лип­кий страх сме­нил панический ужас. Прос­ну­лось лю­бопытс­тво: «Что ж это за хрень там бы­ла?» Я гля­нул в окош­ко: те­ло так и сто­яло там, да­же не по­вер­ну­лось в на­шу сто­рону. Толь­ко чуть по­качи­валось, как де­рево на вет­ру. Из­да­лека оно не ка­залось та­ким страш­ным.

      Я приг­ля­дел­ся к сво­ей спа­ситель­ни­це. Жен­щи­на лет се­миде­сяти, пол­но­ватая, ро­зово­щёкая, с соб­ранны­ми в пу­чок се­дыми, бе­лыми во­лоса­ми. Она си­дела в плас­ти­ковом крес­ле нап­ро­тив, у сто­ла с кас­со­вым ап­па­ратом и пуль­том по­дачи топ­ли­ва.

      — Ну, как ты? Ото­шёл нем­но­го? — спро­сила она учас­тли­во, взгля­дом ода­рила доб­рым, но грус­тным, ус­тавшим, что ли.

      — А-а. Это… Это что?

      — Это по­кой­ник, сы­нок. — от­ве­тила жен­щи­на бес­цвет­ным го­лосом.

      — Ага… По­кой­ник. А он… оно?

      — Опа­сен? Нет. Он ни­чего те­бе не сде­ла­ет, не бой­ся. Он во­об­ще поч­ти ни­чего не де­ла­ет, да­же хо­дит уже с тру­дом… — на пос­ледних сло­вах го­лос её стих и по­кати­лись слё­зы.

      — Как я на­де­ялась, что этот мо­мент ни­ког­да не нас­та­нет. И как я его жда­ла. Сы­нок, да­вай я те­бе чаю за­варю, а? А ты выс­лу­шай ме­ня, лад­но? И по­том за­будь всё, что слы­шал. А не смо­жешь, так и пом­ни, знать, Бог так рас­по­рядил­ся.

      Щёл­кнул элек­тро­чай­ник. Она пе­реда­ла мне стаканчик с ки­пят­ком, не вы­нув па­кетик. Я тог­да ре­шил, пусть будет, мне не по­меша­ет что-ни­будь креп­кое.

      — Это ведь не прос­то по­кой­ни­чек. Ле­шень­ка мой, сы­ночек единс­твен­ный. — она при­ложи­ла ку­лак к гру­ди и слег­ка пос­ту­кива­ла в такт сло­вам — Что же я нат­во­рила, су­мас­шедшая ста­руха?!

      Я весь подобрался и обратился в слух. Ладони обжигал нагретый кипятком пластик, но это сейчас не имело значения. Больше всего на свете хотелось получить объяснение всему происходящему. Поглядывая на неподвижное тело, некогда Алексея, я терпеливо ждал начала рассказа.

      — Прошлая весна отняла у меня Алёшу, — неуверенно начала она.

      Тусклые, наполненные слезами глаза смотрели на меня со смертельной тоской, с безграничным чувством вины. Взглядом она блуждала по моему лицу, словно искала малейший признак эмоций. Может, сострадание. Понимание. Участие. Но я не мог даже кивнуть, чтоб она продолжила рассказ. Всё во мне замерло, умерло, затаилось. Я только крепко зажмурился, а когда вновь посмотрел на женщину, она улыбнулась, сделала глубокий вдох и продолжила:

      — Ему было всего сорок пять. Совсем молодой, жить да жить. Не пил, не курил. Дальнобойщиком он у меня работал, на далёкие рейсы ездил. Всю Россию исколесил мой ребенок. С семьей у него не сложилось, разбежались. И ляльку заделать не успели. Один у меня. Ни детей больше, ни внуков. Ох, ты прости, что я так много говорю. Просто потерять его для меня — смерть. Хоть самой в гроб ложись…

      Она замолчала надолго. Чай остывал. За окном фонарь освещал кусок асфальта и фигуру, одетую в костюм. Всё казалось неправильным, ненастоящим. Пугающим. Я наблюдал за женщиной, погрузившейся в воспоминания. Моё присутствие перестало иметь для неё хоть какое-то значение, но я хотел услышать, что было дальше. Всё ещё надеялся найти происходящему рациональное объяснение. И не выдержав долгого ожидания, спросил:

      — Как он умер?

      — Как? — очнулась женщина. — Неожиданно. Вечером после очередного рейса почувствовал себя нехорошо. Лег пораньше. А утром не проснулся. Я ему оладьи спекла. Он их со сгущёнкой любит. Спекла и пошла будить. За плечо трогаю, а он холодный, как лёд. На боку лежит ко мне спиной. Сынок, совсем на себя не похож. Не мой мальчик. Пятнами черными весь, пол лица отёкшие, язык белый. Боже правый! Не мой мальчик! Не мой Лёшка. В лоб целовала, волосы нюхала, трясла его, дура старая. Звала и звала, криком кричала так, что соседка прибежала. Оттащила, скорою вызвала и полицию. Они ходили по дому, трогали его вещи, вопросы мне задавали. Фельдшер со скорой мне укол поставил и за руку держал. А потом Алёшу увезли. Врачи сказали — обширный инсульт. И ничего сделать было нельзя. А я себя винила. До сих пор виню. Разве мать не должна чувствовать, когда умирает её ребенок?

      Она вопрошающе смотрела на меня. А что я мог сказать? И должен ли был что-то говорить?

      — Не знаю.

      — Не знаешь… Никто не знает, сынок. Никто. Но разве я могла простить себе это? Не могла. На сороковой день я привела к Лешиному кресту тётку Нору. Элеонору Ивановну. Она древняя, как наш посёлок. Никто не знает сколько ей лет, да и сама она не вспомнит, когда родилась и кто её родители. Мы все ещё девчонками молоденькими часто к ней бегали. Кто погадать, кто приворожить, кто болячки вылечить. Она деток хворых на ноги ставила. Руками поводит, что-то пошепчет, и вот смотришь, уже здоровенький по улице бежит, смеётся. Все дни после похорон я на её пороге просидела. Просила её сына мне вернуть. Ты думаешь, я не понимала, о чём прошу? Понимала. Думаешь, невозможно это? — признаться, я ни о чём не думал, старался не пропустить ни слова. — Правильно думаешь — невозможно… Но я тогда о последствиях не думала. Чего мне, старой, теперь бояться, отрады не осталось. Самой на себя руки наложить — грех. А жить вот так, сколько Бог отвел, не могла. Долго она меня переубеждала. Характер у неё всегда скверный был. И ругала, и гнала, и проклясть обещала. А я каждое утро, только рассвет займётся, к её двери приходила. И всё-таки выходила. На сороковой день она вышла из дома, зло посмотрела, плюнула мне под ноги и сказала: «Иди за мной». На могиле мы с ней были почитай до заката. Она свечи жгла, бормотала что-то неразборчивое. Руку мне порезала, — женщина протянула раскрытую ладонь, поперек которой розовый неровный рубец красовался. Меня передёрнуло. Похоже, что порез был довольно глубокий. — И прежде, чем закончить, она мне сказала: «Сына я тебе не верну. Тело подниму, и сколько ты будешь жить, столько оно ночами к тебе приходить будет».

Она перевела дух и продолжила:

      — Так всё и произошло. На третью ночь он пришел. Чуть за полночь я резко проснулась, и как потянуло к окну. А там силуэт у калитки. Стоит, вот как сейчас. Как статуя. Ни в дом, ни даже во двор не смогла завести. Он всегда оставался у ворот, в одном и том же месте. Молча стоял до рассвета, а после уходил. В прошлом месяце я сюда на работу попросилась, в смену, ночь через две. Думала, не придёт сюда. А он приходит. Хорошо, здесь ночами машины почти не ездят. Ты, сынок, первый… Я ж поначалу и тому рада была, говорила с ним, всё рассказывала. И как скучаю, и как хорошо, что он приходит… Не сразу поняла, что не Леша это. А потом стала замечать, как меняются его лицо и руки, как плоть гниёт и трупный запах становился сильнее. Господи, прости! Что я наделала?!

      Слёзы ручьями полились по щекам, и последние её слова перешли в глухое рыдание. Я перевёл дыхание и снова посмотрел в окно. За рассказом незаметно прошла ночь. Небо светлело, отчетливо виднелась граница лесополосы, проезжая часть, бензоколонка и брошенный мной автомобиль. Но его, трупа, больше не было. Как он ушел. Когда. Куда. Может и хорошо, что этого я так и не увидел. Сейчас, в рассветной серости, всё произошедшее снаружи казалось не таким страшным. Больше пугала рассказанная история. Откровенно пугала рыдающая пожилая женщина. Чувство беспомощности загоняло в ступор. Сейчас бы просто исчезнуть и забыть о случившемся. Но куда там. Я молча встал и, не прощаясь, вышел. Дошёл до машины, сел и уехал, ни разу не взглянув в зеркало заднего вида.

***

      Мой дед был суровым человеком. Строгим, но справедливым. У него существовал свой кодекс чести и своё понимание добра и зла. Я многому у него научился и во многом похож на него. Так мне говорили всю жизнь. Закон написан для порядка, но совесть под закон не подогнать, как ни старайся. И быть с ней в ладу иногда может означать хоть раз в чём-то преступить закон.

      То что сотворила эта женщина — плохо. Но то, как она за это расплачивается, хуже в разы. Я должен был ей помочь, потому что забыть и жить как ни в чём не бывало, я не мог. Должен был.

      «Самой на себя руки наложить — грех». Меня не отпускало. Сны приходили раз в три ночи, как она сидит на заправке и плачет. Как в свете фонаря раскачивается тело её покойного сына. И с каждым разом оно меняется. А она вынуждена смотреть на то, как разлагается тело её ребенка.

      «И сколько ты будешь жить, столько оно ночами к тебе приходить будет».

***

      В ранних сумерках я приехал на АЗС. Не просчитался. Знакомая мне женщина открыла дверь:

      — Ты вернулся? Проходи, сынок. — Она пропустила меня внутрь. Я уселся на уже знакомый диван и протянул ей руку:

      — Забыл представиться. Алексей. Алексей Парфенов. — Я немного нервничал. У меня были причины волноваться. В её почти бесцветных глазах читалась радость, морщинки лучами разбежались к вискам. Она улыбалась.

      — Хорошее имя. Моё любимое, — сказала она. — а я Маргарита Васильевна. Тебе чаю налить?

      Мы много говорили. Сегодня она не плакала, и я был этому рад. Расспросил её о молодости, о муже, о работе в поселковой школе. И только однажды поинтересовался:

      — Он сегодня придёт?

      — Алёшенька? Да, он приходит каждую ночь. Ты не боишься? Не бойся…

      Я не боялся. Когда под свет фонаря ступило тело, я был спокоен.

      «Здесь ночами машины почти не ездят».

***

      Маргарита Васильевна умерла быстро. Почти не сопротивляясь. Я сильно сдавил ей горло куском провода, который принёс с собой. Всё заняло у меня меньше минуты. Предполагал ли я, что поступаю плохо? Нет. Я точно это знал.

      Я выволок её тело на улицу, погрузил на заднее сидение. Достал кусок полиэтилена, расстелил в багажнике и, натянув на себя перчатки и маскхалат, уложил туда разваливающийся труп. До лесополосы было метров пятьсот и в ширину она тянулась примерно столько же. Так что было где разгуляться. Подсвечивая габаритами местность, я вырыл одну неглубокую, но вместительную яму. Уложил тела рядом. Думаю, ей бы понравилась моя идея. Закидал землей до небольшого холмика и присыпал прелой листвой. А на соседнем дереве ножном срезал кору в виде небольшого крестика, чтоб не потерять их.

***

      Теперь я спокойно сплю. Но не на секунду не забываю, что в жизни для необъяснимого всегда найдётся место.