Гасконец в Менге, Констанция в Париже

(фрагмент из романа "Миледи и все, все, все")
        *           *           *
Не только приключений   нанесло    нам
течение эпох, клянусь пером!
Поэзия  –   проворная     мышь с лоном,
наполненным рифмованным добром...

...Знакомясь с не по возрасту смышлёным
героем, мы предвзятость уберём.
Он не был сединою убелён.
Сказать точнее, выглядел зелёным.

Пути в Париж вели со всех сторон.
Из всех столиц Европы в веке оном
Париж был гуще прочих населён.
Герой был, в пику жанровым законам,

отнюдь не всесторонне одарён.
Для юных шевалье, таких как он,
впервые мир предстал неотдалённым.
В мечтах юнцов Париж был покорён:

кто к гвардии прибьётся, кто к салонам,
кто к женщинам, в  любви  неутолённым…
Герой обидчив был, как ни крути.
Не лучший городишка на пути,

а гонору у жителей – от пуза.
Юнцу насмешки – тяжкая обуза.
Он рад бы не осмеянным уйти,
но где вы, пистолет и аркебуза!

Да, он – не украшение двора,
и скалятся тут все не от добра.
Приезжий вновь повёл нервозно ухом.
Насмешники толпились полукругом,
нахально-агрессивные с утра.

– Нахохлился,  глянь, птенчик, мол, а     вдруг    мы
   от ужаса пред ним в пыль сами рухнем?!
– Сейчас, мол, выну шпагу  остру я
   и сделаю из вас цыплят для кухни!

– Гляди, какая свежая струя! 
   А то ведь мы от скуки здесь протухнем.
    Каких гостей не зря сюда шлёт  юг нам!
Гость слыша смех, напрягся, как струна –

был до поры до времени не     вдруг    нем,
с толпою зубоскалов не бранясь.
– Лошадку предпочтёт он всем подругам!
– Он – белая  ворона  среди нас!

В костюме не от фирмы «Адидас»
(но виделся спортсмен в юнце-постреле)
воспринял шутку гость ещё острее.
Своей лошадки словно бы стыдясь,

смущённый всадник спешился быстрее,
чем муха, если б та за ним гналась
(но та неслась к навозу – ей виднее).
Кто шпагу вынимает не на раз,

тот сам на корм слать мухам вправе в гневе
обидчиков  своих – и кто б их спас!
Приезжий явно был не лоботряс.
Таких непредсказуемых подчас

убить гораздо проще, чем отшлёпать.
Держась за шпагу, явно не на ланч
гость спешивался, хмурясь, как палач.
Насмешки перешли в невнятный шёпот,

ведь путник был, как чуток, так и зряч.
Разумникам подсказывал их опыт,
что парень не от  дурости  горяч
и выпотрошить может их за хохот.

К насмешкам трус привыкнет, как к ярму,
но это только трус, чей пыл курьёзен.
Поскольку приучает путь не к розам,
а к грязи и словесному дерьму,
в пути был шевалье ух как серьёзен
и действовать старался по уму,
тем более что гвалт не на дому.
Пусть думают, что он суров и грозен.

Боятся пусть будить в нём сатану!
Мол, расступись, не то, как садану!
Пора всех разогнать иль бросить оземь,
но что цыплят считать – ещё не осень…
               .            .            .
– ...Ох, щас в     крови     я чьей-то потону!
   Щас эта кляча станет однонога!
   А следом я     фигляра     подомну!
   Мне кажется, ему тут одиноко!..

   Меня     пустите к антиподам, ну!
    Пустите или  мне тут станет плохо! –
воскликнул кто-то страшный, как эпоха.
Юнец не ждал подобного подвоха.

Не стыдно ль век молчать лишь потому,
что олухов столпилось слишком много
и к ним, чуть что, придёт ещё подмога!
Не могут отличить бойца от лоха?
Чужак попал впросак – теперь ему
полезней не постой, а путь-дорога.

Как некий Голиаф, неукротим,
громила не отпустит без залога.
В глазах всех местных выглядя крутым,
приезжего юнца приняв за лоха,
с амбалом схож был гвоздь переполоха.
В невежестве своём неукротим,
спеша разведать, шут или кретин
бросает вызов всем, но кончит плохо,
к приезжему направился один
от скуки изнывавший дворянин
из местных агрессивных зубоскалов
(с юнцом зелёным явно несравним).
Плевать, откуда, с гор или равнин,
чужак нагрянул к ним, ища скандалов.

Видавший в жизни всё абориген
(по шрамам ясно, что боец матёрый)
на парня бросил взор, легко в который
мы нынче вложим образ «взгляд-рентген».

Гроза юнцов свиреп был и огромен.
План боя сходу сам изобретал,
взор свой со взором юноши сплетал –
напор аборигена был нескромен.
Какие     у приезжего лета…

Начни он бой и будет вмиг разгромлен.
На свисте бы взять старт, на вопле, да
юнца бы  запугать,  но вот беда:
поставлен у него взор хоть куда!

Точнее, взор был тоже непреклонен.
И скроен был юнец не из соломин.
Знакомство продолжая без имён,
громила, неприятно удивлён,

топтался на гостиничном подворье,
но вскоре улыбнулся поневоле
отважному юнцу и вышел вон
без шума неуместного и вони.
Зеваки, подходя со всех сторон
с мечтами о дуэльном перезвоне,
шпаг так и не увидели. Урон
никто тут не  понёс  на сей раз, кроме
червя, что подвернулся сам вороне.
Не пьян и потому не интриган,
юнец, скорее гном, чем великан,
был горд своей победою бескровной.
Противник, отступив предельно скромно,
подал пример смущённым землякам.
С понятием, что можно, а что стрёмно,
Преследовать никто не подстрекал.
Юнец, на прочих глядя, как на брёвна,
не мог себя вести спокойно-ровно.
Вальяжно завалившись в общий зал,
на радостях себе он заказал

обед из блюд мясных, в конце  заел их
десертом, запивая всё вином.
Как только в состоянье недурном,
однако же из ряда осовелых,

довольно жмурясь, сыто он рыгнул,
пред ним возник тот давешний верзила
и грубо откровенно намекнул:
– Да, жрёте вы по-скотски! Где же сила
  и ловкость в вас теперь? Простыл и след.
  Вы – просто заурядный шпингалет!
  Молокосос без опыта и стиля!
   Свинёнка наблюдать тут мне постыло!
Поправив запылённый свой колет,
парнишка усмехнулся: – Речь не льстива.
  Я мало ел и тощ стал, как скелет.
  Эй, сударь! Сколько прожили вы лет,
  на всех взирая наглым взором сверху?!
  Для вас написан дьявольский завет?
  И что за бес сюда открыл вам дверку?!
  Неужто так спешите на примерку

  вы собственного гроба? Мой совет:
  Протрите зенки! Выйдемте на свет!
  Должно быть, пива выпили бадейку?!
  Всё сказанное в адрес мой – навет!

  В ответе ль вы за глупую проделку?
  Иль пьёте, беспричинно веселясь?
  Напрашиваетесь ли на проверку
  бестактных ваших домыслов сейчас?

  Со мною на дворе без промедленья?
  Коль вы любитель слов, то исполать
   вам будет лишь за ваши извиненья.
– Для вашего лишь, сударь, ободренья

  признаюсь, что мне жаль вас убивать.
  Среди костей куриных и бараньих
   вы быстро просыпаетесь! Виват!
– Вы! Толстый Зад! У мужеловов драных,

  наверное, всегда вы нарасхват!
  Застать меня хотели вялым в ранних
  желаниях уснуть? Не виноват
  я в ваших, сударь, разочарованьях.

  Мне ж     легче     вас колоть в соревнованьях
  клинков. Для вас противник маловат,
  однако же вам будет, Толстый Зад,
   нетрудно отыскать дорогу в ад!

Любители скандальных развлечений,
от путников-дворян до местной черни,
столпились на гостиничном дворе.
Спектакль им интересен был вдвойне.

– В привычках ваших жрать – немало скотства.
    А я в     бычков     привык клинки вонзать, –
сказал амбал и с видом превосходства
пытался малолетке навязать

манеру фехтовать по-итальянски:
лавируя в пространстве, как вьюнок,
клинок цепляет вражеский клинок.
Их сцепка не замешана на ласке.

Бой тесен. Нервы собраны в комок.
Подвижный, но устойчивый замок
из пары шпаг. Юнец в такой манере
сражаться не привык, по крайней мере,

он выдержать дистанцию сумел
так ловко, что амбал остервенел
от быстрых нескончаемых наскоков
проворного юнца. Лишиться  соков

своих иль даже  жизни  мог амбал,
ошибку совершая за ошибкой.
Когда спиной упёрся он в амбар,
парнишка от души, хоть и не шибко,

внушил врагу: вот ты связался с кем!
– По вам  закажет  кто-нибудь молебен? –
юнец был как боец великолепен:
в решительном своём рывке-броске

врага кольнувши в руку, тут же следом
плашмя клинком ударил по башке.
Без тяги к поучительным беседам,
лишь шпорою звеня на сапожке,

притоптывал ногой он с нетерпеньем:
когда же враг, очнувшись, скажет первым,
что бой свой, несмотря на ратный труд,
позорно проиграл он в пять минут!

Громила получил от парня взбучку.
Юнец приставил к горлу напрямик
ему клинок: – Сейчас проткну, как ручку.
   Такой уж я бываю озорник.

Глаза амбала, сдвинутые в кучку,
туманились. Когда сознанье в них
проклюнулось, услышал почемучку
с     досадой     он, закрыл глаза, но вник:

– А почему бы вам, не     сдаться,     сударь?
   И почему, теряя быстро удаль,
    вы больше не поно'сите меня?
– Вы молоды. В былые времена

  в бою я был не менее подвижен.
  Сам на себя и шпагу я обижен.
  А вам её по всем своим правам
  не терпится забрать? Ну, я же вижу.

   Но пусть же не достанется и вам! –
амбал сломал клинок свой пополам. –
  Из мелочности или для престижу
   возьмите, коль хотите этот хлам…
                *           *           *
...Саму себя милашка всполошила:
не жизнь, а возрастная западня!
И мысль о том колола, словно шило.
Сперва, как ей минуло двадцать два

и Жизнь одежды юности расшила,
Констанция была неустрашима,
но… время –  быстроходная  река,
а Жизнь в ней не  скалистая  вершина…

Тот  сам  себе старенье предрекал,
кто вглядывался долго и обширно
с печалью в отражения зеркал.
«Быть вечно молодою – слишком жирно,

чтоб юностью горел взор из глазниц», –
прозрение по-женски. Словно ширма
меж зеркалом и взором пала ниц,
чтоб взор достичь запретных смог границ.

«Черты лица, считала, нерушимы?
Сомнений в том и     то     ведь не терплю!
М-да, милочка, дела твои паршивы.
Себе былую веру не вдолблю.
В глазах нет блеска – это не к добру…
С чего бы тут прорезались морщины?
У рта, у глаз… и линии на лбу…
Ужель их замечают и мужчины?!
Сама с собой я нынче не в ладу.

Страдаю целый час – куда уж дольше!
Сама себе не хлопая в ладоши,
ты хоть бы уж, меняясь до основ,
в  сочувствии  к себе не прекословь!..
О, Время! Твой подарок не роскошен! –
сужденья молодой и нежнокожей
милашки были зеркалу не вновь. –
Гравёр по лицам! Вновь ты, враг мой, ожил!
Не так стремглав  резцы  свои готовь!
Миг красоты, как за окном прохожий:
шёл мимо, подмигнул – и вся любовь»!

Не в силах поселить в глазах смешинку –
уж больно факт бессилья вопиющ –
вздохнув, утёрла женщина слезинку:
«Хоть всю себя напудри, распетрушь –
что толку делать жалкую разминку?!
Ну что ж, в былой красе я не возникну.
Чуть постарею… ну так не  умру ж!
Зато есть у меня хороший муж.
Не уличён ни в пьянстве он, ни в гневе:
руки не  поднял, не сорвался в крик.
Пусть буржуа. Пусть вовсе никаких
гербов  на родовом его нет древе.

Пусть малость неотёсан, даже груб.
Простой галантерейщик, в меру скуп.
Зато служу я нашей королеве!
Где-где, а вижу Анну в самом чреве
Парижа, в сердце Лувра. Высший клуб!
Где слышу голос, где читаю с губ…
В достатке и в уюте, обогреве
с моим супругом как никак живу ж?
На мне женился, как Адам на Еве.
Меня муж не ревнует к королеве.

Таскает на руках над грязью луж.
Меня годами любит – тоже муж.
Своей ко мне любовью даже хвастал!
Меня оберегает от тревог
и предан     мне     он, как английский дог.
Конечно, для меня он      староват    стал.
Ленив стал на супружеский свой долг.
Зато не знаю я рукоприкладства,
в семейных незадачах зная толк.

По жизни я не знаю унижений
ни бедностью, ни множеством проблем.
Ла Порт, мой крёстный, сделал    протеже   мне,
а в Лувре я всегда довольна всем.

На улице не страшен мне разбойник –
меня со службы рад встречать супруг.
Да, скучен мне семейный узкий круг.
Коль жизнь разнообразит мне любовник,
тогда обзаведусь я молодым.
Жизнь без любви, как туфли без набоек:
зря снашиваясь, делает пустым
мой женский век…  Господь,  меня прости»!
                *            *            *
           (продолжение в http://stihi.ru/2022/12/06/5517
            "2. С таким мужчиной женщина честна, пусть и воровка")