Алька

Алька не любила материны супы, никакие.
Супы мать всегда варила жирнющие, с большим количеством мяса, так что ложка стояла.

Губы после поедания этих супов, становились тоже жирными, покрывались почти что восковым налётом, который Алька, втихаря от матери, отскабливала мочалкой с мылом.

Мать ругалась на Альку, что ничего не ест, кобыла худосочная, но потом всё же смирилась с Алькиным протестом и перестала кормить насильно.

Алька прибегала с улицы, голодная, с немытыми руками и чёрным лицом, хватала кусок хлеба и улетала обратно, к дворовым играм. Мать вслед только успевала крикнуть - котлету-то хоть сожри, полоротая!

Но "полоротая" уже не слыхала, кубарем скатываясь со ступеней лестницы, с громом распахивала двери парадной и снова окуналась в зелёный дворовый солнечный мир.

Вечером мать, ставя отцу дымящиеся щи, жаловалась
- Петя! И ничего в неё не запихаешь, прибежит, хлеб схватит и вон, гулёна! В чём душа держится, не пойму?

Петя, не торопясь, хлебал наваристый супец, крякал от наслаждения и молчал. После того, как мать выговаривалась подчистую, доедал последнюю ложку, оставшимся маленьким кусочком хлеба обтирал с тарелки остатки капусты и отправлял в рот. И прожевав, глубокомысленно изрекал - Ну мать, что ж!
И непонятно, к чему относилось это "что ж" - то ли к Альке, то ли к щам, то ли к самой матери...

Мать ставила второе, заваривала чай, чёрный, как южная ночь и садилась напротив, с любовью глядя, как Петя аккуратно и с аппетитом уплетает её стряпню.

 - Ты б поела, сама-то - говорил Петя, ловко расправляясь с материными пухлыми, с румяной корочкой, котлетами. Но мать, всегда отнекивалась - Да я уже сыта, кушай, Петя, кушай.

Осенью Алька пошла в седьмой класс. Несмотря на то, что она "питалась воздухом", враз как-то покрупнела, раздалась в росте и весе, перестала походить на девочку, повзрослела и похорошела.

Даже ходить стала по-другому, то всё носилась с ребятнёй, шило в попе, а тут и осанка появилась и стать, грация в движениях. Старшие ребята, да и мужики, рты разевали - Это кто ж? - Алька чё ли, ядрить твою, вот так дела?! Алевтина Петровна - ужо, какая там Алька!

Петро устал гонять кавалеров от дверей, держал Альку в чёрном теле, никуда не пускал, ни на дискотеки в  Дом культуры, ни в кино - только семьёй ходили, требовал, чтобы в девять была дома,думала об учёбе, да с младшим братом нянькалась.

Потом наступили чёрные времена, отца уволили, и пришлось искать работу вдали от дома. Уезжая, строго настрого наказал не терять дочке голову на плечах. А если кто особо настырный попадётся, так будет иметь дело с ним самим по приезде. И батя сжимал пудовые кулаки - Знаешь, небось, мало не покажется. Алька знала, да и в посёлке о жёстком характере и силище Петра наслышаны были все, от мала до велика.
 
Мать раздражалась всё чаще и чаще, то ли ревновала, то ль завидовала дочери, но общалась с ней уже только на повышенных тонах. А то и руки распускала...
Алька молчала, плакала в подушку вечерами и вела дневник - писала детские стихи о заморских принцах и королях.

Шло время, ничего не менялось, кроме растущих детей. Алька стала настоящей красавицей, да и младшенький Котя, вытянулся, покрепчал, мужичком становился. Девять классов Алька окончила на пятёрки. Мать только подурнела лицом и фигурой и всё реже вставала с постели, разве что прибраться в доме, да сварить щей к приезду мужа. Пётр шабашил где-то на стороне, строил дома, приезжал редко, с подарками. Кидал нехилую пачку денег на стол, скидывал верхнюю одежду, обнимал детей, кололся отросшей щетиной. Мать обнимал осторожно, как фарфоровую, будто боясь разбить, гладил по волосам с нежностью, укладывал в постель и долго "разговаривал разговоры".

Мать тихо жаловалась, плакала с подвыванием и всё о чём-то просила.
Хозяйство было полностью на Альке, на лето знакомая матери устроила подрабатывать в продмаге. Так, ничего особенного, вроде девочки на побегушках, подай-принеси, но копеечка капала, да и опыт набирался какой-никакой.
 
Как-то с города, когда отец был дома, в очередной раз приехала материна старая подруга - Лидка, яркая, громкоголосая блондинка с красными губами. Лидка уехала из посёлка лет десять назад, деревенской наивной дурою с длинной косой, а приехала  худой, модно одетой столичной штучкой. Парикмахером-универсалом московского салона красоты трудилась Лидка, обросла связями, как мхом, и изредка наведывалась в родной посёлок блеснуть положением и городской неземной красотой. Как правило начиналось всё с малого - с расхваливания прелестей столичной жизни, с козыряния  звёздными именами, а после распития привезённого Лидкиного элитного вина, начинались уже горячие дебаты на тему, где и как жить хорошо.

Алька слушала взрослые разговоры с открытым ртом. Батя горячился, стучал по столу кулаком и всё пытался узнать, когда Лидка замуж-то уже выйдет, или она там, в городе, за десять лет так никому, деревенская, и "на фиг не сдалась".
Мать пыталась мирить спорщиков, но Лидка только подкидывала дровишек в словесную перепалку.

 - Вы у детей своих спросили бы, хотят они в вашем посёлке, который одно название, что городского типа, а на деле село селом, загибаться всю жизнь или мир посмотреть, себя показать? Что тут делать - с тоски подыхать только, а в Москве - культура, и жизнь бьёт ключом... Возможности, опять же!
Расходились уже далеко за полночь, так и не придя к какому-то общему знаменателю.

Спать тёть Лиду положили в одной комнате с Алькой, и сквозь сон Алька слышала, как тёть Лида чмокнула её в щёку, и дыхнув алкоголем, шепнула - Беги, Алька, не будь дурой, беги в столицу!

Утром, несмотря на поздние посиделки, Лидка уехала на семичасовой электричке.
Расцеловалась с матерью, повинилась немного, что бушевала вчера.

 - Сама не знаю, какая муха укусила, Маш! Много лишнего наговорила, живёте и живите, как нравится. А если чё, приезжайте. Да и Альке надо поступать, хоть в ПТУ - профессию получит, всегда при деньгах, опять же... Швеёй можно или поваром. Потом в техникум, а то и в институт, с головой-то у неё всё в порядке. Думайте, Маша, думайте, она у вас девка видная, в посёлке пропадёт, а в Москве возможностей навалом, только успевай реагировать, глядишь и устроится!

Через неделю отец уехал шабашить, а Алька пропала.
Дочку обыскались, мать забыла свои болезни и бегала по домам и знакомым, как угорелая, пока не выяснилось, что Алька у тёть Лиды в городе.
Лидка по телефону категоричным тоном заявила матери, что Алевтина будет жить в её двушке в Одинцово, помогать ей в салоне и попутно учиться, и тема на этом закрыта раз и навсегда.

На робкие материны попытки воззвать к Лидиному разуму и сочувствию, и поговорить самой с Алькой, Лидка сказала - Пока - и повесила трубку.

 - Ну, что ж, - качнула мать головой Коте - Может и к лучшему, Лида её жить научит, а мы и сами справимся как-нибудь.
   
***

Через одиннадцать месяцев, Алька, брюхатая, стояла перед родительским домом и с тоской глядела на окна квартиры. Живот был огромный, поясница разламывалась, Алька одной рукой, поддерживала живот под низ, а другой подпирала спину. На Узи сказали, будет дочка. Хорошо, хоть не двойня, при таких-то размерах - мелькнуло тогда в голове.

Лифт, как всегда, не работал, и Алька, чертыхаясь, еле поднялась на шестой этаж.
Нажала кнопку звонка и застыла на пороге. Дверь открыл отец. Моментально оценил её новые необъятные размеры и побледнев лицом, выругался, смачно плюнул перед собой.
 
- Научила Лидка жизни! Ну проходи, дочка, давно не виделись.
У Альки задрожали губы и она, дитё дитём, разревелась прямо у дверей.
Из квартиры пахнуло кислыми щами, мясом, и навстречу Альке шагнула мать, придерживая двумя руками огромный живот.