Опоздание...

В кулак курил и хрипло матерился,
и мало ел, хоть часто наливал;
он этой ночью мне опять приснился,
и больше этой ночью я не спал.
Я был его моложе ровно вдвое,
максималистом был и осуждал
босяцкие привычки, все такое,
а он по жизни втрое больше знал.
Мы были с ним совсем чужие люди,
и я к нему частенько заходил,
он одинокий был, но не зануда,
я просто слушал, он курил и пил.

И говорил.
Он говорил не много
и байками рассказы называл,-
казенный дом и дальняя дорога,
и то, о чем задумчиво молчал.
Не осуждал, не каялся с похмелья,
ни от кого и ничего не ждал,
зимой ходил в поношенной шинели,
а деньги... деньги просто презирал.
Я спорил с ним до хрипоты, до крика,
пытаясь доказать, что он не прав,
как неопровержимую улику
трепал его залатанный рукав.
Он усмехался, наливал рюмашку,
закусывал кусочком колбасы
и говорил:"Ну, это ведь не страшно!
Давай, я починю тебе часы!"

Промчались годы.
Все перемололось.
Как тяжелы вы, жизни жернова!
А мне его глаза приснились снова,
щетинисто седая голова;
а мне сегодня не хватает баек
и мудрости в молчании глухом:
он не успел признаться в том, что знает,
а я не спрашивал, надеясь на "потом".
И я гляжу в окно и жду рассвета,
его далекой светлой полосы,
уходит ночь, а я и не заметил...
Лишь тикают те самые часы.

 Николай ЛЯТОШИНСКИЙ