Жил-был

Что же на самом деле со мною ещё не сплыло–было? Так это просто: собственно, больше ничего другого и не упомнить: чья-то сумасшедшая бабушка соседним двором ходила, в лесопосадках — тени и смрад стеклотары искателей темных, свои же бабушки отличали гул «рамы» от воя «штуки», умели выхаживать при семидесяти процентах ожогов тела, деды обстоятельнейшим образом вкусно, долго курили, выпить умели, всех любили, холили свои «Москвичи», «Украины», никогда ничего не рассказывали, как ни пытали их внуки, за круглым столом под абажуром мы пили чай, Толкунова пела, было уютно, когда среди ночи слышал: часы на стене ходили, с родителями весело было ехать до Тихого от соборов старинных, разноцветные немецкие игрушечные солдатики и индейцы, раскраденные позже одноцветною злою дворовою шпаною, отважные разведчики, пилоты, молодо- и просто гвардейцы, чехословацкие и советские чудо–девочки будущего — волос копною, тот же волос копною коротким и жарким летом — наяву, к перепугу родных: остывшие борщ с котлетой, подпольная переплётная мастерская поддельных сонетов, не явленных никогда, ни за что, никому, поминки по единственно познанному разновеликому строю, музыканты со взглядами Брюса Ли, непонятный младенец в хлеву, иду и смотрю, с мавзолея мне машет счастливый Толик,  и всяк сам себе казначей, консильери и воин, и шагала лошадь вдали наливает нам спирт для протирки коленок в ментольном дыму, чего уж греха таить: доминантсептаккорд, стальные подушечки пальцев, дорога в «МетрОполь» от Курского шла через недобро известный пруд, мимо особняков одного дурачка–скитальца, двух безупречно других пророков–зануд, N сыновей с отцом — смущенным и радостным капитаном, переодетый Гоголем в Пушкина, с потрепанным чемоданом, мимо Грибной Заставы в замок, в Москву! шел, ревматик и плут, в замок, однако ж, пришло только одно Оно, потому что у Карла был порох мерзотно мокр,  потому что до полковника наконец-то дошло письмо с пейзажами, нарисованными молоком и вином, потому что все поставили всё на город Зеро, а выпал не всем и не весь прошлогодний снег, бегущая лезвием волн замедляет свой страшный бег, и чатланин с пацаком отныне братья навек,  и внезапно понятны, «свои» имена «Юра, Володя, Вася» — отцов завет, разумеется, разных морей и степей закат и рассвет, к соседке-старушке лишь жалость, и страха нет, в лесопосадке затихший в дурмане друга скелет, заговорил разрешенными текстами отсидевший своё Борменталь, Переделкину, Ясной Поляне, Биариццу и Ницце разрешён Сахалин, такие родные бедовые девушки девяностых, августова печаль, вступление безо всякого блата в бессрочный лирико-физический институт, вешки: учился–женился–дом–дерево–дети–заботы–вымпел за труд, с добавкой и прибауткой съеден с друзьями каменной соли пуд, сошедший с купюр Коммунальный, Щучий рынок, город–детройт Берлин, и уже поистерлось наскальное «Киса и Ося бывали не раз и тут», приходилось (как всем) «биение жизни ну ощутить», насвистывая «Summertime», сияя своим топором, за часами ходить, любил «Ностальгию» слушать, смотреть, читать, к тому попривыкнуть боюсь, что дальше — она, тишина, о своих в двух словах без комка в горле не рассказать, живым — спасибо, прочим — терплю до сна, и посему вернусь ненадолго туда, где цветной телевизор — радостный шок: яркие книги за синим костюмом панорамщика международного, но это что: красный комбайн, синее небо, пшеница желтая рекордно собрана в срок, и всё понятно и просто, и как хорошо улыбаются лично дошкольному мне Капица, Дроздов, Сенкевич, Белянчикова, Иванов, и даже невыносимо строгий знатокам Рагнарёк ворошиловский — ок, вспомнился яркий снег классическим пушкинским днём в тайге, и как после тайги в Чертанове Космическом Северном остолбенел, как брейк–данс Колбасьев исполнил вдруг, озорной капитан, как не мог от твоих отвести своих глаз, угрюмый слепой болван, как тревожно перед восьмым «Одиночным» сам в перископ глядел, и думал, гадал о ней, а не об обреченном на «пшшшш» враге, перемотаем: прыщавы, растём, поём и пьянеем, весьма некстати смешно блюём, в МЖК, ДК и лесах всё-всё познаем, на комдивовских дачах, на набережных и в высотках своё и чужое берём, это недолго: вот уж и сытых кофеен ряд, еду куда-то, накоплен стократно достаточный яд: утром хмурым Паоло и Федерико через зеркало друг на друга глядят, недобро сопя, главное: всю эту мутнодельную ясноглазую неандертальщину я весьма далёко видал, главное: почти не предал себя, главное: слово живое по-прежнему расправляет плечи свои и мои, смеюсь, тетешкаю, уважаю, люблю, и с удовольствием на море Северное с Болотного острова, что на Балтийской косе, смотрю. А вот и всё. Мораль очевидна: другого просто не вспомнишь, и не потому, что не в кайф, don’t fight your predictable future. Smile. Finally choose lust for life.