До одури хочется Белкину жить

Из цикла ГРУСТИТ ТОВАРИЩ БЕЛКИН.

До одури хочется Белкину жить,
пусть не Агасфер он – блуждающий Жид,
но тоже желает бродить по Земле,
подранку зализывать кровь на крыле,
по козьей тропинке спускаться в ущелье,
в тайге наслаждаться еловой постелью,
ловить окуней на стальную блесну
и в Лете собой не печалить волну.

По синему морю барашки бегут,
на друга с кинжалом бросается Брут
и небо глядит с неизбывной тоской
на гонор людской и на табор людской,
не помнящий неги, не помнящий ласки,
спокойно не спящий, а с вечной опаской
за дверью, зажатой в тиски косяков
тремя ригелями надёжных замков.

Рябина-малина в лесу отцвела,
рискует поэт: эх, была не была,
внесу что-то новое в хлипкий сюжет,
пусть Слово увидит немеркнущий свет,
сквозь дым пробивающий путь к человеку,
несущего на пирамиду к ацтекам
безропотно сердце под каменный нож:
спеши, человек, не рабом ты умрёшь!

И Белкин умрёт, распрощавшись со всем,
внесённом в архаику прошлых поэм,
в бесчисленный ряд бесконечных стихов,
ненужных истерике нынешних мхов,
хвощей, к нам вернувшихся из мезозоя;
умрёт, как положено, лёжа, не стоя,
и вновь в одиночку уйдёт Агасфер
скитаться под сводами взрывчатых сфер…
«»»»»»»»»»»»»»»


Мир сузился до щелки,
никак в него не влезть,
грустит товарищ Белкин,
покуривая смесь
бумаги с никотином
под ником сигарет,
и не вбиваясь клином
в чужой авторитет.

У каждого свой имидж,
свой путь в «куда-нибудь»,
согласен Белкин с ними,
но только на чуть-чуть;
на незнакомых тропах
он застревал не раз,
и снова к Пенелопе
шагал сквозь мрак и грязь.

Спасенью благодарность
творит душа, творит…
А Гея биполярна,
магнит она, магнит –
отталкивает где-то,
притягивая вновь
грустящего поэта
без вычурности снов.

Опять товарищ Белкин
задумался о том,
нужна ли Богу грелка
в пространстве ледяном,
чтоб для него расширить
космическую щель
без мыслей о кефире
и тапочек в постель?
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»


Из цикла ГРУСТИТ ТОВАРИЩ БЕЛКИН.

Прочувствовав подделки в назначенном на слом,
грустит товарищ Белкин о чём-то неземном 
и, вжившись в чьи-то муки, отвергнув эстрагон,
закусывает луком ядрёный самогон.
Он плоть от русской плоти, не чужеземец, нет,
не алеутский котик, не лебедь для Одетт,
не вздёргивает ножку в немыслимом прыжке
и, чествуя окрошку, горбушку мнёт в руке.
Не веря славословью и злобы не таясь,
наедине с любовью он нежен, словно вязь
пушистой паутины для ловли юных дев,
увлекшихся терциной под ласковый напев.

Грусти, товарищ Белкин, но шуточки забудь,
к девчонке-недоспелке тебе заказан путь,
свою матрону тискай в глухом лесном углу
и пей чаёк с ириской, похожей на смолу.
Простецкое – простому, высоким лбам – простор,
без молнии нет грома и не разжечь костёр,
погашенный дождями из вереницы лет…
Но это между нами, наш болевой секрет!
Ага, и сбоку бантик расцветкой в малахит,
и Алигьери Данте терциной не грешит,
и где-то зеленеет кавказский эстрагон,
и дар от Гименея – неповторимый сон…
«»»»»»»»»»»»»»»»»»


Вдалеке от тех пенатов,
где учился я когда-то,
проживаю, не ворча,
не врубаясь в жизнь сплеча,
не вступая с миром в склоки
недостреленной сорокой.
Всё течёт по Домострою,
буря мглою небо кроет,
мгла за Балтику летит
и светлеет на пути,
белобокие паромы
не затягивая в омут.

Приезжала в гости мама,
беспокойными руками
выносила за порог
мусор и вязала впрок
внучке кружева-салфетки
по рисункам дальних предков.
Внучка бережно хранила
устаревшее по стилю,
но (эх, жизнь, ты не права!) –
пожелтели кружева,
мама уплыла к Аиду,
не держа на мир обиды.

А в саду созрели вишни,
беспокоится Всевышний,
что дрозды всё объедят
и оставят правнучат
без компота и варенья
в дни их светлого рожденья.
Не волнуйся, я на страже,
ломти хлеба сам намажу 
толстым слоем волшебства –
горкой, не едва-едва –
пусть смакуют чудо это,
словом ласковым согреты…
«»»»»»»»»»»»»»»»»