Дневник 124 Поэтические страхи

  Мне кажется, ребёнок должен пережить всякие разные естественные страхи, боли, страдания, что ему по силам, конечно… Дети, пацаны, лишены сегодня того, что формирует любознательность, закалку, терпение, выносливость, определённое мужество, устойчивость перед необычным и одновременно сохраняющуюся к нему поэтическую тягу. Система запретов сегодня практически тоталитарна. Хотя, как любая тоталитарность, она рождает хаос и личную систему отмены запретов. Но всё-таки, вижу я, вкупе с засильем «смартфонов» и почти полным отсутствием всяких обязанностей перед мамой и папой, школой, элементарным хозяйством (я говорю о деревне) она действует, эта система, и рождает странно беспомощных монстров, психологически, физически и морально ущербных.
  Может быть, одной из подсознательных сил, родивших мою простенькую книжку «Ребята с нашего двора» и явилось неприятие «обабивания» пацанов, которых я вижу в школе у себя, – часто неповоротливых, тяжёлых на подъем, грузных, много едящих, односторонних крайне в интересе (интересов нет потому что!), с враждебным отношением ко всякому приключению, свежему внутреннему порыву, романтическому поступку, чтению, спорту (!) и так далее.
  Вспомнил маленький эпизод из детства.
  Я жил уже без папки и мамки. Жил у сестры. Муж Зои был в прошлом детдомовец. Работал механиком, потом инженером на весёлом тогда комбинате, ещё не порушенном перестройкой. Он был (и сейчас остаётся) заядлым рыбаком и охотником.
Однажды, в конце мая, он взял меня на рыбалку. Дошли мы с ним до Белого луга, что под деревенькой Плоское. Белый луг отличался раньше, особенно по весне и раннему лету, глубоким и широким заливом, где можно было ловить ельцов, сорогу и голавля.
И Игоря на удочке было два крючка, у меня – один.
  И вот серебро Белого, обданного предвечерней росой луга, весёлая и азартная гладь реки с бликами уходящего солнца, первые жирные короеды, нацепленные на крючки, дрожь ожидания, тайна речной глубины…
  Вдруг Игорь потянул на себя удилище и вымахнул на берег сразу две большие серебристые рыбины. Он подмигнул мне лукаво, показал загнутый кверху палец, снял рыбу и снова полоснул по воде лесой с поплавками и грузилом. Через пару минут он снова волочил на берег два сверкающих чешуей остова. Я не завидовал – я заворожённо смотрел на «папку».
  Вдруг сам почувствовал волнующую упругость удилища и скоро рухнул маленьким тельцем на рыбину, бьющуюся на серебре луга…
  Пацаны деревенские на том, левом берегу Вели, забыли о своих поплавках и ловле. Они удивлённо наблюдали, как мы, одного за другим, вымахивали на сочные травы голавлей.
  Позже, уже дома, мы набросали из травки в пестерях почти целый таз рыбы.
Когда клёв внезапно закончился, мы двинулись дальше, вверх по реке.
  На одном из сумрачных и совершенно мне незнакомых участков Игорь приказал мне «ловить здесь», а сам двинулся ещё выше и скоро исчез за речным поворотом. Когда мы вышли из густого ельника к этому мрачноватому местечку, из тёмного лапника уже тянулись к реке холодные тени. Спичек мне Игорь не оставил, насчет костра не похлопотал, и скоро я остался один на один с холодно мерцающей рекой и мрачным ельником за спиной.
  Тьма вокруг меня сгущалась, у реки стало прохладно до озноба, а чернота за спиной ещё придавал холоду моему тельцу и сердечку.
  И вот часы ожидания, озноб отдающей мерцанием ночного неба реки, недвижный поплавок на почему-то неприятной теперь воде, боязливое оглядывание на чёрный ельник за спиной, тоскливое одиночество, пронизанное одной молитвой: «Приди! Приди уже скорей!»
  И вот убери у меня эту маленькую страшную поэмку из детства! И что? Сколько рухнет и рухнуло бы, не будь этого и многих других «страхов», поэтических переживаний природы, походов, костров, ночных купаний.
  Такое одиночество – до внутренних слёз (как же я радовался в тот вечер-ночь приходу Игоря! Он мне казался Богом, шагнувшим из забвения, небытия уже…) я пережил, пожалуй ещё только один раз, когда заблудились мои сёстры, Валя и Таня, с бабушкой Натальей. Мне приходилось ночевать в пустом доме, огромном и страшном для меня. Я, кстати, до сих пор не понимаю: почему меня тогда, такого малыша, оставили одного…
  Я бы назвал подобные страхи ещё раз – поэтическими.
  Может, нынешние дети и не читают совсем, потому что в них не были «поселены» (и не будут) подобные, приятные или неприятные «ужасы»?
Наверное, есть в этом толика правды.