На поле крови Леся Украинка, пер. с украинского

               
         (драматическая поэма)

- Благослови, Господь, твою работу,
мой брат! Пожалуй, он глухой. Мой друг!
Прошу тебя, дай путнику напиться!
Хоть я совсем немного прошагал,
Но воду выпил всю – как видишь, жарко,
а тыковка мала.
- Возьми. Не жаль.
- Пускай Господь продлит твои года
за то, что спас меня от страшной смерти.
Скажи, а где тут у тебя вода?
Куда идти мне…то есть где колодец?
- Вон там.
- Назад … Прости меня, сынок,
но стар я, ноги оттоптал совсем,
а путь мне предстоит домой не близкий –
ходил в Ерусалим к родне Пасху.
А ты, мой сын, скажи, ерусалимский?
- Нет … То есть да! Конечно, да! А как же!
А ты как думал?
- Да не думал я,
спросил – и все. Я ничего не думал.
Скажи мой сын, твое ли это поле?
- А чье еще могло бы быть оно?
- Ты странно отвечаешь. Я спросил
 о поле потому, что помню точно:
болота здесь стояли, никогда
тут люди не селились. Что, недавно
купил ты эти земли?
– Да…недавно.
- А сколько дал за них?
                - Да так …не много.
А может, ты перекупить их хочешь?
- Да нет, зачем мне, я, сынок,  не здешний.
И дорого, скажи, земля здесь стоит?
- Как для кого.
                - Ну да… смотря какая.
- Как для кого, а не смотря какая!
- Я понимаю. Ты, видать, бедняк,
и дорого тебе достались деньги,
которые ты отдал за участок –
теперь тебя я понял так, как надо?
- Мне нет нужды в понятии твоем.
Напился, отдохнул – и до свиданья.
Мне некогда беседы разводить.
- Нет, не могу я просто так уйти,
я чую сердцем, ты не так колюч,
как те слова, что с сердцем произносишь.
Твоя вода мне силы возвратила,
А потому хочу благословить
тебя я напоследок как отец.
- Стой, дед! Вон там еще вода!
Бери еще! Дай тыкву, я наполню!
Ну вот… теперь ступай…и все, ни слова!
Благословений мне твоих не нужно,
я не хочу! Ну, что еще? Иди!
- Да нет, постой. Мне что-то показалось
твое лицо знакомым… будто я…
Ну да, конечно! Как я не признал
тебя вначале? Ты в Капернауме
еще с пророком этим ночевал
в моем хлеву. Потом его распяли.
- Ты бредишь, я тебя не знаю, дед.
- Да ты не бойся, я тебя не выдам,
я сроду никого не предавал.
Конечно, я не думаю, что он,
учитель твой, и вправду был мессией
и сыном божьим. Знаю, чей он сын –
и все равно пророком называю.
Он что-то знал, чего не знаем мы.
Он все же был великим человеком.
- Великим? В чем? И чем он так велик?
- Чем? Духом тем, что дал ему Всевышний.
- Каким там духом! Что ты мелешь, дед!
Он был, как все! Не больше и не меньше.
Нисколечки не лучше. Он любил
вино и пряности, красивых женщин,
которые, как мухи, перед ним
роились тучей, ноги вытирая
роскошными своими волосами.
О, ты его не знал!
        – Постой-ка, братец!
Тебя я окончательно узнал
и более того – припомнил имя.
Тебя зовут Иуда!
               – Ну и что?
Как будто я один на целом свете.
- А с тем пророком было только два,
что на Иуду разом отзывались.
Один – земляк мой, а другой… постой,
дай вспомнить, как тот город назывался…
- А для чего тебе тот город знать?
- Да говорили мне в Ерусалиме,
что тот Иуда стражников привел
и продал им пророка.
                – Ну и что?
Не понимаю, в чем тут интерес:
кого привел, зачем и что там было?
- Да как-то я поверить не хочу,
что им был ты… нет, быть того не может,
ведь тот, как говорили мне, потом
повесился.
            – Неправда!
                - Как неправда?
Теперь я вижу: да, ты тот Иуда,
ты продал им пророка!
                – Ну и что?
А хоть бы так! Повсюду: «Продал! Продал!»
Я не боюсь. Подумаешь, поймал!
А тот, кто даром отдает, - тот лучше?
- Да, знаешь.
               – Лучше, только не совсем.
Тот или идиот, или преступник.
А если продает, то потому,
что он нуждается в деньгах. Понятно?
- Да мы не о товаре говорим.
- Что есть товар? Лишь то, что продается.
Был у меня товар: учитель мой.
Когда он лишним стал, его я продал.
- За сколько, если это не секрет?
- За тридцать сребреников. Скажешь, мало?
- Да, мог бы подороже.
                – Я бы рад,
но что поделать  - больше не давали.
Почета я бы больше заслужил,
продав его  за тридевять талантов,
- не так ли?  А? Тогда бы взял я царство,
а не вот это поле. Ты взгляни,
ведь это  солонцы. Земля такая
не может стоить больше, чем я дал.
Как проклятый, я мучаюсь над нею,
а даст ли урожай, не знаю сам.
- На что тебе сдалась вся эта гадость?
- А что мне оставалось? Жить до смерти 
батрацким  хлебом, в поисках объедков
у богачей пороги обивая,
и высунув язык,  с рукою длинной
среди людей оплеванным таскаться?
Да к этому я с детства не привык!
Ведь я наследник своего отца:
и виноградник был, и сад, и поле –
все было в Кариоте. А теперь
бог знает кто хозяйничает дома.
- А почему лишился ты наследства?
Ты, может, распустил его по свету?
Так часто поступает молодежь…
- Привычек молодежных не имею.
Я все копил,  копил… а для чего?
Уж лучше бы я пропил то наследство
с гуляками и девками. Пожалуй,
имел бы утешение на память
и слово благодарности от них.
- Эх, парень! Этих добрых слов
хватает ненадолго. Были б деньги.
А денег нет – и чести не видать.
- Ну и пускай! А так чего добился?
Какое утешенье мне награда?
За бедняками я носил подачки,
Поводырем таскался за слепыми!
И что имел за это? Что я слышал?
«Лукавый! Маловер!»
- И кто ж это смеялся над тобою?
- Кто? А учитель!
                - Тот, кого ты продал?
- Да, тот! Да, продал я его!
А он меня ограбил! Хуже! Хуже!
Он обманул меня!
                – Как обманул?
Так это он забрал твое наследство?
Вот после этого и верь пророкам!
Казался он не жадным и не хитрым,
все говорил о царствии Господнем…
- Вот то-то же! Как рыбку на крючок,
ловил он души царствием Господним
и на песок швырял без сожаленья!
«Живи в песке! Зачем тебе вода?
Вон птички в небе без воды летают,
и разве плохо им?»
                - Ты очень живо
Умеешь передать его язык!
- Я времени достаточно имел,
Чтоб хорошо его усвоить. Хватит!
Мне эти речи через уши льются
и боком вылезают до сих пор.
- А все-таки, как именно наследство
он отобрал твое? Мне очень важно
узнать об этом, чтоб остерегаться,-
теперь пророков этих расплодилось…
- А было так. Собрался я за рыбой
в Капернаум, - дался мне этот город!
Был торг большой тогда, народу тьмища!
И только я приблизился к торговцам,
смотрю: народ бежит, как полоумный,
оставив без присмотра свой товар.
Приблизился. Смотрю: стоит на круче,
у самой вашей школы назорей
в одежде белой, с черной бородою
и держит речь. О, как он говорил!
Я вспомнил мать-покойницу. Она
оставила меня совсем ребенком…
Оратор говорил: «Со мной идемте…
Я успокою вас… Я вас утешу…»
И не заметил я, как слезы градом
Катились по щекам моим. А я
был не плаксив с рожденья. Показалось,
что нет роднее в мире человека
и не было. С соседями тогда
я много лет судился из-за пашни
и от людской вражды без сил остался…
А тут он о любви заговорил –
и я размяк. А как он говорил!
Послушаешь его, и лютый враг
Роднее брата станет.
                – Это правда!
Я сам простил соседу своему
жестокую и страшную обиду,
наслушавшись пророческих речей.
- Теперь ты понимаешь, почему
вообразил я эту вашу кручу
- бесплодную и  голую вершину –
порогом ясным к царственным вратам.
И мне казалось: стоит сделать шаг
за тот порог – и все в Эдеме будем,
как перволюди. Нас с собой зовет,
протягивая руки, ангел Божий,
а может быть, и Божий сын. Не меньше.
Не я один так думал. Все вокруг
стоявшие внизу, у края кручи,
и те, что наверху у ног пророка
толпились стадом, - каждый думал так.
«Вон те живут в Эдеме ежечасно!»
- я с завистью подумал. Хлынул дождь.
Укрывшись под навес, я думам думу.
Дождь перестал – и я, забыв про рыбу,
пошел искать пророка. Если б знать,
что будет впереди, - то лучше душу
сгубить навеки, чем его найти!
Но я нашел его себе на горе…
- Да и ему!
            – Что? 
                – И ему на горе.
Ведь если бы не ты, он был бы жив.
- Да если б им никто не поживился,
он все равно закончил бы бедой.
- И все ж несправедливая пожива…
И для чего тебе его искать взбрело?
Запомнил бы слова, что сердцу близки,
и жил бы праведно в своем именье,
которое отец тебе оставил.
- Не так-то это просто! Дело в том,
что он сказал: со мной войдете в царство!
Как видишь, без него ни шагу.
                – Хитрый!
- Когда я наконец его нашел,
то напрямик спросил, что должен делать,
чтобы небесным царством обладать.
А он спроси: «Грешишь ли ты, мой брат?»
«Нет», говорю, и в том святая правда.
«И до сих пор не обладаешь царством?» -
спросил он, неприятно усмехнувшись.
«Как видишь, нет», сказал я, и досада
впервые сердце остро уколола.
«Ну что ж, раздай все, что имеешь, бедным
и бедняком ступай за мной». Я молча
прочь отошел. Таким тяжелым камнем
легли на душу мне его слова!
- Да шутка ли! Попробуй все отдай!
Такое вымолвит и то не каждый.
- А что ему сказать? Совсем не трудно.
Ведь кто он был? Сын плотника, и сроду
богатства никакого не имел.
А те, что по пятам за ним таскались?
Все больше рыбаки. Для них богатство –
вода, богатство Божье – всем дано.
Забросил сети – вот тебе и пища.
Был, правда, мельник там один. Так что?
Не все ль равно – на мельнице сидеть
или ходить по миру побирушкой?
- Действительно… отцовское богатство!
- Сначала я к хозяйству возвратился
и те слова забыть старался напрочь.
Но все теснее становился дом,
и ток, и двор, казалось, стал поменьше,
и виноградники не радовали больше.
И представлялись райские врата,
и золотой престол, а на престоле
мессия в золотых своих одеждах,
и вроде судит он живых и мертвых…
и толпы избранных вокруг его престола,
и радостно прислуживают им
народы мира… Наконец настал
тот день, когда я роздал все богатство
последней кариотской нищете,
а сам пошел в одной простой рубахе
искать учителя.
               - И ничего не взял с собой?
И принял он тебя таким?
                - А как же! Сразу!
- Ну да… ведь не себе он взял твое богатство.
- А все равно он думал о себе!
И стать царем для нищей Иудеи
мечтал, не говоря об этом прямо –
он прямо ни о чем не говорил, -
но я его намерения понял.
Не хуторком каким-нибудь ничтожным
хотел владеть он – мир ему подай!
Все или ничего!
                - Да, он великий был человек.
- Нет, не был он велик.
То жадность в нем великою была!
Он начатое дело до конца
не доводил ни разу. В разговорах
все расплывалось – это я заметил.
А знаешь, было время, на руках
его толпа по городу носила,
«Осанна сыну Божьему!» - кричала…
- Да, знаю, видел… И не раз я сам…
- Ну, вот… Таким манером проезжая
по городу, как римская матрона,
он что-то по обычаю болтал,
потом  к купцам у храма привязался
и Лазаря обычного запел
о том, что он родился на погибель
и что с друзьями быть ему недолго…
А люд ерусалимский разошелся,
обматутый и гневный, по домам.
Эх, аж досадно думать, для кого
я жизнь свою навеки искорежил!
- Так бросил бы его.
                -Да? И куда?
Обратно в Кариот? К той бедноте,
которой я раздал свое богатство…
Чтоб там меня собаками травили?
- Ну, начал бы какое-либо дело…
- И что бы начал я, босой и голый?
Я кладовые сторожил у них,
но даже взять копейку не решался –
на мне клеймо поставили: «Злодей!»
- Так все-таки ты пробовал?
                - А что?..
Хотел бы знать я, что бы делал ты,
ведь деньги, как вода, текли меж пальцев.
Заботясь о еде и доме для толпы,
гонял, как пес, голодный и холодный
и думкой богател, как тот дурак.
… И каждый день все те же разговоры,
аж голова от них ходила кругом.
Я им не видел ни конца, ни края.
«Я успокою вас… Я вас утешу…»
Он издали покоем нас манил,
а стоило кому его послушать,
то тут же камень получал на шею.
А говорил все байки да загадки.
И Боже сохрани переспросить –
он сразу в гнев впадал: «Слепцы! Глупцы!
Доколе с вами буду, род лукавый?»
И все такие острые слова,
что лучше бы он выругал однажды,
чем каждый день так распекать сердца.
- Но все-таки за ним ходили люди
и не бросали, - значит, им неплохо
с ним было, если даже отрекались
они от рода своего и веры.
Я сам таких видал в Капернауме.
Была там молодица Саломея –
оставила и мужа, и детей…
Была еще богатая невеста –
и та за ним пошла.
                – Не говори!
Я слышать не могу о женском роде.
Они что те собаки - раз погладь,
а там хоть каждый день лупи – все стерпят!
Еще и руки будут вам лизать…
- Ну ладно женщины… а как мужчины?
Ведь ты же говорил, что и они…
- Сплошной обман! Не царство Божье – пекло
я видел там. Какая злоба, зависть!
Ты не поверишь, каждому из них
хотелось первым быть. Да, только первым!
Любимчикам его мы угождали,
чтоб этим как-то угодить ему.
И я, пока надеялся на царство,
терпел и угождал. Ну, а потом,
когда надежд на царство не осталось,
все думал, как бы вырваться от них.
Однажды, помню, ужинали мы,
и он сказал: «Вот, пейте кровь мою!
Вот, ешьте тело!» Боже мести правый!
Чью, если не мою, вы пили кровь?
Чье тело ели? И жестокий стыд
гнал кровь с лица и силы рвал из тела…
- Ты мог сбежать и в батраки наняться…
- Куда? К кому? Нас голытьба любила,
а богачи не приняли б меня –
я был для них учеником, слугою
заклятого и вечного врага.
- В ловушку угодил ты, словно мышь.
И как ты только жил?
                - В моих глазах,
наверное, не счастье отражалось!
И он заметил это. Не любил
он хмурых лиц – любил совсем другое:
чтоб ласково, как песики, смотрели
ему в глаза и в рот. И начал он
словами донимать меня. Придумал
какую-то историю о госте,
который на веселой, шумной свадьбе
сидел понурый, мрачный, а затем
с позором изгнан был. Его намеки
чем дальше – становились все смелее.
Лишь только руку положу на стол,
он сразу: «Вот предателя рука»,
а если хлеб в еду макаю, снова:
«Предатель хлеб макает вместе с нами.»
И говорит не глядя на меня,
как будто ненароком, только сразу
все начинали на меня глазеть,
как вроде я был меченый меж ними.
Я ничего на свете не имел,
был у меня лишь он один. И что же? –
его я обменял на то добро,
которого из-за него лишился.
- И как ты это сделал?
                – Как и ты,
когда бы продавал свое.
                - Не знаю…
я до сих пор людей не продавал.
- Их также продают, как все на свете:
как скот, как птицу, как муку, как лен –
немного поторгуются для вида
и по рукам ударят. Вот и все.
С рук на руки их просто отдают
тому, кто купит. Разве не понятно?
-  А как же ты… как именно отдал?
- Да что ты, как судья, меня пытаешь?
Мне надоело!
             – Ладно уж, молчу.
А только нехорошая молва
идет в народе о твоем поступке,
как будто ты его поцеловал,
а после предал.
               – Нет уж, предал он!
- Целуя?
         – Он меня не целовал ни разу в жизни.
- Ну, а ты его?
               – Эй, дед, кончай! Довольно разговоров!
- Ну, знаешь, если ты такое сделал,
то лучше сам молчи.
                – А может, я
действительно любил его? А может,
я с ним прощался?
                – Знаешь что, Иуда,
я так скажу: поганее поступка
на свете нет. Убей, зарежь, продай,
но хоть без поцелуев! 
                - Я шутил!
Ведь поцелуй тот был совсем холодный,
я должен был какой-то знак подать,
чтобы его в толпе узнала стража.
- Молчи! Не говори! Что теплый гад,
распаренный на солнце, что холодный –
противен все равно!
                - Теперь я гад?
А кто меня благословлять так рвался?
Вода моя, наверное, целебна,
раз ты ее набрал.
                – Так вот тебе!
Возьми назад. Уж лучше мне от жажды
пропасть, чем что-то от тебя принять.
- Ну, дед… ну…
              - Руки прочь! Ты сатана!
Тебя я проклинаю!
                – Ты не можешь
меня проклясть, ведь он меня простил!
- И ты повеситься не догадался?
- Нет, не простил он, нет! Он укорил.
- «Он укорил»? Тебя повесить мало!

(бросает камень в Иуду, но не попадает).
   
2.02.1909 Телави