Вечером он умер

… В дверь настойчиво стучали. Открывать Федор Сергеевич не хотел, не собирался, не мог. Не хотел, потому что страдал. Лет пять уж как. Не собирался, потому что страдания были неизлечимы. Не мог, потому что был мертвецки пьян.
Но стучали очень настойчиво.
Федор Сергеевич пробормотал что-то хмельное, добродушно выругался, и, к собственному удивлению поплелся открывать.

На пороге стояла девушка. Или женщина. Он не разобрал спьяну. Но по запаху ее понял, что особа ему, может быть, даже знакома.
-Можно войти? - будто неожиданно спросила особа.
-Можно, - выдавил Федор Сергеевич, густо краснея. Ему захотелось выпить. Он вдруг вспомнил, что очень давно не стоял вот так вот, близко к женщине. Тем более не сидел. И уж, тем паче, не лежал с ней рядом.
Женщины с годами его отшельничества слились для Федора Сергеевича в один большой овал. Лица, груди, бедер… Иных овалов.
Но в этом случае овал представился.

-Я - Катя, - сказала женщина.
-Степ…, Котор… Этот! Федор! – вспомнил он себя и скорчился от этого лицом.
-Вам плохо? – спросила Катя.
-Да. Мерзко, - ответил Федор Сергеевич. - Хочется выпить, спать и жить.
Катя внезапно расхохоталась. В эту секунду жить захотелось больше, чем выпить.
-Проходите, - тихо сказал голос Федора Сергеевича, тело которого по-прежнему не хотело и не собиралось.

Катя прошла. Между пустых бутылок и банок, забитых пепельниц и горок старых книг, разбросанных по полу.
-Читаете, - больше сказала, чем спросила она.
-Нет, - соврал Федор Сергеевич, перечитавший свою библиотеку трижды.
-И правильно, - улыбнулась Катя.
Федор Сергеевич поклясться мог, что в эту секунду он совсем расхотел спать, еще немного – выпить. И подумал, что ему хочется по-прежнему хочется жить.
-Вы один проживаете? – спросила Катя.
-Да, - ответил Федор Сергеевич. – Я – один.
Овал Кати стал для него вырисовываться четче. Он увидел приятную девушку, лет двадцати трех, с длинными распущенными волосами, миловидной наружностью лица и стана, смеющимся взглядом.
Федор Сергеевич влюбился.

Все его нутро пока еще противилось этому обременительному чувству. Тому, что помешает ему снова выпить, выспаться и подумать о своей несостоятельности.
Но он влюбился. А Катя настойчиво продолжала:
-Это хорошо, что Вы один. Я так надеялась.
-На что? – наивно спросил Федор Сергеевич.
-На то, что Вы написали правду.
-Что? – не понял Федор Сергеевич.
-Вы написали вчера. Вон, на столике, не помните?
Катя прошла к письменному столу. На нем лежали листы старой, помятой бумаги. На них Федор Сергеевич вчера что-то набросал.
-Вечереет, - сказала тихо Катя. И добавила:
-Вы же придумали конец истории. А я – ее начало.
-Начало чего? – не понял Федор Сергеевич.
-Вашего счастья. Того, что Вам не хватает. О чем Вы просили и мечтали.
-А так бывает? – удивился вконец протрезвевший Федор Сергеевич, различая овал Кати все четче и влюбляясь все крепче.
-Не всегда, - казалось, катя немного опустила глаза, отвечая. - Но Вы смогли. Нужно лишь смириться, умереть вечером. И Вас ждет прекрасное начало той истории, что должна приключиться.
Федор Сергеевич, твердо знавший, что бесплатно не бывает даже пятидесяти граммов, не говоря о полноценной соточке, насторожился.

-Что взамен? – поинтересовался он.
-Взамен – составить мне компанию, – Катя улыбнулась. – Взамен – я. И Ваша смерть. Вы уже все вчера написали, собственно.
-Я уже и не помню, что именно, - соврал Федор Сергеевич.
-А Вы прочтите! Хотя, знаете, прочтем вместе, - сказала Катя.

Федор Сергеевич поднял бумагу со стола и перечитал то, что вчера, написав, прочел за ночь, перед тем как напиться, уже много раз.

"Тебе лишь волей помогу,
На миг, на Божие мгновенье,
Улыбкой, вздохом протяну
К тебе, мой друг, себя творенье.

Мой ангел, я по пустякам
Тебя старался не тревожить,
Я жил, я выл, но только там,
Где леность дал ты приумножить.

Мои желания строги,
Но лишь сейчас, перед обрывом,
Мой ангел, мне ты помоги
Не быть судьбы своей нарывом.

Я кажется, обрел покой
Еще давно, в годах несмелых,
И лишь с опасной сединой
Вдруг понял, жил я неумело.

Я так закутывался в страх,
Как пеленают лишь младенцем,
Насильно, с криком на губах
Я в кокон этот вжился сердцем.

Развороши мои печали
Былыми бедами обид,
Тех, что все годы промолчали,
Что были правдою на вид.

Припомни мне моей же лести,
Которой чувства заменял,
С который был столь неуместен,
Когда считал: любовь обнял.

Мой ангел! Спи, не озадачься
Стеной моих безвольных лет,
В которых плачься, иль не плачься,
Грехов не хватит на обет.

Зачем берег я свои мысли?
От чего душу прятал вновь?
Где страсти, что плодами висли,
Не претендуя на любовь?

Итог себя. Порог бесславный,
Своих обличий благодать,
Десятков лет своих печальных,
Лишь раз ты дал любовь обнять.

А впереди – лишь две тропинки,
Уж нет дорог, одни межи,
Мой ангел, будто две тростинки,
Мой путь вокруг межи лежит.

Не предавал воспоминаний,
Не прятал боли, не берег
Ее волшебных созерцаний,
Переступив родной порог.

Но неужели ты не властен
Беду и горе поменять
На годы пламенного счастья,
Где снова смог тебя обнять?

Стою я между двух тропинок,
Меж ними пропасть и покой,
Но так хочу иных картинок,
Богатых лишь тобой и мной.

И если в этом наше счастье,
Если я должен жить уметь,
Мой ангел, будешь ли ты властен
Дать жить мне. Дав лишь умереть…".

Федор Сергеевич, дочитав, поднял на Катю глаза.
К его удивлению, девушка не исчезла, как он полагал, пока читал.
Она улыбнулась.

-Я умер? Умер, чтобы спасти тебя? – наивно спросил он.
-Наверное. Вечером.
 
Катя вновь улыбнулась. Словно ангел.

-Но ты умер не сегодня, - добавила она.