Да где уж нам, табунам

Вечером я взял трубку в руки и набрал одному старому еврею - спросить, насколько я был вчера пьяный. На что Абрам Соломонович крякнул в трубку и крикнул затем:"Потому что, еб твою мать, мандюк!" И так я понял, что намного. Не стоит больше ходить в гости к Абраму Соломоновичу в таком виде. Он, впрочем, и сам, в ветхом халате своем, ни на что другое не сподвигает, кроме как завалится к нему по пьяной лавочке, расхлябисто шмякнуть крепкой ладонью по плечу, так, чтоб осыпалась бахрома со старого жида, с засаленного его халата, который давно пора разорвать на половые тряпки. Так, дорогой Абрам Соломонович? Бахромы на панталоны не просил? Помнишь, как это было? Завалился я к тебе в третьем часу ночи, или, вернее, утра, помнишь, со шмарами? Помнишь, с водкой? Сидел ты, макал бороду в рюмке, и борода твоя, намокшая, скручивалась в один мерзкий крысиный хвост, которым ты щекотал шлюх по шее, а? Абрам Соломонович, эх, Абрам Соломонович! Не отворачиваетесь, старый бесстыдник, не кутайтесь в свой бабий халат из-под вчерашнего дня, когда все мы были еще безнадежно и ритуально трезвы, и все ждали, все ждали, а чего? Да так себе затмения, сновидения и лунного полночного грохота, который бывает из-за того простого, когда пьяный, проснувшийся среди ночи, папа выходит на кухню и гремит посудой в темноте, бьет тарелки в поисках воды, чтобы напиться, хочет напиться, а лупит стаканы об пол, и тарелки, и кастрюли летят в ночное окно - в желтые, как у кошек, глаза случайных прохожих, которые останавливаются, чтобы посмотреть на папу и сказать, может:"Папа, может, хватит?" Но надо, надо бить, осколки звезд и тарелок, погнутые вилки, ножи стертые до нитки, все это заслуги предков и остатки великого космоса, величайшей Египетской силы космического образца в тех заутренних сизых глазах моей девочки.