Дайан Вакоски. Что бы сказал Теннеси Уильямс?

Существует ли драма в повседневности?
Задаюсь вопросом,
пока кипит вода для
утреннего чая.
Чай окрасил местами белый фарфор чайника, и теперь он выглядит,
как воробьиные перья. Я тру,
но поцарапанная поверхность
изнутри
скалится на меня коричневыми зубами
старой лошади.

Полдюжины вечерних дубоносов
взлетает в жёлтой и чёрной суматохе,
как будто кто-то вырвал страницы
из телефонной книги и швырнул
их в воздух,
взлетающие с асфальтной мостовой
лесной дороги, по которой мы ехали,
удивление от их красоты,
необычности, как зрелище сотен
маленьких фиолетовых диких ирисов
на этой же дороге впервые.
Тоже потрясающе.
Волнующе.
Но были ли эти моменты
драматичны?
Или самые драматичные события,
что случились в моей жизни? Что
сказал бы Теннеси Уильямс,
гадаю, о моей последней поэтической программе,
которую меня попросили исполнить?
Когда  режиссёр попросил меня надеть
накидку и
пригласил на обед к себе на кухню,
где мы ели вместе с его дряхлой матерью, жертвой болезни
Альцгеймера.  Никаких
                напитков не было предложено, только
                травяной чай. Он
                колотил сырный суп
                из пластиковой бутылки из каких-то полуфабрикатов,
                и его мать говорила что-то вроде этого:
                «Я голодна, я хочу немедленно какого-нибудь трах-тарабаха»
                и
                «Я видела её выходящей из холодильника
                с негром, и она издевалась над ним»,
                и вспыхивая от злости:
                «Дай мне чего-нибудь поесть или я отправлюсь
                в круиз!»
Ветшающий дом, в котором они жили, был забит газетами,
и он гладил свои
брюки в ожидании материной сиделки.
Когда мы вошли в театр,
насчитали лишь шесть
зрителей.
Я надела накидку
на какое-то время,
но она шуршала и была жаркой.
Это было красивое
облачение, настоящее
ваяние, но не для
поэтических чтений.

В итоге, режиссёр рассказал мне, как
он заботится о своей старой матери,
у которой недержание и которая ест
всё подряд, как ребёнок. Мы видели
это за ужином, когда она жевала
куски своей бумажной салфетки.

Как можно не оценить
мужчину, который остаётся дома
и заботится о своей немощной матери; всё же,
как можно не возненавидеть его
за приглашение на ужин по поводу
выступления (ты нервничаешь, странное место,
непонятно, кто будет)
со своей старухой матерью,
кушая на кухне, в то время когда он гладит
свои брюки,
без выпивки, кофе или праздничной еды
для снятия напряжения. Притворство,
что мы не чужие или между нами дружба,
которой нет?

Где драма
или поэзия?
Я вижу только
унижение,
и моё собственное чувство убожества,
которое злило меня всю ночь
и привело к этим
мелочным наблюдениям.
Что сказал бы Теннеси Уильямс
об этом вечере?
Что можно любую ерунду превратить
в искусство? Что я говорю
об этом?

Что я была унижена?
Осознала глупость и скаредность
моей собственной жизни?
Что последние два месяца
я чувствовала снова и снова
как недостойно возмущаться,
что тебя пригласили на ужин
с выжившей из ума незнакомкой?

До сих пор я вижу её,
снова и снова,
в её голубом с круглым воротничком хлопковом платье,
жующую бумажную салфетку,
говорящую, как малый ребёнок,
и её сын протирает наши, как и её, тарелки,
розовой мочалкой между супом и салатом,
чистит платье матери после еды
той же мочалкой, розовой на
её детском голубом платье.

Мы с Робертом наконец-то удрали в сад,
он курит,
я размышляю,
какое зрелище меня,
будущее,
это событие, предполагалось, заставит меня
убраться?
Размышляю, что бы делал Теннеси Уильямс,
или если бы некоторые вещи были действительно
слишком мелочными, ограниченными
или жестокими
для жизни?
Что ж, искусство может
вынести всё?

Некоторые животные, такие как лисы,
убивают старых, когда они уже недостаточно изворотливы,
чтобы выживать в одиночку.



                Из Колец Сатурна
Перевод  с английского Олися Лапковского