Мемуарные очерки 1. Твардовский, Буртин и другие

Чтоб нам хоть слово правды
по-русски выпало прочесть.
Б. Чичибабин

В начале марта 1962 г. я получил письмо от А. Т. Твардовского.
Этому предшествовало его выступление на торжественном за-
седании в Большом театре со «Словом о Пушкине», где он, в част-
ности, сказал: «Разве ограничивается идейно-художественное со-
держание и значение одного из самых известных произведений по-
литической лирики Пушкина «Клеветникам России» тем, что непо-
средственный повод его – польское восстание 1830-1831 годов?» [Твардовский А.Т. Собр. соч., т. 5. М.: Худож. лит., 1980, с. 371.].

Эти слова задели меня за живое. Я давно был убежден, что сти-
хи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» толкуются
у нас искаженно и предвзято, что мы боимся «обидеть» Пушки-
на, вскрыв их конкретно-исторический смысл и звучание, кото-
рое они имели в свое время. И вот Твардовский отделяет идейно-
художественное содержание и значение этих стихов от их непо-
средственного повода! Может быть, это открывает возможность
сказать правду о нем, о поводе? Ведь Твардовский был тогда в
чести: депутат Верховного Совета, кандидат в члены ЦК КПСС.
Казалось, что ему позволят то, что запретно для других.
И я написал ему большое письмо, где на трех или четырех
страницах высказал то, что думал о стихах «Клеветникам России»
и «Бородинская годовщина», и предложил развернуть его в статью
на эту тему. Ответ пришел немедленно. Вот его текст:

Уважаемый тов. Фризман!
Мне очень приятно было получить Ваше письмо в связи с моей
речью о Пушкине и по душе мысли, высказанные в нем. Большую
«аргументированную статью на эту тему» «Новый мир» вряд ли
сможет сейчас поместить. Но, во-первых, возможно, мне удастся
опубликовать Ваше письмо в ряду других писем в связи со «Словом
о Пушкине», а во-вторых, не попытаться ли бы Вам написать что-
нибудь на собственно современную тему? Писать Вы можете – это,
по крайней мере, вполне очевидно. Желаю Вам всего доброго.
А. Твардовский.
5 марта 1962 г.[Твардовский А.Т. Собр. соч., т. 6, М.: Худ. л-ра, 1983, с. 189.]

Конечно, отказ есть отказ. Но я уже сорвался с цепи. «Мыс-
ли по душе», «писать Вы можете» – нетрудно представить себе,
что значило для двадцатишестилетнего учителя школы рабочей
молодежи подобное ободрение, да еще из уст самого Твардовско-
го! Статью я написал, оббивал с нею пороги разных журналов,
но безуспешно: все выражали мне одобрение, но никто не хотел
брать на себя ответственность за публикацию этого крамольного
сочинения. И лишь тридцать лет спустя его напечатали «Вопросы
литературы».

Не забыл я и о предложении Твардовского написать что-нибудь
на собственно современную тему, тем более, что получил от него
еще один знак внимания – отдельное издание «Теркина на том
свете» с дарственной надписью. Но случилось так, что в двери
«Нового мира» я постучался лишь через несколько лет. Задуман-
ная мной статья называлась «Ирония истории». Замысел ее был
обязан своим возникновением словам Энгельса: «Люди, хвалив-
шиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой
день, что они не знали, что делали, – что сделанная революция
совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что
Гегель называл “иронией истории“» [Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т.36, М.: Госполитиздат, 1964, с 363.]

Когда я стал пересматривать произведения и особенно пись-
ма Маркса и Энгельса, я убедился, что выражение «ирония исто-
рии» повторяется в них десятки раз, что им обозначается не ме-
нее чем закономерность исторического развития, что это ключ,
помогающий и глубже понять прошлое и правильнее разобраться
в настоящем. А какая еще эпоха способна была дать такое изо-
билие примеров действия этого закона, как эпоха Брежнева, эпоха
всепронизывающей лжи, фальшивых ценностей, вымышленных
успехов, беспримерного разлада между словом и делом. Моим глу-
бинным устремлением, которому я не в силах был противостоять,
была жажда выразить свое отношение к советской действитель-
ности. Помнится, я думал тогда, что если бы я мог предпослать
этой статье такой эпиграф, как хочу, я выбрал бы заключительные
строки одной из баллад А. К. Толстого:

Российская коммуна,
Прими мой первый опыт!

Первым, с кем я поделился своим замыслом, был Владимир
Яковлевич Лакшин. Вот ответ, который я от него получил:

Уважаемый товарищ Фризман!
Тема предложенной Вами статьи очень интересна. Конечно,
вопрос о ее публикации зависит еще от многих условий – содер-
жания, характера и тона изложения и т.п. Но в любом случае, Вам
следует прислать нам ее для ознакомления.
С уважением, В. Лакшин.
27 ноября 1967 г.

Это письмо положило начало нашей дружбе, которая продол-
жалась до самой его смерти. Вскоре после скандала с «Иронией
истории», о котором расскажу чуть ниже, я послал ему письмо с
впечатлениями, вызванными его статьей о «Мастере и Маргари-
те», и кое-какими собственными размышлениями об этом романе.
Он ответил:

Уважаемый Леонид Генрихович!
Вернувшись из отпуска, нашел Ваше письмо. Сердечное
спасибо. Рад, что статья о «Мастере» пришлась Вам по душе.
Ваши соображения относительно смерти Берлиоза остроумны и
заслуживают внимания, хотя, быть может, сам автор и не рассчи-
тывал на такое толкование этого эпизода. Ну, да и так бывает.
С искренним уважением, В. Лакшин.
1 ноября 1968 г.

Когда в начале 1971 г. редколлегию «Нового мира» разогнали,
а Лакшина, так сказать, «трудоустроили» в журнале «Иностран-
ная литература», он приглашал меня навещать его там. Запомни-
лась забавная формулировка этого приглашения: «поднимаетесь
на такой-то этаж, входите в такую-то комнату и попадаете пря-
мо ко мне в объятия». Я никогда не сотрудничал в «Иностранной
литературе» и никаких редакционных дел у нас не было, а лишь
чисто дружеское общение. В 1975 г. вышло второе издание его
монографии «Толстой и Чехов», и он прислал мне ее «с крепким
дружеским рукопожатием».

Из многого, что запомнилось в Лакшине, мне особенно до-
рог один эпизод, в котором высветилась его личность. Намного
позднее, уже в пору горбачёвской «гласности», когда стало печа-
таться многое, что прежде было запретным, его спросили: «Что
вам больше всего хотелось бы написать?», и он ответил: «Письма
Короленко Луначарскому». Это может показаться мелочью, но те,
кто помнит эти письма, согласятся, что в ответе Лакшина, как в
капле воды, отразилась его политическая и этическая программа,
можно сказать, вся его личность.

Прочтя и одобрив мою «Иронию истории», Лакшин свел меня
с Юрием Григорьевичем Буртиным, который курировал в «Но-
вом мире» отдел публицистики. Сказать, что этот человек стал
моим другом, – значит сказать лишь малую часть правды. С пер-
вой встречи и до своей смерти он был не только одним из самых
близких людей, но и единомышленником в самом определенном и
точном значении этого слова.

Те его письма, которые я буду приводить в дальнейшем, не
могут дать полного представления о мере нашей идейной бли-
зости – она сильнее всего проявлялась в личном общении, в том
абсолютном доверии, которое мы питали друг к другу. Бывало, я
приходил к нему домой, чтобы читать там книги Солженицына,
не подлежавшие выносу, и он, уйдя на работу, оставлял меня на
весь день в своей квартире, сказав на прощанье: «Вот кофе, хлеб,
в холодильнике колбаса, яйца, вернусь вечером». Я прочел тогда
не только «В круге первом», но и подержал в руках корректуру
«Ракового корпуса», набранного для публикации в «Новом мире»,
но не выпущенного в свет.

Основные факты биографии Буртина и предыстория его появ-
ления в «Новом мире» стали мне известны намного позже. Он ро-
дился в 1932 г. в семье сельского врача и учительницы. После окон-
чания Ленинградского университета, восемь лет работал учителем
литературы в железнодорожной школе для взрослых в Костромской
области, на станции Буй. Там при поддержке других учителей и
учеников (рабочих и машинистов железной дороги) предпринял,
вероятно, первую в СССР попытку выдвижения «альтернативного»
кандидата на выборах в Верховный Совет СССР – поэта Алексан-
дра Твардовского; за эту выходку (разумеется, пресечённую) был
исключён из партии по обвинению в «ревизионизме».
В 1965 г. представил диссертацию о творчестве Твардовского,
точнее, о его связи с советской историей и сознанием народа; од-
нако, диссертация не увидела свет – на ее предварительном об-
суждении в Институте мировой литературы Буртин поблагодарил
Андрея Синявского, который к тому времени был уже арестован, и
это поставило крест на возможности защиты, но послужило сбли-
жению Буртина с диссидентской средой.

Начиная с 1959 г. печатался «Новом мире»; а в 1967-ом Твар-
довский пригласил его на работу в редакцию. Вплоть до разгрома
журнала Буртин вел раздел «Политика и наука», являясь фактиче-
ским заведующим отделом публицистики и членом редколлегии.
Формально это было невозможно, так как он был беспартийным,
но он входил в тот узкий доверенный круг, который определял на-
правление редакционной политики. Благодаря ему и еще несколь-
ким таким, как он, «Новый мир» был тем, чем он был.

Вскоре после того, как мы с Буртиным начали готовить к пе-
чати, вернее сказать, к пробиванию в печать мою «Иронию исто-
рии», я стал регулярно бывать в небольшой комнате, в которой
размещался отдел публицистики, и ощутил себя членом стихийно
сложившегося коллектива единомышленников-оппозиционеров.
Люди, которые там встречались, как-то сразу становились вроде
давними знакомыми, моментально возникала атмосфера довери-
тельного общения. Впервые вступая в разговор, понимали друг
друга с полуслова. Там я впервые увидел публициста В. Кардина,
историков А. Каждана и А. Некрича, литературоведа и писателя-
сатирика З. Паперного, генетика В. Эфроимсона и еще многих лю-
дей, которых сближал их образ мыслей.

Со времени, когда Твардовский предложил мне писать для
«Нового мира», прошло шесть лет и многое в стране изменилось.
Отстранение от власти Н. С. Хрущева, свертывание критики куль-
та личности, преследования первых диссидентов, ужесточение
цензурного нажима на печать делали любую критику происходив-
ших процессов и даже размышления над ними вслух всё более
трудными, и не оставалось другого средства довести свою мысль
до читателя, как прибегать к аллюзиям, иносказаниям, намекам.
Тогда-то мы и стали самым читающим между строк народом, и ни
в одном журнале не вычитывали этим способом так много, как в
«Новом мире».

Сидели мы с Буртиным бок о бок долгие часы над моей ста-
тьей, ставшей нашим общим делом, решая обычную по тем вре-
менам задачу: как оставить в тексте побольше правды и вместе
с тем сделать ее «проходимой»? А ситуация с каждым месяцем
становилась всё хуже. В начале 1968 г. чехословацкую компартию
возглавил А. Дубчек. Наши сталинисты с возрастающей подозри-
тельностью следили за «пражской весной», их бросала в дрожь
та поддержка, которую встречала у демократически настроен-
ных слоев населения нашей страны идея создания социализма с
человеческим лицом, а тем более опасение, что такие кошмар-
ные явления, как свободная печать или ограничение диктатуры
партийно-административного аппарата, могут, чего доброго, пере-
сечь чехословацко-советскую границу. А тут еще появился и стал
ходить по рукам первый меморандум А. Д. Сахарова, провидчески
указавшего на край пропасти, к которому мы неуклонно сползали.

«Чистили» мы с Буртиным злосчастную рукопись, искали
какие-то приемлемые прикрытия для крамольных идей, и наконец
она ушла в набор, а в начале мая появилась и корректура. Статья
намечалась в пятый, юбилейный номер журнала – в мае 1968 г. ис-
полнялось 150 лет со дня рождения Маркса. Прошел май, за ним
июнь и июль, а номер все не появлялся. Живя в Харькове, я с опоз-
данием узнал, что с ним случилось.

Когда шли уже чистые листы, экземпляр журнала попал в ЦК, и
там мою «Иронию истории» прочел Большой Начальник. Прочел
и – что не всегда случается с начальниками – понял содержание
прочитанного. И охватил Большого Начальника Большой Гнев.
Кое-какие колоритные детали запечатлел в своем дневнике тог-
дашний заместитель главного редактора «Нового мира» А. И. Кон-
дратович. «Вызвал Галанов. Вел разговор Беляев». Вердикт вы-
глядел так: «У Фридмана [автор несколько искажает мою фамилию] в его статье "Ирония истории" получается, что эта ирония распространяется и на социалистическую революцию». Листы со статьей оказались уже отпечатаны. «Когда
Беляев зачем-то вышел, я позвонил Мише (М. Н. Хитрову. – Л. Ф).
Да, именно эти листы. Беляев ходил, конечно, к начальству, по-
лучать указания. Вернулся. Я сказал ему, что лучше все-таки оста-
вить. Он молчит. Я ему: "Тогда принимайте решение сами". Он
посмотрел на меня внимательно и сказал: "Пускайте под нож"» [Кондратович А. Новомирский дневник 1967-1970. М.: Сов. писатель, 1991,
с. 248-249].

Естественно, все происходящее привлекало к себе напряжен-
ное внимание А. Т. Твардовского. 21 апреля 1968 г., изливая в сво-
их «Рабочих тетрадях» негодование по поводу происходившего в
стране, он сделал такую запись: «И все не то, как бы ни старались
"деятели", неуклюже напяливающие на себя мантию деятеля, уже
сделавшего свое дело ("трагедия" и "фарс"), воображающие, что
верят в себя и требующие от мира, чтобы и тот воображал это»,
«стремящиеся обмануть себя насчет своего собственного содер-
жания». И продолжил ее словами: «Выше цитированные строки –
по верстке статьи Фризмана "Ирония истории", – наверняка не
пройдет, хотя вся на Марксе и Энгельсе. Но слишком уж очевиден
объект "иронии", – отнести ее к одному Китаю невозможно». [Знамя, 2003, № 8, с. 159. См. также с. 169.]

Запись от 15 июня: «Возвращается Кондратович от Беляева-
Галанова. 6 листов под нож? Беляев: под нож...
– Вы же сами виноваты, печатаете этакие ("аналогии" в статьях
о Гитлере и в "Иронии истории")». [Там же, № 9, с. 130.]

17 июня он отправил возмущенное письмо в ЦК КПСС, а на
следующий день по памяти внес его в «Рабочие тетради». За-
держание «Иронии истории» и других материалов, набранных
для публикации в журнале, писал он, «ничем не мотивировано,
кроме в высшей степени странных соображений, высказанных
т. А. Беляевым устно т. Кондратовичу относительно возможности
превратного истолкования этих публикаций читателем». [Там же, с. 131.]

Упоминает об этих событиях и Лакшин. Рассказывая о тя-
готах, пережитых журналом, он напомнил о том, «что № 5 за
1968 год вышел "тощим" – он потерял почти треть своего объ-
ема – 208 страниц вместо обычных 288. Зато шестой номер по
настоянию редакции, желавшей возместить ущерб подписчикам,
оказался "толстяком" – 368 страниц как бы восполняли недобор
предыдущей книжки. За полвека существования журнала такого,
кажется, не бывало». [Локшин В. Я. Твардовский в "Новом мире". - М.: Правда, 1989. - С. 33.]

Еще одна забавная деталь этой скандальной истории. Посколь-
ку удаление моей статьи из уже отпечатанных номеров «Нового
мира» производилось в спешке, из части тиража она была выреза-
на не полностью и какое-то количество подписчиков получили эк-
земпляры с примерно половиной моего текста. Это вызвало в ЦК
новый взрыв ярости, крики об «идеологической диверсии» и тому
подобное. Как рассказал мне Буртин, тогдашний ответственный
секретарь редколлегии Хитров собрал коллекцию из трех номе-
ров: номер с полным текстом моей статьи, каким он планировался
к выпуску; номер без нее, каким его получило большинство под-
писчиков и номер-уродец, – с куском моей статьи.

Позднее Лакшин рассказывал мне, что и позднее цензоры, при-
сматриваясь к подозрительным новомирским материалам, ворча-
ли: «Что, опять ирония истории?» А кто-то из крупных партийных
бонз даже сказал ему: вы должны быть нам благодарны за то, что
мы остановили эту статью. Если бы она появилась в печати, вас
бы уже ничто не спасло. Можно поверить: до разгрома «Нового
мира» оставалось всего полтора года.
В кабинете Лакшина я единственный раз в жизни видел Твар-
довского. Это было весной или в начале лета 1969 г. Во время на-
шей беседы внезапно распахнулась дверь и стремительно вошел,
как бы ворвался человек, до того знакомый мне только по портре-
там. Я знал, что у редактора «Нового мира» такая манера: если
ему был нужен кто-то из сотрудников, он не вызывал его к себе, а
шел к нему.

Увидев, что Лакшин не один, он выразительным жестом по-
казал: мол, зайду позже и сделал попытку уйти. Но Лакшин его
удержал, усадил во второе кресло и представил меня словами:
«Это автор ”Иронии истории”». В глазах Твардовского мелькнул
озорной огонек, он бросил какую-то насмешливую реплику, упо-
мянул, что сорвать публикацию властям удалось в последний мо-
мент, когда значительная часть тиража была уже отпечатана. За-
шел разговор о Пушкине и польском восстании. Оказалось. что
Твардовский хорошо помнил и об этом, он сам сопоставил оба
сюжета, посетовал, что не удалось напечатать в «Новом мире»
подборку откликов на «Слово о Пушкине», в которую было
включено и мое письмо.

Вскоре после скандала с запрещением моей статьи я получил
от Буртина такое письмо:

Дорогой Леонид Генрихович!
Я очень сожалею, что начало Вашего сотрудничества в «Новом
мире» оказалось не совсем удачным. (Кстати, получили ли вы 50%
гонорара?). Но давайте будем рассматривать его именно как нача-
ло, надеясь на то, что продолжение будет счастливее.
Нет ли, в частности, у Вас желания что-то написать для на-
шего рецензионного раздела «Политика и наука» или для раздела
«Коротко о книгах»? Подумайте, посмотрите и, если что-то Вас в
этом плане заинтересует, напишите мне. Ежели окажетесь в Мо-
скве, заходите. Буду рад.
С искренним уважением, Ю. Буртин.

При этом он, однако, предупредил меня, что если я хочу в
дальнейшем писать для «Нового мира», то делать это лучше под
псевдонимом. Фамилию мою, сказал он, запомнили хорошо, и то,
что выйдет из-под моего пера, читать будут так, что ничего ска-
зать не удастся. Так я и поступил.

Вскоре после вторжения в Чехословакию войск Варшавского
пакта я отослал в «Новый мир» рецензию на книгу Е. Черняка
о контрреволюционных интервенциях – «Жандармы истории».
Эта рецензия (она называлась «Походы бесславные и бесплод-
ные») появилась в пятом номере журнала за 1970 год, когда рас-
права над «Новым миром» уже свершилась и в журнале не было
ни Твардовского, ни Буртина. «Чехословацкая тема» звучала
в материале так прозрачно, что я по сей день ума не приложу,
как он все же проник в печать. К тому же псевдоним, которым
я подписал рецензию – «Д. Александров», – сконструирован из
имени свергнутого вдохновителя «пражской весны». Конечно,
додуматься до этого читателю было мудрено, но не мог же я под-
писать рецензию: «А. Дубчиков»!

Здесь я хочу передать слово Буртину, который дал такую ха-
рактеристику этой статьи и обстоятельств ее появления, какую я
никогда бы дать не сумел. Это было сделано в его «Письме в ре-
дакцию ”Континента”».

«Давно уже приходила мне в голову мысль написать – в полуме-
муарном, полуисследовательском роде – о публицистике «Нового
мира» второй половины 60-х годов, к чему по щедрости судьбы
я оказался причастен. При теперешнем историческом беспамят-
стве, на почве которого буйно цветет уже новая мифологизация
нашей истории, это, пожалуй, не было бы лишним. Но, взятая в
целом, это слишком большая тема, и нужен, по слову Твардовско-
го, «запас покоя, чтоб ей отдаться без помех». Однако 25-летие
«пражской весны» побуждает положить на бумагу одно более
локальное воспоминание. Адресую его журналу, который, предо-
ставив свои страницы многим из бывших «новомирских» авторов
(А. Солженицын, В. Гроссман, В. Некрасов, В. Войнович, Н. Кор-
жавин, В. Корнилов и др.), возродил и развил в 70-е г., в условиях
бесцензурной печати, ту литературную традицию и те тенденции
в публицистике, за которые подвергся разгрому журнал Твардов-
ского. Тем более, что именно в «Континенте» мы в былые годы
читали о задавленной советскими танками «пражской весне» то,
что глубоко отвечало нашим собственным чувствам и мыслям.
Быть может, кто-нибудь еще сумеет в полной мере передать, как
мы, люди 60-х годов, воспринимали август 68-го, вторжение совет-
ских войск в Чехословакию. Это была наша боль, наш стыд, наше
отчаяние. Имена А. Дубчека, О. Черника, Й. Смрковского заслони-
ли для нас в ту пору самые лучшие отечественные имена; пересня-
тая откуда-то фотография Яна Палаха, мальчика-самосожженца из
Праги, висела тогда во многих московских домах как образ нашей
вины и орудие самоистязания. Но ни единым словом нельзя было
даже намекнуть на эти чувства в открытой печати, симулировавшей
«единодушное одобрение» преступной акции брежневского руко-
водства и столь же единодушную ненависть к «проискам антисо-
ветских сил». Статья в «Новом мире», о которой я хочу рассказать,
была в этом смысле едва ли не единственным исключением. Она –
выразительный пример того, как в условиях жесточайшей цензу-
ры, достигшей в ту пору верха изощренности, журнал Твардовско-
го умудрялся говорить своему многотысячному читателю очень и
очень многое из того, что было нужно сказать.
Одним из главных приемов эзопова языка тогдашней «ново-
мирской публицистики» была аллюзия: острая современная тема
обсуждалась на каком-нибудь отдаленном, политически нейтраль-
ном материале, камуфлировалась реалиями иных эпох и стран. И
хотя цензура в свою очередь тоже научилась распознавать этот
прием и в числе ее запретительных знаков появилась оригиналь-
ная формула «неконтролируемый подтекст», все же ей далеко не
всегда удавалось угнаться за изобретательностью злокозненного
журнала. Сильно мешало ей то обстоятельство, что значительную
часть своих «вылазок» публицисты «Нового мира» совершали в
невиннейшем жанре рецензии, пересказывая и цитируя какую-то
недавно вышедшую и, следовательно, должным образом «залито-
ванную» книгу. Ведь не запрещать же одобрительное изложение
того, что сами только что разрешили! Так было и в данном случае.
Первая «пристрелка» к теме состоялась в рецензии-коротыш-
ке за подписью «Э. Р.» (инициалы кандидата технических наук
Э. М. Рабиновича) на книгу польского автора Зенона Косидовского
«Когда солнце было богом» (№4, 1969). В качестве центрального
рецензент извлек из книги рассказ «об одном из первых в истории
политических реформаторов Урукагине, который сверг власть жре-
цов и провел в Лагаше (Месопотамия. – Ю. Б.) реформы в пользу
трудящихся. Хотя Урукагина и не думал посягать на установивший-
ся социальный строй, его «либеральные реформы вызвали среди
рабовладельческой аристократии остальных шумерских городов
сильнейшую тревогу». В результате царь города Уммы «внезапно
напал на Лагаш, опустошил его, а Урукагину... вероятно взял в плен
и убил» – прямая параллель с подвигами «рабовладельческой ари-
стократии» Москвы, Берлина, Варшавы, Будапешта и Бухареста,
внезапно напавшей на «либеральную» Прагу и не остановившейся
перед арестом законных руководителей суверенного государства,
судьба которых некоторое время была неизвестна.
Но это был, понятно, лишь краткий сигнал «другу-читате-
лю». Случай высказаться гораздо серьезнее и шире представил-
ся год спустя, когда издательство «Междуна родные отношения»
выпустило книгу Е. Б. Черняка «Жандармы истории (Контррево-
люционные интервенции и заговоры)». Рецензию на нее написал
харьковский литературовед Л. Г. Фризман, в то время активно
сотрудничавший с нашим отделом. Наиболее ярким фактом его
сотрудничества была статья «Ирония истории», остановленная
цензурой, а затем и Агитпропом ЦК по обвинению все в том же
«неконтролируемом подтексте». В ней усматривался – и, надо при-
знать, вполне справедливо – намек на то, что октябрьский перево-
рот повторил участь многих прежних революций – несовпадение
результатов с исходными намерениями участников. Поскольку
редакция отказалась дать замену этой и еще двум задержанным
статьям по отделу публицистики, майский номер «Нового мира»
вышел в августе и в уменьшенном на 1/3 объеме. После этой
многомесячной тяжбы имя автора было, конечно, памятно нашим
надзирателям, и уже поэтому они обязательно сделали бы на ре-
цензии стойку, пришлось придумывать ему очередной псевдоним.
Дело происходило в начале 1970 года. В Чехословакии добива-
ют «ревизионистов». Вот характерные заглавия тогдашних статей
в органе ЦК КПЧ – газете «Руде право» (воспроизвожу по сборни-
ку «Правда торжествует» (!), вы пущенному в 1971 году Политиз-
датом): «Маска сброшена. И. Пеликан исключен из КПЧ», «Как
формировался право-оппортунистический центр в Брно», «Карта,
которая была и будет бита», «Кому принадлежал Эдуард Голь-
дштюккер» и т. п. А у нас? Вовсю работает зловещее постанов-
ление апрельского пленума ЦК КПСС 1969 года, предусматрива-
ющее «чистку» в средствах массовой информации. Изгоняют с
работы «подписантов». В ноябре того же года исключен из Союза
писателей А. И. Солженицын. Наконец, февраль 70-го – разгром
«Нового мира», что означало завершение реставрации тоталитар-
ной диктатуры в нашей стране.
В этих условиях уже было недостаточно только выражать отно-
шение к августовскому злодеянию 1968 года: важно было решить,
что делать дальше, а для этого осмыслить новую историческую
ситуацию, проанализировать вероятное воздействие бандитских
действий Кремля на ход общественного развития как там, в задав-
ленной нашими танками стране, так и здесь. Вот этому, главным
образом, и была посвящена статья Д. Александрова (Л. Фризмана)
«Походы бесславные и бесплодные», несколько выдержек из кото-
рой позволю себе привести.
«Очень важным и сложным является вопрос о результатах
интервенций, об их влиянии на последующий ход историческо-
го процесса. Е. Черняк подходит к его решению с учетом всего
многообразия анализируемого в книге материала и его диалек-
тической противоречивости. Он не оставляет без внимания «той
роли, которую сыграла интервенция в торможении темпов обще-
ственного прогресса. Это замедляющее действие проявлялось
и во временной реставрации отживших политических и обще-
ственных порядков, и в таком же временном предотвращении их
крушения», а также в том, что «интервенция во многом способ-
ствовала победе более консервативного из возможных вариантов
общественного развития и зигзагообразного пути исторического
процесса...» Вместе с тем автор убедительно доказывает, что «ни
в один из исторических периодов интервенционизм не приводил к
достижению своих главных целей, а то, чего удавалось добиться,
по сути дела перечеркивалось сравнительно скоро, в дальнейшем
процессе общественного развития».
Чуть дальше это общее соображение конкретизируется, заодно
обрастая узнаваемыми подробностями,
«Конечно, можно указать немало случаев, когда «реакционное
безумие, заранее обреченный бунт против законов истории, каки-
ми являются контрреволюционные интервенции», приводили к
быстрой и, казалось, легко добытой победе. Это случалось в си-
туациях, когда военное превосходство интервентов было подавля-
ющим (! – Ю. Б.), когда мощь интервентов поддерживалась вну-
тренней контрреволюцией, готовой сотрудничать с иноземцами
против революционных устремлений собственного народа».
Тогдашний читатель легко мог подставить сюда имена высоко-
поставленных чехословацких коллаборационистов, знакомых ему
по частым похвальным упоминаниям в нашей прессе: В. Билян,
Д. Кольдер, О. Швестка, А. Индра и др.
«Но конечные итоги подобных нашествий были вовсе не те, к
которым стремились их вдохновители. Во-первых, «реакционная
интервенция разоблачает антинациональный характер ее союз-
ника – внутренней контрреволюции». Во-вторых, «иностранное
вмешательство вызывает новое расслоение в реакционном лагере,
способствует отходу от него тех элементов, узкоклассовый эго-
изм которых не подавил окончательно патриотические чувства,
и которых останавливает перспектива соучастия в национальной
измене...». Наконец, действия интервентов помимо их воли спо-
собствуют обогащению политического опыта масс, пониманию
непреходящих ценностей революции, отторгнутых у них ино-
странными штыками, а сопротивление интервентам, пусть даже
недолгое и безуспешное, закаляет силы народа, готовит его к но-
вой, победоносной борьбе».
Это – о том, что происходит (будет происходить!) там, где де-
мократическая революция оказалась пресечена, задушена благо-
даря «братской помощи» соседей-рабовладельцев. Это был наш
тайный привет чехам, наше «товарищ, верь!». Но поверить, заново
собраться с духом важно было и нам самим. А для этого оценить
ситуацию и в форме исторических воспоминаний попытаться за-
глянуть в будущее.
«Далекими от желаемых обычно оказывались и те послед-
ствия, которые имели контрреволюционные вторжения для са-
мих стран-интервентов. «Контрреволюционная интервенция, –
говорит Е. Черняк, – в конечном счете, всегда противоречила и
вредила национальным интересам страны, которая ее осущест-
вляла, укрепляя, пусть временно, позиции реакционных сил, за-
медляла общественный прогресс или способствовала утверж-
дению особо мучительного для народных масс пути развития...
Однако в истории нередко возникали ситуации, когда участие в
контрреволюционных интервенциях противоречило государ-
ственным интересам, даже в том смысле, в каком они понимались
господствующими классами». Так, для Испании XVI века платой
за интервенционную политику оказалась утрата положения вели-
кой державы и превращение ее во второразрядное государство».
Там, где материала книги не хватало для продолжения мысли,
«Д. Александров» к месту вспоминает о критической стороне сво-
их рецензентских обязанностей.
«Не получил в книге Е. Черняка сколько-нибудь полного осве-
щения и вопрос о воздействии интервенций на передовые обще-
ственные слои в странах, предпринимавших вторжение. Между
тем опыт истории свидетельствует, что интервенции не раз приво-
дили к размежеванию в рядах внутренней оппозиции, отношение
к вторжению являлось лакмусовой бумажкой для выявления под-
линной революционности. Псевдооппозиционные круги в такие
моменты клонились к сближению с властями, поддерживая их в
борьбе против «внешнего» врага, а действительно прогрессивные
силы под влиянием того саморазоблачения реакции, которым не-
изменно являлась интервенция, глубже, чем когда-либо, осозна-
вали меру своей исторической ответственности, расставались с
иллюзиями, становились непримиримее, бескомпромисснее, ре-
шительнее противостояли насилиям и произволу».
Так оно и будет в последующие 15 лет: одни пойдут в «патри-
оты», и власти раскроют им свои объятья, другие – в диссиденты,
во внешнюю и внутреннюю эмиграцию. Да и вообще, как видим,
анализ и прогноз, заключенный в этих выдержках, вполне под-
твердился дальнейшим ходом событий.
Еще два слова в заключение.
Статья Л. Фризмана пошла в набор не позднее марта 1970 года.
Уже месяц как по негласному решению ЦК «Новый мир» был
обезглавлен, разгромлен (см. об этом: «Октябрь», № 11, 1990): сме-
щена и заменена благонадежными людьми преобладающая часть
редколлегии, с резким заявлением протеста ушел Твардовский.
Но рядовые сотрудники редакции еще оставались на своих местах
и вели последние, арьергардные бои – уже на два фронта, пыта-
ясь напоследок «протащить» то, что считали наиболее важным.
По разделу публицистики – наряду со статьей гонимого тогда
М. Я. Гефтера, с «рецензией» Г. С. Лисичкина, обосновывавшего
крамольную мысль о необходимости рынка, с очерком писателя-
вологжанина А В. Петухова о трагической судьбе вепсов, малого
северного народа, уже в послевоенные годы лишенного родины
(так и не удалось его напечатать), вместе с повестью В. Быкова
«Сотников», помещенной в той же книжке журнала, и явилась в
некотором смысле нашим завещанием.
Ю. БУРТИН, сотрудник редакции «Нового мира» в 1967-
1970 гг., редактор раздела «Политика и наука».

Когда в 1971 г. редколлегия «Нового мира» была обезглавле-
на, и Твардовский ушел из журнала, преданные ему сотрудники
покинули редакцию вместе с ним. Среди них, разумеется, был и
Буртин. Через некоторое время он стал одним из редакторов отде-
ла литературы издательства «Советская энциклопедия». Я писал
статьи для «Краткой литературной энциклопедии» и между нами
восстановились деловые контакты. К этому времени относится
эпизод, ярко отразивший обстановку, в которой мы жили.
Я написал для «Краткой литературной энциклопедии» статью
«Элегия». Когда я увидел ее напечатанной, у меня глаза полезли
на лоб: после моего текста шла строка: «Пример рус. Э. – «При-
знание» (1823) Е.А. Баратынского» и далее был перепечатан ее
полный текст (41 стих!). В энциклопедической статье, где на счету
каждый знак, – и вдруг такая расточительность!
А случилось вот что. В последний момент, уже из верстки
была исключена большая статья «Эмигрантская литература».
Нужно было срочно, чем угодно заполнить освободившееся ме-
сто. Делали, что возможно: к статье «Эмблематика литературная»
наляпали в качестве иллюстраций кучу эмблем. Так и вышел том
энциклопедии без статьи «Эмигрантская литература».
Когда после смерти А. Т. Твардовского была создана комиссия
по его литературному наследию, я переслал туда фотокопии двух
автографов, которыми обладал: письмо и дарственная надпись на
присланном мне экземпляре отдельного издания поэмы «Теркин
на том свете». Так мой адрес стал известен Марии Илларионовне
Твардовской, которая немедленно меня нашла, между нами нача-
лась переписка, продолжавшаяся более пятнадцати лет. Положа
руку на сердце, признаюсь, что никогда не понимал и сейчас не
понимаю, чем я заслужил расположение этой необыкновенной
женщины (точнее сказать, совершенно уверен, что не заслужил
ничем). Но давно известно, что нечаянный дар судьбы мы обычно
ценим выше, чем то, на что имеем право.

Она присылала мне посмертные издания Твардовского, делая
на каждом из них своим крупным, четким почерком дарственную
надпись. Если какой-то сборник переиздавался, я получал и но-
вое издание. Прислав том «Воспоминаний об А. Т. Твардовском»,
трогательно извинялась за задержку: дескать, какие-то незваные
гости расхватали не положенные им экземпляры, а Вы, заслужив-
ший больше других, терпеливо, не напоминая о себе, ждали своей
очереди. Хранится у меня и надписанный Марией Илларионов-
ной конверт с портретом Твардовского, выпущенный к 70-летию
со дня его рождения. Она сама готовила комментарий к письму
Твардовского ко мне, помещенному в шестом томе собрания его
сочинений, педантично согласовывала со мной каждое слово.
Приводимое ниже письмо, полученное мной в начале наших от-
ношений, позволяет, как мне кажется, ощутить ее душевное богат-
ство, ее глубинную интеллигентность.

Дорогой Леонид Генрихович!
Хочу думать, что не считаете Вы меня существом неблагодар-
ным и черствым: получила, что желала, и успокоилась.
Совсем не успокоилась. Все время думала, что я перед Вами в
долгу. Но сначала ожидала получения книг, а потом дважды пере-
болела гриппом, который дал какое-то дурное осложнение на лег-
кие, ослабившее меня до крайней степени. Подробно о болезнях
не люблю, но в данном случае – это мое оправдание перед Вами.
Посылаю Вам на память об Александре Трифоновиче книгу его
стихов (3 изд-е) и хочу, чтобы Вы, насколько позволит жизнь и в
будущем держались тех же взглядов, симпатий и чувств, которые
были во времена «Нового мира» (того).
Всего Вам доброго.
Твардовская М. И.
23 марта 1972 г.

Спустя много лет в моих руках оказался автограф Твардовско-
го со следующими двумя строками:
Так, как хочу, не умею.
Так, как могу, не хочу.
У меня возникло страстное желание их опубликовать, что и
сделал в тексте статьи, которая называлась «Десять слов». Пред-
варительно я, естественно, спросил разрешения у Марии Иллари-
оновны. Вот ее ответ:

Дорогой Леонид Генрихович!
Ничего не имею против использования строк Твардовского в
Вашей работе. Стихи эти пока не опубликованы: рукопись лежит в
ожидании такого издательства, которое могло бы полиграфически
обеспечить столь своеобразный материал: наброски и т.д.
В посылаемой книге отсутствует письмо А. Т., адресованное
Вам и входившее в шестой том его собрания. Но если будущая
Ваша книга, как сообщаете Вы, представит собой «сборник твор-
ческих деклараций», думаю, что в письмах о литературе такие
«декларации» Вы легко обнаружите.
Желаю Вам всего доброго и, конечно, успеха Вашей будущей
книге.
М. И. Твардовская.
6 октября 1985 г.
P.S. Cсылку к приводимой цитате сделайте на архив А. Т.
P.P.S. Если бы о замеченных ляпсусах этой книги могли бы Вы
сообщить, – была бы и благодарна и много обязана. М. Т.

Моя статья «Десять слов» с публикацией двустишия Твардов-
ского была напечатана в Ученых записках Смоленского пединсти-
тута «Русская филология».

Помимо тех чувств, которые оставили во мне письма Марии
Илларионовны, я много слышал о ней от людей, знавших ее луч-
ше, чем я, да и многократные упоминания в «Рабочих тетрадях»
Твардовского, что называется, западали в душу. Пересказывать
это я, разумеется, не стану, скажу только, что единственное слово,
которым я могу выразить свое отношение к ней, – благоговение.

Вернусь к Буртину. В 1978 г. я послал ему составленный мной
сборник «Литературно-критические работы декабристов», а так-
же сообщил, что ВАК утвердил решение ученого совета МГУ о
присуждении мне докторской степени. Вот каким был его ответ:

Дорогой Леня!
Спасибо за книжку – довольно элегантную с внешней и, не со-
мневаюсь, весьма интересную с внутренней стороны. И поздрав-
ляю – во-первых, с книжкой, а во-вторых (и еще больше) с доктор-
скими «корочками».
Я за Вас очень рад и представляю себе дело так: Вы прошли и
закончили очень важную, но трудную, а поначалу и тягостную по-
лосу своей биографии. Она обеспечила Вам нормальные условия
(по нашим стандартам) существования и работы, однако при всей
своей результативности («Баратынский», «Элегия» и др.) это все
же предварительная, подготовительная полоса. Теперь, когда Вы
еще молоды и обладаете всеми необходимыми предпосылками,
надо вступать в новую и главную полосу жизни, то есть работы,
ибо для мужчины эти вещи в общем совпадают. И тут главное –
храбрость. Не остаться в плену у старого, сделанного, не побоять-
ся открыть чистую страницу, замахнуться на что-то очень боль-
шое, даже непосильное. Понимаю всю провокационность этого
совета, но слишком много видишь вокруг себя людей, способных,
даже очень, но живущих вяло, в четверть силы, утопающих в суе-
те, в мелочах. Подавляющее большинство.
Другое дело – где оно, это Дело, в чем оно состоит? Нахожде-
ние его – штука сугубо индивидуальная, акт открытия, и тут я уже
ничего вымолвить не могу. Да и нельзя его просто «найти», надо
до него «дожить» (хотя, с другой стороны, дожить можно лишь с
внутренней установкой на это).
Вот какие философические размышления вызвали у меня
Ваши «корочки». Недостаток этих рассуждений в том, что они от-
носятся ко всему роду человеческому, но, с другой стороны, вы-
званы убеждением в Вашей силе. Поэтому простите некоторую
напыщенность моего слога: она – от важности того рубежа, кото-
рый Вы перешли и от моих дружеских чувств.
Крепко жму руку.
Ваш Ю. Буртин
16 июня 1978 г.

Я тогда не осознал, что это было одно из самых главных,
самых мудрых писем, какие мне довелось получить. Совет «за-
махнуться на что-то очень большое, даже непосильное» про-
пустил мимо ушей. Понадобилось почти сорок лет, чтобы «до-
жить» до его исполнения. Но я дожил, и работаю над книгой,
создание которой мне сейчас представляется и может оказаться
выше того, на что я способен. Спасибо, дорогой Юра, за убеж-
дение в моей силе! Выложусь до конца, но постараюсь оправ-
дать твою веру в меня.

Приход к власти Горбачева и последовавшая за ним полоса
идеологических послаблений, т.н. «гласности», утрата Комму-
нистической партией ее командных позиций и, наконец, падение
советской власти ознаменовали для Буртина последний и самый
славный период его деятельности, когда смог наконец развернуть-
ся его колоссальный идейно-творческий потенциал. Его яркие пу-
бликации быстро выдвинули его в первый ряд лидеров демокра-
тического движения. После возвращения Сахарова из горьковской
ссылки он стал одним из его ближайших и наиболее радикаль-
но настроенных сподвижников. Эти события повлекли за собой
обогащение наших отношений новым, ранее непредставимым со-
держанием.

В 1992 г. Буртин выпустил сборник статей и интервью, оза-
главленный «Год после Августа. Горечь и выбор». Помнящие те
времена, засвидетельствуют правоту моих слов: самые прогрес-
сивные политики и публицисты тогдашней России собрались под
знамя Буртина. Их было больше двух десятков, я назову лишь не-
которые имена: Юрий Афанасьев, Леонид Баткин, Елена Боннер,
Зоя Крахмальникова, Кронид Любарский, Лариса Пияшева, Эль-
дар Рязанов, Василий Селюнин, Лев Тимофеев, Лилия Шевцова.
Эта книга лежит сейчас передо мной. На титульном листе над-
пись: «Дорогому Леониду Генриховичу Фризману в знак старой
дружбы и солидарности, на память о наших ;новомирских; ди-
версиях. Ю. Буртин».

Через три года он подарил мне сборник своих статей «Новый
строй». Они содержали анализ перестройки, глубинную характе-
ристику августовского путча, ельцинскую власть, едко определен-
ную как «театр номинальной демократии». Вместе с Г. Водола-
зовым Буртин ввел в оборот популярнейший термин 90-х годов –
номенклатурный капитализм.

Получив в 1995 г. сборник статей, выпущенный к моему 60-ле-
тию, он откликнулся на него так:

Дорогой Леня!
Твой юбилейный сборник – по нынешним временам приятная
неожиданность. Значит, жива еще добрая традиция русской науки,
значит, жив еще в ученой братии дух корпоративной солидарности
и товарищества! А то уж могло показаться, что корпоративность
ныне – привилегия бюрократов и бандитов. Слава богу, что это не
так. Сам сборник производит очень серьезное и хорошее впечат-
ление. Многие статьи – и по темам, и по именам авторов – хочется
прочесть. Ну и весьма внушителен твой «послужной список» на
ниве литературоведения и педагогики, а сочетание академической
учености и эстетизма с гражданской публицистикой делает твой
творческий облик особенно привлекательным – по крайней мере,
для меня.
Словом, по случаю юбилея тебя есть с чем поздравить. Жизнь
удалась – и целиком за твой счет, без малейших поблажек с ее
стороны, за счет твоих дарований и неустанного, вызывающего
восхищение труда. Да и в дальнейшем, я надеюсь, еще много чего
будет тобой сделано. Как сказал наш А. Т.,
Не всё на прилавке,
А есть и на базе.
Крепко жму руку и обнимаю.
Твой Ю. Буртин.
2 декабря 1995 г.

Он уже был в это время тяжело болен. В 1988 г. перенес первый
инфаркт, за которым последовали еще три. Он не мог выходить из
дому, а позже я узнал, что в последние годы жизни у него работало
лишь 13% сердечной мышцы. Но до последнего дыхания он оста-
вался в строю. Будучи главным редактором еженедельной газеты
«Демократическая Россия», пригласил к сотрудничеству в ней и
меня. Осуществить эти планы мы не успели, потому что финанси-
ровавший газету Г. Каспаров неожиданно отказал ей в поддержке,
и ее выпуск приостановился.

Тогда Буртин, неведомыми мне путями изыскавший какие-то
средства, возобновил издание своего еженедельника под названием
«Гражданская мысль». Меньшим тиражом, меньшего объема, но га-
зета вновь стала выходить. Мне, живущему в Харькове, печататься
в ней было сложно. Цены на железнодорожные билеты подскочили
выше крыши, компьютеры были редкостью, связь по э-мейлу не на-
лажена. И все же несколько статей я там опубликовал.

21 августа 1993 г. исполнилось 25 лет со дня вторжения войск
Варшавского пакта в Чехословакию. Я посвятил этой мрачной го-
довщине статью «21 августа 1968 года как дата советской истории»,
в которой смог наконец, не прибегая к эзоповой манере, сказать все,
что думал и тогда и сейчас об этой бандитской акции брежневского
руководства. В той же газете я напечатал свою первую статью о по-
эзии Бориса Чичибабина, озаглавленную его строчкой «Я живу на
земле Украины». Позднее я написал о Чичибабине много, но эта
статья оказалась единственной, которую я успел ему показать: че-
рез год с небольшим после ее появления его не стало.

Естественно, я выступал как политический публицист и дома,
отстаивал демократическое развитие Украины, дружбу и сотруд-
ничество с Россией, резко возражал против насильственной укра-
инизации и дискриминации русского языка и русской культуры.
Большинство этих статей публиковались в харьковских газетах,
некоторые печатались (или перепечатывались) в Киеве, а в по-
следние годы и в Канаде, где вызвали значительный интерес.
Десятка два статей, написанных в 1993-2000 гг., были собраны в
небольшой книжке «Эти семь лет». Она имела посвящение: «До-
рогому Юре Буртину, другу и соратнику».

В марте-мае 1996 г. в газете «Время» печатались мои статьи
«На кой дьявол нам кайзер», «Вторая сторона президентской ме-
дали», «Ползет по земле зараза». Первые две из них были пам-
флетами, направленными против тогдашнего президента Украины
Л. Кучмы. Я доказывал, что на постсоветском пространстве ин-
ститут президентства себя не оправдал и ведет к возникновению
антидемократических, авторитарных режимов. Третья была по-
священа разоблачению национализма, который я характеризовал
как предтечу фашизма, его начальную стадию. Газетные вырезки
с этими тремя статьями я отправил Буртину и получил от него
письмо, лишний раз подтвердившее всю глубину нашего с ним
взаимопонимания и единомыслия:

Дорогой Леня!
Спасибо за вырезки. Все прочтено и усвоено. Действительно,
национализм – зараза из зараз и, действительно, наше повсемест-
ное президентство – форма нового господства правящих верху-
шек, подчинения демократии их интересам. Как все эти сволочи
похожи на просторах Родины чудесной – хоть создавай трансна-
циональную дем. оппозицию всем им сразу.
Жму руку.
Твой Ю. Буртин.
9 июля 1996 г.

В 1999 г. вышла в свет моя книга «Борис Чичибабин. Жизнь и
судьба», которую я привез в Москву и просил передать Буртину
вместе со сборником «Эти семь лет». В ответ я получил такое
письмо:

Дорогой Леня!
Вчера получил твое письмо и книжку о Чичибабине, залежав-
шуюся в ИМЛИ в ожидании оказии. Двойное спасибо, а если при-
бавить к нему честь посвящения (чем я мог бы, понятно, только
гордиться), то и тройное. Желаю осуществиться этому замыслу.
Встречное предложение или просьба. Я тут придумал ма-
ленькую, всего из одного вопроса, анкету в связи с 90-летием
А. Т. Твардовского. Отвечают на нее бывшие авторы и редакторы
«Нового мира», вообще активные шестидесятники (в том числе
ученые, актеры и др.) разных нынешних взглядов – от Солжени-
цына до Горбачева.
Вопрос такой: Ваш нынешний (из 2000 г.) взгляд на Твардов-
ского как поэта и редактора, на его (и его журнала) роль в лите-
ратурной и общественной жизни, а также и в Вашей собственной
творческой судьбе. Никаких ограничений в объеме – от несколь-
ких строк до десятка и более страниц. Никакой обязательности в
смысле полноты охвата темы – каждый пишет о том, что ему близ-
ко. Единственная просьба: в случае готовности ответить сделать
это в течение ближайших пары месяцев (думаем об издании этих
ответов и других материалов, появившихся нынче в связи с этим
юбилеем, отдельной книжкой).
Послать можешь мне (сохранив – на случай превратностей по-
чты – копию у себя).
Доходит ли до вас «Знамя» (№№ 6-8 и, вероятно, 10) с публи-
кацией рабочих тетрадей А.Т.? Думаю, что она представит для
тебя интерес.
Еще раз спасибо.
Поклон твоему семейству.
Твой Юра.
5 августа 2000 г.

Я, разумеется, отослал требуемый материал, не подозревая,
что менее чем через два месяца прочту в «Известиях» заметку,
сообщавшую о кончине «публициста великой эпохи». Разумеется,
задуманная им книга, к участию в которой он привлек меня и еще
многих (от Солженицына до Горбачева!), без него не состоялась.

Хотя состояние его здоровья не было тайной, трагическая
развязка оказалась внезапным ударом судьбы и потрясла многих.
Горестная статья, озаглавленная «Мы уходим», появилась в «Мо-
сковских новостях», и написал ее Леонид Баткин. Григорий Яв-
линский напечатал в «Новой газете» статью «Помните Юрия Бур-
тина», в которой прозвучали такие слова: «Он был из последних,
для кого совесть, благородство и достоинство были жизненным
правилом.<…> Не имея формального повода считать себя учени-
ком Юрия Григорьевича, я многим в себе обязан именно ему».

И последнее, о чем я хотел бы рассказать. В старое доброе
время у меня была большая аспирантура. От желающих у меня
поучиться отбоя не было, а киевское начальство не мешало мне
работать, как стало это делать в последние годы. Поэтому я успел
подготовить более шестидесяти докторов и кандидатов наук и, ко-
нечно, стремился в каждого вложить кусочек души.

Но особенно мне хотелось, чтобы кто-нибудь из них написал
диссертацию о Твардовском. Я никогда не навязывал своим «де-
тям», как я про себя называл моих аспирантов, нравившихся мне
тем. Предлагая их, я всегда предупреждал, что разрешаю неогра-
ниченно капризничать и отказываться от всего, что будет им не по
душе. «Брак должен быть по любви», – говорил я им.

Высматривать достойную исполнительницу пришлось до-
вольно долго, но в конце концов я нашел ту, которую искал. Зовут
ее Яна Романцова. Не могу сказать, что она была подготовлена к
аспирантуре лучше других. Мы так учим студентов, что на подго-
товленных аспирантов рассчитывать не приходится. В этом смыс-
ле она была такой как все – не лучше и не хуже. Но ее человече-
ские качества оказались на высоте. Она так прониклась доверием,
которое я ей оказываю, что превзошла сама себя.
И вот, когда диссертация была защищена, я решил, что тема не
исчерпана и что на этом материале мы с ней уже вместе напишем
еще и книгу. Ведь в огромной литературе о Твардовском такой
книги, какую мы задумали, исследующую его деятельность как
литературного критика, не было. Кроме того, на наше неслыхан-
ное везение, как раз в это время публиковались «Рабочие тетради»
Твардовского – бесценный материал, сопоставимый по значению
с дневниками Никитенко, Кюхельбекера, Чуковского, записными
книжками Вяземского, а в чем-то их даже превосходивший. И ни
один исследователь к этим золотым залежам пока не прикоснулся.
Книга, которую мы написали, называлась «Требовательная
любовь» – потому что именно такой представлялась нам любовь
Твардовского к литературе и к писателям. Поскольку ко време-
ни, когда мы занялись этой работой, Марии Илларионовны Твар-
довской давно не было в живых, я решил воспользоваться теми
нитями, которые когда-то связывали меня с «Новым миром», и
посвятил в наши замыслы дочерей поэта – Валентину и Ольгу.

Старшая, Валентина, была доктором исторических наук и челове-
ком более-менее известным. Общаться с ней мне не довелось. Чем
занималась Ольга, я не знаю, во время моих наездов в Москву,
она приглашала меня в гости и помогала, чем могла. Жила она
в квартире, оставленной дочерям Александром Трифоновичем, в
знаменитом московском высотном доме на Котельнической набе-
режной. Там жили многие известные писатели и ученые, и трудно
сказать, сколько мемориальных досок украшают его стены. Ясно
только, что счет идет на десятки.

В человеческом плане я к обеим этим женщинам никаких чувств,
кроме благодарности за внимание, испытывать не могу. Они были
очень довольны нашим замыслом написать книгу о Твардовском, а
познакомившись с ней, популяризировали и расхваливали ее.

Но имел место факт, вызвавший во мне такой всплеск негодо-
вания, что наши контакты прервались. Случилось вот что. Вскоре
после выхода нашей книги я получил от них бандероль, содер-
жавшую роскошное издание «Рабочих тетрадей», т.е. дневников и
писем Твардовского за 1941-1945 годы. На титульном листе – над-
пись: «Леониду Генриховичу Фризману – с добрыми пожелания-
ми – Валентина и Ольга Твардовские».
В книгу было вложено такое письмо:

Уважаемый Леонид Генрихович!
Хочу еще раз извиниться за прерванный телефонный разговор.
Но основное я успела сказать.
Вы, вероятно, переоцениваете наши ;связи и возможности;.
Посылаем Вам книгу, подготовленную нами, и на которую в
Москве почти никто не откликнулся,– ;такие времена;.
Всего Вам доброго.
Ольга Твардовская.
15 апреля 2006 г.

Не могу сказать, что за «связи и возможности» она имела в
виду: совсем не помню этого разговора. Если она сочла, что я ин-
тересовался их возможностями реализации книги, то это чистое
недоразумение. Напротив, тираж оказался заниженным, имевши-
еся экземпляры расхватали, как горячие пирожки, а из Смоленска,
родины поэта, приходили слезные просьбы присылать еще и еще,
а у нас уже ничего не было.

Нет! Причина моей обиды, ярости, негодования, возмущения
(нужное подчеркнуть) была вызвана той книгой, которую они мне
прислали! В ней были собраны записи Твардовского, сделанные
за годы войны, а название ей дали – «Я в свою ходил атаку…»
Напомню, что это стих из поэмы «Теркин на том свете». Отдавая
ее в печать, Твардовский был готов к тому, что она наткнется на
скептический и недоброжелательный прием: «Что за чертовщи-
на!», «Странный, знаете, сюжет», «Ни в какие ворота» – и объяс-
нял смысл своего решения:

И такой сюжет для сказки
Я избрал не потому,
Чтобы только без подсказки
Сладить с делом самому.
Я в свою ходил атаку,
Мысль одна владела мной:
Слажу с этой, так со всякой
Сказкой слажу я иной. [Твардовский А.Т. Собр.соч. т. 3., М.: Худож. лит., 1978., с. 378]

Как можно было не понять, не ощутить, что главное слово
здесь – «своя», что эта атака не имеет ничего общего с той, в ко-
торую ходил Александр Матросов, что строка эта не о войне, а о
творческом процессе и никак не годится в заглавие сборника ма-
териалов военных лет? Сейчас, по прошествии десяти с лишним
лет, готов признать, что проявил чрезмерную горячность. Но я
был глубоко обижен за Твардовского, который оказался не услы-
шан, не понят, искажен самыми близкими ему людьми.

Что касается Яны Романцовой, то мы удачно распределили с ней
наши соавторские обязанности, за время нашего общения и сотруд-
ничества она очень выросла, так что мы дружим и творчески вза-
имодействуем по сей день. Я много рассказывал ей о Буртине и по
общему согласию нашей книге было предпослано такое посвящение:
"Посвящается светлой памяти
Юрия Буртина,
друга, сподвижника
и исследователя Твардовского."

(Из книги:
Фризман Л. В кругах литературоведов. Мемуарные очерки. – Киев: Издательский
дом Дмитрия Бураго, 2017. – 320 с.
ISBN 978-966-489-386-9 )