Ад хоминем

Она говорила,
В начале она говорила.
Слова сквозь воронку сознанья сливала — лила и молила
О чем-то несбыточном, несостоявшемся;
словно расчисленный рок прописным караоке манила;
Коктейль из эмоций сбивала и желчь добавляла —
как пудру ее измельчила,
А с детства — копила, с младенчества, нет, до зачатья,
еще до зачатья зачем-то копила.

И вдруг получалось, что как-то случайно и походя судьбы
как слитки иль камни дробила,
Магнитом беспомощности притянув, привязав — так поспешно опять уходила
В себя, в пустоту безысходности, в версию смысла
брела мелководьем кромешного ила;
Ни с чем оставляла того, о котором опять без конца говорила.

Я слушала. Я ее с самого первого дня… словом, слабость ее и меня притянула…
Да нет же, не слабость, напротив: вполне ощутимая властная сила
В сквозной паутине бесчисленных нитей тончайших слабинок,
Прелестных в своей пограничной твердыне, которую лучше опишет
оксюморон сладостно-скорбный:
бессилие воли;
желанье желать без надежды;
мечта о доступном «ничто»;
повседневности ступор как средство —
не действуя, действовать,
жить, словно шить по канве разрушенья иглой умиранья.

И множилось зло,
и все чаще пространство сжималось до скорбного мига,
А лодка Харона за ужасом дней и часов укрывалась
и плавно скользила мифической гладью;
А время считало никчемные судьбы
достойными самого худшего.

Да, а она говорила.

Я слушала; шла, ушибалась, в защиту бросалась,на помощь спешила,
Ошибки считала, их честную суть заплетала в косичку на память,
И слушала, слушала, слушала; и наконец-то решила
Пробиться сквозь плотный словесный поток и включиться, внедриться в бесплотность,
Заставив ступить, оступаясь, на хрупкую кочку поступка,
На точку деяния. Я полагала, что справлюсь.

Она испугалась. Помчалась. И мчалась, и мчалась,
Сметая своих и чужих на пути вероятного смысла —
воздушного вымысла, детской застенчивой сказки…
Отчаявшись, слушала я, а она без конца говорила.
Метались больничные отблески в белом словесном пространстве.
Тугой простынёй простывала попытка поступка.
И престо проступка сбивало и навзничь бросало мою легковесную совесть.
В печаль обрывается повесть.

Чья высшая воля сумеет отнять обречённость
У века могущества;
Вынет чело из бесчестности счета,
Прибавит парсеку поправку на рост или возраст
И даст человеку возможность творить невозможность?..
О, Боже!

Надежда на счастье всегда умирает последней.

Из книги ОСТРОВ МУСОРНОГО ХРИСТА
Иллюстрация ВИКТОРА ЗАХАРОВА