Айрены

(Перевод со среднеармянского)

Айрены — твёрдая форма средневековой армянской поэзии.
Цитата из «Википедии»: «Айрен состоит, как правило, из четырёх пятнадцатисложных строк (изредка из пяти). Каждая строка отчётливо делится цезурой на две полустроки. Двухсложная и трёхсложная стопа строго чередуются. Таким образом, ударными в каждой строке оказываются 2-й, 5-й, 7-й, 10-й, 12-й, 15-й слоги. Рифма мужская, обычно сквозная (созвучны окончания всех четырёх строк). Иногда присутствует дополнительная рифма: некоторые середины строк, обозначенные цезурой, рифмуются друг с другом, либо с окончанием своей или соседней строки. В соответствии с этими особенностями некоторые русские переводчики (например, В.Я. Брюсов, П.Г. Антокольский, В.К. Звягинцева) передавали айрены четверостишиями, а некоторые (например, Н.И. Гребнев, А.С. Кушнер) — восьмистишиями».
Профессиональные переводы известных литераторов — от Брюсова до Звягинцевой и Гребнева — как правило, безупречны. Если их рассматривать просто как стихотворные переводы. Однако никто из признанных переводчиков не сохранил необычный для русской поэзии ритм айрена, его размер. (Пожалуй, лишь два-три перевода П. Антокольского по ритму отчасти напоминают оригинал). Таким образом, в переводах маститых литераторов айрен не выглядит как твёрдая форма. В представленной мною попытке перевода по возможности сохранена оригинальная форма айрена.
Традиционные темы айренов: любовь, скитальчество, раздумья.
Традиция связывает айрены с именем средневекового армянского поэта Наапета Кучака (XVI век). Однако, как отмечал известный филолог Л.М. Мкртчян, ссылаясь на Л. Хачикяна и А. Мнацаканяна, правильнее датировать айрены XIII — XIV веками. Далее Мкртчян писал: «При всей близости айренов к фольклору, трудно их отнести к народным песням, растворить в общем потоке устного творчества. Стилистическое, идейно-тематическое изучение айренов показывает, что именно один поэт довел эту древнюю стихотворную форму, встречавшуюся еще в X веке у Нарекаци, до совершенства. Необходимость сохранить айренам автора так велика, что хронологические неувязки и пробелы не принимаются зачастую в расчет. Айрены несут на себе печать авторской индивидуальности, и поэтому имя, однажды названное, приросло к ним. О Кучаке как о великом лирике писали крупнейшие армянские поэты — Ованес Туманян, Аветик Исаакян, Егише Чаренц. Они неизменно подчеркивали, что айрены — произведение индивидуального творчества». Цитирую по книге: Наапет Кучак. Сто и один айрен (на среднеармянском, немецком и русском языках). Ереван, «Советакан грох», 1988, стр. 224. При переводе использованы подстрочные переводы Л.М. Мкртчяна из этой же книги. Из неё же позаимствована нумерация айренов.
Небольшая часть представленных здесь переводов была опубликована в бумажных изданиях: в московском альманахе «Ной» и в краснодарской краевой армянской газете «Маштоц». Однако большинство переводов ранее не публиковалось.

1
Будь трижды удачлив тот, кто ушёл с любимой, бежал.
Едва миновали мост, — камни смыл взметнувшийся вал.
Следы их упрятал снег. Сверху иней спешно упал…
Он ввёл её в светлый сад и — при свете — поцеловал.

2
Пока ты была моей, на траве играла роса.
Когда ты ушла, занёс травы снег, уснула река.
О, если вернёшься ты, станешь близкой вновь, далека,
Я солнцем взберусь на свод, я твои сожгу облака,
Руками лучей смету, растоплю глухие снега.

3
Откуда явилась ты, жарче маков в тысячу раз?
Ты в душу вошла… Вернись! Дай прожить безбольно хоть час!
Запуталась в сердце ты. Путь обратный в рёбрах увяз…
Огнём растеклась в крови, пролилась слезами из глаз.

5
Из моря твои глаза, а ресницы — из облаков.
Пылает зарница щёк, жжёт пожаром двух лепестков.
С тобою не нужно свеч: ярче их слепых огоньков
Сиянье твоей груди, обжигающей мертвецов.

6
Ручных куропаток нет? Что вы, братцы, это враньё.
Вчера отследил одну. Ну, блажен хозяин её!
Перо очертило бровь, на устах — хмельное питьё…
Умерший позавчера оживёт в объятьях её.

9
Плывёт за луной звезда… Им небесный путь — на двоих.
И мой поцелуй живёт на твоих губах — на двоих.
— Гляди! — наказал Господь. — Не теряй её ни на миг!
Под этой одной луной я не создал равных двоих.

17
Оставь голубой наряд. Белизною плеч не играй.
Насмешливо не сияй озорными звёздами глаз.
Добром знаменит у нас твой отец: он строил мосты.
Добра не жалей и ты — свои губы нежные дай.

18
Лицо — и пожар, и снег. Жгут меня морозец и зной.
Ты смолкла, но лучик-бровь подхватил беседу со мной.
Ты грудь приоткрыла — ой! Разлился вдруг свет неземной.
Страшусь: упорхнёшь, умчишь, — пропаду тогда сиротой.

19
Ты рядом, но я — одна. Кто меня с собой позовёт?
Смолчать о тебе, смолчать… Жаль, терпенья недостаёт.
Я жажду твоей любви, как цветок в засушливый год,
С надеждою глядя ввысь, молит влаги, молит и ждёт…

20
Осенним листом шурша дрогнет сердце, зябко дрожит.
И слёзы — весенний дождь — по щеке ненастье струит.
Из тела ушла душа, в пустоте лишь ветер кружит…
Я изгнан тобою… Пусть… Но куда мне деться, скажи?

21
Разбил я чудесный сад — сад надежд безумных, слепых…
Лелеял, растил, берёг, — растоптали саженцы вмиг.
Мечусь, куропатка-мать, растеряв цыпляток своих…
Расставь мне твои силки, — прилечу, запутаюсь в них.

22
Уйду, не останусь здесь! И с чужбины — дальше уйду.
Бродяга в чужой стране, я обратный путь не найду.
Узнаешь, где я — ну что ж, был далёко — дальше уйду.
Но кликнуть меня пошлёшь — из темницы вырвусь, приду!

29
Ну, я оплошал — невмочь! Полюбил — змеиную дочь!
К порогу змеи пришёл — не сумел надежд превозмочь.
Старуха-змея шипит, и плюёт, и брызгает: «Прочь!»
Ну что ж, поделом глупцу. Кто любим змеёй? Знать бы в точь…

30
Я мир исходил кругом, из конца в конец прошагал.
Я верил: найду её, чьих волос никто не ласкал.
Я встретил тебя, душа, но с тобою рок поиграл…
Зачем я в скитанье жил? Для чего терпел и страдал?

31
Ты — искра жемчужных бус, ты — огонь, палящий дотла.
Сгореть бы твоим родным, твоя мать тебя продала.
О, если б в стране армян иль у греков правда была!
Я смог бы тебя спасти, уберёг от всякого зла.

32
Ты снежную прячешь грудь за узорною синевой.
А светом её блеснёшь, — потеряют парни покой!
Я стану молить Творца: пусть иссякнет цвет голубой!
Вам век бы не знать лазурь, — нам забыть о муке такой…

33
Я видел случайно смерть… Чёрный бархат траурных свеч…
Навеки уснул малец, не сумевший сердце сберечь.
И плакала вслух свеча, не боясь слезами истечь:
«Сожгла его в прах любовь! Но за что меня теперь жечь?»

35
Хоть ты мне подай совет. Знал бы сам — не ведали б мук.
Люблю и любим. И что? Что от нас хотят все вокруг?
Увидят меня: «Вот он!» — тычут пальцем семьдесят рук.
Да кто я — убийца, вор? Что за желчь возмездия вдруг?

36
Грядущего дня рассвет я на вашей кровле встречал.
Чуть-чуть головой поник. А потом прилёг… задремал…
Вдруг столб подмигнул бревну: «Ишь, страдалец! Ловок, нахал!»
…С тех пор, как гляжу на мир, я деревьев-ябед не знал.
Чурбан этот рос в лесу. Где же он доносчиком стал?

37
В смущенье томлюсь — пора! Сердце — вещь, базар — впереди.
Ну, милый, шагни вперёд! Покупай! Не можешь — шуми!
Любое враньё загни, но зевак ценой отпугни,
Поспорь, объясни, кто прав, а невежд — подальше гони.

39
Тропинка петляет вниз… Переулок… Здесь — поворот…
А вот и она сама. Чуть кивнула, мимо идёт!
Я обнял её. С тоской окунулся в ласковый рот…
Куда там! Рванулась прочь: «Опозорил! Ах, обормот!»

40
Надежда, пророк Давид, объяви прощенье грехам!
Глаза её жгут огнём, а улыбка — солнцем томит.
Такая приди к тебе — ты, мудрец, сломался бы сам!
Псалмы распевал бы днём и ласкал её по ночам.

44
В чём, милый, моя вина? Что твой взгляд — зазубренный нож?
Дружок твой — трепло и враль, про меня он выдумал ложь!
Адама запутал змей, — и на змея сплетник похож!
Он сманит и нас во тьму, и тогда ничто не вернёшь…

46
Гляди-ка, моя душа — вся в шелках, омыта, мила.
Я — к ней, сквозь толпу и шум. Догоню, была — не была!
Она, кисею подняв, угольком бровей повела:
— Не время. Уйди, глупыш. Прибегай, как спустится мгла.
Тогда и ласкай меня хоть до утреннего тепла.

47
— Хотел бы тебе сказать… Да боюсь, отец твой суров…
Нужда незнакома вам, а у нас — лишь нищенский кров!
— Глупыш, оглянись вокруг: тот был сыт, а бедствует вновь.
Не счесть дорогих невест, ставших жёнами бедняков.

49
Плыла бесконечно ночь… Тёплый мир лениво дремал.
Плёл радугу лунный луч, серебром меня осыпал.
Любимый пришёл во сне, — по щекам огонь пробежал…
Вдруг сон мотыльком вспорхнул. Надо мной — лишь месяц пылал…

53
Стань длинной-предлинной, ночь. Потерпи, помедли, рассвет.
Мы с милой опять вдвоём — в первый раз за тысячу лет.
Ты, утро, сдержи свой бег. Ты раскинешь розовый плед,
Взорвётся весельем мир, — и опять единственной нет.

55
Как море безбрежна ночь… Мы на пару с прялкой моей.
Её убрала я прочь, вспомнив жар улыбки твоей.
С кувшином вина в руке добралась до этих дверей:
— Мой милый, открой! Здесь снег. Ножки мёрзнут, ай! Обогрей!

58
Ресницы чернее глаз. По плечам струится смольё…
Накажет тебя Господь, коль не быть нам ночью вдвоём.
Мы будем вдвоём во тьме. Я прижмусь щекою к щеке.
Щекою к щеке прижмусь — и вдохну дыханье твоё.

59
Взгляните на яр(*) мою: всё вокруг неё — изумруд.
Цветастый возьмёт наряд: в петлях — зелень, шёлк — изумруд.
Мы с ней забежали в сад: там ручей, трава — изумруд.
Деревья кругом стоят, на ветвях цветёт изумруд…

(*) Яр — любимая (или любимый).

62
С пелёнок до седины я святых отцов избегал.
Встречая попа всегда вбок спешил, тропу уступал.
Девчонке — навстречу шёл, иногда — вдогонку бежал…
Мой храм — у её груди. Дух Святой я здесь постигал.

63
Испить твоих алых губ — и от хмеля сбиться с пути.
Пошарить в живом раю, пару белых яблок найти.
Забыться счастливым сном на твоей уставшей груди —
И пусть Хогеар(*) тогда за моей душой прилетит.

(*) Хогеар (буквально: берущий душу) — дух, а впоследствии ангел смерти в армянской мифологии.

64
Прекрасно твоё лицо, от него в восторге луна.
Пленительна свежесть губ, алый хмель их крепче вина.
Изгибы твоих бровей — разыгравшаяся волна,
Росой предрассветных роз чаша уст невинных полна.

65
Дорога петляет вниз… Вон и дверь раскрыта одна.
С поклоном вхожу: «Добро!» За столом широким — она.
Пред нею стоит, полна, золотая чаша вина.
— Любимая, пей до дна, а моя душа — так пьяна…

66
Спешил переулком вниз. Чьи-то вещи сохнут-висят.
Сорочку среди белья ухватил нечаянный взгляд.
Узором расшита грудь, рукава — о страсти кричат…
Полмира за право мне снять с хозяйки этот наряд!

68
— Пьянящая амбра(*) — плоть. Рот — рубин, глаза — изумруд.
Умыта росою роз, ты на щёки вылила пруд!
— Коль я тебе так мила, приласкай желанную грудь.
Войди в красоту как в сад, и в саду хозяином будь…

(*) Амбра — ароматическое вещество.

69
Ты ленточка белых лоз, наливающих виноград.
Роскошнее царских роз лепестками губы горят.
Я жажду твоей любви, пусть об этом всюду твердят;
Зовись хоть турчанкой ты, я тебе — единственной — рад.

70
Шамам(*) и другой шамам! Стану ль я хозяином вам?
Вы — ласковый океан, говорят, он лечит от ран.
Я был бы малюткой сам — я бы плыл по этим волнам,
И, выплыв под сень ресниц, я бы спать устроился там.

(*) Шамам — маленькая ароматная дыня, по размерам и форме напоминает яблоко. Здесь и в подобных случаях — образ женской груди.

71
Вот — ножка в тугой петле — сокол взмыл: охотится днём.
Сидит куропатка, ждёт, поводя цветастым пером.
Пропела она: — Глупец! Кто за мной охотится днём!
Ведь я — не дневная дичь. Жди до тьмы, охоться тайком.

72
Сжигает твой правый глаз, жжёт до одури левый глаз.
От взмаха твоих ресниц разлетится пылью Шираз.
Твой голос проложит путь в города Алеппо, Дамаск —
Погасит слепящий день, затуманит тысячи глаз.

73
Глаза — изумруды волн, напоивших ласкою Мсыр(*).
Над рябью густых волос пролетел, играя, Зефир.
Ты вербой тянулась ввысь; налилась как нежный инжир.
Ты — алость весенних роз, ароматом полнящих мир.

(*)Мсыр — армянское название Египта.

74
Ай, яр! (*)
Раскину шелка ковров на покрытый золотом пол.
Подушка с жарким на ней будет наша скатерть и стол.
Добуду кувшин вина — лишь бы хмель любви не прошёл!
Надену потоньше ткань — пусть живой белеется шёлк…

(*) Яр — любимый (или любимая).

75
Я крепче литой скалы — не согнуть меня, не сломить.
Я выше небесных туч — силой рук меня не добыть.
Чей лук — из еловых лап, тетива — дублёная нить,
Кто сам — богатырь лихой, тот сумеет сердце пленить.

76
Я дикая птаха. Ты — удержи меня, человек!
Я в стаю порхну — а ну, докричись меня, человек!
Из золота сладишь клеть — я и там не буду вовек.
Всем миром меня зови — я твоей не буду вовек.

81
— Эй, месяц, хорош сверкать, отнеси привет золотой!
— Куда отнести, в моря? Где их дом: в лесу, под горой?
— Повыше взберись, дружок. Погляди: каштан за стеной.
Под сенью ветвей — она. Сидя с чашею голубой
Поёт вот такой айрен: «Сладок хмель, но слаще любовь…»

82
Ты в небе плывёшь, луна, уходя в бескрайнюю ночь.
Заглядываешь в дома, видишь девичью наготу…
У милой открыта грудь, ей на кожу падает свет,
А в небо вернувшись, он затмевает звёзд красоту.

83
Мы молоды — ты и я. Нежных игр пора настаёт.
Твой стан — как упругий лук, что десница юноши гнёт.
Дурманит весною грудь, налитою гроздью зовёт…
Она — как заря чиста. Обнажу — вокруг рассветёт.

84
Мне б тонкой рубашкой стать: в петлях — шёлк, из золота нить.
Обнять твой упругий стан, твою шею нежно обвить.
Мне б в чаше твоей водой иль вином гранатовым быть —
На губы твои, на грудь поцелуи-капли пролить.

85
Среди камыша и трав стебелёк-тростинка цветёт.
Чинары стройней она, нежен взгляд, упряма спина.
Слыхал, из её груди родничок живительный бьёт.
Блажен, кто к нему припав из волны бессмертия пьёт.

86
Пришла, принесла кувшин, опустилась над родником.
Скользнув по твоей груди, жёлтый месяц в воду упал…
Как счастлив быть должен тот, кто с тобою встретил рассвет,
Кто в гибкий вплетаясь стан, круг горячих губ целовал.

91
Ударила в сердце весть: «Твой дружок отныне монах!»
До пят прокатилась дрожь, заметалась мысль впопыхах.
Вчера сладкоежка — что ж, как он сможет жить на бобах?
Как рубище смог надеть он, привыкший к шёлку рубах?

92
— Ну чем я не странник твой? — мне твердит зазнайка-луна.
— Не пыжься, хвастун! Тебе ль красота такая дана?
У странника губы — кровь, очи — пропасть, бровка черна,
Усы он завьёт — точь-в-точь золотая нить сплетена!

93
Рос персик сквозь рёбра скал, из гряды шершавых камней.
Был вырван чужой рукой для далёких оранжерей.
Медовым шербетом(*) здесь поливают крючья корней.
Верните домой! Мне снег — талый снег домашний — милей.

(*) Шербет — сладкий напиток.

96
Кто ранит скитальца злом — пусть скитанье сам обретёт.
Узнает в чужой стране, как чужой репейник цветёт.
Пусть там, на чужбине, дождь золотыми струями льёт, —
То золото — пыль и прах: он в разлуке с милой живёт.

97
Я взял на ладони мир. Заглянул на самое дно.
Не выдержал, сник мой взгляд. Мне — увы! — друзей не дано.
Ну как не кривя душой соль делить с людьми? и вино?
Когда клевета — в чести, когда ложь и правда — одно?

98
Из тела текла душа… Я метался, плакал, молил:
— Куда ты? Постой! Постой! Нас двоих Господь обручил!
Душа отвечала так: — Был неглуп ты. Что ж задурил?
Рассыпался б твой очаг, — ты бы сам в развалинах жил?

99
Кто бремя мирских забот впустит гостем в собственный дом, —
Покажется горьким мёд, станет горечь терпким вином.
Истлеет свечой душа, обожжёт водица огнём,
И жизнь станет вдруг трудна, и покой не сыщется днём…

100
Пусть, Боже, меня твой взор ежечасно, всюду хранит!
От злобы людской и зверь поскорей убраться спешит.
Закованный в цепи лев присмиревшим сердцем дрожит.
Орёл, опасаясь бед, в самом дальнем небе парит.

101
Спросили раз мудреца: знает кто-нибудь, для чего
Творец изваял и дух, и темницу-плоть для него?
— Пожалуй, он сделал так, чтоб душа возвысила плоть.
А может, как златом нас наградил душою Господь.