Любовь второй половины XIX века - маленькая поэма

Железная дорога шла у дачи.
Она любила слушать стук колёс,
Когда решала школьные задачи,
Когда вела себя чуть-чуть иначе,
Чем доводила "нянюшку" до слёз,
Хоть та и говорила, что не плачет.
Два раза в день подобьем бегемота
Могучий паровоз шёл на болота,
Таща вагоны из небытия
("Москва? А это где, любовь моя?")
И вкусный, едкий запах креозота
Манил её в далёкие края.

Она писала часто в дневнике:
"Ах, мама, я страдаю и рыдаю,
А почему - сама того не знаю.
Но целый день я провожу в тоске.
И только этот ежедневный поезд
Как будто пробуждает мою совесть,
Он про меня выдумывает повесть,
И снова все проблемы вдалеке".

Она ходить любила по путям,
Сидеть на тёплых рельсах до заката
И ждать, послав дела ко всем чертям.
И вот - вначале нежная токката.
Как будто рябь по рельсам, тихий стук,
Слоился воздух, уплотнялся вдруг
Дрожь достигала дальнего пригорка,
Шла по ручью, по травам и кустам,
И следом - хаос звуков, взрыв восторга,
И фугой мимо пролетал состав!

Поужинав, садились на веранде.
На стол ложились карточки лото.
Сверчки включались, точно по команде,
Maman, накинув летнее пальто,
Смеялась, повторяя: "Ну и что?
Зато не зябко!" Мошкара роилась,
Но лёгкий ветерок, являя милость,
Сдувал её, тем завершив борьбу.

А между тем, сердечко колотилось,
Кровь приливала ко щекам, ко лбу,
И, объявляя звонко номер восемь,
Она как будто видела колёса,
И шатуны, и чёрную трубу,
Прикусывала нижнюю губу,
Внутри пекло, как в паровозной топке!
Захватывало дух, как на волне.
Со стула соскочив, неслась по тропке,
В сад вынося свой жар, туда, за скобки!
И долго остывала в тишине.

Вернувшись в сентябре в промозглый город,
Она порой испытывала голод,
И бегала, тайком от всех туда,
Где лязгали железом поезда,
Клубился пар, свистел кондуктор гордо,
Подкатывал носильщик с важной мордой
И спрашивал: "Вам, барышня, куда?"
Она стеснялась, шла куда попало,
И влажный сумрак гулкого вокзала
Нашёптывал таинственно о том,
Что это всё - лишь самое начало!
Что важное и главное – потом.
Она страдала, маялась стыдом,
Но почему – пока не понимала,
И приходила вновь и вновь - в свой Дом.

Меж тем летели месяцы и годы.
Её не вдохновили пароходы,
Хоть и труба, и дым, и мощный ход.
Она не шла против своей природы.
И не ждала, что некий Дон-Кихот
Ворвётся к ней, преодолев невзгоды,
С порога предложив продолжить род.
Однако понимала: жизнь идёт.
И как-то раз поехала на воды.
О, это были два прекрасных дня:
На поезде туда, потом обратно!
(А месяц между – провела, кляня
И дам, и офицеров, и стократно –
Любимый женский спор, такой понятный:
«Поручик смотрит прямо на меня!»
«Нет, на меня!» - нелепо и отвратно).

Но путь назад вернул ей равновесье.
Она была в купе совсем одна,
Состав гремел на стыках, пели рельсы,
Стучала кровь в висках. Глотнув вина,
Она легла, волнуясь, как невеста,
И насладилась счастием сполна.

И потянулась жизнь, как сон в тумане.
Был нелюбимый муж, и сын, и дочь,
И адюльтер, и речи об обмане…
Она пыталась утонуть в дурмане,
Но не могла ничем себе помочь.
Проснувшись ночью, лёжа на диване,
Смотрела, не моргая, в потолок.
Там плавали загадочные тени,
И из её последних сновидений –
Бормочущий невнятно мужичок.
Зажав свои ладони меж коленей,
Она вела чуть слышный монолог,
И прятала всё дальше в уголок
Свою любовь, источник наслаждений.

Загадочная, странная любовь,
Возможно, нездоровое пристрастье –
Тягучее, волнующее кровь,
И сладкое, и рвущее на части,
Которому – ни-ни! – не прекословь!
Огромный поезд – вот её Сезам.
Ворота к жизни, к наслажденью, к страсти.
И, вся дрожа от предвкушенья счастья,
Она ушла из дома на вокзал.

А поезд подъезжал во всей красе!
Гудел гудок, вагоны грохотали,
Рессоры пели, шатуны сновали,
Сверкали стёкла, поручни из стали,
Платформу заливал неяркий свет.
Рванувши опостылевший корсет,
Накидку сбросив, шляпку без вуали,
Воскликнула: “Люблю! Уж двадцать лет!”
И стала взглядом пожирать колосса.
Тот начал тормозить. Тогда она
Скользнула плавно прямо под колёса
И отдалась своей любви до дна…

“Так завершилась странная болезнь.
А я б рискнул назвать её любовью.
Конечно, не простой, с душевной болью,
Но, впрочем, странных случаев не счесть, –
Уездный врач повёл лениво бровью, –
Тут у меня такие дамы есть!..”

Что было дальше – он мне рассказал.
На станции объявлен был аврал,
На площади неделю выл шарманщик,
Газетчики писали сериал,
А граф какой-то накропал романчик,
Но только всё, конечно, переврал.

За годы ничего не изменилось.
Но, к чувствам близких проявляя милость,
На станции не говорят о ней,
Мол, всё это – дела минувших дней,
Мол, даже если было, то забылось.

И всё же (ходят слухи) иногда
Там барышня встречает поезда.
Носильщик уверяет наглым тоном:
“Ну, чисто мать лицом! Беда, беда…”
Состав вползает, тормозя со стоном.
И туфельки порхают над перроном,
И в небе загорается звезда.

21-25.05