У. Сароян Молодой и отважный на воздушной трапеции

William
SAROYAN
THE DARING YOUNG MAN ON THE FLYING TRAPEZE

Уильям
САРОЯН
МОЛОДОЙ И ОТВАЖНЫЙ НА ВОЗДУШНОЙ
ТРАПЕЦИИ

I. СОН

      Бодрствующий по горизонтали среди вселенских широт, исходящий смехом и весельем, сатир, конец всего, Рима и даже Вавилона, стиснутые зубы, воспоминание, наплыв вулканического тепла, улицы Парижа, равнины Иерихона, всё скользящее, как абстрактная рептилия, галерея акварелей, море с глазастой рыбиной, симфония, столик в углу на Эйфелевой башне, джаз в Опере, тамтамы и чечётка судьбы, беседа с деревом, река Нил, вопль Достоевского, тёмное солнце.
     Эта земля, лицо одного из живущих, форма помимо веса, рыданье на снегу, белая музыка, гипертрофированный цветок размером с двойную вселенную, чёрные тучи, пантера, взирающая из клетки, бессмертное пространство, м-р Элиот, засучив рукава выпекающий хлеб, Флобер и Ги де Мопассан, невыразимый лад поспешного мнения, Финляндия, математика сверх отшлифованная и скользкая, как зелёный лук на зубах, Иерусалим, путь к парадоксу.
     Глубокая песнь человека, лёгкий шёпот кого-то невидимого, но смутно узнаваемого, ураган на кукурузном поле, игра в шахматы, усмири королеву, короля, Карл Франц, чёрный Титаник, м-р Чаплин рыдающий, Сталин, Гитлер, масса евреев, завтра понедельник, без танцев на улицах.
     О, краткое мгновение жизни: оно окончено, и вот опять земля.


II. БОДРСТВОВАНИЕ

     Он (живущий) оделся и побрился, ухмыляясь на себя в зеркало. Очень невзрачен, сказал он: где же мой галстук (у него был единственный). Кофе и серое небо, Тихоокеанский туман, гудёж с улицы снующих автомобилей, люди едут в город*, снова день, поэзия и проза. Он быстро спустился по ступенькам, вышел на улицу и пошёл, внезапно задумавшись. Только во сне мы можем узнать, что живём. Только там, в этой живой смерти, мы встречаем самих себя и дальнюю землю, Господа и святых, имена своих отцов, субстанцию далёких мгновений: это здесь столетия сливаются в мгновение, здесь простор становится крошечным, ощутимым атомом вечности.
     Он шествовал в день как можно резвее, издавая отчётливый стук каблуков, фиксируя глазом поверхностную истину улиц и зданий, тривиальную истину реальности. Непроизвольно его разум запел, Совершенно спокойно он парит по инерции Молодой и отважный на воздушной трапеции, затем засмеялся во всю мощь своего бытия. Утро было действительно великолепным: серое, холодное, и безрадостное, утро внутренней силы; о, Эдгар Гест,*; как я жажду твоей музыки.
     В водосточном жёлобе он заметил монету, которая оказалась пенсом 1923 года, и держа его на ладони, стал пристально изучать, припоминая этот год и думая о Линкольне, чей профиль был выбит на монете. Почти ничего, - что может сделать человек с пенни. Я куплю автомобиль. Оденусь по моде щеголем, посещу проституток в отеле, выпью и пообедаю, а затем обрету покой. Или выброшу монету в люк и почувствую облегчение.
     Это хорошо, быть бедным и коммунистом, но ужасно - быть голодным. Что у них за аппетиты, как они любят пищу! Пустые желудки. Он вспомнил, как сильно сам нуждался в пище. Еда - это всякий раз хлеб, кофе и сигареты, и сейчас у него не было хлеба. Кофе без хлеба, если по-честному, не сойдёт за ужин, и травы в парке не было, которую можно приготовить, как готовят шпинат.
     Если по правде, он был полумёртвым от голода, но ещё не подошёл к концу книги, которую должен прочесть прежде, чем умрёт. Он вспомнил молодого итальянца в Бруклинском госпитале,   маленького больного клерка по имени Моллика, который говорил безнадёжно, я бы хотел однажды увидеть Калифонию, прежде чем умру. И он убеждённо подумал, я должен по крайней мере ещё раз прочесть Гамлета; или, может быть, Гекльбери Финна.
     И затем он полностью пробудился: при мысли о смерти. Теперь бодрствование было неким состоянием непрерывного шока. Молодой и отважный может погибнуть довольно ненавязчиво, подумал он; он был уже совсем близко к голодной смерти. Вода и проза были прекрасны, они заполнили много неорганического пространства, но они были недостаточны. Когда б была какая-то работа, которую он мог бы выполнить за деньги, какое-нибудь тривиальное занятие во имя коммерции. Когда б ему только позволили целый день сидеть за столом, и складывать торговые цифры, вычитать, и умножать и делить, тогда, возможно, он бы не умер. Он бы купил пищу, разнообразную: неведомые деликатесы из Норвегии, Италии и Франции; всевозможную говядину, баранину, рыбу, сыры; виноград, инжир, груши, яблоки, дыни, которые бы он боготворил, когда бы удовлетворил свой голод. Он бы поместил гроздь красного винограда на блюдо с двумя сизыми инжиринами, большой жёлтой грушей, и зелёным яблоком. Он бы часами держал срез дыни у своих ноздрей. Он бы купил большие бурые буханки французского хлеба, овощи всех сортов, мясо, жизнь.
     С холма он узрел город, величественно встающий на востоке, огромные башни, глухие к нему, и вот он - внезапно вне всего этого, почти несомненно убеждённый, что ему никогда не получить разрешение на вход, почти уверенный, что он рискнул как-то поставить не на ту землю, или не на то время, и теперь молодой человек двадцати двух лет обречён быть постоянно изгоняемым отсюда. Мысль эта не печалила. Он сказал себе, когда-нибудь скоро я должен написать Прошение на Позволение Жить. Он допускал мысль умереть без жалости к себе или человеку, при уверенности, что поспит ещё по крайней мере следующую ночь. Его рента ещё на один день была оплачена; наступило ещё одно утро. И после этого он может пойти туда, куда идут другие бездомные. Он может даже посетить Армию Спасения - воспеть Господа и Иисуса (не возлюбившего мою душу), быть спасенну, поесть и поспать. Но он знал, что не может. Его жизнь была его личным делом. Он не хотел уничтожить сей факт. Любая иная альтернатива была лучше.
     Парит на воздушной трапеции, звучало у него в мозгу. Это было занятно, поразительно забавно. Трапеция к Господу, или никуда, воздушная трапеция к некоей вечности; он всерьёз молился, чтобы иметь силы выполнить этот полёт достойно.
     У меня один цент, сказал он. Американская монета. Вечером её отполирую, пока ни засверкает как солнце, и стану разбирать слова.
     Теперь он брёл уже по городу, среди живых людей. Тут были пару мест, чтобы зайти. Он видел своё отражение в стеклянных витринах магазинов и собственным видом был разочарован. Он казался совсем не таким сильным, как себя чувствовал; он казался, в сущности, немножко немощным в каждой части своего тела, в своей шее, своих плечах, руках, туловище, в коленях. Делать нечего, сказал он, и с усилием собрался со всеми своими несвязными частями и стал упругим, нарочито прямым, солидным.
     Он миновал множество ресторанов с великолепной выдержкой, не разрешив себе даже беглого взгляда, и наконец достиг здания, в которое вошёл. На лифте поднялся на седьмой этаж, спустился в холл, открыл дверь, прошёл в офис агентства по найму. В этом месте уже собралось две дюжины молодых людей; он отыскал, где остановиться в углу, и стал ожидать своей очереди на собеседование. Наконец, он был пожалован этой великой привилегией и был опрошен тощей, взбалмошной дамой лет пятидесяти.
     "Так, говорите", - начала она; "что вы можете?"
     Он был смущён. "Я могу писать", - жалостно проговорил он.
     "Вы имеете в виду, что у вас хороший почерк? Так?" - сказала почтенная дева.
     "Да, верно", - ответил он. "Но я имею в виду, что могу писать".
     "Писать что?" - воскликнула мисс, почти что с яростью.
     "Прозу", - сказал он просто.
     Последовала пауза. Затем дама сказала:
     "Машинкой пользуетесь?"
     "Конечно", - сказал молодой человек.
     "Хорошо", - продолжила дама, - "у нас есть ваш адрес; мы с вами свяжемся. На утро нет ничего, совсем ничего".
     Совершенно то же было в другом агентстве, за исключением того, что его опрашивал чванливый молодой человек, сильно напоминавший свинью. После агентств он пошёл в гигантский универмаг: здесь была изрядная помпезность, толика унижения с его стороны, и наконец - вердикт, что работа не требуется. Он не чувствовал недовольства, и странно, даже не чувствовал, что он персонально был вовлечён во все эти глупости. Он был живым молодым человеком, которому были необходимы деньги, чтобы продолжать быть, и не было способа получить их, кроме как заработать; и работы не было. Это была чисто абстрактная проблема, которую последнее время он пытался решить. Теперь он был удовлетворён, что вопрос закрыт.
     Он начал сознавать отчётливый ход своей жизни. Исключая моменты, в основном она была безыскусна, но теперь в последнюю минуту он решился, неопределённости должно быть как можно меньше.
     Он миновал бессчётные магазины и рестораны на его пути в А.М.Х.*;, где разжился бумагой и чернилами и начал составлять Прошение. Час он работал над документом, затем неожиданно, вследствие плохого воздуха в помещении и голода, он стал слабеть. Казалось, он уплывает от себя гигантскими шагами, и он поспешно оставил здание. В Центральном Гражданском Парке,*; напротив Публичной Библиотеки, он выпил почти кварту воды и почувствовал себя ожившим. По центру кирпичного проспекта стоял пожилой мужчина в окружении чаек, голубей и малиновок. Он брал пригоршнями хлебные крошки из большого бумажного пакета и элегантным жестом бросал их птицам.
     Смутно он ощутил побуждение попросить мужчину о порции крошек, но даже близко не подпустил мысль к сознанию; он прошёл в Публичную Библиотеку и с час читал Пруста, затем, чувствуя себя снова уплывающим, он кинулся к дверям. Выпил ещё воды из фонтана в парке и начал долгий путь к своей комнате.
     "Приду и посплю побольше", - сказал он; "больше делать нечего". Теперь он понимал, что слишком устал и ослабел, чтобы обманываться, что всё в порядке, и всё-таки его мозг до сих пор казался гибким и чутким. Как если бы то было отдельное существо, упорно продолжающее формулировать неуместные замечания насчёт собственных вполне реальных физических страданий. До своей комнаты он добрался ещё пополудни и немедленно приготовил кофе на маленькой газовой плитке. Молока в бидоне не было, и сахар полфунта, что он купил неделю назад, весь вышел; он пил из чашки горячую чёрную жидкость, сидя на кровати и улыбаясь.
     Из А.М.Х. он стянул дюжину листов писчей бумаги, на которой рассчитывал закончить свой документ, но сейчас самый намёк на писание был ему неприятен. Сказать было нечего. Он стал полировать пенс, который нашёл утром, и это нелепое занятие доставило ему огромное наслаждение. Никакую американскую монету не сотворить, чтобы сверкала так ослепительно, как пенс. Сколько пенсов ему необходимо, чтобы продолжать жить? Нет ли ещё чего, что он мог бы продать? Он оглядел пустую комнату. Нет. Его часы утрачены; также и книги. Все эти чудесные книги; их было девять, за восемьдесят пять центов. Он чувствовал боль и стыд, что разлучился со своими книгами. Свой лучший костюм он продал за два доллара, но это было нормально. Он совсем не тревожился об одежде. Но книги. Это другое. Его душила ярость, когда он думая о том, что нет уважения к людям, которые пишут.
     Он поместил на столе сверкающий пенс, глядя на него с восторгом скряги. Как он приятно улыбается, произнёс он. Не вчитываясь, он глядел на слова, E Pluribus Unum** One Cent United States of America, и перевернув пенс, он увидел Линкольна и слова, In God We Trust Liberty**; 1923. "Как это прекрасно", - сказал он.
     Он начал дремать и почувствовал жуткую слабость, застилающую его кровь, и чувство тошноты и распада. Озадаченный, он остановился у кровати, думая здесь нечего делать, как только спать. Он уже чувствовал себя совершающим гигантские шаги сквозь воды земли, уплывающего к началу. Он упал вниз лицом на кровать, проговорив, я должен сперва хотя бы отдать монету какому-нибудь ребёнку. На пенни ребёнок сможет сделать сколько-то покупок.
     И тут мгновенно, аккуратно, с изяществом отважного юноши на воздушной трапеции, он изошёл из своего тела. Для момента вечности он был всем сразу: птицей, рыбой, грызуном, рептилией, и человеком. Океан-оттиск нескончаемо и темно волнился перед ним. Город горел. Стадная толпа буйствовала. Земля кружила прочь, и понимая, что он такое совершает, он обратил своё потерянное лицо к пустому небу и стал без снов, неживым, совершенным.

(1934)

             
* Сан-Франциско

*; Edgar Guest (1881-1959), американский поэт, снискал популярность среди определённых кругов населения своими стихотворениями на слащаво-моральные темы

*;Y.M.C.A. - Young Men's Christian Association

*; Civic Centre Park - Городской парк

** (лат.) Один из многих (Указание на союз штатов)

**; - Эти слова вычеканены на монетах вокруг изображения Линкольна; были написаны на флаге США во время войны за независиость (1776-1783)