П. Шелли Введение и 10 фрагм. - Прометей освобожд

Перси Б.Шелли  Введение и 10 лирических отрывков (драма "Прометей освобождённый" ["Prometheus Unbound"])


               

Предисловие переводчика

Лирическая драма "Прометей освобождённый" – грандиозное произведение Шелли. Её 4 акта составляют в целом 2608 строк. И я ни в коем случае не покушался на перевод всей драмы. Скорее наоборот – я осознанно переводил оттуда отдельные фрагменты, вне драматического контекста, выбирая те, которые, на мой взгляд, были особо проникнуты лирическим чувством поэта.
В настоящей публикации наряду с Введением я объединяю все 10 мною переведенных разрозненных лирических фрагментов из драмы в единое целое. Составляя лишь малую часть этого гигантского произведения и не будучи увязанными единой драматической канвой, они всё-таки дают определённое представление о поэтических красотах драмы.

С огромным воодушевлением я переводил текст Введения к драме, эту поистине программную статью Шелли, которую он, начав с Греческих трагиков и экзотических условий создания своей драмы, посвятил в основном природе поэтического творчества, проблемам формирования поэта в современном обществе, соотношению формы и творческого гения.
В заключение он произносит гордые слова о священной задаче поэзии в ознакомлении наиболее чуткого читателя с прекрасным идеализмом морального превосходства, которые, на мой взгляд, дают ключ и к нашей сегодняшней жизни.

                Санкт-Петербург, 13 июля 2016г.




В В Е Д Е Н И Е

Греческие писатели-трагики, выбирая в качестве своего сюжета какой-нибудь раздел своей отечественной истории или мифологии, при её разработке располагали определённой своевольной свободой. Они никоим образом не считали себя обязанными твёрдо придерживаться общепринятой интерпретации или копировать сюжет в точности, как у их соперников и предшественников. Такая система была равнозначна отказу от претензий на предпочтение тех конкурентов, которых увлекало построение сюжета. История Агамемнона была представлена в Афинском театре во многих вариантах в качестве драматических произведений.

Я позволил себе воспользоваться подобной вольностью. "Прометей освобождённый" Эсхила предполагал примирение Юпитера с его жертвой ценой раскрытия опасности, грозящей его власти в случае его женитьбы на Фетиде. Фетида, согласно этого сюжета, была отдана в жёны Пелею, и Прометей, с позволения Юпитера, был вызволен из плена Геркулесом. Создавай я свою историю по такой схеме, я не сделал бы ничего более, чем попытался восстановить утраченную драму Эсхила; такое стремление, если бы моё предпочтение обработать предмет по этому образцу возбудило мой интерес, вполне ослабила бы мысль о высоком сравнении, какую такая попытка могла бы вызвать. Но, на самом деле, я испытываю отвращение к развязке столь ничтожной, как это примирение Борца с Притеснителем человечества. Моральный интерес фабулы, который столь мощно поддерживается страданиями и выдержкой Прометея, был бы уничтожен, если мы представим его отрёкшимся от его высокого стиля и пасующим перед его торжествующим и вероломным противником. Единственный образ, который до некоторой степени походит на Прометея, это Сатана; и Прометей, на мой взгляд, более поэтический характер, чем Сатана, поскольку, помимо храбрости, и величия, и твёрдого и стойкого противостояния всемогущей силе, его приемлемо описать как свободного от пороков честолюбия, зависти, мстительности, и желания личного доминирования, которое, в Герое из "Потерянного Рая" затемняет интерес. Характер Сатаны порождает в сознании пагубную казуистику, которая ведёт нас к сопоставлению его ошибок и его зла, и извинять последнее, поскольку оно превышает всякую меру. В сознании тех, кто рассматривает этот величественный вымысел с религиозным чувством, он порождает нечто худшее. Но Прометей, как он показан, это образец высшего совершенства моральной и интеллектуальной природы, побуждаемый чистейшими и искреннейшими мотивами к лучшим и благороднейшим свершениям.

Эта Поэма была написана главным образом на гористых руинах Терм Каракаллы, среди цветочных полян, и чащ благоухающих цветущих деревьев, которые простирались в непрерывных лабиринтах на их необъятном помосте с головокружительными арками, подвешенными в воздухе. Ясное голубое небо Рима, и эффект энергично пробуждающейся весны в этом божественном климате, и новая жизнь, которой он орошал души вплоть до опьянения, вот что несло вдохновение этой драме.

Образность, которую я использовал, во многих случаях, сочтут извлечённой из процессов человеческого ума, или из тех внешних действий, посредством которых они выражаются. Это необычно для современной поэзии, хотя Данте и Шекспир полны примеров этого рода: у Данте, на самом деле - более, чем у любого иного поэта, и с величайшим успехом. Но поэты Греции, писатели, которым ни одно из средств пробуждения интереса современников не было незнакомо, обычно использовали эту возможность; и именно изучение их произведений (поскольку более высокие заслуги, возможно, за мной отрицаются), на которые я приохотился, - то, что мои читатели должны были отнести на счёт этой особенности.

Одно надо сказать откровенно – в какой степени изучение современных произведений могло приукрасить моё сочинение, поскольку те были на пике осуждения, и это касалось поэм, гораздо более популярных, и на самом деле заслуженно более популярных, чем моя. Невозможно, чтобы кто-нибудь, кто проживает в это же время с такими авторами, которые стоят в передних рядах среди нас, могли добросовестно убедить себя, что их  стиль и направление мысли не были усовершенствованы изучением творчества этих исключительных умов. Верно, что не только дух их гения, но и форма, в которой он проявлял себя, обусловлено гораздо меньше особенностями собственно их ума, чем особостью морального и интеллектуального состояния умов, среди которых они формировались. Так множится число авторов, овладевших формой, пока они жаждут духа тех, как ссылаются, кому они подражают; поскольку творец - дар времени, в которое он живёт, и последнее должно быть отчуждённной молнией его собственных мыслей.

Особый стиль напряжённой и всесторонней образности, который различим в современной литературе Англии, не был, в подавляющих случаях, продуктом подражания какому-то определённому писателю. Масса возможностей в каждом периоде остаётся той же самой; обстоятельства, которые пробуждают их к реализации, вечно меняются. Если бы Англия разделилась на сорок республик, каждая равная по населению и протяжённости Афинам, хотя и нет оснований это предполагать, тогда при учреждениях, не более совершенных, чем в Афинах, каждая бы давала философов и поэтов, равных с теми, кто (если исключим Шекспира) никогда не был превзойдён. Мы обязаны великим писателям золотого века нашей литературы тем пылким пробуждением публичного сознания, которое потрясло пыльную и застарелую и наиболее гнетущую форму Христианской религии. Мы обязаны Мильтону за развитие и совершенствование этого духа: священный Мильтон был, и пусть об этом вечно помнят, республиканцем, и смелым судьёй морали и религии. Великие писатели нашего собственного времени, мы имеем основание предполагать - сопутники и предвестники некоего невообразимого изменения нашего общественного состояния или мнений, которые скрепляют его. Тучу его сознания разряжает собранная им молния, и равновесие между учреждениями и мнениями сейчас восстановлено, или близко к восстановлению.

Что же касается заимствований, поэзия – подражательное искусство. Она создаёт, но создаёт только путём соединения и изображения. Поэтические абстракции прекрасны и новы, не потому, что части, из которых они составлены, не имеют предшествующего существования в сознании людей или в природе, а поскольку целое, созданное посредством их сочетания, имеет понятную и прекрасную аналогию с этими истоками эмоции и мысли, и современным состоянием их: один великий поэт – шедевр природы, которого другой не только учит, но и должен у него учиться. Он может также мудро, как и легко установить, что его сознание не должно больше быть зеркалом всего, что прекрасно в видимой вселенной, как исключить из своего созерцания красоту, которая существует в произведениях великих современников. Такая претензия была бы самонадеянностью для любого, кроме самого великого; и даже для него результат был бы натужным, ненатуральным и бесплодным. Поэт это комбинированный продукт таких внутренних сил, как преобразование природы других; и таких внешних влияний, как возбуждение и поддержание этих сил; он не один, но нечто двуединое. Сознание каждого человека, при таком взгляде, есть преобразование всех объектов природы и искусства; каждым словом и каждым внушением, которые он постоянно принимает в своё сознание для действий; это зеркало, в котором всё формируется и отражается, и в котором всё собирается в одну форму. Поэты, от них не отличаются и философы, художники, скульпторы и музыканты, в одном смысле - творцы, а в другом – сами творение своего времени. Такой зависимости не избежать самому великому. В этом подобие между Гомером и Гесиодом, между Эсхилом и Еврипидом, между Вергилием и Горацием,  между Данте и Петраркой, между Шекспиром и Флетчером, между Драйденом и Попом; каждый имел общее сходство, при котором гармонизовались их специфические различия. Если это подобие было результатом заимствования, я охотно признаю, что я заимствую.

Пусть эта возможность будет признана за мной в подтверждении того, что у меня, как спицифично определил Шотландский философ 'страсть к преобразованию мира:' хотя о том, что эта страсть побудила его написать и опубликовать свою книгу, он упустил сказать. По мне, так скорее быть проклятым вместе с Платоном и Лордом Бэконом, чем отправиться на Небеса с Палеем и Мальтусом. Но будет ошибкой предположить, что я посвящаю свои поэтические сочинения единственно непосредственному навязыванию преобразований, или что я рассматриваю их в некоторой степени как включающих обоснованную систему теории человеческой жизни. Дидактическая поэзия мне отвратительна; ничто не   может быть одинаково хорошо выражено прозой, что не было бы утомительно и излишне в стихах. Моя цель до настоящего времени была просто ознакомлять в высшей степени утончённое воображение более избранных категорий читателей поэзии с прекрасным идеализмом морального превосходства; понимая, что пока разум может любить, и восхищаться, и верить, и надеяться, и проявлять стойкость, соответствующие принципы морального управления есть семя, брошенное на магистраль жизни, которые бессознательный путник втаптывает в пыль, хотя они принесли бы жатву его счастья. Буду ли я жить, чтобы выполнить, что задумал, это и значит, творить непосредственную историю, которая для меня проявляется подлинными элементами человеческого общества, не позволяя защитникам несправедливости и суеверия льстить себе, что я возьму за свой образец Эсхила, скорее, чем Платона.

Высказывание с неподдельной свободой для искренних будет нуждаться в небольшом извинении; а те, кто неискренни, пусть примут во внимание, что они повредят мне менее, чем своим собственным сердцам и разуму, пребывающему в ложном свете. Каким бы талантом не владел человек, чтобы развлекать и учить других, как бы незначительны те не были, он всё-таки обязан влиять на них: если его попытка окажется неэффективной, пусть достаточным наказанием будет незавершённое намерение; пусть никто не обеспокоится кучей праха забвения на его усилиях; завалы, которые они возведут, обозначат его могилу, которая иначе могла бы остаться неизвестной.


10  О Т Р Ы В К О В  из драмы "Прометей освобождённый" ["Prometheus Unbound"])


1. На устах поэта я почил (акт 1)

На устах поэта я почил
В грёзах, как любовник полный сил,
В звуках слов его дыханьем жил;
Не ищет он мирских благоволений,
Вкушает лишь лобзанья лёгких теней,
В пустынях мыслей сладости мгновений.
Стережёт он молча, трепеща
В озёрной глади отблески луча,
Круженье жёлтых пчёл в цветке плюща,
Не видя их, равно не внемля им;
Но из них ему творить присуще
Образы реальнее живущих –
Чад своих, питомцев вечности!

2.К Весне (акт 2, сцена 2.1)

С порывами Небес спустилась Ты,
Как дух, как мысль, которая несёт
Нежданную слезу, что полнит око,
Волнуя вновь покинутое сердце,
Узнавшее покой. Спустилась Ты
Под колыбельную из бурь. Весна!
Ты пробуждаешься, Дитя ветров!
Приходишь неожиданно, как память
О сне, что сладок был – теперь печален.
Как гений или радость, воспарившая
С земли, как золотые облака,
Сокрывшие пустыню нашей жизни.


3. Рассвет (сцена 2.1)

Слепая крапинка звезды ещё дрожит
Сквозь свет оранжевый нахлынувшего утра
Над пурпуром горы; и вдруг отражена
Далёким озером в ущелье из тумана,
Где нет ветров, то гаснет, то блеснёт.
Поблёкли волны, путы ярких нитей
Не тиснут облака, бледнеет воздух, что ж, -
Звезда исчезла та, и облачного снега
Отроги золотит дрожащий солнца луч –
Арфу эолову зелёных перьев слышу,
Над морем взвеянных румяною зарёй.


4. Песнь Эхо (сцена 2.1)

Сквозь пустоту пещеры ввысь
О, просочись, о, просочись!
Ты движешь, будто песнь плывёт,
Где незнаком пчеле полёт,
Где мрак полуденный стоит,
Где ароматный сон разлит,
Среди цветов ночных, где волны,
Туда, где гроты света полны.
И музыка, что ширится и тает,
Там поступи твоей внимает,
Дитя Океана!
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .   

Сквозь пустоту пещеры ввысь
О, просочись, о, просочись!
Ты движешь, будто песнь плывёт,
Где скрыл росу чащобы гнёт,
Через озёра и потоки,
Где гор морщинистых истоки,
К расщелинам, в пучину, бездну,
Где землю минет спазм, исчезнув,
Когда сольются Он и ты,
Чтоб стаять тотчас с высоты;
Дитя Океана!

5. Сколь дивна ты, Земля (сцена 2.3)

Сколь дивна ты, Земля! И если ты
Души верховной тень в любви всевластной,
Зло труд чернит, где помыслы чисты,
Душа сама слаба, хоть и прекрасна,
И чтимы мной равно она и ты.

6. Он речь принёс, и речь взрастила мысль
(сцена 2.4)

Он речь принёс, и речь взрастила мысль,
Та мысль для мира стала мерой; Знанье
Земли и неба троны сотрясало –
Колеблемые им, они не пали;
И разум, порождающий гармонию,
Исторгнулся в пророческом напеве.
Песнь взмыла ко внимающему духу,
Свободному от пут людских, и тот,
Богоподобный, шествовал неспешно
Среди прозрачных струй сладчайшей музыки.

7. Чтоб бездне свои извергнуть тайны
(сцена 2.4)


Чтоб бездне
Свои извергнуть тайны, голос лишь
Потребен, образ истине глубокой
Заказан. И зачем тебе упорствовать,
Взирать на мир кружащийся, твердить –
Судьба и Время, Случай, Смена? Им
Подвластно всё, но не Любовь извечная.

8. Ответная иль нет, любовь сладка
(сцена 2.5)


     Ответная иль нет,
Любовь сладка – равно лучится светом.
Её знакомый голос не иссякнет,
Как глубь небес и воздуха опора.
Она рептилию приблизит к Богу:
Удачливы, когда её внушают,
Как ныне я; но те, кто испытали,
Всё ж счастливее, пережив страданья,
Что вскоре ждут меня.

9. Его душа – душ слаженная кода (акт 4, сцена 4.1)


     Его душа – душ слаженная кода,
     Божественный контроль – его природа,
Куда втекает всё, подобно рекам в море.
     Дела мирские сквозь любовь лучатся,
     Терзанья, пени в роще сей резвятся,
Как звери мирные, с их кротким нравом споря.

     Чья воля – сонм страстей и наслаждений,
     Забот себялюбивых наслоенье,
Чей дух – негодный вождь, хотя тиранит всласть –
     Корабль, несомый бурей, чьим рулём
     Любовь вертит, что волны нипочём,
Приветит дикий брег вкусить монаршью власть.


10. Триумф (сцена 4.1)

Терпеть мученья, где надежда меркнет,
Прощать обиды, злее ночи смертной,
Не поддаваться силе всемогущей,
Любить, терпеть, покуда упование
Из краха робко строит воздаяние;
Не изменять свой лик, тебе присущий.
Титан, вот славы путь, тобой изведан:
Кто добр, велик, красив, свободе предан.
Лишь в этом Жизнь, и Радость, и Победа!




Percy Bysshe Shelley PROMETHEUS UNBOUND (A lyrical drama in four acts):
PREFACE.

The Greek tragic writers, in selecting as their subject any portion of
their national history or mythology, employed in their treatment of it
a certain arbitrary discretion. They by no means conceived themselves
bound to adhere to the common interpretation or to imitate in story as
in title their rivals and predecessors. Such a system would have
amounted to a resignation of those claims to preference over their
competitors which incited the composition. The Agamemnonian story was
exhibited on the Athenian theatre with as many variations as dramas.

I have presumed to employ a similar license. The "Prometheus Unbound"
of Aeschylus supposed the reconciliation of Jupiter with his victim as
the price of the disclosure of the danger threatened to his empire by
the consummation of his marriage with Thetis. Thetis, according to
this view of the subject, was given in marriage to Peleus, and
Prometheus, by the permission of Jupiter, delivered from his captivity
by Hercules. Had I framed my story on this model, I should have done
no more than have attempted to restore the lost drama of Aeschylus; an
ambition which, if my preference to this mode of treating the subject
had incited me to cherish, the recollection of the high comparison
such an attempt would challenge might well abate. But, in truth, I was
averse from a catastrophe so feeble as that of reconciling the
Champion with the Oppressor of mankind. The moral interest of the
fable, which is so powerfully sustained by the sufferings and
endurance of Prometheus, would be annihilated if we could conceive of
him as unsaying his high language and quailing before his successful
and perfidious adversary. The only imaginary being resembling in any
degree Prometheus, is Satan; and Prometheus is, in my judgement, a
more poetical character than Satan, because, in addition to courage,
and majesty, and firm and patient opposition to omnipotent force, he
is susceptible of being described as exempt from the taints of
ambition, envy, revenge, and a desire for personal aggrandisement,
which, in the Hero of "Paradise Lost", interfere with the interest.
The character of Satan engenders in the mind a pernicious casuistry
which leads us to weigh his faults with his wrongs, and to excuse the
former because the latter exceed all measure. In the minds of those
who consider that magnificent fiction with a religious feeling it
engenders something worse. But Prometheus is, as it were, the type of
the highest perfection of moral and intellectual nature, impelled by
the purest and the truest motives to the best and noblest ends.

This Poem was chiefly written upon the mountainous ruins of the Baths
of Caracalla, among the flowery glades, and thickets of odoriferous
blossoming trees, which are extended in ever winding labyrinths upon
its immense platforms and dizzy arches suspended in the air. The
bright blue sky of Rome, and the effect of the vigorous awakening
spring in that divinest climate, and the new life with which it
drenches the spirits even to intoxication, were the inspiration of
this drama.

The imagery which I have employed will be found, in many instances, to
have been drawn from the operations of the human mind, or from those
external actions by which they are expressed. This is unusual in
modern poetry, although Dante and Shakespeare are full of instances of
the same kind: Dante indeed more than any other poet, and with greater
success. But the Greek poets, as writers to whom no resource of
awakening the sympathy of their contemporaries was unknown, were in
the habitual use of this power; and it is the study of their works
(since a higher merit would probably be denied me) to which I am
willing that my readers should impute this singularity.

One word is due in candour to the degree in which the study of
contemporary writings may have tinged my composition, for such has
been a topic of censure with regard to poems far more popular, and
indeed more deservedly popular, than mine. It is impossible that any
one who inhabits the same age with such writers as those who stand in
the foremost ranks of our own, can conscientiously assure himself that
his language and tone of thought may not have been modified by the
study of the productions of those extraordinary intellects. It is
true, that, not the spirit of their genius, but the forms in which it
has manifested itself, are due less to the peculiarities of their own
minds than to the peculiarity of the moral and intellectual condition
of the minds among which they have been produced. Thus a number of
writers possess the form, whilst they want the spirit of those whom,
it is alleged, they imitate; because the former is the endowment of
the age in which they live, and the latter must be the uncommunicated
lightning of their own mind.

The peculiar style of intense and comprehensive imagery which
distinguishes the modern literature of England has not been, as a
general power, the product of the imitation of any particular writer.
The mass of capabilities remains at every period materially the same;
the circumstances which awaken it to action perpetually change. If
England were divided into forty republics, each equal in population
and extent to Athens, there is no reason to suppose but that, under
institutions not more perfect than those of Athens, each would produce
philosophers and poets equal to those who (if we except Shakespeare)
have never been surpassed. We owe the great writers of the golden age
of our literature to that fervid awakening of the public mind which
shook to dust the oldest and most oppressive form of the Christian
religion. We owe Milton to the progress and development of the same
spirit: the sacred Milton was, let it ever be remembered, a
republican, and a bold inquirer into morals and religion. The great
writers of our own age are, we have reason to suppose, the companions
and forerunners of some unimagined change in our social condition or
the opinions which cement it. The cloud of mind is discharging its
collected lightning, and the equilibrium between institutions and
opinions is now restoring, or is about to be restored.

As to imitation, poetry is a mimetic art. It creates, but it creates
by combination and representation. Poetical abstractions are beautiful
and new, not because the portions of which they are composed had no
previous existence in the mind of man or in nature, but because the
whole produced by their combination has some intelligible and
beautiful analogy with those sources of emotion and thought, and with
the contemporary condition of them: one great poet is a masterpiece of
nature which another not only ought to study but must study. He might
as wisely and as easily determine that his mind should no longer be
the mirror of all that is lovely in the visible universe as exclude
from his contemplation the beautiful which exists in the writings of a
great contemporary. The pretence of doing it would be a presumption in
any but the greatest; the effect, even in him, would be strained,
unnatural and ineffectual. A poet is the combined product of such
internal powers as modify the nature of others; and of such external
influences as excite and sustain these powers; he is not one, but
both. Every man's mind is, in this respect, modified by all the
objects of nature and art; by every word and every suggestion which he
ever admitted to act upon his consciousness; it is the mirror upon
which all forms are reflected, and in which they compose one form.
Poets, not otherwise than philosophers, painters, sculptors and
musicians, are, in one sense, the creators, and, in another, the
creations, of their age. From this subjection the loftiest do not
escape. There is a similarity between Homer and Hesiod, between
Aeschylus and Euripides, between Virgil and Horace, between Dante and
Petrarch, between Shakespeare and Fletcher, between Dryden and Pope;
each has a generic resemblance under which their specific distinctions
are arranged. If this similarity be the result of imitation, I am
willing to confess that I have imitated.

Let this opportunity be conceded to me of acknowledging that I have,
what a Scotch philosopher characteristically terms, 'a passion for
reforming the world:' what passion incited him to write and publish
his book, he omits to explain. For my part I had rather be damned with
Plato and Lord Bacon, than go to Heaven with Paley and Malthus. But it
is a mistake to suppose that I dedicate my poetical compositions
solely to the direct enforcement of reform, or that I consider them in
any degree as containing a reasoned system on the theory of human
life. Didactic poetry is my abhorrence; nothing can be equally well
expressed in prose that is not tedious and supererogatory in verse. My
purpose has hitherto been simply to familiarise the highly refined
imagination of the more select classes of poetical readers with
beautiful idealisms of moral excellence; aware that until the mind can
love, and admire, and trust, and hope, and endure, reasoned principles
of moral conduct are seeds cast upon the highway of life which the
unconscious passenger tramples into dust, although they would bear the
harvest of his happiness. Should I live to accomplish what I purpose,
that is, produce a systematical history of what appear to me to be the
genuine elements of human society, let not the advocates of injustice
and superstition flatter themselves that I should take Aeschylus
rather than Plato as my model.

The having spoken of myself with unaffected freedom will need little
apology with the candid; and let the uncandid consider that they
injure me less than their own hearts and minds by misrepresentation.
Whatever talents a person may possess to amuse and instruct others, be
they ever so inconsiderable, he is yet bound to exert them: if his
attempt be ineffectual, let the punishment of an unaccomplished
purpose have been sufficient; let none trouble themselves to heap the
dust of oblivion upon his efforts; the pile they raise will betray his
grave which might otherwise have been unknown.


Percy Bysshe Shelley From PROMETHEUS UNBOUND (A lyrical drama in four acts)

ACT 1.

SCENE:
A RAVINE OF ICY ROCKS IN THE INDIAN CAUCASUS.
PROMETHEUS IS DISCOVERED BOUND TO THE PRECIPICE.
PANTEA AND IONE ARE SEATED AT HIS FEET.
TIME, NIGHT.
DURING, THE SCENE MORNING SLOWLY BREAKS.

FOURTH SPIRIT:
On a poet's lips I slept
Dreaming like a love-adept
In the sound his breathing kept;
Nor seeks nor finds he mortal blisses,      _740
But feeds on the aereal kisses
Of shapes that haunt thought's wildernesses.
He will watch from dawn to gloom
The lake-reflected sun illume
The yellow bees in the ivy-bloom,           _745
Nor heed nor see, what things they be;
But from these create he can
Forms more real than living man,
Nurslings of immortality!
One of these awakened me,                _750
And I sped to succour thee.


ACT 2.

SCENE 2.1:

SCENE 2.1:
MORNING.
A LOVELY VALE IN THE INDIAN CAUCASUS.
ASIA, ALONE.

ASIA:
From all the blasts of heaven thou hast descended:
Yes, like a spirit, like a thought, which makes
Unwonted tears throng to the horny eyes,
And beatings haunt the desolated heart,
Which should have learnt repose: thou hast descended  _5
Cradled in tempests; thou dost wake, O Spring!
O child of many winds! As suddenly
Thou comest as the memory of a dream,
Which now is sad because it hath been sweet;
Like genius, or like joy which riseth up              _10
As from the earth, clothing with golden clouds
The desert of our life.
This is the season, this the day, the hour;
At sunrise thou shouldst come, sweet sister mine,
Too long desired, too long delaying, come!            _15
How like death-worms the wingless moments crawl!
The point of one white star is quivering still
Deep in the orange light of widening morn
Beyond the purple mountains: through a chasm
Of wind-divided mist the darker lake                _20
Reflects it: now it wanes: it gleams again
As the waves fade, and as the burning threads
Of woven cloud unravel in pale air:
'Tis lost! and through yon peaks of cloud-like snow
The roseate sunlight quivers: hear I not              _25
The Aeolian music of her sea-green plumes
Winnowing the crimson dawn?

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .    

ECHOES:
Oh, follow, follow,
As our voice recedeth
Through the caverns hollow,                _175
Where the forest spreadeth;
[MORE DISTANT.]
Oh, follow, follow!
Through the caverns hollow,
As the song floats thou pursue,
Where the wild bee never flew,                _180
Through the noontide darkness deep,
By the odour-breathing sleep
Of faint night-flowers, and the waves
At the fountain-lighted caves,
While our music, wild and sweet,                _185
Mocks thy gently falling feet,
Child of Ocean!

ASIA:
Shall we pursue the sound? It grows more faint
And distant.

PANTHEA:
List! the strain floats nearer now.

ECHOES:
In the world unknown                _190
Sleeps a voice unspoken;
By thy step alone
Can its rest be broken;
Child of Ocean!

ASIA:
How the notes sink upon the ebbing wind!              _195

ECHOES:
Oh, follow, follow!
Through the caverns hollow,
As the song floats thou pursue,
By the woodland noontide dew;
By the forests, lakes, and fountains,                _200
Through the many-folded mountains;
To the rents, and gulfs, and chasms,
Where the Earth reposed from spasms,
On the day when He and thou
Parted, to commingle now;                _205
Child of Ocean!


SCENE 2.3:
A PINNACLE OF ROCK AMONG MOUNTAINS.
ASIA AND PANTHEA.

ASIA:
.  .  .
How glorious art thou, Earth! And if thou be
The shadow of some spirit lovelier still,
Though evil stain its work, and it should be
Like its creation, weak yet beautiful,        _15
I could fall down and worship that and thee.
.  .  .


SCENE 2.4
THE CAVE OF DEMOGORGON.
ASIA AND PANTHEA.

ASIA:
.  .  .
He gave man speech, and speech created thought,
Which is the measure of the universe;
And Science struck the thrones of earth and heaven,
Which shook, but fell not; and the harmonious mind  _75
Poured itself forth in all-prophetic song;
And music lifted up the listening spirit
Until it walked, exempt from mortal care,
Godlike, o'er the clear billows of sweet sound.
.  .  .



DEMOGORGON:
If the abysm
Could vomit forth its secrets...But a voice         _115
Is wanting, the deep truth is imageless;
For what would it avail to bid thee gaze
On the revolving world? What to bid speak
Fate, Time, Occasion, Chance and Change? To these
All things are subject but eternal Love.            _120


SCENE 2.5:
THE CAR PAUSES WITHIN A CLOUD ON THE TOP OF A SNOWY MOUNTAIN.
ASIA, PANTHEA, AND THE SPIRIT OF THE HOUR.

ASIA:
Thy words are sweeter than aught else but his
Whose echoes they are; yet all love is sweet,
Given or returned. Common as light is love,         _40
And its familiar voice wearies not ever.
Like the wide heaven, the all-sustaining air,
It makes the reptile equal to the God:
They who inspire it most are fortunate,
As I am now; but those who feel it most             _45
Are happier still, after long sufferings,
As I shall soon become.


ACT 4.

SCENE 4.1:
A PART OF THE FOREST NEAR THE CAVE OF PROMETHEUS.
PANTHEA AND IONE ARE SLEEPING: THEY AWAKEN GRADUALLY DURING THE FIRST SONG.


THE EARTH:
.  .  .
Man, one harmonious soul of many a soul,                _400
Whose nature is its own divine control,
Where all things flow to all, as rivers to the sea;
Familiar acts are beautiful through love;
Labour, and pain, and grief, in life's green grove
Sport like tame beasts, none knew how gentle they could be!  _405

His will, with all mean passions, bad delights,
And selfish cares, its trembling satellites,
A spirit ill to guide, but mighty to obey,
Is as a tempest-winged ship, whose helm
Love rules, through waves which dare not overwhelm,          _410
Forcing life's wildest shores to own its sovereign sway.
.  .  .

DEMOGORGON:

.  .  .
To suffer woes which Hope thinks infinite;            _570
To forgive wrongs darker than death or night;
To defy Power, which seems omnipotent;
To love, and bear; to hope till Hope creates
From its own wreck the thing it contemplates;
Neither to change, nor falter, nor repent;             _575
This, like thy glory, Titan, is to be
Good, great and joyous, beautiful and free;
This is alone Life, Joy, Empire, and Victory!