В карантине

Бог послал мне тягость. Точнее курьер. Такой-то имярек обязан посещать окрестные села и города и следить как соблюдают установления государя по пресечению распространения холеры в окрестных местах. То есть дороге мне далее в Москву препона выходит.  Хорошо бы карантин не продлился боле месяца-другого, а то и остаться мне в этих, осенью украшенных, местах до белых мух и опасении остаться холостяком до лучших времен. Милая Наташа. Как вспоминается твой тихий голос. Взгляд быстрый из опущенных век, в которых - страсть, предсказание неги и какая то неясная мудрость. Твое молчание, зовущее и напряженное, которое делает виноватым и заставляет на забаву тебе извлекать из себя преразнообразные истории. Россказни, байки, анекдоты дней минувших, чтобы вызвать твою невольную, но такую желанную  улыбку. Восхищение и тепло, которое льется от самого факта того, что ты близко, оттого, что ты - живая. Ты - живая, таких - мало. Таких, которые не играют, не сочиняют себе жизнь. Не придумывают и себя в этой жизни. Какая-то цельная. Неподдельная, оттого неземная, волшебная и чудная. Даже не просто чудная, а реальная, чудесная в своей подробной и невозможной реальности. Ежемгновенно ловлю себя на мысли, не сочинил ли я сам тебя и себя рядом с тобой. Все мои влюбленности, надежды, страхи, что связаны с женщинами вдруг соединились в твоем образе. Сегодня. В таком ясном и трепетном.
В Сарове неприветливо. Нахмуренное небо и прохладный, неприятный ветер. Листья опали. Шуршат под ногами, назойливо и вездесуще. Коляска совсем плоха. Что-то скрипит в ней и скребет. Раздражает облезлая кожа на облучке. По всему это уже видавшая многие виды колесница. Лукояновский пристав - наглец и, вероятно, мздоимец опытный, смотрел на меня хитрым, точнее, хитрованским, взглядом взвешивая какие проблемы может принести невеликого чина барин, приехавший по неясным имущественным делам, в область порученной его вниманию округи. Он очень часто перебирает полы своего мундира. Одергивает его, встает, опять присаживается и негромко сетует на нынешние неурядицы, на людское недовольство, на слухи о холерных волнениях в других губерниях. И будто ненароком задает вопросы про Кистеневку, про московских знакомцев, про мнение Петербурга на польские дела, о моем знании этих дел. И опять про судьбу Константина Павловича, да о том, как Цесаревич от трона отказался, проявляя изрядное ехидство. Экий ловкач. Но самое неприятное он припрятал к концу затянувшейся беседы. Появилась вдруг бумага, предписывающая всем дворянам участвовать в успокоении жителей во время установленного Государем карантина. И соответственно, титулярный советник, перед ним явившийся как нельзя вовремя, будет обременен обязанностью объезжать ближайшие деревни, выслушивать жалобы на беды, которые вышеуказанный карантин людишкам черным доставляет.
Поездки по деревням не задались. Размякшая от дождей земля, а за ней и дороги довольно быстро лишили новоназначенного инспектора возможности к перемещению, что принесло больше мне скучного вечернего времени, но с другой стороны, позволило разгрузить голову и отдаться в плен забытого в суете жениховства чувства творения. Писалось легко, особенно после прогулок, после конного вольтижерства, после осенних запахов, после нег у печи и за бокалом вина…
Старец Серафим. Я увидел его согбенную фигуру. Я понял все свое прозрение, которое посетило в Михайловском. В скуке и нетерпении. Это он мне явился как видение, это он простер надо мной персты, это его слова благословения явились ко мне. Мне казалось, что это иносказание, это отблеск моих мыслей о назначении поэта, о его доле и смысле его мук и терзаний. Никто из живущих иной более разумной или неразумной жизнью не может понять поэта, полного видений, мыслей, наблюдений, созерцания. А это видение было о другом. Это было предсказание этой встречи.
    Он шел ко мне медленно опираясь на какой-то посох. Приглядевшись, я понял, что это небольшой узкий топорик с длинным топорищем. Странный посох для старца. Он был как-то хрупок. Видно было что руки и плечи его тонки. Светлая длинная рубаха, чем-то напоминающая саван обвисала на нем. Иного ничего на нем не было. Не привычной рясы, ни какой-то накидки, хотя было свежо, как-никак - осень. Не дойдя до меня шагов десять, он приподнял голову. Глаза его поражали. Они были молоды. Серые, с большими веками, долгими ресницами. Они были как то особенно теплы. Доброта не лилась, а будто  сочилась. Не слепила, не смущала, а изливалась. Захотелось подойти, как подходишь к няне, когда что-то обидело, задело, но ты еще не понял этого, только почувствовал какую-то неловкость, но уже захотелось нестерпимо не защиты даже, а какого-то понимания, приятия, тепла. Так и сейчас возникло это чувство и ноги сами поднесли к нему. Даже при моем невысоком росте он был как-то мал. Приходилось склониться . Руки потянулись к его кисти и губы прикоснулись без малейшего смущения к коже запястья. Чистой, без старческих морщин, немного кукольной. Губы  мои шептали какие-то слова. Толи моление, то ли просьба, что-то трепетное и оттого суетливое. Без расстановки. Батюшка благословите, наставьте и еще, еще, еще. Он поднял правую руку над моим плечом и сказал «Вижу силу в тебе, зрелую и великую, не ведаешь пока назначения своего. Но дар твой бесценен и вровень ты с великими подвижниками и призван. Дано тебе открыть людям свет и добродетель. Нести назначено тебе слово. Слово Божие. Слово это на людской язык наложить…»
Поговаривают, что старец приручил медведя. Это похоже на символ. Россия видится иным иностранцам медведем.
Вернулся в присутствие следующим днем к обеду. Чернила были жидковаты. Отчет получился недолгим. Посыпал песком. Стряхнул в жестяную миску на тяжелом старинном столе. Потом снова взял перо. Подписал. Титулярный советник Пушкин.