Рафинированный мальчик

Помнишь, я говорил, что у меня приятель был школьный, из-за дружбы с которым я стишки стал писать? Ну он писал, знал всю классику почти наизусть. И я стал за компанию. А помнишь, я рассказывал, как попал в молодежную группу журнала Юность, куда меня направил Коркия? Ну вот. Пришел со стишками своими к Коркии — мне было лет 18,— он прочел и говорит: приходите к нам на заседания молодежной поэтической группы! Ну пришёл. Там какое-то молодое дарование читало чудовищный текст: на землю опустилась ночь-нюкта. Мне стало нехорошо, и я ушел. Потом рассказываю Бину — это тот самый приятель. Он говорит: у тебя два выхода. Не ходить туда или попытаться поднять их до своего уровня. Поднимать не стал — не хотелось, и не было у меня никакого уровня. Потом двадцать пять лет ни строчки. Нет, не из-за этого случая. Сознательное решение.  Перестройка, все дела. Лежу однажды и думаю. Вот что делать? Продолжать графоманить? Или все же попытаться как-то зарабатывать, чтобы выжить? Выбрал второе. Иначе в нищете бы сдох. Совместить? Нет. Какое там. Не смог бы. 90-е, банк, пьянки, спекуляции, проститутки. Меня бы разорвало. Главное, я вообще-то не умею следовать принятым решениям. Тем более судьбоносным. Но тут, видимо, решение было слишком важным. Оно реализовалось на автопилоте. Там наверху услышал меня кто-то и на слове, точнее, на мысли поймал. Ерунда, конечно, но мне нравится так думать. Что с этим Бином? Поговаривали, что он работал дизайнером в МК. Ну это было в начале 90-х. Видать, бросил писать. Я говорил, что он дружил только со мной из всех одноклассников? Ходил босиком, отрастил волосы до пояса, в метро садился на пол. И это рафинированный мальчик, сын какого-то известного филолога, жил на Страстном. Георгий Бин. Ну мы с ним тусили. Потом как-то меня приглашает на выступление какой-то их поэтической группы, куда он входил, в МДМ. Главным там был Вознесенский. Помню, в кулуарах все интервью давал. Ну вот. Зал большой, на сцене авторы, читают. Помню, Сапгир был. Больше никого не помню, не знал никого. Все пристойно, академично так, публика — ботаники-интеллектуалы. Кивают, сопереживают, хлопают. Потом объявляют их. Целую группу, название забыл. Они выходят и начинается форменное безобразие. Рвут что-то, хамят зрителям, швыряют в них чем-то. Я сижу, весь красный, мне стыдно, я в принципе тогда был далек от любых форм эпатажа. На Вознесенского вообще было страшно смотреть. Ну вот.. Они мне до выступления чего-то пытались объяснить. Что творчество — это спонтанный процесс, что зрители должны быть соучастниками. Синергия, в общем. Что-то такое. Мне почему стыдно было? Ну как. За них. Вышла натуральная шпана. По ним же не скажешь, что это типа начинающие литераторы с чудовищными и диковинными тараканами в голове. Просто шпана себе — и все. Вроде это была наша последняя встреча. Пытался его найти. Ну где — в сети. Сейчас же все в сети, у всех где-то аккаунты. Ничего не нашел, ни следа. Писать я начал из-за него в школе. Мне литература была фиолетова так-то, как и всё остальное, кроме футбола. Так с ним сдружился, стал сочинения на десять страниц писать. С чудовищным количеством ошибок, правда. Помню, в футбол играли. Он на воротах, я в защите неудачно сыграл. Так он мне по морде... Рафинированный мальчик, со Страстного. Как Страстной тогда назывался? Пушкинский?