Отец Иоанн

  Схиигумен Иоанн сильно отличался от многих нынешних священников.

  Все ведь сейчас пухленькие да пузастые, с заспанными физиономиями да с лоснящимися глазками. В золотых часах да с крестами из бриллиантов. В импортных машинах...

  Но отец Иван не таков.

  Человек старой закваски, он был худ и подтянут. Длинная белая борода едва поспевала развеваться на поворотах, так стремительно он бегал.

  Забот у настоятеля достаточно.

  То он торопится проверить послушания, нужно принять исповедь, то служит всю ночь, потому что утром нужно ехать по делам...

  Вот он поучает зеленую молодежь шутками-прибаутками, а вот кричит непутёвому иноку, наполовину высунувшись из окна алтаря где-то на уровне третьего этажа:
  - Ты куда повёз щебъёнку? А? А ну, вези обратно! Вези обратно, или уходи! Тебе говорю!...

  Такой вот простец. И, как все простецы, вопросы он решал быстро и для многих неожиданно.

  Однажды кто-то принёс ему запрещённый журнал с описанием очередной унии, подписанной патриархом (вот запамятовал, каким патриархом и какую унию).

  В статье подробно объяснялось, какие соборные правила теперь нарушены патриархом и что он теперь считается отлученным от церкви и за него нельзя молиться.

  Старец вышел в схиме перед общинниками и, стоя на солее, показал всем статью со словами:

  - Так, патриарх подписал унию.., молиться за него не положено, больше молиться за патриарха не будем.

  И не стали.

  Правда, нашлись потом "доброжелатели", настучали владыке. Старцу сказали, что если не будете молиться за патриарха, то, значит, вы раскольники.

  Он подумал, и опять начал молиться с прибавлением "аще достоин".

  Все слышали в храме, как он отвечал по телефону:

  - Молимся за патриарха. Да. Молимся, молимся...

  Проговорив это в трубку старинного и огромного, висевшего на стене храма телефона, схимник вновь зашел в алтарь и продолжил утреню.

  Вообще, на телефон посматривали с опаской и подходить к нему разрешалось лишь одной тётушке, прислуживавшей в храме.

  Она же шла в алтарь доложить о звонке, и все присутствовавшие тут же усиливали молитву за отца.

  Так и жили.      
 
  Новенькие приезжие воспринимались с такой же опаской, как и звонки из епархии.

  Часто отец Иоанн лично выбегает встретить новоприбывшего.

  Увидев на нём майку с иностранными словами на груди, он отечески гонит его срочно переодеваться:

  - Ты знаешь, чаво там написано-та? - увещевает он недотёпу.

  - Может, это масон какой своё имя написал? Иди и спорИ, а в таком виде в храм не пущу! Не положено! - веско и безапелляционно добавляет отец Иоанн.

  Провожаемый настороженными взглядами недотёпа идёт переодеваться, а отец Иоанн спешит продолжить свою проповедь.

  - И руки должны быть обязательно закрыты. Женщинам спать надо в платочке и длинной рубахе с рукавами, а мужчинам – в исподнем, чтоб подштанники были и рубаха! А то вдруг помереть придет время, а человек не готов. Как перед Богом предстанет? В трусах, а то некоторые, срамно сказать, и нагишом спят! Жарко, говорит! А в аду десять тысяч градусов жары! Там не прозябнешь! Думать надо!- заключает проповедник.

  Служит он непривычно долго и даже, можно сказать, не спеша.

  В семь часов утра начинаются утренние молитвы, и пошло-поехало: часы, утреня, литургия, молебен... Часам к трём он ещё в храме.

  Днём всякие работы да дела.

  Вечером опять колокол созывает всех на службу.

  Общинники самого разного пошиба. От опальных монахов(...хинь) и иноков(...кинь), до послушников(...ниц)!

 - Откуда такое смешение народов и язЫков? - мог спросить не искушенный в церковной жизни приезжий неофит и простофиля.

  Что можно ответить человеку, далёкому ото всего и не варившемуся в этой каше?

  Вот сидят в храме рядком три инокини. Солидные тётушки в чёрненьком. Они читают свои огромные помянники и все сосредоточенны на молитве.

  Кто подумает, что эти три - беглянки из расположенного неподалёку женского монастыря усиленного режима?

  Кто видел, как они ночью тащили к высоким крепостным стенам тяжелую лестницу, с каким трудом они поднимали её, как карабкались на эти высоченные стены, а потом подтягивали наверх эту самую лестницу, перекидывали её на другую сторону и потихоньку спускались с неё?

  Как бегом драпали подальше от "обители спасения" через поле, спотыкаясь и падая на бегу. И всё это в абсолютной предрассветной тиши.

  А вот другая послушница. От неё пахнет навозом и сеном. Сейчас она вполне довольна жизнью, потому что работает на общинной ферме и имеет доступ к молоку и скотинке.

  Кто подумает, что совсем недавно она с новоначальной "трудницей" бежали из "обители спасения" в лес, где они прожили свыше месяца, скрываясь от поисков и возможной поимки охраной монастыря.

  В конце концов "новоначальная", не выдержав лесного холода и голода,  умерла.

  Когда её нашли, она мирно лежала на полянке лицом к небу, которое отражалось в её стеклянном глазу. Со всей своей недостижимой синевой и высотой.
 
  Вот иеродиакон, отказавшийся участвовать в переписи населения и получать новый российский паспорт, и за это изгнанный из мужского монастыря.

  Он пожертвовал в тот монастырь свою квартиру и нашел теперь пристанище в общине.

  Важно нахлобучив на нос толстенные очки, он читает помянник и заправляет сваркой.

  Вот спит, свернувшись калачиком, в огромном кресле инокиня из другого, подмосковного монастыря. Она весь день готовила, стирала и убиралась. На ней ещё и сад с огородом...

  Когда-то у неё был дом с росшими перед ним огромными рябинами, она любила и была избалована мужским вниманием...

  Игумения использовала её для управления и "мотивирования" бригады строителей из отпетых "трудников", многие из которых ранее отбывали срока...

- Делай что хочешь, но чтобы объект был сдан в срок! - давала ей указание настоятельница.

  В такое "благословение" входило всё. От флирта и до грехопадения. Ясно, что сдача объекта в срок заботила её гораздо больше, чем возможное спасение или целомудрие подопечных "сестёр".

 Рабочих и бабья тоже хватало. Бывали и ревность, и любовные треугольники, и свои драмы (конечно, из-за дамы).
 
  Вот полдвенадцатого ночи общинники обходят прихрамовую территорию с молитвой, кадилом и иконами и кропят вокруг святой водой, разгоняя тьму и мрак.

  - Ну, а сейчас попьём чАйку – и снова на подвиг ратный, - возглашает схиигумен.

  В двенадцать ночи начинается монашеское правило. Но тут уже до чуткого уха чтеца на клиросе начинал доноситься дружный храп притомившихся за день на тяжелых трудах общинников.

  Мерный голос чтеца и потушенный свет в зале немало способствовали тому.

  Трехканонник, правило ко Причастию, вечерние молитвы, а в конце – чин прощения. Все присутствующие кланяются друг дружке, обнимаются, и просят друг у дружки прощения.

  Враждующие стороны при этом зверски ударяют друг друга плечами и подчёркнуто приподнято, с приклеенными улыбками прощают.., - до завтрашнего дня. А там я тебе ужо припомню...

  Около трех ночи расходятся по кельям.

  Ну, а утро начиналось с восходом солнца,- утренние молитвы в храме, проповедь, и исповедь, которую заранее записывали на бумажках.

  То, что подавать на исповеди лучше готовую бумажку, знал каждый. Потому что в ответ можно было услышать громкое, при всём честном народе:

 - А ты зачем на неё залез-то?

  Криво улыбаясь, он читал по слогам исповедь здоровущего мужика, в сокрушении стоявшего на коленях перед аналоем:

- Хм, ударил ребъЁнка... а он, наверное, и присел!

  Женский пол мог вдруг услыхать громкое, на весь храм:

- Ну да, ну да.., и в рот, и в задний проход...

  Некоторые обижались, и даже ябедничали на него в газету. Приезжала банда журналюг, община выдерживала осаду со штурмом, но потом всё возвращалось на круги своя.

  Отец Иван, как допотопный патриарх, продолжал проповедь:

  - Одна приходит, рассказывает мне, - батюшка, я мужу изменила, да ещё и заразила его...- а я ей говорю,- он тебе нюх-то не начистил? - А она говорит - нет, он думал, что это он меня заразил! - Вот как живут-то, - посмеиваясь, комментировал проповедник.
 
  -Дааа, сейчас такое творят.., срамно и говорить.., и в рот, и в задний проход!

  Немного помолчав, как бы обдумывая сказанное, отец Иоанн продолжал:
  - Вот ведь собаки прыгают друг на дружку, когда у них гон. Дырки то рядом, а ведь они не перепутают, куда надо делают... И потом, когда забеременеют, то больше и не подходют друг к дружке.

  - Животные умнее человека-то, а?

  - А то жена беременная, там ребъёнок, а он пихает туда, - проповедник красноречиво показывает кулаком, как непутёвые мужья поступают со своими беременными жёнами.

  - А ведь там всё нежное...

   - Самому-то в нюх зарядить, так жаловаться побежит да в больницу, а тут дитё маленькое. Дааа... А потом ещё хотят детей здоровых иметь. Откуда же ему быть здоровому-то? А?

  - А то вот один жаловался на страсть к женскому полу, а я ему говорю : питаться надо скромнее- хлеб и вода раз в день, и то через день. И через три дня упадёт, -
батюшка красноречиво показывал рукой, как через три дня упадёт, и продолжал:

 - На женский пол надо  смотреть, как на цветочек. Любоваться, нюхать, но в руки не брать.
 
  Все слушали и соглашались, но, несмотря на это, в общине часто случались венчания, и новые счастливые пары радостно стояли под венцом.

  И так он обстоятельно рассказывал о жизни, о себе, о том, что живут люди беспутно. Но мало кто из слушавших обижался. Напротив того. На душу затаившихся грешников приходило спокойствие и мирность, уверенность в том, что любую исповедь священник примет и разрешит, и что всё будет хорошо.
 
  Короткие службы отец Иоанн не любил и всегда приговаривал:

  - Жили-были два павлина – вот и службы половина. Жили-были два гуся – вот и служба  вся!

  Поэтому, когда после службы народ собирался за общим столом, то все ждали батюшку, а он, конечно же задерживался. А то и снова шел исповедовать или куда-то бежал по делам хозяйственным. Когда общество уже отчаивалось его дождаться, то потихоньку самые нетерпеливые начинали перекусывать. В том числе и те, кому старец советовал питаться раз в день, хлеба и воды. И то - через день. А тут внезапно он врывался и весело кричал смутившимся:
 
- Ложка гнется, нос трясется – сердце радуется!

  Провинившиеся конфузились, а старец озорно смеялся, садился со всеми за стол и тогда все чувствовали себя, как одна семья, хотя люди были разные.

 - Творил ли старец чудеса? - спрашивали потом у тех, кому посчастливилось побывать в общине.

 - Смотря что подразумевать под этим словом, - отвечали им.

 - Однажды он отправил одного послушника вместо работы на столярке рубить пенек. Тот упорный был. Нет, говорит, мне в столярку! А отец Иоанн говорит, мол, никакой столярки, со мной пойдёшь. Даёт ему топор, да и повёл к пеньку посреди двора храма. Руби, говорит.

  Тот старался, молился во время работы. И батюшка  стоял около него, и  повторял:

  - Руби, руби, крепче! Руби.

  Вдруг по рукам послушника потекла кровь – образовались странные продольные полосы на ладонях. Топор был наточен очень хорошо, был острый-острый. А батюшка все твердил – руби да руби. Уж и кровища потекла по топорищу, а тут все – руби да руби. Так вырубил этот пенек. Тогда только батюшка сказал:

  - Всё. Хватит!

  Ничего себе – хватит! Все руки в крови.

  Но вытер послушник руки и пошел чайку попить.

  Тем временем на электрофуганке в столярном цеху, куда послушник собирался пойти работать, у рабочего Пашки оторвало палец. Все слышали, как он во время работы пел какие-то дурацкие песни совершенно дурным голосом. А потом как закричит:

  - Ай-ай! Все, все, хватит, больше не буду!

  Что там произошло – неизвестно, только ему раздробило полностью большой палец на руке.И что он имел в виду, когда кричал, что больше не будет? 

  А первый послушник в это время почувствовал холод в животе, пустоту какую-то и ужас. Прибежал на крик в столярку и видит, что у Пашки кость торчит раздробленная белая вместо пальца. И понял, что Господь самого его от беды и опасности молитвами батюшки спас.

  Опять все собрались на исповедь. Схиигумен Иоанн стремительно бежит  от алтаря.

  - Интересно, когда он пробегает мимо лампадки Божией Матери, огонек ее даже не колеблется, - подумал один из прихожан.

  - А ведь стоило любому другому человеку пройти мимо той же лампадки или просто поклониться – огонек потухал...

  Или вот другой пример.

  Отец Иоанн рассказывал, что, когда он был маленький, то  был уверен, что никогда не утонет. Он говорил:

 - Утонуть я не боялся. Потому что думал, мол, достаточно крепко руками зажать нос и рот, тогда воздух пройдет, а вода – нет.

  Однажды он попал на глубину и так и сделал. Он согнулся, спина его плавала на поверхности воды, а он дышал через пальцы. Вода не проходила, а воздух проходил. Так он плавал и дышал достаточно долго. Из воды его вытащил брат.

  Онкологических больных он лечил керосином. Многие приезжали к нему за советом. И уезжали окрыленные, зная твердо и веря, что обязательно выздоровеют.

  - А разве это не чудеса?

  Все это видели и знали, но в повседневных буднях не замечалось и становилось привычным. 

  После дневных трудов и ночных молитв, в четвёртом часу ночи общинники ещё ходили по храмовой территории и обсуждали какие-то свои общинные проблемы.

  Утренняя свежесть наполняла мир, брезжил рассвет и совершенно не хотелось спать.

  Какая-то безотчётная радость наполняла их существо в этот момент и делала жизнь насыщенной и полновесной. 

  Много запомнилось таких моментов, но обо всём не расскажешь.

  Запомнилось ещё, как отец Иоанн кормил голубей.

  Многочисленные голуби теснились на крыше храма. Они громко курлыкали и съезжали своими лапками по жестяным карнизам.

  Священник очень любил после службы кормить их. Чувствовалось, когда он громко сзывал их, что на душе у него какая-то невыносимая скорбь. И даже горе.

  Он громко кричал:
  - Гули-гули! Гули-гули!..

  Они слетались отовсюду и огромными стаями кружились над ним. Было видно, что, кормя голубей, он словно облегчал чьи-то страдания.

  Он стоял перед ними с пакетом пшена и кормил их. А голуби сидели на асфальте.

  Летом, находясь в самом храме, через открытые окна сквозь ажурные решётки можно было их погладить рукой.