Про фронтовиков не похожих на новогодние ёлки

    "...К осени 1944 года, как я уже говорил, запахло окончанием войны.  На это
указывал и характер  прибывающих людских  пополнений. Людей в стране уже  не
было. Готовилась мобилизация 1927  года, то есть 17-летних юнцов.  Но нам  и
этого пополнения не обещали. От 4-го  Украинского фронта требовали изыскания
людских  ресурсов  на  месте  -  мобилизации  воюющих возрастов на  Западной
Украине,   вербовки  добровольцев  в  Закарпатье   и   возвращение  в  части
выздоравливающих  раненых и больных.  Нехватка людей была столь ощутительна,
что мобилизацию  превратили  по  сути  в  ловлю  людей,  как  в  свое  время
работорговцы  ловили  негров в  Африке.  Добровольчество  было  организовано
по-советски, примерно  так, как организуется  100  процентная "добровольная"
явка   советских   граждан  к  избирательным  урнам.  По  роду   службы   ни
"мобилизацией", ни  вербовкой "добровольцев" мне заниматься  не приходилось,
но из дивизии выделялись  войска в распоряжение мобилизаторов  и вербовщиков
"добровольцев"  и, возвращаясь  обратно, офицеры  и  солдаты рассказывали  о
характере своих действий.  Вот один из таких рассказов. "Мы оцепили село  на
рассвете. Было приказано, в любого,  кто попытается бежать из села, стрелять
после первого предупреждения. Вслед за тем  специальная  команда  входила  в
село и обходя дома, выгоняла всех мужчин, независимо от возраста и здоровья,
на  площадь.  Затем их  конвоировали  в  специальные  лагеря. Там проводился
медицинский   осмотр   и   изымались   политически   неблагонадежные   лица.
Одновременно шла интенсивная строевая  муштра. После проверки  и  первичного
военного  обучения  в  специальных лагерях "мобилизованные" направлялись  по
частям:  обязательно  под конвоем,  который  высылался  от тех частей,  куда
направлялись  соответствующие   группы   "мобилизованных".  Набранное  таким
образом пополнение  в дальнейшем обрабатывалось  по  частям.  При  этом была
установлена  строгая  ответственность,  вплоть  до  предания  суду  военного
трибунала,  офицеров,  из  подразделений  которых совершился побег.  Поэтому
надзор  за  "мобилизованными" западно-украинцами  был чрезвычайно строгий. К
тому  же их удерживало от  побегов то, что репрессиям  подвергались и  семьи
"дезертиров".  Мешала побегам и обстановка в прифронтовой  полосе, где любой
"болтающийся" задерживался. Удерживала  от побегов и жестокость наказаний  -
дезертиров  из числа  "мобилизованных" и  "добровольцев"  расстреливали  или
направляли в штрафные роты.
     "Добровольцев"   вербовали  несколько   иначе.   Их   "приглашали"   на
"собрание".  Приглашали так, чтоб  никто  не  мог отказаться. Одновременно в
населенном  пункте   проводились   аресты.   На   собрании  организовывались
выступления тех,  кто  желает вступить  в ряды  советской армии.  Того,  кто
высказывался против, понуждали объяснить почему он отказывается, и за первое
неудачно  сказанное  или  специально  извращенное  слово  объявляли   врагом
советской  власти.  В  общем многоопытные  КГБисты  любое  такое  "собрание"
заканчивали  тем,  что никто не уходил домой свободным. Все оказывались либо
"добровольцами",  либо  арестованными   врагами   советской  власти.  Дальше
"добровольцы" обрабатывались так  же, как  и "мобилизованные". Наша  дивизия
получала пополнение из обоих  этих источников.  И, думаю, все понимают,  что
это    пополнение   не   было   достаточно   надежным.   Чтобы    превратить
"мобилизованных"  западных  украинцев  и  "добровольцев"  из  Закарпатья   в
надежных  воинов,  надо   было  не  только  обучить  их  и  подчинить  общей
дисциплине, но и сплотить в  боевой коллектив, дав им  костяк  из  опытных и
преданных Советскому Союзу воинов.  Таковыми были  наличный состав дивизии и
пополнение,  прибывающее  из госпиталей. Последнее являлось нашим  ценнейшим
людским материалом, и его никогда не  хватало. Чтобы выздоровевшие раненые и
больные не  оседали в тылах  и не  задерживались лишнее  время в госпиталях,
фронт устанавливал медслужбе  точно  в какие сроки  и сколько  выздоровевших
направить в  боевые соединения  фронта. За недовыполнение установленных норм
или за опоздание с отправкой выздоровевших, с медслужбы строго взыскивалось.
Поэтому врачи  в  ряде  случаев  выписывали  людей, которым  надо  было  еще
лечиться  и лечиться. Эти люди  прибывали обессилевшими - только  что  не на
носилках.
     Пополнение,  поступающее  из  госпиталей,  было  настолько ценным,  что
встречали, осматривали и распределяли его лично командир дивизии  или я, или
даже  вместе.  При  этом  мы  проверяли  также  врачей.  И  в  каждой партии
обязательно  находились люди, которых  мы направляли  в свой  медсанбат  для
долечивания.  Неправда ли, своеобразно  выполняли  клятву  Гиппократа врачи,
выписавшие этих раненых из госпиталя. Об одном из выписанных таким образом я
и хочу рассказать.
     Прибыла  очередная  партия  пополнения  из госпиталей.  Я  начал опрос,
осмотр и распределение  по  частям.  Представители  частей тут  же принимали
выделенных  им  людей.  Здесь же стоял хирург медсанбата, который осматривал
ранения, в сомнительных случаях, и решал направить в часть  или в  медсанбат
на долечивание. Еще при общем взгляде на  двухшеренговый строй  пополнения я
обратил внимание на  пожилого солдата, который как-то  странно держал  левое
плечо.  Человеку  этому,  как потом  я выяснил, был  51  год,  но  для  меня
тогдашнего  36-летнего  подполковника  его  вид  представлялся  чуть  ли  не
стариковским.  Перебирая   одного  за  другим,  я,  наконец,   дошел  и   до
заинтересовавшего меня старика.
     -- Фамилия?
     - Кожевников.
     - А имя, отчество?
     - Тимофей Иванович.
     - Что у вас с плечом?
     - Да это осколок его немного попортил.
     - Вы откуда?
     - Из-под Москвы.
     - Давно воюете?
     - Очень давно. Всю первую мировую войну провоевал. И в этой  - в первый
день пошел в ополчение, и вот до сегодняшнего дня.
     - В каких войсках служили?
     - Все время в пехоте. И в империалистическую, и теперь.
     - Сколько раз ранены?
     - Четыре раза в империалистическую.  А в нынешнюю вот это  -  двинул он
головой в сторону левого плеча - седьмая.
     - Товарищ  майор, -  обратился я  к хирургу  - осмотрите рану у Тимофея
Ивановича.
     Через  некоторое  время  он  доложил мне: "Рана  еще  открыта.  Надо  в
медсанбат, минимум на месяц".
     - Тимофей Иванович, - подошел я, - вот майор говорит, что вам еще месяц
надо лечиться, но если вы можете  дождаться конца осмотра,  то  я хотел бы с
вами еще поговорить. Вы можете выйти из строя, можете присесть  или прилечь.
Но если вам трудно ожидать, я прикажу отправить вас в медсанбат.
     -- Нет, я подожду.
     Закончив осмотр, я снова подошел к нему.
     - Тимофей Иванович, я думаю, что Вам уже хватит воевать в пехоте.  Один
из  солдат моей личной  охраны тяжело ранен и уже вряд ли  вернется до конца
войны. Если Вы не возражаете, я сохраню эту должность для вас. Подлечитесь и
займете ее.
     - Да если служить в штабе,  то зачем мне медсанбат. И так заживет. Если
вы берете меня в свою охрану, то я готов начать службу сейчас.
     Я посмотрел на хирурга. Он спросил у меня:
     - А на передовую охрана вас тоже сопровождает?
     -  Да!  Но только не оба, а один из двух. Поэтому Кожевникова  пока что
можно и не брать.
     -- Ну, тогда что же. B штабе есть фельдшер. Значит, уход за раной будет
обеспечен такой же, как  и  в команде выздоравливающих. А нести какую-нибудь
службу мы заставляем и в команде выздоравливающих.
     На  том и  порешили.  Тимофей  Иванович был  направлен  в комендантский
взвод.
     Сблизились  мы с Кожевниковым очень быстро.  Правда,  близость эта была
странной. Он молчун. Каждое слово из  него, что называется,  клещами  тащить
надо. Только иногда он вдруг начинал объясняться мне в любви. Долго я не мог
понять  причину этих приливов. Потом, наконец, догадался.  Его общительность
просыпалась  под   влиянием   хорошей  выпивки.   Пить  он  мог  невероятное
количество.  И при том не пьянел. И ничем не  обнаруживал, что  выпил. Можно
было только поражаться, когда я, узнав об изрядном его возлиянии, подходил и
спрашивал: "Тимофей Иванович,  а вам не  тяжело стоять на посту?", -  а он в
ответ на это, глядя на меня глазами ребенка, удивленно тянул:
     - Мне? А почему мне должно быть тяжело?
     - Ну, вы же выпили?
     -- Я-а? Да разве это выпивка.
     Только что запах остался. А  ни в одном  глазу. И действительно не было
никаких признаков опьянения.  Так я  эти признаки ни разу и не видел. Только
наблюдением установил, что  после хорошей выпивки  его  тянет на разговор со
мной.  Ни  с кем  другим.  Только  со  мной. По этому признаку  я и научился
узнавать, когда он крепенько хватил. Он ко мне был безусловно привязан, хотя
ни в чем это обычно не выражалось.  Я к нему тоже привязался. Но тут причина
ясна. Меня привлекла его основательность в боевом отношении. Так получилось,
что в первый же его выезд мы попали в сложную ситуацию. Наблюдательный пункт
129 полка, куда  я поехал в  сопровождении Тимофея  Ивановича, был  внезапно
окружен венгерской частью. По дороге  туда, мы опасности не заметили. Тропу,
по которой мы поднимались на довольно крутую гору, занимаемую наблюдательным
пунктом  полка, противник, к моменту нашего проезда,  еще  не  перерезал. Но
разведчики, которых Александров, после нашего приезда послал по этой тропе в
один из своих  батальонов с приказом деблокировать полковой НП, натолкнулись
на венгров, были обстреляны и возвратились на НП.
     Вскоре после нашего прибытия венгры  пошли в  атаку на высоту. Двигаясь
вверх по крутому склону, они вели непрерывный  огонь из автоматов разрывными
пулями, ввиду чего треск стоял везде. Под горой трещали автоматы, на верху в
нашем  расположении  -  разрывные  пули. Кто-то  испуганно  вскрикнул:  сюда
прорвались. Тимофей Иванович,  который сосредоточенно распихивал по карманам
обоймы  патронов,  буркнул:  "А-а, детские  игрушки.  Хотят  панику  создать
треском своих пулек". Потом обратился ко мне:  "Разрешите  пойти в траншею -
помочь.  Там сейчас каждый  человек нужен. А здесь  делать нечего. Если  они
залезут в траншею, то тогда моя охрана мало пользы Вам принесет".
     - Много вы  там  пользы  принесете  со  своей  винтовкой.  Автомата  не
захотели  взять,  а  теперь  с чем  воевать?  Берите хотя  бы мой, а мне  уж
оставьте винтовку.
     - Да зачем мне этa пукалка. Я с  винтовкой в  горах любую атаку отобью.
Пока они будут царапаться на высоту, я на выбор всех перещелкаю.
     В  это время  Александрову  доложили,  что  венгры  залегли под огнем с
высоты,  но  накапливаются  и  явно  готовятся  к  новой атаке.  Александров
поднялся:  "Всем в траншею!" (Траншея была проложена вокруг всей высоты.) Он
сам одел каску и взял  автомат. Обратился  ко  мне: "Разрешите мне идти. Для
вашей охраны остаются кроме вашего солдата мой связист и разведчик".
     - Нет, я тоже в траншею. Пойдемте, Тимофей Иванович!
     Мы вышли. Кожевников уверенно повел меня. Выглядело, как будто он давно
знает эту высоту. Интуиция  это или он успел осмотреться, когда мы приехали,
но  мы  с  ним  заняли  удобнейшую  позицию.  Через несколько  минут  венгры
поднялись и пошли вверх по склону.
     - Ну вот, что вам делать  с вашим автоматом. До противника не менее 200
метров. Только неучи и трусы стреляют  из автомата на  такое расстояние, а я
из своей  винтовки  вот  того  офицерика сейчас сниму.  - И не  успел  я как
следует рассмотреть фигуру, на которую он указывал, как она свалилась.
     "А теперь  вот  этого...  и  вот  этого... и  еще  этого..." За  каждым
выстрелом кто-то сваливался. Вставляя новую обойму, он  как важнейший секрет
сообщил мне: "Не  успею  дострелять  эту  обойму,  как  та часть цепи, что я
обстреливаю,  заляжет.  Редкий   винтовочный  огонь  без  промаха   нагоняет
панический страх".  И  действительно, вторая  обойма  положила  значительный
участок цепи. Офицеры бегали вдоль нее, кричали, поднимали людей, но пошла в
дело  третья  обойма,  и  начали падать  эти  офицеры.  Весь  участок  цепи,
находящейся в зоне обстрела винтовки Кожевникова, вжался и землю.
     - Сколько же вы,  Тимофей  Иванович, наделали  сегодня  вдов исирот,  -
раздумчиво произнес я.
     - А ни одного.
     - Как так?
     - А  я их не убиваю. Я только  подстреливаю.  В ногу,  в руку, в плечо.
Зачем мне их убивать? Мне надо только, чтоб они ко мне не шли, чтоб  меня не
убили.  А  сами  пусть живут.  Пуля  штука нежная, чистая.  Так что раны  не
тяжелые - быстро заживают и последствий не оставляют - не то, что от грубого
и грязного осколка.
     И я понял -  передо мной многоопытный  солдат,  который не только знает
свое  дело, но и смотрит на него как на всякий  труд, с уважением и любовью,
не  шутит, не  бравирует  и  не злоупотребляет  своими  возможностями  (надо
сделать так,  чтобы  меня не  убили, а невольные враги  мои  пусть живут). Я
почувствовал  к  нему огромное  доверие и  прямо-таки  сыновнее почтение.  Я
проникся уверенностью  - такой не  подведет, в беде не оставит.  После этого
случая я уже никогда не выезжал на передовую без Тимофея Ивановича."