А. С. Пушкин. Послесловие

«Не дознавайся, правду ль шепчут
Давно слетевшие с земли,
Но их глаголам сумасшедшим
Душою знающей внемли!»
                М. Крымская


«Внимает он привычным ухом
Свист;
Марает он единым духом
Лист;
Потом всему терзает свету
Слух;
Потом печатает – и в Лету
Бух!»
                А. С. Пушкин «История стихотворца»


«Люди пользуются умом лишь для того,
чтобы оправдать свои несправедливости,
и языком лишь для того,
чтобы скрывать свои мысли».
                Вольтер «Каплун и пулярка» («Диалоги»)



1
Я жил однажды под луной –
Мальчишка, юноша, мужчина, –
Влеком любовию земной,
Но с лет младых и до кончины 
Любим поэзией одной.

Она была мне и жена,
И дух бесплотный серафима:
То чудодейственно нежна,
Как поцелуй, то нестерпима,
Как скука, страсти лишена.

Она и мать моя была,
И дочь: то ласково-покорна,
То непреклонна и бела
В ожесточенье непритворном,
Мечты сжигающем дотла.

Она была и верный друг,
И враг, верней любой науки:
То жадно ищущая рук
Касаний пламенных, то руки
Искусно вяжущая вдруг. 

Она была мне и война,
И мир: то зла на пересуды,
То неожиданно смирна
И водружающая всюду
Добросердечья знамена.

Она, поэзия моя,
Была лекарство и отрава.
Их для бессрочного питья
Перемешал Творец на славу
В одном сосуде бытия.

Но всякой жажде – срок земной:
Я всё испил и стал испитым.
И нет поэзии со мной –
Она ушла к иным пиитам,
Живущим ею под луной...


2
Я жил? О нет! Живу доселе:
В людских сердцах навек осели
Глаголы, свившие словесность
И не познавшие безвестность.
Язык мой жив, хоть немотою
Давно я скован за чертою
Мирских страданий и утех.
Однако нем я не для всех.

Тебе глашу: я счастлив, где бы
Ни обитал по воле Неба!
За поколеньем поколенье
Хранит от сора и забвенья
Мой путь до точки невозврата,
Глупцу, невежде и собрату
По интеллекту и перу
Гласящий: весь я не умру.

Сбылось пророчество: я вечен
И почитаньем обеспечен;
Тропа ко мне не зарастает…
Хоть так отличен от Христа я!
Собрат ли ты, глупец иль неуч,
Не почитай теперь за мелочь
Сей необычный разговор:
Он – откровение, не сор.

Не я, кто сладко спит в могиле,
Тебе поведает о были
И небылицах, сотворённых
Из наблюдений немудрёных 
И перемудренных итогов,
Но я, кто кается во многом
И плачет, памятью души
И в горней мучимый глуши…


3
О да, я весь противоречье:
И счастлив я, и слёзы лью.
Цени же двойственность мою!
Она не разума увечьем,
Но дарованьем Близнецам
Предназначается извечно,
Как совесть – сущим подлецам.

Казнить – не миловать. А память
Всё злое дольше бережёт,
И с каждым днём сильнее жжёт.
И мук душевных не убавить,
Хотя, прозревши наконец,
Воскликнешь: «Злая не судьба ведь,
То я – бесстыдный, злой подлец!»

Кровавым мальчикам исчезнуть
И после смерти не дано:
Всё раскалённо веретно
Души наматывает бездну,
Как нескончаемую нить,
И угрызенье бесполезно –
За казнь положено казнить…
 
О, я горел неоднократно –
В раздорах сердца и ума…
Измлада посох и сума
Просились в руки – от разврата
И себялюбия щиты,
Но я бежал трудов их ратных,
Страшась духовной нищеты.

Я верил в то, что обеднею
Без жизни жаркой кутерьмы
И что глаголом жечь умы,
Сердца людские – только с нею
Сплетясь в одно удастся мне,
И что поэзии сильнее
Блистать – очищенной в огне.

Ума добиться ли блистанья,
Стремясь к ученью взаперти?
В богатстве книг тебе найти
Чужих пожаров описанье.
Но скуден собственный твой клад,
Когда живого полыханья
Бежит затворнический хлад.

А я горел, богат рекою
Вина, друзей, и дам, и шлюх,
И морем гневных оплеух
(Подчас не мысленных – рукою
Дарёных оберегом в путь),
И океаном непокоя,
Не утомляющим ничуть.

Покой и воля – злым уделом
Мужей истлевших иль седых
Тогда казались мне. Из них
Лишь волю жаждали – и тело,
И ум, и сердце… Волен, юн
И счастлив был я – нравом смелым
И лиры дерзостию струн!

О вольнодумие златое,
Богатство младости любой!
Какой птенец не рвётся в бой –
Завоевать простор, бедою
Не озадачивая ум?
Взлететь – желание простое
Растит в себе и вольнодум.

И неспроста! Взлетишь – замечен:
Двором, издателем, толпой...
И кредитор уж не скупой,
И цензор делом обеспечен,
И, благодетельствуя, слух
Летает по свету, и нечем
Вязать его свободный дух…

Ничто в сей жизни не случайно:
Фемида слухам ли вняла
Иль постелилась суща мгла
Авроры светлыми очами –
Разумно всё. «Живи!» иль «Сгинь!» –
Всё Бог велит, коль отмечаем,
Что древних не было богинь.

Веленьем Божьим был я сослан
Служить отечеству вдали
От той волнующей земли,
Где аскетические сосны
И величавые дубы
Не затеряться в тропах косных
Молили путь моей судьбы.

Не затерялся он. На юге
Всё возбуждало интерес:
И саблей машущий черкес,
И песня-плач его подруги,
И вкус молдавского вина,
И ветер в парусе упругом,
И черноморская волна…

Всё занимательно и ново:
Чужой земли иной уклад,
Чужого неба аромат,
Чужих корней и дум основы…
Бесценна пища для ума
И поэтического слова!
А дома – плакали: «Тюрьма!»

Приятны были сожаленья
Друзей и некоторых дам,
У коих отнят был «Адам»
С его проклятым вожделеньем.
(Вполне естественно проклясть       
Невозвратимые явленья –
И здравомыслие, и страсть…)               

Приятно было и сознанье
Моей опасности для тех,
Кто признавал: поэта смех
Над властью – стоящий изгнанья!
Не тот ли признан и теперь,
Кто предназначен для закланья –
Как огрызающийся зверь?

И я искал подобной славы,
Ещё во младости поняв:
Ни снисхожденье знатных пав
И ни успех у кур безглавых,
Разумно мыслящих на вид,
Не есть для памятника сплавы,
Кой мне воздвигнуть предстоит.

Да, к честолюбию презреньем
Не наделил меня Господь.
Хвала ему! И ум, и плоть
Готовя лишь для удобренья
Могильных трав, какой пиит
Убьёт забывчивое время
И бремя тленности презрит?

Знакомы были мне пииты,
Монахинь девственных скромней.
Хвалу воздал им Гименей
За дар трудиться плодовито!
А на Парнасе их плоды,
Иного рода, – позабыты.
И помнишь ты – мои труды!

Господь заботлив – за работу
Вознаграждает всякий раз.
Но, коль ты в лености увяз
И не содвинешь ни на йоту
Свой ложно скромный афедрон,
Не жди от Господа заботы –
Ленив окажется и он.

Однако знал я и нескромных
Любимцев Неба – мне под стать,
Не устававших хлопотать
(И пред толпой, и пред короной),
Чтоб стих, подчас и неумел,
Не постной трапезой – скоромным
И людным пиром загудел.

А я – завидовал. И зависть
Гремела пушечной пальбой:
«Ужель, Создатель, ты слепой?
Где свежесть? Лёгкость? – Показались!
Где мыслей тонкие штрихи?
Тут испражненья звуков запись,
А не божественны стихи!»

Ты удивлён? Какая жалость.
А мне Сальери естество
Понятно было. Оттого –
Легко «Трагедия» рождалась.
Но живо моцартовский пыл,
Его беспечность, смех и шалость
Со мною всяк отождествил!

И лишь питомец просвещенья
Узрел единую медаль...
Сальери – вот моя печаль
И грех, всё ждущий отпущенья…
Хоть чёрной зависти предмет
Отнюдь не гений был – уменье
Блистать, пленяя высший свет.

Грешил и будучи в изгнанье…
Но там я много размышлял
О том, что всяк не-идеал
На совершенство с содроганьем
Глядит и жаждет днём с огнём
Его не видеть очертанья,
Поскольку грех свой видит в нём.

Что мир вокруг? – Лишь отраженье
Твоей изменчивой души.
Преобразить её спеши,
Коль мира ждёшь преображенья.
Вглядишься в мир – отыщешь зло,
В душе просящее сожженья,
Чтоб всюду сделалось светло…


4
О, исповедоваться – мука,
Страшней, чем женщине – рожать!
Чем больше стыд, тем больше звуков
Уста стремятся удержать.
И мне во звуки – ни в печальны,
Ни в беспечальны – не вдохнуть
Души исходное звучанье
И целомудренную суть.
В беде узришь ты помышленье,
В ошибке – хитрость подлеца,
А в запоздалости моленья –
Хуленье нашего Творца.
Грехи привидятся тяжеле,
Чем те, которые свершил.
И сим терзаем я: ужели
Постигнешь исповедь души?

Но… не постигнешь – бог с тобой.
Страшиться нечего мне боле:
Ни узкой горною тропой
И ни широким сельским полем
Ты не пойдёшь за мною вслед –
Принесть свинцовую расплату
За то, что видел много лет
Меня ни в чём не виноватым.
И потому – не замолчу,
Сие продолжу откровенье.
Но коль подобна палачу
Души открытость – во мгновенье
Оставь её досадный гнёт,
Себя иллюзией балуя!
Шагнувший в бездну – не вернёт
Её загадочность былую…


5
Итак – изгнанье. На чужбине
Ничем я не был обделён.
Там песни пели мне и клён,
И дуб, и тополь, и рябина…
Там, Музе сделавшись родней,
Не клял я горькую судьбину,
Но признавал Фортуну в ней. 

Когда бы сосланный Овидий
Приял судьбу, подобно мне,
В причерноморской стороне
Благословение увидев,
Тогда не умер бы пожар
В его глаголах. А в обиде –
Не выживает божий дар.
   
А мне в изгнанье самовольном
Дары являлись красоты;
И вольнодумные листы,
Свечой одобрены настольной,
Ласкали душу мне да глаз;
И бренна плоть была довольна
Иными ласками не раз…

Когда ж, отринут и чужбиной
За пару вольностей моих
(Поздней поведаю о них),
Я жил изгнанником в глубинном
Селе, где прежде жил мой дед,
Тогда познал: родным, любимым
Красотам – нет замены! Нет!

О, что сравнилось бы с явленьем
Той гениальной красоты,
От коей вспыхнул бы и ты
В огне любовном! К сожаленью,
Был мимолётностью – ожог.
Но это чудное мгновенье
Осталось в памяти свежо:

Она вошла неторопливо,
Подолом ситцевым шурша;
И ножка, страсть как хороша,
Мелькнув, сокрылась горделиво,
Дразня и тайною маня
Мой жадный взор, мой ум пытливый
И остальную часть меня.

И думал я, пленённый Анной:
«Онегин, всё-таки, глупец.
Не для страданий шлёт Творец
Мужчину даме. Негуманно
Томить её! Когда бы я
Онегин был, моя Татьяна
Не знала б долгого нытья…»

Шутил! Татьяною такою
Всерьёз мечтал я обладать –
Чтоб красоту и ум и стать
Воспеть не лживою строкою,
А непритворною душой!
Но обнаруживал с тоскою,
Что шанс имел я небольшой.

Найти ль кого-то идеальным?
Бывает в сказке идеал,
Кой добрый сказочник создал.
А существующий реально –
Один лишь способ обрести:
От идеала моментально
Подальше ноги унести.

Но я, мечтатель неуёмный,
Не мог бежать от красоты –
Покамест золота пласты
Искал в глубинах потаённых.
Да всякий раз она сама
Мне открывала упоённо:
Нет драгоценного ума!

Тогда, сомненьям не послушен,
Искать иную красоту
Бежал я… Но – бросал и ту.
Анюты, Леночки, Варюши…
Я красоте немых дубов
Отдал скорее бы и душу,
И жизнь, и слёзы, и любовь.

Жестокость – грех. Но подскажи мне:
Грешно ли глупость презирать?
Жена, любовница иль мать –
Когда из тысячи ужимок
Не выжать мысли ни одной,
Как оставаться одержимым
Почтеньем – даже за спиной?

А впрочем – глупость удружает
Всем обладателям ума.
Пока невежественна тьма
Светлейший разум окружает –
Он виден всем издалека:
Звездою светит!.. уважая
Незаменимость дурака.


6
Прости, отвлёкся я немного
От несравненных тех красот,
О коих помнит даже тот,
Кто с детства к отчему порогу
Спиной повёрнут, как чужой…
Красоты те и здесь, у Бога,
Я помню трепетной душой.

Но повторяться я не стану:
Черты дубрав и злачных нив
Найдёшь в стихах, коль неленив.
О наслаждении местами
Родными – строки не пусты:
Касался искренне устами
Чела мудрейшей красоты.

Но в чём, ты спросишь, мудрость оной?
Во всепрощении она.
Войной ли вдруг обожжена,
Как светлый ум Наполеона,
Осквернена ли, как Христа
Не в кузне кованна корона, –
Не помнит злого красота.

Нет, красоте по-человечьи
Переменяться не дано.
Она – небесное зерно:
Дроби, стреляй в него картечью –   
Мукой не стать ему вовек,
Хоть то зерно – всё изувечить
Ничтожный жаждет человек…

Ах да! Ничтожность! Вот о чём я
В деревне предков размышлял…
Когда по нивам я гулял
Среди колосьев золочёных,
Обозревал я труд крестьян,
На ту ничтожность обречённых,
От коей злат чужой карман.

Душа болела: вот – уродство
Среди божественных красот!
Красив ли крест, кой раб несёт,
Коль душегубству оный родствен?
И кем придуман сей уклад:
Повиновение – господству
Рабов, чьи души не болят?

Рабы Господни – все мы сроду,
Да род не всяк равновелик.
И пашет во поле мужик,
Давая барину свободу
Кряхтеть – напихивая рот
Иль наслаждаясь той природой,
Которой жаловал Эрот.

А что же я? – Такой же барин!
И в ссылке, бедный, и в долгах,
Но всё ж – хожу я в сапогах,
А не в лаптях, и не упарен
Яремом тяжким, пустозвон!
Легко всплакнуть со словом в паре,
Но с глаз долой – из сердца вон.

А воля – что ж, она бесспорно
Нужна для множества вещей:
Погнать и цензорство взашей,
И критиканов лепет вздорный,
И всё, мешающее мне
Скрыпеть пером в седле просторном
На поэтическом коне…

Опять мои противоречья?
Да-да, любезный, я таков.
Но грех ли в сытости волков
И сохраненье душ овечьих?..

Жаль, не подумали друзья
О том, что лире под картечью
Никак свободной быть нельзя!

Был сон… Под хвойною хламидой
Стою, грустящий Кипарис…
Грустит со мною хладный бриз,
Мою давнишнюю обиду
За друга павшего поняв…
И вдруг – живой и здравый с виду,
Идёт олень мой – пятиглав!

Объятий радостных желаю,
Но вижу: головы – горят,
А догорев – ложатся в ряд
Горстями пепла… И, пылая
Негодованием, кричу:
«Почто дала, судьбина злая,
Ты пламя в руки палачу?!»

…То был декабрь, и на Сенатской
Горела кровь друзей моих.
Остыли пятеро из них,
Запечатлев мученьем адским
Непрочность деспота петель…
Но не схватила каждый лацкан
Руси – мятежная метель.

Не тот ли терпит пораженье,
Чей дух к победе не готов
И чьих воинствующих слов
Неубедительно сложенье?
Предвидел я гнетущий труд:
Звезды пленительной сожженье
Во глубине сибирских руд.

Для многих воинов – средь персов
Иль турок свет её погас.
Изгнал из многих и Кавказ
Огонь беснующихся бесов.
Кто ко свинцу воззвал: «Убей!»,
А кто утих под тяжким весом
Неразрываемых цепей.
 
А Кюхля – вот уж огорошил! –
Не скрыв декабрьского следа,
Вкусил острогов холода –
Возмездье выстрелов оплошных.
О жертва бьющей в лоб игры!
И кюхельбекерно, и тошно,
И больно мне до сей поры…

Но, как ни жгучи были раны
В душе, болевшей за друзей,
Воспоминал я Колизей,
Сооружён Веспасианом
В местах Нероновых, дабы
Забыли прежнего тирана
Неизменённые рабы.

Пребудут рабство и мытарство,
Поскольку всякий государь,
Над всем бездушный господарь,
Себя лишь видит государством.
Сие назвать Отчизной – грех:
Не Отче наш владеет царством,
Где нет заботы обо всех.

Когда б сам Бог явил участье
К России в рабских кандалах,
Главы моей бунтарской прах
Тогда не счёл бы я злосчастьем.
Но знал я, что конец таков:
Сметёт обломки самовластья
Не Бог, а множество царьков.

Где правит множество, там споры,
Бесчестье, хаос и война –
За то, чтоб каждому казна
Была надёжною опорой.
А каждый – вовсе не народ.
Но так красивы разговоры
О том, что равенство грядёт!

И потому – воздал я Богу
Хвалу за тихий мой приют,
Где сердцем слышал, как ревут
Шторма у царского порога,
И словом ярость их воспел.
Своя у каждого дорога
И свой назначенный удел.

Но я грешил – пером, бессильным
Перед ветрами перемен.
Стихов глаголы и письмен –
Пусть не открыто, но просили:
«Восстань, восстань! Падёт сатрап!»
Он пал. Теперь в иной России
Живёшь ты, неизменный раб.

Хоть не безмолвствуешь в презренье
К свободе призрачной и ложь
В любых обличьях узнаёшь –
Глаза отведший, к усмиренью
Ты сам стремишься, а потом
Всё воздаёшь благодаренья
За жизнь свою – отмершим ртом.

А я, тщеславием ведомый,
Дожил до века твоего –
Поэт, «не знавший ничего
Ценнее воли»… О Мадонна,
Не проповедовал ли Сын
Господню волю – и бездомным,
И оглодавшим, и босым?

Боготворить умом свободным
Мирской закон мне Бог велел,
Дабы глагол остался цел
И сам не стал я неугодным.
Святая правда: нет оков
Умам в острогах, но бесплодна
Свобода мысли дураков.

Тебе же – истины дороже
Слова, уложенны в тома.
Раздел того, что от ума
И что от сердца, – невозможен…
Возможен! Как свинец – в живот.
Поверь мне: не одно и то же –
Чем жив поэт и как живёт.


7
Пора, пора невежественны узы
Привычного сужденья разомкнуть!
Легко поведаю я суть
Благоволенья юной Музы.
(Со старой – дела не имел,
Иначе был бы не у дел.)

Скажи: ты был ли страстию охвачен
Хоть раз, но так, что голову терял?
Коль был, припомни: уверял
Себя ли в том, что всё иначе
И ты пока в уме своём?
Коль так, друг друга мы поймём.

Представь теперь: является мне Муза,
Стократ прелестней женщины любой,
И манит, манит за собой…
Бегу, как сущий зверь в рейтузах,
Я за добычею своей,
Чтоб вдохновиться поскорей.

Как пышны обжигающие груди!
Как сочны раскалённые уста!
Под сенью древа иль куста,
Иль на столе, в бумажной груде,
Ласкаю Музу час иль два,
В пылу безумном жив едва.

Она же, встречным пылом отвечая,
Глаголы всё нашёптывает мне.
И я – вслепую! – белизне
Листов доверчивых вручаю
Совокупленья жаркий пик –
Стихотворенья черновик.

«Ах, страсть как хорошо с тобою, милый! –
Мне Муза, отдышавшись, говорит. –
Однако время, мой пиит,
Смирить безумие гориллы 
И человечье всколыхнуть,
Сиречь мозгами шевельнуть!»

И – улетает чудное созданье,
Пред тем поцеловав меня в чело.
Не остаётся ничего
От сумасшедшего свиданья,
Помимо строк из-под пера,
О коих думать мне пора.

На них взираю в хладном размышленье:
«О чём сии глаголы? Не пойму.
Понятно вышнему уму
Их гениальное сплетенье,
А мне понять ли до конца
Произведение Творца?»

Но, перечтя души библиотеку,
Хранящую все таинства Небес,
Вдруг понимаю: тёмный лес
Не так уж тёмен человеку,
Когда он истинный пиит,
Для вышней истины открыт.

Взираю вновь на строки, просветлённый,
И сам дивлюсь: «Какая красота!
И как душа моя чиста
В глаголах, жизнью наделённых,
Простых, естественных, как вдох…
Не сукин сын ты, Пушкин, – бог!»

Однако, чтоб к читателю успешно
Восторгов сих протягивалась нить,
Глагол неточный заменить
Я тороплюсь… С умом, конечно.
И тут же знаю – изречёт
Читатель мой: «Божествен, чёрт!»

Ну, что? Теперь имеешь представленье,
Как создавались вечные стихи?
Не средоточья чепухи,
Но сущи гения творенья!
А гений – Божий крик души
Да разум, правящий в тиши…

Представь иное: Муза – на больничном
(Как в нынешние молвят времена).
Тогда – поэзия дурна,
Иль так умна, до неприличья,
Что лист безжизненный я рву
И Музу страстную зову:

«Приди, приди, желанная харита!
Ведь прав мой тёзка: горе – от ума.
Кому нужны стихов тома,
В которых нет души пиита?
Хоть и блестящим назовут
Его рассудка скучный труд…»

Случалось и такое, что о встрече
Неделями я Музу умолял,
А в ожидании – иль вял,
Иль буен, жил в противоречье
С высокой нравственностью строк.
И лучше выдумать не мог!

Мы с Музой искушённость уважали –
Как верную основу ремесла.
И всё, что жизнь преподнесла,
Внесли в поэзии скрижали.
А так – псалом бы за псалмом
До смерти пели бы вдвоём!

А впрочем, не до смерти. Ей бы скоро
Наскучила возвышенность моя.
Она умчалась бы в края,
Где всё – свободно от позора:
Цинизм во всей его красе
И страсть без палки в колесе.

Но я, потомок негров безобразный,
Распутник, забияка и нахал, –
Для скуки повод не давал.
И убеждался с каждым разом:
Легко пороков тяжкий груз
Освобождает от рейтуз!

Как видишь, не познать мне исправленья.
Всё тот же я: и циник, и шутник...
Никто не может быть велик
Во всех делах и помышленьях.
И не найдётся божество,
Чьё безупречно естество.

Читателю, конечно же, полезней
В нечисты не заглядывать портки
И в целомудрии строки
Не видеть скрытые болезни.
Да поздно: всяк уже читал
О том, что я – не идеал.

И странно мне: поэту всё на свете
Простительно, коль он теперь кумир;
Во всём повинен грешный мир,
А не изъян в самом поэте…
И всё ж: порочность и поэт –
Прости… блистательный дуэт!

Но суть не в том сего повествованья.
Она – в противоречиях опять:
Умел я быстро забывать
О Вседержителя шептанье
Устами Музы молодой,
Гордясь божественным собой.

К хвале и клевете неравнодушен,
Увы, не раз оспаривал глупца,
И жаждал звёздного венца
С тавровым знаком «Ай-да-Пушкин»,
И благодарен был тому,
Кто дар приписывал – уму.

Скажи: ты Богу молишься ли ныне,
За гений мой его благодаря?
И смертоносность января
Ты зришь ли карой за гордыню?
А я – давно уже прозрел:
Не мы творим земной удел… 

 
8
…Но человеку выбирать,
Будь государь он или смерд:
Жить – не учитывая смерть,
Иль весь свой век – лишь умирать. 
Я выбрал: жить. Пускай конём
Иль «белокурой головой»
Погублен буду я – живой
Пусть будет бег за смертным днём!
Но как бежать, когда в цепях
Лежишь уставшим и больным?
И только дума-пилигрим
Срывает цепи второпях,
И не бежит – летит во град,
Где Николай взошёл на трон:
«О, пусть мне жизнь дарует он,
Коль в нём не жив покойный брат!»
Но дума – сделалась письмом
(Спасибо другу за совет!):
«Прошу простить… Даю обет
Служить и сердцем, и умом…»
Служить? царю?.. Хоть сатане!
Но знал как опытный игрок:
Кто слово лживое изрёк –
Не вечно будет на коне.
«Не этот конь ли, белогрив,
Меня копытами забьёт,
Когда игру мою поймёт?» –
Гадал я, голову склонив…


9
О царь! О Чудов монастырь!..
Мой ум, надёжный поводырь,
Был несказанно благодарен
Себе – за встречу с государем.
Не замутнён теперь мой взгляд:
Был поводырь подслеповат.

Нет, не прошение в письме,
Где я с царём играть посмел,
Но не игрушечно восстанье
Мне обеспечило свиданье
С вопросом, ищущим ответ:
Причастен был я или нет.

Не знал монарх: давно я стал
Как осторожный Ювенал –
Бежал открытого геройства
И власть имущих беспокойства,
Горазд высмеивать порок
Не преступая чрез порог.

А он – заглядывал в глаза
И ждал: язык, мол, егоза –
Не усидит, уму послушен,
Да изольёт поэта душу.
Излил язык, открыв секрет:
«Причастен к творчеству поэт!

Не поклоняюсь я войне –
Кровопролитье чуждо мне.
И к осквернению престола
Мои не призваны глаголы.
Тем паче, если на престол
Сам Бог наследника возвёл.

Не ошибается Творец,
Но ошибается певец,
В крови топящий назначенье –
Воспеть души своей влеченье
К любви, добру и красоте,
И к первозданной чистоте!»

«Лукавишь, Пушкин, – молвил царь. –
В душе – ты истинный бунтарь.
Но прикрываешься глаголом,
Не столь стесняясь правды голой,
Сколь эту правду не любя,
Насколько понял я тебя.

Теперь скажи: готов ли ты,
Певец любви и красоты,
Когда иль друг твой, иль знакомый
Замыслит действо незаконно,
Немедля мне о том пропеть
И быть России верным впредь?»

Не ожидал я от царя…
Смущённый, вспыхнул, как заря.
Но как же был я изворотлив!
А декабристов чуть не проклял
За пропасть, в кою мог упасть,
Когда б не к дерзким играм страсть.

«О государь мой, – молвил я, –
Отвечу, правды не тая,
Хотя сия нелестна правда…
Служить России мне отрадно.
Клянусь быть верным вам и ей.
Но быть предателем друзей…

Нет-нет, конечно, государь,
Принесть готов я на алтарь
Все грешны головы злодеев,
Когда, недоброе затеяв,
Они угрозой станут вам
Иль вашим преданным друзьям!

Но как угрозу разглядеть
(Чтоб тотчас вам о ней пропеть)
В невинных шутках и проказах?
Нетрудно видеть зорким глазом,
Где зло, а где лишь болтовня,
Как дым миражный – без огня.

К тому ж – знакомые, друзья
И все, с кем знался, знаюсь я
(И декабристы тоже, видно),
До сей поры, как ни обидно,
Меня считают болтуном.
Но нет моей заслуги в том –

Перо лишь склонно к болтовне! –
О том, что видится во сне,
Что явь подённо преподносит…
И ни унять его, ни бросить –
Оно бежит, а я за ним,
Его болтливостью храним.

Сия, по счастию, в цене
И не вредит, как прежде, мне.
Но остальным – перо поэта
Опасно выдачей секретов.
И потому, сомненья нет,
Никто не вверит мне секрет.

И слава Господу за то!..
Но, может, память – решето:
Как воду – гнусную интригу
Она растеривает мигом
И оставляет для пера
Глаголы, полные добра.

Да-да! Похоже, так и есть.
Мой государь, ни стыд, ни честь
Не в состоянии восполнить
Пробелы в памяти. Мне вспомнить
И свой глагол-то не всегда,
Едва утёкший, как вода.

О, сколько их уж утекло!
А плыть за ними – тяжело.
Куда, куда вы удалились?
Ужель к брегам чужим прибились
И позабыли те брега,
Где ждёт вас добрый ваш слуга?..»

«Довольно! – царь меня прервал. –
Речей не надобен мне шквал.
И не играй со мною в прятки.
Я не глупец. Ответствуй кратко:
Готов ли зло пресечь, когда
Оно – стоячая вода?»

Воскликнул я: «О да, готов!
Я влить готов сто тысяч слов
В безумца, лишь бы образумить…»
Но вдруг увидел: царь – Везувий,
Готов извергнуться в сей миг!
И тотчас духом я поник. 

А царь – вулкан зажал в кулак
И молвил: «Жаль, что ты никак
Не позволяешь мне напиться
Души исконною водицей.
Но кровь твоя – мне по плечу,
Коль этой крови захочу.

Однако знай: я не жесток.
А всё, что ты в ответ изрёк,
Я принимаю с уваженьем.
Забудь о низком предложенье
Подслушать, выследить, донесть…
На то иные службы есть.

И не сердись, коль доброта –
Твоя врождённая черта.
А я – рождён быть государем.
Порой приходится ударить,
Чтоб убедиться: верен друг
И не сломает бьющих рук.

Ну, что ж, тебя благодарю
За верноподданность царю.
Теперь спрошу тебя, любезный,
О чём-то важном и полезном:
Чем недоволен мой народ?
И от меня – чего он ждёт?»


10
И царь, почти не величав,
С великодушием (в лице)
Моим рассудочным речам
Внимал, имея свой прицел:
Обезоружен всякий враг,
Обласкан дружеской рукой.
И знал он: Пушкин не дурак,
Чтоб брезгать ласкою такой.
Но также знал: разоружить –
Не значит душу возыметь
Того, кто призван пережить
И трон, и временность, и смерть.
О царский жест: «Свободен ты!»
До слёз я тронут был тогда…
Но тем, что дно моей мечты
Сокрыла слов моих вода!
А я мечтал: «Скорей бы вон
Из тёмной крепости-Руси!
Здесь только Пётр и был умён,
Умы Европы пригласив,
Чтоб с русской глупостью скрестить
Да ждать времён, когда она
Сойдёт на нет иль сможет быть
Не так заметна и страшна…»    
Мечты, мечты… Не сладость – явь:
Мне вон – нельзя, служить – невмочь,
И, как с властями ни лукавь, –
Всё озираться, день и ночь.

О вечный страх мой: не дай бог
Кому-нибудь – своим, чужим –
Приметить штрих сердечной лжи
И заподозрить в нём подвох!
Как ни старайся, не поймут:
Нет злого умысла в игре,
А есть – забота о пере!
Сравняться ль слову «лизоблюд»
С глаголом, писанным для тех,
Кто позже возблагодарит
Судьбу за то, что раб-пиит
Перо избавил от помех?
И к чёрту гордость! Что она
В сравненье с целью преуспеть,
Пока не вычеркнула смерть
Желанье жизни и струна
Безумной лиры в такт звучит
Разумным чувствиям… К тому ж
Какой себе откажет муж
В стремленье сердце изучить?
Хотел понять: всей глубиной
Полюбит сердце ли того,
Чьё так прозрачно естество,
Что виден кукиш за спиной?
Нет! Никогда! И я любил
Лишь блеск ума-поводыря –
За то, что хитрого царя
Блестяще за нос он водил.

О, если б знал монарх слепой,
Каким презреньем я горел
К нему, к Руси с её судьбой –
Лелеять царский беспредел!
(Сказать бы должно «произвол»,
Но иногда мне по душе
Глаголы, кои произвёл
Твой век, уставший от клише.)
Не говори: «Ты лгал себе».
Сие – неправда. Лгал – иным.
Как врач участвует в судьбе
Своих больных, бездушен к ним,
Чтоб излеченьем обнажить
Талант могущественный свой, –
Так я, поэт, решил прожить
Леча России дух больной.
Предвидел также: не понять
Потомкам честности моей.
«Не патриот? – Забыть! Изгнать!
Из душ, из книг, из галерей!
Не верит в Бога? Чёртов раб? –
Предать анафеме навек!..»
И так случилось бы, когда б
Я не был умный человек.
Однако стыдно мне сейчас
За то, что верил не вполне:
Не отведу от Бога глаз,
Когда глаза закроют мне...


11
О, пощади меня, язык неугомонный!
В сей миг замри!
Нужна ли правда, если правда – незаконна? 
А бунтари
Всегда наказаны в итоге – кто темницей,
А кто петлёй…
Страшусь расправы я, хоть нечего страшиться:
Я над землёй.
Но я нашёптываю жаждущим пиитам
Издалека –
Глаголы мудрые, чтоб истиной омыта
Была строка!
Теперь поверят ли тому, кто был нечестен,
Во всём игрок?
Не отмахнутся ли с презрительным «Исчезни,
Ты лжепророк!»?
А те глаголы, кои Муза мне дарила,
Пока был жив,
Теперь останутся ли гения мерилом? 
Ведь гений – лжив!
Признать не всякому: грешно противоречье,
Но есть – у всех,
А дарование судить по-человечьи –
Страшнее грех.
И потому – теперь не всяк пиит услышит
Мой чистый глас.
А я надеялся: нашёптыванье свыше –
Раскрытье глаз.
Страшусь – расправятся с поэзией великой!
Она проста.
А та, что ныне, – многогранна, многолика…
И так пуста!
Но все когда-нибудь привыкнут к пустозвонной
Её красе,
А к Богом даденной – не будут благосклонны.
Страшусь – что все.
И будет слог, холодным разумом творимый,
Заумен, сух, –
Мерилом гения… Поспорит с оспоримым
И глаз, и слух!
Но посмеются лишь: «Тебе судить ли строго,
Великий лжец?»
И замолчу я. А поэзии от Бога
Придёт конец…
О, пощади меня, язык! Вернись обратно – 
К законной лжи!

А ты, услышавший, увидевший всю правду, –
Не расскажи…


12
А впрочем, нет – рассказывай, кричи!
Мне не страшны земные палачи,
И дела нет до ваших взлётов и падений.
Я неизменно противоречив,
Но верю: Пушкин – вне суждений, осуждений
И вздора всякого, ложащегося тенью…

Не так порок мой страшен, как страшна
В твоём глазу невидимость бревна.
Все вкруг тебя – и лицемерны, и лукавы,
И так дерзки, что видится война
Одной единственною мерой для расправы
С соломой спрятанным намереньем кровавым.

О, повоюй! Но лучше бы – с бревном.
А мне, в моём в приюте неземном,
Чужды намеренья, победы, пораженья:
Своё бревно одним январским днём
Изъял из глаза я да сжёг без сожаленья.
Но жаль, что смерть лишь гарантирует сожженье…


13
И ты, и ты взойдёшь однажды
На тот незримый пьедестал,
Отколь увидится, как мал
И жалок разум был, как жаждал
Напрасно солнца средь теней
И как пустое мнилось важным
В делах давно минувших дней.

А мне нередко удавалось
Ещё при жизни достигать
Вершин прозрения. Но лгать
Теперь не стану я – лишь малость
Из той премудрости Небес
Неоспоримою казалась
Душе, где жил и мудрый бес.

Пока не сомкнуты ни вежды,
Ни руки в хладе гробовом,
Пока страстями ты ведом –
Противоречья неизбежны,
Как неизбежен скучный путь
Для душ, утративших надежду
Господне с дьявольским сомкнуть.

«Мне скучно, бес!» – Не Фауст молвил,
Но я, кто жил меж двух огней,
Горя желаньем: поскорей,
Лишь Богом душу преисполнив,
Изгнать лукавого навек.
Но не решался, ибо помнил:
Без беса – скучен человек!

Что слово – то нравоученье,
Что мысль – то тихая мольба…
А жизнь, пускай подчас груба,
Но так щедра на развлеченья
И молодой любовный хмель, –
Проходит мимо, как свеченье
Звезды, не найденной досель.

Однако бес, проникший в душу, –
Не сам ли Бог с иным лицом,
Грозящий адовым концом,
Коль будешь ты во всём послушен?
И ты – боишься. Но овцу
И волчий клык, и хлыст пастуший
Всё к одному ведут концу…


14
Я не боялся чертовщины,
В душе гнездившейся с тех пор,
Как видел сон… Стою меж гор,
Смеясь без видимой причины
И слёзы счастия лия,
Но вижу вдруг: с одной вершины
Любовь спускается моя.

Идёт ко мне – в обличье девы,
Надменней коей не сыскать:
О эта царственная стать!
О этот взор, исполнен гнева!
О эти сжатые уста,
Из коих нежные напевы
Не слышат горные места!

А я, вглядевшийся в девицу,
Замёрзший вдруг до немоты,
Дрожу и мыслю: «Кто же ты?
Ты не горянка – снег искрится
Во взоре северном твоём!
Иль, может, ведьма ты, и лица
Переменяешь волшебством?»

Она – ответствует: «Я всюду
В различных обликах живу.
Тебе же – в снах и наяву,
Где б ни был ты, – являть я буду
Лицо, явлённое теперь.
И счастлив будешь ты, покуда
Не стану я жестокий зверь».

И – растворяется девица,
А горы – тают вкруг меня.
Я вижу дикого коня
Во снежном поле. Он стремится
Меня копытами забить.
А я – лишь мыслю: «Это снится.
Проснуться нужно! и забыть!»

Но не могу. Лежу в снегу я,
Напуган до смерти. И вдруг –
Иной я чувствую испуг:
То ржёт он, конь, то, негодуя,
Рычит, как взятый сатаной,
То, победительно ликуя, 
Собакой лает надо мной!

«Вот чертовщина! – мыслю снова. –
Моя любовь – собака-конь?
Никто не видел испокон
Веков – знамения такого…
Но вздор! Проснись! И он уйдёт,
Воображения больного
Во сне преследующий плод!..»

В ту пору был я несмышлёный,
Но знал: пророческие сны
Приходят к тем, кому ясны
Значенья образов явлённых.
И было ясно мне: приду
К вершине горечи, влюблённый
В исчадье ада на беду.

Дано мне было, как не многим, –
Душой ли, разумом иным,
Не человечьим, не земным,
Но знать, какие мне тревоги
Уготовали Небеса
И на неведомой дороге
Какие ждали чудеса.

А многим – дерзкие подвохи
В подобных знаниях видны:
Они, мол, шутки сатаны,
А с сатаною шутки плохи –
Ещё заставит нас, овец,
Мозгов оставшиеся крохи
Собрать да мыслить, наконец!

Я мыслил так: «Любовь – не пряность
Иль слишком горькое питьё,
И отказаться от неё
Сумею вряд ли я, упрямясь
И только горе видя в ней…»
А сновиденье, повторяясь,
Впивалось в душу всё сильней…


15
И вот – однажды в Киев-граде,
Изгнанник волею Небес,
Я встретил ту, о коей бес
Шептал во снах – не шутки ради,
Но для того, чтоб мог я быть
Душой готовым и к награде,
И к наказанию – любить.

Она, сердец мужских царица,
Взглянула будто сквозь меня…
И был тот взор – язык огня!
Он кровь поджёг мою и скрыться
Поторопился. Но успел 
Узреть я: в огненной девице
Искрился снег, чертовски бел!

Сплелись все звуки воедино
Вкруг изумлённого меня.
Сквозь гул – то ржание коня,
То храп, то рык не лошадиный,
То лай собаки, то рояль,
То имя нежное «Лолина»
Я слышал, дремлющий едва ль.

«Ужель она?» – в висках стучало.
«Не сумлевайся! – молвил бес,
Толкая в бок меня. – Балбес!
Почто стоишь, как одичалый?
Ступай, послушай, как поёт
Твой конь-собака! Для начала.
А там уж, знаешь, как пойдёт».

«Не смей! Не смей! – почти заплакав,
Воскликнул я. – Как можешь ты
Её не видеть красоты?
То в снах являлся конь-собака!
Иль, может быть, собака-конь…
Не всё ль равно, что было знаком?
Она – божественный огонь!»

«Ага, божественна сестрица.
Благодарю-с, – хихикнул он,
Отвесив наскоро поклон. –
Ступай же, слушай дьяволицу!
Не лай, не ржание сей глас,
Но звук, в который не влюбиться
Никой не сможет ловелас».
 
«Поди ты к чёрту! Прочь из залы!»
«Куда-куда?.. Ай, не смеши! –
Расхохотался от души
Несносный бес. – Чудной ты малый,
Ей-богу… Но – теперь уйду.
Пускай сестрица правит балом
В твоём назначенном аду!»

И он, в души моей закланье
Не сомневавшийся, исчез.
Но, чёрт возьми, был честен бес:
Любил я женское вниманье!
О да, я вечно был влюблён –
То в доброты очарованье,
То в безразличья эталон.

Душа всегда влюбиться рада,
Чтоб ощутить себя живой,
Хоть упреждённа головой,
Что ничего, помимо хлада,
На завоюет и едва ль
Не обратится сущим адом
Неутолимая печаль.

Итак, душе своей не смея
Противодействовать умом,
Бежал я в пекло прямиком –
Услышать голос Пасифеи,
Очаровавшийся Гипнос!
Она запела – вместе с нею
Запел и пламень, и мороз;

И всё, что божьего в ней было,
И всё, что дал ей сатана,
В ней заблистало… Но она
Меня не голосом пленила,
Не блеском адской красоты –
За ликом огненным и стылым
Я видел золота пласты! –

Блестящий ум… Не видеть оный
Мог только истинный дурак.
А бес вернулся вдруг: «Ну, как?
А впрочем, нет, молчи, влюблённый!
Клянусь рогами, глуп и пуст
Любой глагол, определённо,
Когда слетает с пенных уст!»

И я молчал. Сказать вернее –
Я жаждал, жаждал говорить!
Но вся моя младая прыть
Вдруг исчезала – перед нею,
На всех взиравшей свысока.
И, от бессилья сатанея,
Я клял трусливость языка! 

И клял пунцовые ланиты,
И воробьиный сердца бой!
А бес шептал: «Да что с тобой?
Угомонись же, не кляни ты
Явленья, в коих нет греха.
Кровь горяча у всех пиитов,
Пока не сыплется труха».

Я возопил: «Отстань, проклятый!
Всё учишь, только не тому,
Что нужно в сей момент уму!»
«Прости! Прости, коль виноват я.
Что – нужно? Мигом научу.
Но не глаголь витиевато,
А то отстать я захочу».

И молвил я без промедленья:
«Ищу к душе её ключи,
Но всё впустую. Научи,
В каком искать их направленье!»
Вздохнув, изрёк мой бес в ответ:
«Ты не отыщешь, к сожаленью,
Ключи к душе, которой нет».

«Изыди, бес! Ты лжёшь безбожно! –
Глотая слёзы, я вскричал. –
Клянусь началом всех начал,
Сейчас же будет изничтожен
Язык твой гнусный! Прочь же! Кыш!»
А он смеялся: «Невозможно.
Ты сам с собою говоришь».

О да, что может быть комичней? –
Все неразрывно сплетены:
И Бог в обличье сатаны,
И сатана в твоём обличье,
И ты с божественным лицом,
Когда добро своё мужичье
С творенья путаешь венцом…


16
«Ужель и впрямь она бездушна? –
Я сокрушался дни подряд,
Когда покинул Киев-град. –
Иль просто-напросто ей скучно
В толпе влюблённых образин,
Не гласу вышнему послушных,
Но зову собственных низин?»

«Ай, ай, не будь к себе жестоким.
Ты – из приятнейших горилл! –
Мой спутник чёртов говорил. –
Да и желанья – не пороки,
Когда ведут к любви святой
И в поэтические строки
Ложатся вечной красотой».

«О заблужденье! Вдохновенье –
Не всё, не всё, чем жив поэт!
Оно прекрасно, спору нет.
Но есть ли в нём то наслажденье,
За кое жизнь отдать не жаль?
И есть ли в нём освобожденье
Душе, закованной в печаль?

Не верь, когда поэт глаголет
В строке небесной высоты:
Мол, человечьей теплоты
Не ищет он в подлунном доле,
И не бежит за счастьем вслед,
И одиночеством доволен,
Как всякий истинный поэт.

Всё ложь, лукавство! Нет поэта
Без человека. И не та
Любовь поистине свята,
Которой в душах нет ответа!
Сия, в страданиях грешна, –
Пером божественно воспета,
Но Небесам едва ль нужна.

Уж лучше страстью шаловливой
Грешить и счастливо сгорать,
И разум с радостью терять
От наготы грошовой дивы,
А наигравшись ею всласть
И расплатившись торопливо –
Приобретать иную страсть…

Как знать: быть может, и Лолина –
Лишь страсти временной предмет.
Любви же – не было и нет…
Смотри: я меньше вполовину
Пылаю в адовом плену!
Даст бог, я вырвусь и остыну».

А бес мой скалился:
«Ну-ну».


17
Итак – я жил тогда в Одессе,
Ещё изгнанник молодой,
Порой безудержен и весел,
Порой наказан маетой…
Но там – не то что в Кишинёве! –
Я не скучал: хоть и не внове
Ни страсть, ни горечь были мне –
Там было больше их втройне.
Куда ни глянешь – всё соблазны
Плоды запретны надкусить
Да их владельцев побесить,
Ни в коей мере не согласных
С подобной кражей, но при том –
Самих грешащих воровством.

О дерзновенное влеченье!
С ним невозможно совладать,
Когда предвидятся мученья
Да рифм бесчисленная рать.
А сей – в поэзии служенье
Не испытать ни пораженья,
Ни укоризны, ни стыда,
И не забыться никогда.
Нет-нет, тебя не призываю
Вкушать запретные плоды,
Чтоб горько-сладкие труды,
На вечну славу уповая,
Бесплодно мучили листы,
Коль не рождён поэтом ты.

А коль поэт – неразвращённым
Желаю здравствовать: мерзки
Стихи, грехом отягощённы
Во имя почестей мирских.
Легко владеть женой другого,
Дабы твоё блистало слово,
А лишь пером владеть – сложней,
Но здоровее и честней.
Поверь мне, опытному вору:
Едва с землёй простишься ты,
Увидишь ясно, как пусты
О чести были разговоры,
Коль, ею там и тут клянясь,
Ты влёк жену чужую в грязь.

Но не о дамах соблазнённых
Дальнейший будет разговор –
О той, чьим холодом казнён я,
Как ни печально, до сих пор…
Она жила тогда в Одессе!
И выбор был её чудесен:
Де Витт – красавец, и к тому ж –
Богат и щедр, хотя не муж.
Да-да, та самая Лолина…
О ней по-прежнему шептал
Неугомонный мой шайтан
И млел от вызванной лавины
Любви жарчайшей и слепой.
Поговорю о ней с тобой.

Однажды в летний полдень знойный
Она пришла на брег морской.
«Чего ты, пламень беспокойный,
Томимый страстью и тоской,
От сердца хладного желаешь?
На что, безумец, уповаешь?
На то ль, что буду неверна
Тому, кому я отдана?
Мы не обвенчаны, но вскоре,
От пут ошибочных вольны,
Мы будем благословлены
И совершим обряд в соборе,
И будем счастливы. А ты –
Забудешь грешные мечты».

Я воздыхал : «Моя царица!
Мне вас забыть не суждено.
Быть может, мне не раз влюбиться
В красавиц, вам подобных, но
Вас никогда не заменить им:
Всегда мои сердечны нити
Тянуться будут к вам одной.
Вы – повелитель вечный мой. 
Не будет жизни без любви мне
Иль вашей жалости хотя б:
Едва ли выживет тот раб,
Который, в нежности повинен,
Кнутом бездушия избит
И, окровавлен, позабыт.

Чего желаю? – Сам не знаю.
Изгнанник бедный я пока.
Но знаю: вами лишь больная,
Живая пишется строка!
В стихах я вас увековечу
И вам бессмертье обеспечу…»
Она – смеялась: «Ах поэт!
В твоих глаголах счастья нет.
Я не желаю жить грядущим.
В стихах бессмертие – смешно:
Не продлевает жизнь оно
Ни красоты, теперь влекущей,
И ни блестящего ума.
Проста их участь: тлен и тьма.
 
Но что содеял бы, несчастный,
Когда б любовию твоей
Была я тронута и ясно
Сказала: «Ты мне всех милей!»?
Что предложил бы мне? Кольцо ли?
Иль нечто лучшее и боле
Оригинальное? – Диван?
Иль волн бессчётных караван,
Средь коих так легко укрыться
От любопытствующих глаз?
Как поэтично! Хоть сейчас
Морскою сделаюсь царицей!
За мной же! В море!.. Что стоишь?
И что растерянно глядишь?

Ужель не плотские забавы
Тебя волнуют? С коих пор?
Ужели думаешь – лукавый
Не обнаруживаешь взор,
Когда щебечешь о Гомере,
Сократе, Данте и Вольтере,
Когда о Байроне жужжишь,
А в мыслях – с дамою лежишь?
Не говорю, что неприятно
С тобой беседовать. Но мне,
Поверь, достаточно вполне
Де Витта умного: занятно
И говорит он, и молчит,
Когда желанье в нём кричит».

И, не сказав ни слова боле,
Усмешкой лёгкой подарив,
Она ушла… Ей ветер, волен,
Являл свой пламенный порыв,
А волны нежные, свободны
И боле уст моих угодны,
Ей о любви шептали вслед
И не молили дать ответ…
Уже темнело. На брегу я
Сидел с песчинками в руках
И рассыпал уже в строках
Души неволю дорогую,
И ощущал себя песком
В зыбучем счастии мирском…

Но бес прервал уединенье,
Расхохотавшись: «Получил?
И поделом тебе за рвенье
Найти к душе её ключи.
Сказал же: нет у ней души-то!
А коли есть – надёжно скрыта.
Твоя любовь ей нипочём,
Хоть и заметно бьёт ключом.
Да и слова твои – слова лишь.
А где же умна голова?
К чему красивые слова,
Когда понятно, что не свалишь
Коня-собаку да на снег
Простынки чистенькой – для нег?

Ай, грош цена речам помпезным!
К де Витту лучше бы сходил.
Сказал бы: дескать, я, любезный,
Твою девицу полюбил,
И уступить её прошу я
За плату истинно большую –
По крайней мере, для меня…
Нет-нет, полцарства за коня –
Цена смешная, ведь полцарства
Я не имею!.. не смешна
Иная плата – имена!..
Допустим, тех, кто государством
Так недоволен, что вот-вот
Затеет что-нибудь… идёт?»

«Предать? – я вспыхнул. – Что глаголешь?!
Ты не в своём уме, видать!»
«Конечно, нет. В твоём всего лишь.
А в нём, увы, – не благодать:
Высокий слог, мечты… да ножки, –
Кривлялся бес. – Но хоть немножко
Сообрази: он – карьерист,
И в мать пошёл – авантюрист.
Не превосходно ль сочетанье?
Пойдёт на сделку – ты убьёшь
Двух зайцев сразу: заберёшь
Свою девицу да изгнанье
На волю сменишь, наконец,
Коль не окажешься глупец».

«Глупец – не я, но ты, похоже.
Предавший раз – предаст опять.
Пусть вечно лезет он из кожи –
Ему не будут доверять.
И это – воля? Недоверье,
Да ухо верное за дверью,
Да глаз, помноженный на сто,
Да письмена царю на стол…
С подобной волей – жизнь постыла,
Хоть и с возлюбленной. Но вздор –
О сей покупке разговор!
Забыл ты: дама – не кобыла,
Чтоб взять да попросту купить,
Да к наслажденьям принудить».

«Ай, помню, помню! – бес подпрыгнул,
За рогом нервно поскребя. –
Ну, что ж, тогда сплетём интригу,
Вполне достойную тебя.
К де Витту мог бы ты явиться
С повинной: мол, твою девицу
Люблю до чёртиков в глазах
(И честен будешь, так сказав),
Люблю!.. и жажду я прощенья
За сердце, правящее мной,
И обещаю – за спиной
Я не прибегну к ухищреньям,
Умом подсказанным, дабы
Свести с ума твою кобы…

Девицу, то есть…
                Глядь – сторицей
Воздастся искренность. А вдруг?
Не исключаю: разозлится
Её невенчанный супруг,
Измену тут же заподозрив,
Да лгунью – бросит. Чем не козырь
В игре, где честно всё на вид?
А позже, глядь – и подфартит:
Простит девица расставанье
С любимой куклою своей
Да пригласит тебя скорей
На полноценное свиданье.
Что дальше? – Ай, сказать страшусь.
Ещё рогов своих лишусь!»

Рога сломались бы, ей-богу,
Когда б слетело с языка:
Мол, покоришь ты недотрогу
И, опьянён, наверняка
Счастливым будешь – день, неделю,
А то и месяц… Но похмелье
Настанет всё же в должный срок,
И будешь снова недотрог,
Подобных ей, искать прилежно,
И покорять их, и пьянеть,
И отрезвляться, и скорбеть
О том, что чувства неизбежно
Теряют тонкий аромат,
Как забродивший виноград…

Он был бы прав, мой бес разумный,
Когда б не сам предначертал
И неотступную слезу мне,
И недоступный идеал.
Но я, надеждой вдохновлённый,
Как, впрочем, всяк всерьёз влюблённый
(Прости четыре Вэ подряд),
Был не в себе, как говорят.
И я забыл, безумец бедный,
И сон пророческий, и то,
Что бес глаголет чёрт-те что –
Да всё из хитрости зловредной.
Но полно! Мне ль его корить?
На то и бес он, чтоб хитрить.

«Затея – думал я, – простая,
Но хитроумная при том».
«Ещё бы! – мысль мою читая,
Хитрец повиливал хвостом. –
Так отправляйся же к де Витту!
Не петушись, но будь открытым:
Лишь правду чистую гласи,
А кривду – боже упаси!
Не тот рождает подозренье,
Кто раз за разом карту бьёт,
Но тот, кто клясть не устаёт
Очередное невезенье,
А сам при этом – не дрожит
И крупных ставок не бежит».

И вывел я: «Чем чёрт не шутит…
Что потеряю? – Ничего.
Не устыжусь, даст бог, ничуть я
За пламень сердца моего.
Любовь ни чести не подвластна,
Ни угрызениям всечасным,
Ни осуждениям – она
Ни в чём не может быть грешна.
Она свободна от законов,
Порабощающих людей:
Ни государей нет над ней,
Ни патриархов, но исконно
Господь-родитель ей судья.
Да буду им судим и я».

«Оставь ты Господа в покое! –
Взбесился бес. – Всё Бог да Бог!
Ты б лучше верною рукою
Освободил меня от блох!
В моих – артрит. А что копыта
Для сих ничтожных паразитов?!
И чем он думал, твой Господь?
Родитель чёртов, кровь да плоть!
Ничто – любовная чесотка
И равнодушия укус!
Скорее в пекле испекусь
Или скопычусь я от водки,
Чем стану Господа хвалить
И блох копытами ловить!

Молчи. Не смей глаголы тратить
На речи праведны. Уважь.
Любовь – безгрешна? Чёрта с два те!
Умалишённых суща блажь!
Она не менее порочна,
Чем блохи, жадные до сочных
Местечек вроде живота,
Где кровь хоть та же, да не та!
Ты сколько раз уже влюблялся,
В пылу склоняющийся ниц
Перед красотами девиц?
Чего ж, влюблённый, добивался?
Ужель божественных высот,
А не отведанных красот?»

«Но как же та любовь святая,
О коей сам глаголал ты,
Воспеть во строках призывая
Её безгрешные черты?»
«Я? Призывал? Ай, насмешил ты!
Ужели, ниткой белой шита,
Невинна шутка не видна?
Не верит! в святость! сатана!
Ну, посуди: зачем тебе я
Коня-собаку начертал?
За мадригалом мадригал
Писать восторженно, глупее
Один другого? (Уж прости,
Все мадригалы – не ахти.)

Иль всё ж на то тебе Лолина,
Чтоб ненасытною душой
И плотью жадной на вершину
Любви подлунной ты взошёл?
Познаешь всё: бессонны ночи,
Тоску да выплаканны очи…
Но не отступишься, ведом
Неутолённым естеством.
Святое дело – вожделенье!
Благословляет естество
Сам Бог! А я-то – часть его,
Хоть без попов благословенья.
Ступай, и жажди вожделеть!
А блох я выдумал, заметь».


18
И вот – как прежде, приглашён я
В салон Лолины. А туда
Я зван был часто, и всегда
Бежал, почти умалишённый,
Хозяйки слышать чудный глас
И опускать глаза смущённо
Пред синевой волшебных глаз.

Бежал в салон и оттого я,
Что был он центром новостей
Для вольномыслящих гостей.
Там открывалось непустое:
Картины в истинных цветах
И звуки, скрыты от изгоя
В друзей столичных письменах.
 
В тот вечер гости много больше,
Чем прежде, делались шумны,
Во споры все вовлечены:
О тайных обществах, о Польше,
О слухах – может, и пустых,
Но правдой пышущих настоль, что
Не верить трудно было в них.

Был двадцать третий год. Поляки
В то время с Пестелем сошлись,
И разговоры всё велись
Об их участии в атаке
На государственный штурвал… 
То был секрет, но он, однако,
В салонном воздухе витал.

«Грядёт минута роковая!» –
Сих слов никто не произнёс.
Но, в польский вникнувший вопрос,
Подумал всяк, на ус мотая
И слух, и правду: «Зреет бунт,
А сей – и русским краснобаям
Свободолюбья атрибут».

Не всем, кто мыслил прогрессивно,
Восстанья были по душе:
Они трясли не раз уже
За плечи матушку-Россию;
И что? – разгневанная мать
Сынов – и сильных, и бессильных –
Велела всех четвертовать.

И Пестель был не по душе им:
Восставших греков он предал!
(А предводитель-генерал
Из-за него же погнан в шею.)
Он царским слыть хотел рабом,
Чтоб самому не стать мишенью!
Но я тогда не знал о том.

Не знал о многих подоплёках,
От глаз сокрытых, от ушей,
И больше думал о душе,
О чувствах страстных и глубоких,
Чем о затеянной игре
Друзей, не видящих далёко,
И предстоящем декабре.

Блажен невежда, погружённый
В любовны чувствия свои!
Хоть гром греми – всё соловьи
В ушах его не искажённо
Поют и радости сулят,
И рядят звуки раздражённы
В музыки сладостной наряд.

Так не приметил я в Лолине
И раздражение, и страх,
Когда у гостя на устах
Взгремел вопрос: «А что, графиня,
Поляки думают о том,
Кто предал греков? Не преминет
Предать и Польшу он потом».

И что я видел? – Величавый
Покой в глазах её да снег,
Меня всё мучивший во сне.
Что слышал? – Хладно отвечала:
«Подлец он, Пестель этот. Но
Не знаю, что поляки чают.
Мне дела нет до них давно.

Кто воспретит исконной польке
Народ свой прямо презирать?
Для них ни жить, ни умирать
Не пожелала б я нисколько,
Пусть даже Бог сказал бы: “Ты
Одна спасёшь их, ты и только,
От их же смертной слепоты!”

Они, ей-богу, слепы в жадном
Стремленье к воле от царя.
Каким бы ни был он – не зря
Зовут великою державой
Россию вашу… И мою!
Я за неё скорей, пожалуй,
Слезу и кровь свою пролью».

«Ай, хороша! – вмешался бес мой,
Клыки в оскале обнажив. –
Как не желать её, скажи?
Сейчас же впился бы в чудесны
Уста, и шею, и плечо!
И в перси впился бы, известно,
И в то, что боле горячо!

А как умна! Хитра – не мене:
Настоль, что хитрость не видна.
Ей-ей, с талантом сим она
Служить могла бы Мельпомене!
Но знать не хочешь ты, увы:
Она – меня не откровенней,
И полька с ног до головы!

А согласись: хоть ты к России
И не питаешь нежных чувств,
Когда они слетают с уст
Заморских лиц, да так красиво,
Что, полон зависти, тотчас
Позеленел бы мерин сивый, –
Гордишься ими всякий раз!

И кто в сём случае грешнее? –
Притворщик опытный иль тот,
Кому притворство – сущий мёд
И правды дёгтевой нужнее?
По мне – так оба хороши.
Грешите больше! – Я скучнею
Для всякой праведной души. –

Но разглагольствованья резко
Прервал мой бес. – Гляди: де Витт!
Вон, за колонной говорит
С твоим приятелем, Раевским.
А тот – хоть с виду он и вял,
Твою Лолину жаждет зверски!
Мой бог, какой оригинал!

Пыхтишь, ревнивец? Ай, не стоит
Пыхтенья то, что не стоит
Преградой каменной. Де Витт –
Вот камень истинный. Пустое –
Иных поклонников любовь.
Да не топчись, как бык во стойле!
Ступай же! И – не пустословь».

И я направился к де Витту –
Осуществить бесовский план:
Открыть души моей чулан;
Мешок, любовию набитый,
Вручить сопернику и ждать,
Когда рога он возомнит и
Начнёт изменницу бодать.

Но вот, Раевского оставив,
Шагнул навстречу мне де Витт.
И я, приняв беспечный вид,
Но всё ж – дрожащими устами
Заговорил с ним напрямик.
Вдруг неожиданно местами
Мы поменялись в краткий миг.

«О да, – сказал он простодушно, –
Лолиной все покорены.
За то, в чём нет твоей вины,
Просить прощения не нужно.
Великой силе красоты,
С глубокомысленностью дружной,
Подвластен всяк – и я, и ты.

А ей – приятна власть такая.
Грешно ли? Дама всё ж она.
А даме от роду нужна
Не повелительность мужская,
Но преклонённа голова.
И, сей природе потакая,
Она по-своему права.

А ты, я вижу, честный малый.
Что ж, одобряю и хвалю.
Скажу и я: люблю! люблю!
И, к счастью, Небо начертало
Взаимность пылкому рабу.
Прости за то. Хоть не пристало
Просить прощенья за судьбу».

О жгущий луч добросердечья!
Авантюрист ли, карьерист –
Он был так добр и так лучист
В обычном счастье человечьем,
Что ощущал я бездны тьму
В себе, страдающем извечно…
И я завидовал ему!

«О чём тут шепчутся мужчины?
Уж не о дамах ли своих?» –
Спросила, чуть де Витт затих,
К нам подошедшая Лолина.
И я увидел, как тотчас
Слила их души воедино
Любовь, текущая из глаз.

Любовь… Ни с чем её не спутать.
У вожделенья взор иной:
Он плещет огненной волной
В брега желанного приюта,
Искрящей пеною красив,
И отступает чрез минуту,
В отливе искры погасив.

И у влюблённости короткой
Иной – для видящего – взор:
С волною огненною спор
Ведёт он искренне, но кротко,
И в споре быстро побеждён –
К брегам пылающею лодкой
Едва пристав, сгорает он.

Есть и в любви чистейшей взоре
И спор, и огненна волна…
Но в этом взоре – глубина
Брегов не знающего моря:
Там непогасшую волну
И лодку вспыхнувшую – вскоре
В небесну тянет глубину.

И сей глубинный взор явили
Глаза возлюбленной моей –
Не снежны искры, но морей
Без берегов – небесны штили…
А я – стоял на берегу
И ждал напрасно: одарили
Меня лишь искрою в снегу.

«О, будь ты проклят, мой соперник!
На все грядущие века!» –
Слететь хотело с языка.
Но Бог упас: не рад сей скверне,
Незамедлительно возник
Передо мною бес мой верный
И вырвал грешный мой язык.

«Ужо тебе! – взревел он гневно,
Во всём величье сатаны. –
Как ни горьки и ни сильны
Твои страдания душевны,
Оставь проклятья – Небесам,
Иначе кончишь ты плачевно:
Проклятым сделаешься сам!

К чему платить ещё дороже? –
Дорога проклята твоя!
За всё, что каплет с острия
Пера поэтова, – положен
Один расчёт: слеза и кровь.
А даром – дар не даден божий,
Как ни моли иль прекословь.

Сие понять придётся скоро:
Ни прекословью, ни мольбе
Не стать защитою тебе –
От нелюбви, от ран, от скорбей,
Сроднённых с гения судьбой,
От отчуждения людского…
И от родства с самим собой.

Ты млад, но чувствуешь немало
(Я знаю – чувствуешь, не спорь!):
В тебе таится «чёрна хворь» –
Проклятье рода Ганнибалов.
Она, причина многих бед,
Врачей вниманье не снискала,
Лишённа явственных примет.

Врачи не знают о «падучей»,
При коей падает больной
Лишь духом, будто сатаной
Вдруг превращённый в чёрну тучу,
Затем от смеха – тоже вдруг…
И, перепадами измучен,
Больной не ищет их услуг.

А сам, тем временем, страдает,
Не понимая, почему
То рады искренне ему,
То так же искренне рыдают
От счастья, дверь за ним закрыв
И – негодяя – осуждая
За всякий искренний порыв.

Бывает, он не осужденьем –
Недоуменьем награждён:
Внезапно делается он
Недвижим, и в оцепененье
Стеклянным взором смотрит вглубь
Не сна, не ясного виденья,
Но тьмы, сбирающейся в клуб.

Он сам не ведает как будто
Об этой странности своей:
Уходит в царствие теней,
Срывая дум и чувствий путы,
И возвращается – живой,
Но не запомнивший минуту
Наедине с кромешной тьмой.

А то, бывает, трёт он длани
(Как – помнишь? – в детстве ты их тёр)
И возбуждает гневный взор
Иль изверженье страшной брани
Невежд, не знающих о том,
Что излечить от потираний
Нельзя связующим жгутом…

Придёт пора – и медицина
(Как, впрочем, многое) вперёд
Скорей помчится, чем шагнёт.
И будет найдена причина
Через последствия легко.
А ныне – всё лишь чертовщина,
Коль скрыто слишком глубоко.

И ты для света – чёрт презренный,
Никем не понят, не любим,
Вотще под куполом ночным
У звёзд молящий перемены…
Знай: не исполнит никогда
Желаний сердца сокровенных
Твоя падучая звезда.

Терпи, мой друг. До самой смерти
Тебе назначено терпеть.
И предавать проклятью впредь –
Врага ль, соперника – не смей ты.
И чёрта, кстати, не зови
Проклятым. Я – бываю светел!
От пониманья и любви...»


19
Смиренья мудрую науку
В те дни усвоить не хотя
(Иль не умея – как дитя,
Непримиримый недруг скуки),
Надежду я не предавал
И всё протягивал ей руку…
Но никого не проклинал.

Писал я письма беспрерывно,
Души вливая в них слезу
И ожидая лишь грозу
В ответ на росчерки призывны
И робость, спрятанную в них.
Но – ни грозы, сулящей ливни,
И ни ветров предгрозовых…

О это слово – «равнодушье»!
Как много в нём, как мало в нём!
Едва неровно мы дыхнём,
Как чаем уж: богинь послушных
Неровен так же выдох-вдох…
Но редко льёт богиням в уши
Все наши чаяния Бог.

Он чаще, слыша их, любовный
Души не жалует призыв
И плеск безудержной слезы
Ей назначает хладнокровно.
И, несомненно, потому –
К нам равнодушны, дышат ровно
Богини наши в такт ему.

А мы, верны своей печали,
Но естеству равно верны,
Бежим, не чувствуя вины,
К обычным дамам и сличаем
Божествен лик с простым лицом,
И неизбежно примечаем,
Что нимб не спрятан под чепцом…


20
Но вот – записка мне с посыльным:
«Я буду в полдень на брегу.
Сожги сие».
                О, как сожгу
Богини милость? Непосильна
Сия задача для меня!..
А, сантиментами бесимый,
Мой бес – кривился у огня:

«Ай, полно, полно! Не юнец ты,
Чтоб над запиской слёзы лить,
Лобзать её, потом хранить
Как возбудительное средство…
Тошнит, ей-ей. Ступай сюда.
Бросай в огонь!..
                Ну, наконец-то:
Не мальчик – муж. Теперь – айда!»


21
Приморской осени капризы
Милы для любящих её:
То нежных шёпотов витьё
Она приказывает бризу,
То буре – нежности любой
Повелевает бросить вызов
Иерихонскою трубой,
Чтоб даже камень, весь пронизан,
Молил о тиши гробовой.

Я полюбил её – как деву
С живой, мятежною душой,
Хоть оставался ей чужой,
И вовсе не было ей дела
До несмолкающей мечты
В душе моей не охладелой
И до речистой немоты.
Она была богиня-демон…
Но ты узнал её черты.

Несмелым мальчиком Лолине
Я поклонился и сказал:
«Я ждал – вы будете гроза,
Но вижу – веселы вы ныне».
«О да! – ответила она. –
И должен знать ты о причине:
Я поняла, что мне нужна
Твоя любовь – твоя святыня,
Сколь ни была б она грешна.

И мне ль судить? На то и нужен
Господь разумный в небесах,
Чтоб, разложивши на весах
Грехи рабов своих недужных,
Их тяжесть вмиг определить.
Нам не решить задачу ту же –
Весов небесных не добыть.
Но как судить мы любим вчуже
И, осуждая, не любить!»

Боясь во счастие поверить,
Глядел я будто сквозь неё
И размышлял: «Игра? Враньё?
Куда влекут открыты двери
Души возлюбленной моей?
Иль там – доверчивому зверю
Попасть в ловушку без дверей?»
А бес шептал: «По крайней мере,
Там сладость сладости вкусней!»

Она же – шляпку поправляя
(О, как ей шёл багряный цвет!),
Сказала: «Что ж, вотще ответ
Незамедлительный ждала я.
Увлёкся, верно, ты другой,
Пока я думала, читая
Строку любовну за строкой.
Негоциантка молодая
Тревожит ныне твой покой!»

«О дьявол! Как ей то известно?» –
Чуть не изрёк я, побледнев.
«Не беспокойся, это блеф.
Она не знает, – молвил бес мой, –
Но только слышала о том,
Что ты в Амалии прелестной
Теперь захаживаешь дом.
И что? Ужель богине тесно
С обычной дамою вдвоём?

Пусть и влюблён ты в даму! Что же
Сие меняет? Ничего!
Души не сдержишь кочевой
В пустынном царствии, где может
Любая капля ободрить,
Когда ручей, стократ дороже,
Горазд лишь издали манить.
Но капля, друг, с ручьём несхожа:
Глотнёшь – и нечего уж пить.

Потом, быть может, в капле этой
Увидят целую реку –
Негоциантку нарекут
Бессмертной музою поэта!
И всяк читатель возомнит:
Чахоткой сжитую со свету,
Её, живее всех харит,
Поэтом некогда воспетых,
Он и в гробу боготворит.

Поди потом и докажи им:
Стихи – не письменный доклад!
Мелькнула дума – и летят
За ней глаголы одержимы…
Коль звучны – падают в листы.
Красивы, жуть! Хотя и лживы,
И – для сведущего – пусты.
Сведущих – неопровержимо –
Лишь трое: Бог, да я и ты».

Я горячо бы с ним поспорил,
Когда бы вдруг не осознал,
Что я и слова не сказал
В ответ возлюбленной, и вскоре
Она неспешно побрела
Вдоль осердившегося моря.
Неспешно – будто бы ждала,
Что я, подумав об укоре,
Души поведаю дела.

Едва настигнувший Лолину,
Залепетал я: «Видит бог,
Признаньем вашим я врасплох…
Поверьте…» Но и половины
Я, прерван ею, не сказал.
«Каким признаньем? – И невинно
Она взглянула мне в глаза. –
Простите, вас теперь покину.
Грядёт, мне кажется, гроза».

Но сам я стал грозе подобен:
«На вы! На вы! Ты слышал, бес?!»
А он, сокрывшийся в небес
Уже грохочущей утробе
И с Богом слившийся вполне,
Дождя немилостивой дробью
Стрельнул в открыту душу мне
И страшным хохотом загробным
Зашёлся в чёрной вышине…


22
Случается, ты плачешь от бессилья,
Не знающий обиды торжество.      
Так плачет обезродиненный ссыльный –
За проклятое с родиной родство.

Так плачет, обеспапертен, бездомный –
За милостынь чрезмерное число.
Так плачет, обескрещен, вероломный
Иуда – за серебряное зло.

Так плачет обезглашенный мессия,
Без голоса не понятый слепцом.
Так плачет, обесслёжена, Россия
Над собственным неплачущим лицом.

Так плакал я, внезапно обезнебен…


23
«Я к вам пишу… Великодушно
Простите смелости порыв!
Но, чувству нежному послушен,
Гордыню жалкую смирив
И не боясь смешным казаться,
Я должен вам теперь признаться…
Не торопитесь восклицать:
“Признаться хочет он опять
В любви своей! Непостоянной!”
Признаюсь вам в ином грехе.
Сокрыт в словесной шелухе,
Он и для пристальности рьяной –
Ничто. Невидим! Вам одной
Открою грех невольный мой…

Я с детства верю и в приметы,
И в сновидений вещий глас.
Вы снились мне… Но не об этом
Хочу поведать вам сейчас….
Едва причислен к лицеистам,
Я с Богородицей Пречистой
Во сне увиделся. Она
Сошла с иконы и, полна
Любви ко мне, поцеловала
Моё горящее чело,
И прошептала: "Ничего,
Что проживёшь ты слишком мало, –
Ты насладишься жизнью всё ж,
Коль святость ей не предпочтёшь".

Чем больше думал я о крестном
Знаменье – голосе Небес,
Тем больше чувствовал над бездной
Скалы пожизненной отвес.
Но Богородицы явленье
Не страх сулило – наслажденье:
Стоять у бездны, на краю,
И смерть испытывать мою,
И, хохоча над ней, безносой,
Всё время нос ей утирать,
И брать от жизни всё, что брать –
И с разрешенья, и без спроса –
Благословляет жизнь сама,
Как развесёлый пир – чума!

Неизъяснимо упоенье,
Когда владеешь красотой
И помнишь каждое мгновенье
Удел и смысл её простой:
Ей отведённое пространство
Заполонять легко и страстно
В душе, где множество пространств
И места нет для постоянств…
А для чего – то очевидно:
Когда сорвёшься со скалы
И канешь в дали, несветлы, –
Не станет горько и обидно
За то, что ты не поспешил
Заполнить пропасти души…

В знаменье крестное поверив,
Я также веровать желал:
Небесной меркою измерен,
Мой срок земной бесспорно мал!
А насладиться жизнью каждый
Сполна желает… Но однажды
Гадалка знатная, Кирхгоф,
Мне напророчила врагов
И разгадала сновиденье,
О нём не ведая совсем,
И срок отмерен – тридцать семь! –
Мне назвала без промедленья.
С тех пор я жизнь познать спешу
И неосознанно грешу:

Души пустоты заполняя,
Остановиться не могу –
Кнутом как будто погоняем,
За всякой юбкою бегу!
И всякий раз горю надеждой,
Что отыщу – не под одеждой –
Под кожей! – давнюю мечту:
Любовь ко мне и теплоту.
О, теплотою и любовью,
Когда б я только их имел,
Заполнен был бы всяк пробел,
Кой заполняю я злословьем,
Цинизмом, желчью и борьбой
Со злым и низменным собой!

И что же, спросите, нашёл ли
Хоть раз любовь и теплоту,
Иль для коллекции большой я
Всё заполняю пустоту?..
Ни так, ни сяк, как ни печально.
Отдавший всё, дрожит ночами,
Смотрясь в бездонный хладный ноль
И видя в нём тоску и боль
Души, обманутой надеждой
На воздаянье. Но – чуть свет,
Надеждой новою согрет,
Он за мечтой бежит, как прежде.
Но с каждым разом от нулей
Душе – тоскливей и больней.

Я не ропщу, но только каюсь.
А за грехи мне – поделом.
Вот так и буду жить, покамест
Я сам не сделаюсь нулём…
Простите мне сие признанье,
Коль вам присуще пониманье
Грехов подобных… И ещё –
Прощён я или не прощён,
Но знайте истину святую:
Вы – не из тех, кто заполнять
Пустоты призван, благодать
Душе на краткий миг даруя;
Вы та, чьё имя прошепчу,
Когда я в бездну полечу…»

…Едва перо моё застыло,
Как бес вернувшийся – в листы
Взглянул и молвил: «Очень мило!
Сии глаголы не пусты.
Готов поклясться – во мгновенье
Их непритворное сплетенье
Она оценит высоко
И всё простит тебе легко.
Отправь послание!.. не споря
И не стыдясь его ничуть.
Судьбы не ведаешь причуд:
Быть может, сим посланьем вскоре
Удастся многое тебе
Переменить в твоей судьбе…»


24
Летели дни – неумолимы,
Как приговоры докторов.
К прохладе солнца нетерпимый,
Кусался ветер, нездоров;
Бледна, чахоточная осень
На смертном таяла одре,
И вороньё многоголосьем
Встречало зиму на дворе…

Ответа не было – Лолина
Не подарила ни словцом.
Но к сплину, дышащему в спину,
Не повернулся я лицом.
О нет! Счастливое лицо я
Предпочитал в те дни иметь!
Его графиня Воронцова
Имела счастье лицезреть…

(Прости поэту каламбуров
Тавтологическую муть,
Но ясный слог литературы
Порой желает отдохнуть.)
Итак – графиня Лизавета,
Жена начальства моего.
Всего пять слов к её портрету:
Одна из дам, не божество.

Но, сею дамой увлечённый
(О, как сердился Гименей!),
Молчаньем не был огорчён я
Богини дьявольской моей:
Предугадав его, смирился –
Почти, почти смирился я!
А по ночам мой бес глумился,
Моим же голосом поя:

«То ли ржёт мой конь ретивый,
То ль собакой лает он…
Ай да дева! Ай да диво!
Ай да странный, странный сон!..»


25
«Лоли!.. Лолина!.. Каролина!..» –
Коню-собаке я кричал.
А он – то лаял, то рычал,
То, превращаясь в исполина,
Взвивался грозно на дыбы
И ржал пронзительно и длинно,
Не слыша жалобной мольбы…

Проснулся я в поту холодном
И мыслил: «Нет спасенья мне
Ни наяву и ни во сне.
Ужели змий мой подколодный
Навек обрёк меня на боль?»
А бес мой – тут как тут: «Угодно
Коня-собаку – прочь? Изволь!»

«Ай, ай, изгонишь ты! – я молвил
На беса собственный манер. –
Но я устал от полумер,
И насладиться в мере полной
Хоть раз желаю божеством,
Чтоб страсть божественну я помнил
И в яме, лёжа под крестом!»

«Ого! Однако ты чрезмерно
В сей час рассветный возбуждён!
Но это, право, моветон,
И даже больше – это скверно:
В гробу о страсти вспоминать.
Воспоминанья те наверно
Развалят тесную кровать!

И будешь ты червями съеден
Стократ быстрей, чем над тобой
Осядет холмик гробовой.
А что подумают соседи,
Услышав треск и дикий стон?..
Но шутки в сторону. Мы едем
В твоей богинюшки салон?

Я с наслажденьем превеликим
За Воронцовой там слежу.
Как на неё ни погляжу,
Так вижу ревность Эвридики
Несостоявшейся: не ей
Порывы истинной музыки
Дарует ветреный Орфей!

Ох, эти бабы!.. Ради бога,
Прости несдержанный и злой
Язык немузыкальный мой,
И не суди за правду строго:
Какого чёрта ревновать,
Когда любви – к тебе – немного,
К рогам мужей – не занимать!

Да и богиня – та же баба:
Ревнует к тропочкам земным –
Зачем, мол, ходишь ты по ним,
Любя и кочки, и ухабы?
Сама ж – небесною тропой
Лежит да манит слишком слабо,
Чтоб быть исхоженной тобой!

Но – поклянусь тебе, чем хочешь, –
Сегодня ждёт тебя сюрприз:
Что наверху – спускаться вниз
Начнёт стремительно… А впрочем,
Ты сам – сюрприз. Ай, удивишь:
И от ухабов, и от кочек,
Тебе предложенных, сбежишь!..»

И всё-то знает чёрт лукавый!
Но счастье в том: свои пути,
Как ни старайся обойти,
Пройдёшь, ни влево и ни вправо
Не в состоянии свернуть,
Хоть и покажется неправым
Страданий вычертивший путь… 


26
Нет-нет, описывать тот вечер
Не стану я (кричи «ура!»).
Всё было скучно: гости, речи,
Рояль и сонная игра…
Иль было скучно оттого мне,
Что, предсказанье беса помня,
Я ждал сюрприз… Однако он
Весь вечер не был мне явлён.
Нетерпеливый, раздражённый,
Я думал: «Бес ошибся, чай».
А он шептал мне: «Не скучай.
И ждать не нужно напряжённо.
Да и зачем сюрприз ты ждёшь?
Он лишь нежданностью хорош!»

О мудрый бес!.. И вот развязка:
Чуть за порог я – слышен мне
Лолины глас, нежданно ласков:
«Вернись, мой друг! Наедине
Поговорить хочу с тобою».
Бегу назад, сердечным боем
Крича как будто: «Не сбегу
Ни от чего, что взять смогу!»
Она же – сон ли? явь волшебна? –
В покои спальные меня
Ведёт, безмолвие храня
И не заботясь совершенно
О взорах, мечущих испуг,
Де Витту преданных прислуг.

«Садись!» –– И в кресло подле ложа
Сажусь безропотно пред ней.
Она – напротив; полулёжа,
От туго связанных кудрей
За лентой ленту отнимая,
Как Тицианова Даная
(Но не нагая, бог с тобой!),
Глядит на дождик золотой –
Мою испарину!..  Хохочет
И молвит так: «Боишься, что ль?
О глупый мальчик мой, изволь
Оставить страхи, если хочешь
Иметь желанное в сей час. 
Не повторится он для нас.

Де Витт в отъезде. Будет завтра.
Не бойся – он из-за куста,
Как волк, не выскочит внезапно.
А слугам я зашью уста.
Ты, верно, думаешь: "Зачем ей
Ко мне выказывать влеченье,
Когда почти клялась она,
Что будет милому верна?"
Коль так, отвечу откровенно:
Без слёз я вспомнить не могу,
Как ты стоял на берегу
И мне вослед глядел, согбенный
И ураганом, и тоской
По теплоте души людской.

Твоё последнее посланье
Читать я также не могу
Без слёз… Подобного страданья
Не пожелаю и врагу!
Чужая боль невыносимей
Тому, кто вынужден быть сильным
И презирающим в себе
Слезу о собственной судьбе…
Не верь молве – я не жестока.
Для лицемеров и святош
И Бог безжалостен, их ложь
Не укрывающий глубоко.
Жестока ль я, не всем подряд
Даруя ключ от сердца врат?»

«Вы не жестоки, – отвечаю. –
И дела нет мне до молвы.
Несправедливыми речами
Не обмануть души. Но вы…»
«Что – я? Не вовремя? Засовы
Души своей для Воронцовой
Ты отодвинул? Да иль нет?»
А я – не в силах дать ответ:
В глазах – темно, в ушах – ни звука,
Как будто умер я тотчас,
И ни ушей уж нет, ни глаз
И ни живого сердца стука;
Ничто – вокруг, ничто – во мне,
Ничто – во тьме и в тишине…

Но жив я: вижу, слышу снова.
«Как странен твой стеклянный взор!
И бледен ты… Но Воронцову 
Я помянула не в укор!»
«Простите, – молвлю я, и слышу
Нездешний голос, будто свыше
Он дан на время мне, иной,
Лишённый страстности земной. –
Простите… Дело не в графине.
Всё дело в вас, и только в вас.
Я – что? Поэт. И ловелас.
А вы… Поймите, вы – богиня.
Боюсь дотронуться – а вдруг
Очеловечу лаской рук?»

«Боишься? Ты? И в силах даме
Ты отказать? Вот это да!
А ты дотронься – не руками,
Устами! Ну? Иди сюда!
А вдруг останусь я навечно
Твоей богиней человечной?»
Едва дыша, встаю и… вон
Бегу я, бегством удивлён!
Хочу вернуться – невозможно:
Бегу, как будто бы вот-вот
Меня поглотит бездны рот,
Неотвратимый, непреложный;
Бегу, бегу, боясь упасть
И угодить во счастья пасть!..


27
«Господи… Возможно ли? Как? И почему? –
В сотый раз я спрашивал, вперившись во тьму. –
Ты ли, Бог, в ногах моих был, когда стремглав
Я бежал, испуганный, счастья не познав?
Или бес насмешливый гнал меня взашей,
Дабы вечно мучиться любящей душе?
Или вправду болен я? Не могу понять,
На кого мне, Господи, иль на что пенять».

«На себя, голубчик мой, – шёпот темноты
Я услышал будто бы. – Болен, болен ты!
Вот сейчас, клянусь тебе, вспрыгнешь ты, как рысь,
Да себя рукой своей по щеке – хлобысь!..
Ай, какая прелесть! А? Я ли не пророк?
А теперь под дых себя – шмяк!.. Ещё разок!..
Ай, какой ты умница! А теперь пора
Головой о стенку – бум!.. Браво! и ура!

Так-с, теперь чернильницу – об пол!.. Так держать!
Кулаком да по столу!.. Три, четыре, пять…
Ай, как славно! Шкаф теперь – треснуть! Потрясти!..
Красота какая! А? Глаз не отвести!
А теперь диванчику – надавать пинков!..
Раз! И два!.. Ещё давай!.. Молодец! Каков
Богатырь, однако! А? Не мужик, а зверь!..
Что? Устал ты, бедненький?.. Ну, поплачь теперь…»
 

28
Быть может, клин ты выбьешь клином,
Но не любовь, когда она
На веки вечные дана
Тебе небесным господином.
Её лишь этот господин
Преобразовывает в клин.

О, я надеялся на это!
Молил, упрашивал, пенял,
И платой – с хитростью менял –
Я предлагал мой дар поэта…
Но всё жила любовь – во снах,
В стихах да в сердца закромах.

Однако я боялся встречи
С предметом истинной любви:
Моей надменной визави
Как объясню мой бег в тот вечер?
Все объяснения смешны
И ей, конечно, не нужны.

Но вот – с Одессой расставанье
Мне царь назначил. А предлог –
Меня безбожием увлёк
Один знакомый. (Он в Писанье
Лишь сказку видел о Христе,
За нас умершем на кресте.)

И я о том неосторожно
Поведал другу своему…
Но суть не в том. Не отниму
Твоих минут вопросом сложным.
Ты сам решишь, когда придёшь
Сюда: что истина, что ложь.

Печальной высылки предлогом
Я был изрядно удивлён.
Не знал, но чувствовал: не он
Определил мою дорогу
В поместье, кое Ганнибал,
Мой дед, Михайловским назвал.

А что – причина?.. Вот дословный
С Лолиной краткий разговор.
(Я не хотел бежать, как вор,
Иль как убийца, – полюбовно
Расстаться с ней хотелось мне,
Всё объяснив наедине.)

Итак, я молвил: «Уезжаю
В именье предков я на днях.
Увы, нередко в письменах
Неосторожен я бываю.
Гласит царю злосчастный лист
О том, что стал я афеист!»

Она – смеялась: «Слеп ты, что ли?
Иль это видно мне одной? –
Не афеизм тому виной!
Он – незначительная доля
Игры, о коей знаешь ты
Так мало из-за слепоты.

Раевский, друг твой, молвил слово…
Случайно ль, нет – не мне судить.
Но это слово убедить
Смогло мгновенно Воронцова
В том, что по милости твоей
Он стал рогатый дуралей.

Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-милорд, полу-купец…
Но знает он, полу-подлец,
Как умертвить полу-надежду
Не в "полу" – полном подлеце
В твоём, прости меня, лице».

«Да вы ревнуете! Ужели?
А впрочем, вряд ли. Вы из тех,
Кому присущ злорадный смех
Над дураком, в котором зрели
Вы изначально дурака
Да сумасшедшего слегка.

Вам ни к чему с таким и знаться.
Ну, что ж, прощайте. Только жаль:
Меня вы поняли едва ль,
Сюда пришедшего прощаться –
С моей единственной навек…
Хоть об ином сказал мой бег».

«Ах да, зачем же убежал ты
В тот чудный вечер? Говори!
Небось, до утренней зари
Ты, до плодов запретных жадный,
Лизетты персики щипал,
Пока супруг рога считал!»

«Прощайте», – молвил я устало,
Не в состоянии терпеть
Её убийственную сеть
Словес, которых не алкала
В тот миг душа моя ничуть.
И с тем отправился я в путь.

А бес мой, спутник неизменный
И самый верный, видно, друг,
Дивился: «Что ж ты про недуг
Не рассказал ей откровенно?
Хоть намекнул бы, и, умна,
Всё поняла бы вмиг она.

И, может быть, тогда с тобою
Была б сама она честней.
Да поздно, братец. Ай, бог с ней.
Но всё ж – презренная толпою,
Она добра к тебе. О том
Узнаешь как-нибудь, потом…»


29
А потом, потом –
Деревенский дом,
Красота вокруг да покой…
Двадцать пятый год
Миновал, и вот –
До свободы подать рукой…

А потом, потом –
Петербургский дом,
Новый царь да прежний надзор…
Суета сует,
И покоя нет,
А вокруг – всё красивый сор…

А потом, потом –
И Москва мне дом,
Где все двери в судьбу вели –
На балы… А там
Средь обычных дам –
Ангел-девица Натали…

А потом, потом –
Мой одесский дом
Я упрямо в сердце сносил.
С каждым камнем вдаль
Я бросал печаль,
И казалось – мне хватит сил…

А потом, потом –
Не покинув дом
(Тот, который – душа моя),
Всё смеялся бес
Да с вопросом лез,
Дескать, буду ли счастлив я…
 

30
…И говорил он: «В Гончаровой,
Конечно, прелестей не счесть.
В ней что-то ангельское есть,
И тем ты, верно, очарован.
Но ум её – на мысли скуп.
Коль то не зришь, «огончарован», –
Знать, сам ты делаешься глуп!

Что красота недолговечна
Лица и стана? Но она
И долговечная – скучна:
Не угасает пыл сердечный
Лишь в удивлении, но вмиг
Оно становится конечным,
Едва к красотам ты привык».

Я возражал: «Теперь неважно,
Умна иль нет. Я одинок.
И мне жениться лучше в срок,
Не то потомством лишь бумажным
Богат я буду. А детей,
Умом зачатых, хоть однажды
Ты видел, умник, средь людей?»

«Не приходилось, – отвечал он. –
Зато нередко я видал
Семей счастливейших развал –
Из-за того, что изначально
В них глупость правила умом,
Но ум колечком обручальным
Не притупившая при том».

«Со мною будет всё иначе!
Бьюсь об заклад, увидишь ты:
Моей невесты красоты,
Её сердечности тем паче –
Для счастья хватит мне вполне.
Его до смерти не утрачу:
Забыл ты – жить недолго мне».

«Ай, ай, конечно! – бес кривлялся. –
Но ты на жалость не дави.
И не ропщи, мол, от любви
Ты для потомства отказался…
А, кстати, знаешь ли? – она
Каким-то лихом… – он замялся, –
К нам, в Петербург, занесена».

«Лолина? Здесь? Вот так известье!» –
И я, от счастья сам не свой
(Расставшись, то бишь, с головой),
Как бес, подпрыгивал на месте,
И хохотал, и слёзы лил,
И всё твердил: «О Боже, есть ты,
Коль шанс последний подарил!»


31
Свети, свети, моя лампада, –
Надежды пламенный фантом!
Опасней шашек, пуль и яда
Обман твой в блеске золотом.
Пускай погибну, обречённый,
Но до моих последних дней
Не угасай, и тенью чёрной
Не становись в душе моей!

Поэт ли, духом устремлённый
К высоким истинам, простой
Рыбак ли, пахарь – всяк влюблённый
Надеждой пойман золотой,
И силы черпает из плена,
И дышит вольно взаперти,
И жизни суть в любви нетленной
Не зря надеется найти.

Но что мне жизнь, когда надежда
У безнадёжности в плену?
Почти безжизненные вежды
Едва к полудню разомкну,
Как уж мечтаю о мгновенье,
Когда уснёт перо моё
И Муза, выказав смиренье,
Отпустит душу в забытьё.

Но что мне сон? Там, духом павши,
Унылым путником брожу,
Снегов, меня околдовавших,
Не преступающий межу.
К чему, к чему душе прибиться?
Повсюду холод, боль, тоска,
И человечьи злобны лица,
И Бог смеётся свысока…

Ни наяву и ни во сне я
Не жив, когда надежды нет.
Свети ж, лампада! Я сумею
Поверить в твой фантомный свет
И в то, что только в адской бездне –
Конец надежды и пути.
Но и погаснув – не исчезни,
И тенью чёрною свети!


32
Последний шанс… Он тем опасен,
Что он – соломинка в руке:
Висишь над бездной, налегке,
Почти не дышащий, безгласен,
Но чуть качнёшься иль вздохнёшь,
Иль закричишь, как будто в рясе
Увидев чёрта, – упадёшь.

Так как же быть? Молить ли Бога,
Чтоб из соломинки бревно
Образовалось? Но оно
Тебе не лучшая подмога:
От удивленья – бросит в дрожь,
И сердце так забьёт тревогу,
Что вмиг с бревна ты соскользнёшь.

Но есть спасение хоть в чём-то? –
О да, не сложное отнюдь:
Бревно, соломинку – забудь,
Забудь и Господа, и чёрта!
Но помни: шанс последний – ложь,
Когда ты сам его бессчётно
Последним шансом не зовёшь.


33
А я назвал последнею – попытку!
И вот – она:
                «Ну, как теперь живёшь?
По-прежнему ль душа твоя – кибитка
Цыганская, где золота – на грош?»

Насмешлива богиня-дьяволица,
И взор её надменен, как всегда.

Ответствую:
                «Но золота крупицей
Душа моя богата и горда!
О адское сокровище! Проклятье
И счастье для измученной души –
Любовь моя! Могу ль её заклать я
Иль в яростном порыве задушить?
Немыслимо! Сокровище такое
Не выбросить решительной рукой.
Оно – болезнь, от коей нет покоя,
Но коей вреден мертвенный покой.
Так серебро чернеет от забвенья,
Так злато не блестит, погребено
В земле, где упокоенному зренью
И в блеске драгоценностей темно.
Но тот, кто безнадёжно, вечно болен
Сокровищем единственным своим,
Живым являет блеск его, доколе
Он и терзаем оным, и храним.
Я болен вами… О, любить вас – пытка!
Но нет её желанней и ценней.
Душа моя – цыганская кибитка,
Вы – злато, не тускнеющее в ней!»

«О боже, – говорит она, вздыхая, –
Когда бы знал ты, как мне надоел
Твой слог высокий, Пушкин! А простая
Тебе присуща речь? Иль твой удел –
Морочить дамам головы и души?
Но я тебе не верю. Ты поэт:
Горишь, огню мгновенному послушен,
А истины в горенье этом – нет.
Скажу тебе ещё: приют одесский 
Оставил вовсе ты не потому,
Что друг твой обожаемый, Раевский,
Не заключил в безмолвия тюрьму
Язык свой длинный… Нет, он невиновен.
Но я одна была тому виной. 
О ревность! Да. Она была мне внове,
И потому лишь справилась со мной.
Досадно было, знаешь ли, представить,
Как звуки мне поклявшейся души
Предательски безумными устами
Рождаешь ты во вражеской тиши!»

«Лолина… Опасался я, не скрою,
Того, что вы секретным палачом
Явились той злосчастною порою,
Но чувствовал, что ревность – ни при чём.
Быть может, раздражали вас изрядно
И вид мой безобразный, и слова,
И робость, и манеры неприятны,
Когда ума лишалась голова?
Но нет, Лолина. Истина сокрыта
В ином. В ином! Быть может, это вздор?
Я слышал от друзей, что вы с де Виттом –
Глаза и уши трона с давних пор.
Но чем я стал Одессе неугоден?
Чем навредил и вам я, и царю?
Иль высылка – решение Господне?
О Вседержитель… что я говорю!..   
Скажите: "Всё неправда!" Я поверю,
Поверю в то, что ревности одной
Обязан ваш поступок, преднамерен,
Но страстен, как любовию больной.
И ревность, и обиду, и досаду
Прощу незамедлительно! Они
Понятны мне, и лучшею наградой
Им быть за столь мучительные дни.
Скажите же: "Неправда!" Умоляю!
Развейте подозренья, наконец!»

«Скажу одно: ни видеть не желаю,
Ни слышать вас. Прощайте же, глупец».

Последний шанс… Последняя попытка…
Последний взгляд… отчаянный… вослед…

Куда теперь, цыганская кибитка?
Туда ль, где драгоценный твой секрет
Никто не может видеть, слава богу?
Туда! Вперёд! О прошлом не скорбя!
Но жаль: не сможет вытрясти дорога
Всё пагубное злато из тебя…


34
«Венчается раб Божий Александр рабе Божией Наталии,
во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
Аминь…

Венчается раба Божия Наталия рабу Божию Александру,
во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
Аминь…»

«О миг священный! О спасенье!
Да будет свет в душе моей!
Да будет славен Гименей,
Навек расправившийся с тенью
И отголоском сатаны!
И да не знает воскресенья
Творец несчастья и войны!» –

Так думал я во Храме Божьем,
Взволнован, счастлив, но томим
В тот миг предчувствием, что с ним,
С лукавым деспотом, не сможет
Никто расправиться, предел
Назначив жизненный… И что же?
Едва подумал – он запел:

«То ли ржёт мой конь ретивый,
То ль собакой лает он…
Ай да дева! Ай да диво!
Ай да странный, странный сон!

Что – Ржевуска? Что – Собаньска?
Лёд, играющий с огнём
Без опаски, без опаски!
Что ей в имени моём?

Никогда не отогрею,
Никогда не растоплю…
Позабуду поскорее,
И другую полюблю!

Что – Ржевуска? Что – Собаньска?
Огнь, играющий со льдом
Без опаски, без опаски!
Что ей в имени моём?

Всё пройдёт, промчится мимо,
Не оставив и следа.
Я с женой своей любимой
Не расстанусь никогда!

Что – Собаньска? Что – Ржевуска?
И огонь, и лёд – в одном
Бессердечии нерусском!
Что ей в имени моём?

Но всё ржёт мой конь ретивый,
Да собакой лает он…
Ай да дева! Ай да диво!
Ай да страшный, страшный сон!..»

Взмолился я: «Прошу, не надо!
Ты в Храме Божием! Молчи!..
Но нет, скажи: огонь свечи
Не ты ль воинствующим взглядом
Иль дуновеньем потушил?
Не ты ль, не рад сему обряду,
Кольца падение свершил?»

«Ну, я, – ответствовал. – Смешно же!
Но что – свеча? И что – кольцо?
Твоё скривлённое лицо!
Когда бы видел ты, как схоже
С моим вдруг сделалось оно,
То и тебе – от этой рожи –
Не мене было бы смешно!

Вот видишь, я – самокритичен.
Поскольку ведаю: изъян
Не устранит самообман;
Но станет боле симпатичен
Изъян мой явный самому,
Едва уродливость двуличья,
Не мене явную, пойму».

«О чём ты, бес? Я – лицемерю?
Ты сумасшедший! Нет, сей брак –
Не ложь. Люблю её не так,
Как мне хотелось бы, но верь мне:
Моей здесь не было б ноги,
Она осталась бы за дверью...» 
А бес – поморщился: «Не лги».

«Не лгу тебе!» –– «Ай, говорю же:
Самообман. Само-обман.
Он для того тебе и дан,
Чтоб ложь, правдивую снаружи,
Не принимал ты сам за ложь…
Но в яму, скрытую под лужей,
Ты непременно упадёшь.

Свеча погасшая – примета
Дурная, брат. Заплатишь ты
За возомнённые черты
Непроходимой лужи этой.
Но ай как дорого! Она –
Поверхность прячущейся Леты.
С её не выберешься дна.

О нет, я смертью не пугаю –
Вы все уляжетесь на дне
Когда-нибудь. Но грустно мне:
Одна – спасла тебя, другая…»
«Спасла? Лолина? Это ложь!»
«Увидишь: истина нагая!
Но в час, когда ко дну пойдёшь».

И бес исчез…
                «О наслажденье –
Освободиться от того,
Кто омрачает торжество
Ужасным отзвуком и тенью
Беды предписанной! Чёрт с ней!
В сие счастливое мгновенье
Да будет славен Гименей!..»


35
Не та любовь, не та… Но знаешь ли, как нежность,
Восплыв со дна души, умеет заменять
И страсти глубину, и горечи безбрежность,
И адовой тоски незыблемую гладь?

Не та любовь, не та… Но нежность не оспорить,
Не высушить в душе, когда лицом к лицу
Ты с ангелом стоишь, не помнящий ни горя,
Ни счастья под луной, подверженных концу.

Не та любовь, не та... Но нежности свеченье
Истерзанной душе дороже и нужней
Любви, в которой тьмы подводные теченья
Манить не устают опасностью своей.

Не та любовь, не та… Но, нежность изливая
И к буре роковой вернуться не спеша,
Ты чувствуешь одно: душа твоя – живая,
И ангела тебе доверена душа.

Не та любовь! Не та!.. Но, нежностью хранимый,
Вымаливал я смерть для истинной любви.

А бес – в противовес: «Любить! но быть любимым
Лишь Музою с небес, Господь, благослови!»


36
«Говорят, любовь – болезнь.
Но не верь, пожалуйста.
Все болезни, кои есть,
Ожидают жалости.

А любовь – она не ждёт
Жалости врачующей:
Светлой радостью живёт
В сердце не тоскующем.

Для чего тоска нужна
Да мученья горестны? –
Чтоб возлюбленным страшна
Жизнь была без совести.

Но любовь – она страшить
Не умеет, чистая,
И не хочет в сердце жить
Мукою неистовой.

Всё не здравое умрёт,
Доктору подвластное:
Время, сжалившись, убьёт
Сладкими лекарствами.

А любовь – она сладка
Без пилюль да снадобий.
Не болезнь она, пока
Жалости не надо ей.

Так позволь же быть любви
Радостью пресветлою!
А позволив – с ней живи,
Ни на что не сетуя…»

Это Бог мне говорил,
Неспокойно спящему.
Бес же – фыркал да сулил
Боль непреходящую...


37
Кто о войне кричит – тот не был
В кровавом, горестном бою.
Кто был – тот тихо смотрит в небо
И думу думает свою.

И кто любви глубоким чувством
Сражён, как выстрелом в упор, –
Тот не ведёт ни с кем искусный
Об этом чувстве разговор.

Так я – ни другу и ни брату
Не говорил о той любви,
Меж строк стихов её упрятав
И многоточьями обвив.

А если с кем и молвил слово –
Небрежно, скупо, не всерьёз,
То для того, чтоб никакого
Следа не виделось от слёз.

Немногословность и молчанье
Таят в себе и боль, и стыд…
И страх: остудится речами
Не торопящееся стыть! 

Теперь же, в Божией долине,
Мне говорить ещё страшней
О чувстве, слов моих глубинней, 
И о войне в душе моей.

Ещё люблю! Ещё воюю!
И да пребудет благодать:
Пускай покойней, но живу я –
Живу!.. чтоб мыслить и страдать…


38
Довольно! Довольно о грешной любви!
Об ангеле молвить пора.
Так слушай, и каждое слово лови,
Не сшедшее прежде с пера…

Мой ангел пречистый, Мадонна моя, –
Спаситель от чёрного дна!
Тонул я – да выплыл во светлы края,
Где всюду надежда видна:

Где горы – там тропки, и просто взойти
На пики приветливы их;
Где реки – там броды, и ясно в пути,
Что сможешь остаться в живых;

Где чащи лесные – там в срок дровосек
Ненужные рубит стволы;
Где снежные залежи – с хохотом снег
Ветра разгоняют, теплы;

Где тучи клубятся, грозою грозя, –
Там солнце стрелами разит…
В краю том несчастным остаться нельзя.
Несчастлив там только… пиит!

Всё слишком прекрасно и слишком светло
Для пылкости чёрных чернил!
Но лишь поцелует Мадонна в чело,
Глагол успокоенный – мил.

Да милы стихи – не шедевры ещё!
Ревнивая Муза дерзка:
Смеётся над тем, кто покоем прельщён,
Кому от долгов лишь – тоска.

Но ангел пречистый, Мадонна моя, –
Шедевров не ждёт, не ценя
Глаголы от Бога, и лишь бытия
Спокойствия ждёт от меня.

Обидно, не скрою. Обидно вдвойне:
С пиитом ведь шла под венец!
Со славой моею... Но грезилось мне:
Полюбит – меня! – наконец.

Но долг ей – любовь, уваженье – она,
Она же – брюхатости груз,
И ревность – она же, когда влюблена
Мадонна в незыблемость уз.

Однако возможно ль её упрекнуть?
Мадонна моя молода,
Не ведает истинной страсти, и суть
Глубокой любви ей чужда…

Как часто страдаем мы все оттого,
Что ищем тождественность душ,
Хоть ведаем: слишком далёко родство
Морей с мелководностью луж…


39
О нет, душа – не мелководье,
Хоть и ничтожества душа!
Нам приглядеться б, не спеша,
Да редко время мы находим,
Собою заняты всегда.
А коль приглядываться в моде –
Приметим: в лужице – вода.

Куда уж видеть нам, ревнивым,
Чужую спрятанную глубь!
И судим наскоро: тот – глуп,
Тот – скуп, тот – зол, а тот – на диво
И добродушен, и умён,
Но тем добром весьма лениво
И редко пользуется он.

А чувств, не выраженных явно
Во избежание молвы
Об опустенье головы,
Нам не увидеть и подавно!
Но осуждаем: тот – сухарь,
Тот – камень, тот – над всеми главный,
Всем сухарям с камнями – царь.

О судьи, судьи… Непреложен
Закон наш собственный для нас:
Что правда голая в сей час –
Тому вовек не снимем кожи,
Чтоб кровь и плоть нам разглядеть
Не человечьей правды – Божьей,
И не судить по коже впредь.

Вот так обманчивы и лужи:
Мелки на вид, а что там – за?
Души ль пролитая слеза
Во скорби, глубже, чем снаружи
Нам, судьям, кажется она?
Иль там любовь небесна, вчуже
Бездонность коей не видна?..


40
О жизнь! Нелепое смешенье
Речей, деяний, мыслей, чувств…
Меж них теперь я не верчусь
Вьюном, рождённым для движенья,
Но в голове верчусь твоей
Как образец и прегрешений,
И благороднейших идей.

И вечны вертятся вопросы
На языке твоём: «Что ложь?
Что правда?» –– Правду обретёшь,
Когда, суждения отбросив,
Меня рассмотришь как листок,
Где каждый знак многоголосен,
А голос Неба – одинок.

И правда в том, что Провиденье
Даёт для вечности перо:
Что им написано – старо,
Но не подвластно ни старенью,
Ни смерти; рукопись горит,
Но не священные творенья,
В которых сам Господь – пиит.

А жизнь – творение иное:
Вульгарно сердце, хоть высок
Кумира бронзового слог.
И гении – не спорь со мною! –
На злодеяния щедры,
Как сердце праведного Ноя –
На жертвы жгущие костры.

Так я злодействовал порою,
Слепой обидчивости раб
И необузданный арап,
Возмездья жаждущий и крови,
Иль объяснения жены:
Зачем кокетливой игрою
Сердца других разожжены?

Зачем глаза кавалергарда
Подстерегают нежный взор
Моей Мадонны? Не позор
Сулит ли пламень их азартный?
Но не всегда ль я отдаю
Долги за проигрышны карты
И честь поруганну мою?

Зачем, зачем моя Мадонна
Неосторожна и с царём?
Ужель не знает: не сотрём
Клеймо позора, коль влюблённый
И сладострастный взор царя
Она приветит, благосклонна,
Его надеждою даря?..

Я понимал в те дни Отелло.
И, как ни двойственен я был,
Предпочитал ревнивый пыл
Его, чья кровь во мне кипела,
Но настоящая! Она
Сжигала душу мне и тело,
Непоэтична и черна.

Шекспир, однако, дал герою
Не всё, что Бог во мне взрастил.
О, я любил и гнев, и пыл,
И жертвы трепет, и, не скрою,
Себя, чьи очи налиты 
Не раз бывали желчью с кровью –
Во имя жизни полноты!

Не раз на хрупкой белой шее
Вдруг проступала синева
От рук ревнивца, и слова
Не раз летели в утешенье –
О свете ангельской души,
Не дожидаясь завершенья
Безумной жажды удушить…

Но всякий раз, едва касался
Чела смирительный Морфей,
Я слышал глас: «Благоговей
Пред той, над кем ты надругался,
Не то в аду тебе гореть!»
И всякий раз, проснувшись, клялся,
Что хладнокровным буду впредь.

Но изменяло хладнокровье,
Как изменял себе и я,
Предполагая, что семья
Мне станет главною любовью,
И беса яростно гоня,
Едва, подкравшись к изголовью,
Он звал в прошедшее меня.

«О, к чёрту прошлое! Я болен!
Сейчас! Сейчас! И я взбешён!
Не та любовь, но сколько жён
Не тех? И что? В моей ли воле
За всё, что мне принадлежит,
Не драться с честию, доколе
Не прекращу на свете жить?»

«Ах да, – шептал он, – в самом деле,
Ты дворянин! Аристократ!
А всё ж на свой арапский лад
Дерёшься… Что ж, твоей мамзели
Не повезло вдвойне. Небось,
Кипишь с единственною целью:
Дабы глаголам не спалось?»

«Я болен, бес!» –– «Ай, безусловно!
И самолюбие – болезнь.
Но мне ль из кожи ныне лезть,
Чтоб доказать: оно виновно
Одно – в распущенности рук?
Сие – все знают, поголовно,
И академик, и дундук…»

Он исчезал, гонимый мною,
Но совесть – мучила меня.
И, самолюбие кляня,
Я на коленах пред женою
Молил простить меня сполна.
(Явленье истинно чудное,
Когда стыдит и сатана.)
 
Ах жёнка, как она прощала!
Сие – лишь ангелам под стать:
Не укоряя укорять.               
Главу склонив, она вещала
О том, что лишь Господь – судья,
А нам – начать бы всё сначала,
Вернув любовь из забытья.

А я… Я черпал вдохновенье
Из каждой искры бытия!
И как же радовался я,
Когда строка – грехопаденье
Испепеляла в краткий срок…
Но разум мой горел в смятенье:
Зачем грешу во имя строк?

Зачем внимаю самолюбью
И раболепствую пред ним,
Хоть понимаю: не храним
Я оным буду, но погублен?
Зачем покой не обрету
И счастье я не приголублю,
В иную веря полноту?

Ужель воистину поэту
Нужна такая полнота,
Где всяка женщина – не та,
Где всяко чувство жаждет Леты,
Для сердца скучным становясь,
Где мрак терзается вне света
И с чистотой воюет грязь?

Ужель поэт – не настоящий,
Коль он не противоречив?
Но что возьмёт, навек почив,
С собою в мир непреходящий?
Стихов божественных ли тьму,
Почтенно сложенную в ящик,
Живым доступный, не ему?

Иль, может, слёзные капели
Над грустной выдумкой своей,
К паденью склонные сильней
Слезы печальной в самом деле?
Веселья праздного ли звон?
Ума ли глуби? Страсти ль мели?
Иль взять любовь возжаждет он?   

Любовь, любовь… Она была ведь!
Не та… и огнь её забыт…

Забвенье знал бы и пиит,
Когда бы ты ленился славить
Безумий пламенны плоды
Иль уставал на гений лаять
Под визг завистливой орды…


41
«Действа! Действа!» – кричишь ты, слышу.
Будет действо тебе, изволь.
Слушай. Слушай, как можно тише,
Чтоб смертельную слышать боль –
В сердце безумца зрячего,
В сердце поэта…

Начали!


       ДЕЙСТВО ПЕРВОЕ

Пушкин смотрит в окно: светает.
Он не спал. В голове – молва:
«А Мадонна-то не святая!..»
Дурно. Кружится голова.
В кресло за стол садится он.
Льются чернила – лицами:
Натали – государь – де Геккерн –
Пушкин – сёстры жены – Дантес.
Жжёт листок. И, смыкая веки,
Призывает безмолвно: «Бес!
Надобен ты, для помощи,
Знающий всё, и помнящий…»
Тотчас бес возникает рядом.
В реверансе присев, глядит
Исподлобья лукавым взглядом:
Дескать, экий я эрудит!
Видя поклон не мужеский,
Пушкин смеётся дружески.

             ПУШКИН
Что ты, бес, аки дама, право?
Разговор-то у нас – мужской.
Вот смеюсь я, а смех – не здравый:
Сердце полно теперь тоской.
Слухи, долги… И нажито
Много врагов… Да сядь же ты!

                БЕС
Ай, отстань, не люблю сидеть я.

Скок – и бес на столе лежит,
Да стегает хвостом, как плетью,
По бумагам, в которых лжи
Больше стократ, чем истины,
И наблюдает пристально.

             ПУШКИН
Знаю, знаю, не все глаголы –
От души. Но они таки
Безопаснее, чем крамола,
За которую – в рудники.
Хватит того, что бедствую
Да занимаю средства я.

                БЕС
Чья ж вина? Не твоя ль, картёжник?
Сколько денег бы… Ай, молчу.
Из упрёков пустопорожних
Не испечься, чай, калачу.

             ПУШКИН
Так. Для совета – мудрого! –
Вызвал тебя сим утром я.

                БЕС
Что же, спрашивай. Я отвечу.

             ПУШКИН
Только чур не хитрить!

                БЕС
                Идёт.

             ПУШКИН
Вот скажи: отчего привечен
(И, заметь, уж не первый год)
Кавалергард – Мадонною?
Он ведь – г… исконное!

                БЕС
То – по-твоему. Пустозвон он,
Да не глуп. И не зол. Красив.
И вниманье к нему – резонно.

             ПУШКИН
Что?!

                БЕС
            Я честен, как ты просил.
Где красота – влечение.
Жёнка – не исключение.

             ПУШКИН
Не влюбилась ли?

                БЕС
                Есть немного…
Тихо! Руки! На место сядь!
Я, коль помнишь, – частица Бога,
А не полна терпенья б…
Что ж – продолжать? затихнуть ли
По самолюбья прихоти?

             ПУШКИН
Продолжай.

                БЕС
                Изменять не будет.
Вера в Бога и страх пред ним
Не дадут помышлять о блуде.
А вот сердце её – одним
Богом не устрашается:
Скука здесь, брат, мешается.

             ПУШКИН
Отчего же? Но скука ль – дети?
Или скучно со мною?

                БЕС
                Да!
Невозможно ей не приметить,
Как меняют тебя года.
Где обожанье прежнее?
Прикосновенья нежные?
Где возвышенный слог о счастье
Только с нею? И сам ты где? –
Где угодно. А с нею – часто ль?
Или только в ночи? в беде?
Странно твоё незнание:
Даме – подай внимание!

             ПУШКИН
Но я занят!

                БЕС
                Вот в том и дело,
Что не ею. И оттого
По душе балагур ей смелый
И любовное баловство.
Но – он не стоит ревности,
Созданный лишь для бренности.
Государь же – напротив…

             ПУШКИН
                Вечен?

                БЕС
Для истории – всякий царь
Незабвенен. Но сей – помечен
По-особому… Как январь.

             ПУШКИН
Чем же январь особенный?

                БЕС
Снеги да ветр озлобленный…

             ПУШКИН
Так зима ведь! Февраль не лучше!

                БЕС
Это точно. Не лучше, нет…

             ПУШКИН
Что же царь?

                БЕС
                Да как снег летучий:
Заметает опасный след.

             ПУШКИН
То есть? Ясней, пожалуйста!

                БЕС
Любит он всяки шалости,
Знаешь сам ты… Но…

              ПУШКИН
                Что? Глаголь же!

                БЕС
Тут – любовь, а не шалость, брат.
Но спросить не посмеет больше,
Чем имеет: приветный взгляд,
Речи её короткие,
В танце касанья кроткие…

             ПУШКИН
Не посмеет – покамест жив я!
Потому что – убью! Убью!
Будь он Богом самим!.. Скажи мне:
Как Мадонну мою – мою! –
Спрятать от воздыхателей –
Верных «доброжелателей»?!

                БЕС
Успокойся. Тогда отвечу.

             ПУШКИН
Я спокоен! Спокоен я!
Всех прикончу! Иль искалечу!
Преспокойно их кровь лия!
Но не позволю в угол им
Гнать меня – псом испуганным!
Не боюсь их!

                БЕС
                Но всё ж – в углу ты,
И всерьёз, уж прости, прижат…
Нужно думать, как сбросить путы
Нищеты. Раздобыть деньжат
Да во деревню тихую
Двинуться. Там от лиха вы –
Ты, жена, детвора, сестрицы –
Все спасётесь. Проси царя
Отпустить.

             ПУШКИН
                Уж просил! Хоть ниц я
Упаду перед ним – всё зря.
Как же! Увезть Наталию!
Не оттого ли дали мне
Камер-юнкерство, что не может
Государь без неё никак?
Во дворец она ныне вхожа,
И танцует… А я – дурак
Да рифмоплёт наскучивший,
Стоящий царских кукишей!
Наплевать ему, бес, на бремя
Нищеты – мой проклятый крест!
Но – влюблённый, о даме бредя,
Забывает, что дама – ест.
Видится лишь прекрасное:
Ножки да взоры ясные!

                БЕС
Всё-то зол ты на государя…
А ведь он тебе в долг даёт.
Да и скверно: «Не благодарен!» –
Шепчет всякий недобрый рот.

             ПУШКИН
Чей, например?

                БЕС
                Давнишнего
Друга, с которым лишнее
Говоришь ты, о том не зная.
Он и в жёнку твою влюблён.
И завидует…

             ПУШКИН
                Заклинаю,
Не томи, но открой: кто он?

                БЕС
Вяземский.

             ПУШКИН
                Что?! Нелепица!
Шутишь ли, бес?

                БЕС
                Не верится?
Он же – слух распустил прескверный…

             ПУШКИН
Слух?

                БЕС
             О да! В Петербурге – весть:
Ты свояченице – наверно! –
Даришь всё, что… у мужа есть.
Азеньке.

             ПУШКИН
                Вздор невиданный!
Как он такое выдумал?!

                БЕС
А!.. Мадонна – его супруге
Раз заметила, что сестра
Посвящает свои досуги 
Волшебству твоего пера,
Да пошутила: «Глазоньки,
Знать, не смыкает Азенька!»
А супруга – супругу вскоре
Эту шутку передала.
Тот – подумал: «Какое горе
Для Наталии! Ну, дела…»
Суть он извлёк неверную,
Вот и болтнул прескверное…

Пушкин по столу – кулаками,
Да по комнате – взад-вперёд.

             ПУШКИН
То-то видел во сне я: Каин
Мажет чёрной землёю рот
Да поучает Авеля:
«Всё без земли – неправильно…»
Слухоплёт!.. Но доносчик? Что-то
Здесь не так. Он – мой друг! Не трус…

                БЕС
Так. Он – Вяземский! Вязь. Болото.
Да и вязан… Мотай на ус.

             ПУШКИН
Сплетни, доносы мерзкие,
Зависть, страстишки… Не с кем мне
Хлеб разламывать, Боже!..

                БЕС
                Что же,
Понимаю: ты удручён.               
Но не верить совсем – негоже:
Те, кто преданны, – ни при чём.

             ПУШКИН
Прав ты. Но тошно, тошно мне!
Травит реальность пошлая!
Впору вешаться иль…

                БЕС
                Не стоит
Горячиться. Всегда всему
Есть решение, и простое,
Если вверить его – уму.
Думы – друзья надёжные
В жизни моменты сложные.

Пушкин ходит по кабинету.
Думу думает. На диван
Возлегает.

             ПУШКИН
                Давай, советуй.
Я от злости теперь – болван.
Не нахожу решения
В сложном сём положении.

                БЕС
Да уж, сложно бороться лёжа
С обстоятельствами… Восстань.
Я придумал. Но это может
Стоить жизни.

             ПУШКИН
                Что жизнь-то? Дрянь.
Нынешняя, прошедшая…
В верный тупик заведшая…
Кто я? Что я? Зачем живу я?
Старохрычество нужно ль мне,
Если душу мне огневую
Не спасти в нелюбви огне?

                БЕС
Ай, не хандри! Противны мне
Мысли не позитивные.
Путь не долог твой – это точно:
Старость с гением не в ладу.
Но сдаваться – теперь, досрочно –
Всё равно что гореть в аду
И возвещать о милости
Божьей – к твоей невинности.

             ПУШКИН
Но ведь я виноват… Во многом.

                БЕС
Всяк виновен, хоть в чём-нибудь.

             ПУШКИН
В чём – совет?

                БЕС
                Не боишься к Богу
Проложить сим советом путь?

             ПУШКИН
Нет. Я готов ко всем теперь
Горестям.

                БЕС
                Тридцать семь тебе…

             ПУШКИН
Значит, скоро уже. По картам.
Испытаем судьбу! Глаголь.

                БЕС
Нужно вызвать кавалергарда –
Расплатиться за мужню боль.

             ПУШКИН
Он белокур. Убьёт ещё!
Кончить земное поприще –
Не боюсь. Но резон поведай:
Для чего мне под пулю лезть?
Я не смерти ищу – победы.
Как же смерть победит?

                БЕС
                А честь?

             ПУШКИН
Честь защищать привычно мне.
Но оскорбленье личное
Иль жены – получить я должен.
А иначе-то все друзья
Посмеются: «Ну, Пушкин дожил!
Подойти уж к жене нельзя!»
Вяземский обхохочется
Первый, коль сам волочится!

                БЕС
 Оскорбление – будет.

             ПУШКИН
                Скоро ль?

                БЕС
Полагаю, что ввечеру.

             ПУШКИН
Поглядим… Но от разговора
Увильнул ты: а вдруг умру?
Не о себе забочусь я.
Мёртвым – бесславье, почесть ли –
Всё едино. Но дети! Дети!
Боже… четверо…

                БЕС
                Риск велик.
Но ужель ты в моём совете
Очевидное не постиг?
Смерть твоя – да, бессмысленна.
Выживешь – будешь высланным!
Незаконны теперь дуэли.
Царь накажет – отправит вон
Из столицы. И в этом деле –
Очень кстати, что он влюблён:
Не навредит Наталии.
Вышлет в село, не далее.
Может, в Царское, иль туда же,
Где и прежде ты пленник был…
Вот – решение. Ну? Что скажешь?

             ПУШКИН
Соблазнительно… Эх, кабы
Знать, что ещё не время мне –
В яму… и что деревнею –
Не Сибирью, не тьмой острожной
Покарают… А план – хорош.

                БЕС
Гениален! И, волей Божьей,
Ты двух зайцев легко убьёшь.

             ПУШКИН
Более двух!

                БЕС
                Тем более!

             ПУШКИН
Выжить бы – Божьей волею…


       ДЕЙСТВО ВТОРОЕ

Пушкин смотрит в окно: чуть брезжит.
Бледен. Ногти грызёт. Одет.
Не ложился он... На столе же –
Бес рисует: автопортрет.
Левой рукой – не правою.
И, увлечён забавою,
Удлиняет рога бесовски,
Утолщает, сильней чернит.
Ставит «Я» под рисунком. В сноске –
«Орогатившийся пиит».
Скалится, умиляется…
Пушкин – к столу. Склоняется
Над художеством безобразным
Да художника – за рога.

             ПУШКИН
Уничтожь эту шутку грязну,
Коли жизнь тебе дорога!
И без того мне муторно!
Вот уж шестое утро нам
Не приходит решенье: как же
Получить оскорбленье мне?
Ты сказал – ввечеру!

                БЕС
                Ну, скажем,
Ввечеру… Но меня о дне
Ты не спросил. А рожки-то
Уж отпусти! Морошки вон
Лучше скушай, запей бордовым…

             ПУШКИН
К чёрту! К чёрту! И так уж пьян
От бессилья да от бредовых
Предложений твоих, шайтан!

                БЕС
Всё-то тебе не нравится.
А без меня – не справиться.

Пушкин – в кресло. Молчит. И дышит
Тяжело, словно каждый вдох
Режет грудь, дабы выдох вышел
Кровью льющейся…

                БЕС
                Видит бог,
Я не лукавил! Вечером –
Нынешним – обеспечено
Оскорбление. Ай какое!
Будет, будет стоять Дантес
У барьера! Уж будь покоен!

             ПУШКИН
Буду. Буду покоен, бес.

                БЕС
Будешь. Как все вы, бренные,
Бесы обыкновенные.

             ПУШКИН
Ты – особенный?

                БЕС
                Да. Я гений.
Вот – взгляни-ка на мой портрет.
Что ты видишь?

             ПУШКИН
                Что ты умений
Не лишён. Гениально? – Нет.
Право же, отвратительно!

                БЕС
Может быть – оскорбительно?

             ПУШКИН
Кабы я получил такое
От Дантеса... Постой, постой…

                БЕС
Догадался? И всё рукою
Левой…

             ПУШКИН
              Левой?

                БЕС
                Конечно, той,
Кою узнать – немыслимо.

             ПУШКИН
Гений ты, бес! Брависсимо!
Написать… да послать себе же…
Анонимку…

                БЕС
                «Рогатый муж!»

             ПУШКИН
Руку левую много реже
Я использую, да…

                БЕС
                К тому ж
Не для письмен – в хозяйстве лишь,
Или когда азартствуешь.

             ПУШКИН
Эко слово-то! Не по-русски.

                БЕС
Много ль русского – в русском? А?
В языке и…

             ПУШКИН
                Постой… Французским
Должно быть языку письма!

                БЕС
Как же иначе будешь ты
В свинстве винить не тутошних?
И Дантес, и папаша-Геккерн
В русском смыслят, как ты – во мне.

             ПУШКИН
Никому не понять, вовеки,
Жарко, холодно ль сатане!
Нет на тебе печати-то:
«Честен!» Но уличать тебя –
Мне ль, ей-богу?

                БЕС
                Взвалив на плечи
Ношу тяжкую – покорись,
И нести её будет легче.

             ПУШКИН
Да.

                БЕС
               Овидий сказал, кажись.

             ПУШКИН
Гений... Постой…

                БЕС
                Ну? Что ещё?

             ПУШКИН
Вспомнил…

                БЕС
                О чём-то стоящем?

Пушкин молча, забыв о бесе,
Ходит, ходит, да руки трёт.
Вспоминает былое, весел…
Кишинёв… Двадцать первый год…
Ложа «Овидий»… Таинство…
Братство, свобода, равенство…
Любознательность? – Да, полезно
Знать поэту: что есть масон?
И тем паче, когда отрезан
От привычного мира он…
Но, опасаясь бедствия –
Тайных собраний следствия, –
Государь запрещает ложу,
Непослушным петлёй грозя…
Кто имущество спрятать может?
Заподозрить кого нельзя? –
«Брата», о чьём причастии
Знать не имеют счастия...
Так достался ему, случайно,
Весь «Овидиев» инвентарь.
О, не раз он дрожал ночами,
Опасаясь: прознает царь!
Но не прознал. А «братия»
Вовсе о том понятия
Не имела… И слава богу!
Знал лишь тот, кто вручил добро…
Всё ж – однажды, объят тревогой,
Он подумал: «Оно – старо,
Вряд ли кому пригодное.
Мне ж, коль хочу свободы я,
Уличительных сих предметов
Будет лучше заместь следы…»
Что – сгорело, а что – от света
Скрыто глубью речной воды…
Всё, что сберёг, – перчатки и
Красный сургуч с печаткою,
Видно, пробной, неважной…

                БЕС
                Пушкин,
Думай вслух. Что со мной молчать
О припомненной безделушке?
Где ж «Овидиева» печать?
Уж не за теми ль книгами?

             ПУШКИН
Верно. Коль нужно – мигом я…

                БЕС
Доставай. Поглядим, годится ль.
В сей затее масонский след
Может важною стать частицей,
Коли знанья об оной нет.
Ты никому не сказывал?

             ПУШКИН
Дельвигу. Но ни разу я
Ни при ком из досель живущих
Не обмолвился. И зачем?
Председатель же ложи, Пущин
Пал Сергеич, да казначей –
Помнят печатку первую.

                БЕС
Знаешь ли то наверное?

             ПУШКИН
Как не помнить-то? Впрочем, в ложе
Не использовалась она,
И из памяти их, быть может,
Безвозвратно удалена.
Лет уж немало минуло…

                БЕС
Верно, никто не милован
И ничто на земле – летами.
Только Богом, да мной подчас…
Но болтание языками
С места вряд ли содвинет нас.
Дай же печатку!..

             ПУШКИН
                Вот она.
В нянин платок замотана…

                БЕС
Ай, заплачь ещё! Ишь как дрогнул
Голосок твой!

             ПУШКИН
                Оставь. Не смей.

                БЕС
Ладно, ладно. Старушка – с Богом,
И, поверь уж, он ласков с ней.
Сказки – я слышал! – всё она
Шепчет ему, весёлая…
Улыбнись же! Легко о смерти
Лучше думать.

             ПУШКИН
                Но как?

                БЕС
                А так:
Никому из людей не светит
Бесконечно – подлунный мрак.

             ПУШКИН
Светит ли он?

                БЕС
                Надеждою
Светит и мрак невеждам, но –
Всё иллюзия… Ай, закончим
Философствовать! Дело ждёт!

             ПУШКИН
И смертельное, между прочим.

                БЕС
Больше думай о том – в живот
Пулю получишь точно ты!

             ПУШКИН
Было ведь напророчено…

                БЕС
Да уймись же ты!

                Бес нервозно
Крутит-вертит в руках печать.

                БЕС
Циркуль, птичка да птичьи слёзы…
Буквы!.. Знаю, что означать
Должно им! Без сомнения,
Непревзойдённый гений я!

             ПУШКИН
Говори же, мой гений чёрный!

                БЕС
Видишь циркуль? В нём «А».

             ПУШКИН
                И что ж
В этой букве?

                БЕС
                Дурак ты чёртов!
Покровительница всех лож!
Вспомни!

             ПУШКИН
                «Астрея»?

                БЕС
                Умница!

             ПУШКИН
Я бы не смог додуматься.

                БЕС
Хорошо, что не смог бы. Значит –
Не додумается никто!
Дале… Птичка. Ну, будь же зрячим!
Что в ней спрятано?

             ПУШКИН
                Клюв?

                БЕС
                Не то!
«О» в ней! Ужель не видишь ты?

             ПУШКИН
Вижу теперь. «Овидий», что ль?

                БЕС
Ну, конечно!.. Теперь же глянем
В середину. Здесь «А», «Пэ», «эР».
Кто всем ложам был доброй няней,
А потом испугался мер,
Коими детки мерят-то
Равенство?..

             ПУШКИН
                Кто?

                БЕС
                Тетеря ты!
Государь Александр! Романов!
А по батюшке – Палыч он!

             ПУШКИН               
Понимаю теперь… Но рано
Или поздно – разоблачён
Буду я с сей безделицей!

                БЕС
Будешь. Куда же денется
Проницательность глаз потомков!
Ныне ж – нет, коль своим же ртом
Не шепнёшь ты излишне громко
В уши дружеские о том,
Как заварил ты кашицу…

             ПУШКИН
Тише! Стучатся, кажется.
Ну! Исчезни же!

                БЕС
                Вздор! Меня-то
Не приметит никто. Лишь ты.
Но уйду. А местечки святы
Всё ж бывают, заметь, пусты…

Пушкин рычит, взъерошенный.
Бес исчезает. Брошены,
И печать, и портрет с рогами –
На полу. Снова в дверь стучат.
Задрожавшими вмиг руками
Поднимает поэт печать,
Прячет её за пазуху.
В это мгновенье – Азеньку
На пороге он зрит. Она же,
Обративши к портрету взор,    
Усмехается…

                АЗЯ
                Саша, Саша…
Ах, какой ты рисуешь вздор!
Господи боже… Шутка ли
Контуры чёрта жуткие!
Страх пред Богом в себе отринув,
Забавляешься, как дитя…

             ПУШКИН
Не учи уж, Александрина!
Знаю сам, что грешу. Шутя.
С чем же пришла ты, милая?

                АЗЯ
Вот ведь… О том забыла я…


       ДЕЙСТВО ТРЕТЬЕ

Пушкин смотрит в окно: рассветный
Луч касается лба. А бес –
Запечатывает конверты
За столом, да бубнит: «Дантес
Не избежит возмездия…»

             ПУШКИН
Что там бормочешь, бестия?

                БЕС
Говорю: поединок – будет.
Так-с. Поди-ка сюда, да глянь:
Всем ли нужным в сём деле людям
Отошлём мы подложну дрянь?

             ПУШКИН
Мне и глядеть не хочется.
Совесть дрожит и корчится.

                БЕС
Отчего же? Для дела ж только
И стараемся мы!.. Да ты
Не тревожься уж так, поскольку
Все пред Господом не чисты.

             ПУШКИН
Я не о Боге думаю.
Но… Поступаю дурно я:
Под удар подставляю Ташу!
Честь пред светом её храня,
Как могу я проделку нашу
Допустить? Это жжёт меня.
Быть же и ей осмеянной…
Нет! Не могу! Не смею я!..

Во мгновенье – в окне темнеет,
И темнеет в его глазах.
Нет ни мыслей, ни чувств. Немеет
Всё внутри, будто Бог сказал:
«Умер ты ныне. Мёртвый ты,
С памятью разом стёртою…»
А очнулся – глядит, встревожен:
Нет шайтана – простыл и след.
Он – к столу. Меж бумаг – о боже! –
Очерняющих писем – нет.
Пушкин – за кудри: «Господи,
Письма я сам отнёс, поди…»
На диван возлегает, хмурый.
Закрывает глаза и вмиг
Зрит: французишка белокурый
К жёнки плечику ртом приник;
Жёнка же – улыбается,
И не отодвигается…
Пушкин на ноги – скок! – взбешённый.
Да опять на диван, без сил.
Зрит: танцует она с пижоном,
Да охотно – едва спросил…
Вдруг – преспокойно с уст его
Песня слетает грустная:

             ПУШКИН
Ой, калина ты, калина,
Чёрна ягодка моя…
Как же я тебя покину?
Ой, покину – сгину, сгину,
Красну кровушку лия!

Али мне Господь назначил
Чёрно-красну правду-ложь?
То-то, милая, заплачешь,
То-то слёзы не упрячешь,
То-то горестно вздохнёшь...

Ой, на снеги, белы-белы,
Чёрны кудри я сложу,
Да о ягодке неспелой,
Ой, неспелой да несмело
Пред кончиной затужу…

Али мне Господь назначил
Чёрно-белу грусть-печаль?
То-то, милая, заплачешь,
То-то горе не упрячешь,
Провожая в Божью даль…

Ой, калина ты, калина,
Чёрна ягодка моя…
Не испробую – покину,
Ой, покину – сгину, сгину,
Красну кровушку лия!

Видно, мне Господь назначил
Чёрно-красным – в белый снег…
То-то, милая, заплачешь
Да любовь свою не спрячешь,
Как вернусь к тебе во сне...

А над Пушкиным – бес.

                БЕС
                Ай, браво!
Я уж думал: минувших дней
Позабыл ты любовь-отраву.
Но не время теперь – о ней.
Ведь о Лолине песню ты
Пел… Не обманешь беса-то!

             ПУШКИН
Замолчи! Я не думал!

                БЕС
                Думал.
Как запел, так и вспомнил.

             ПУШКИН
                Нет!
С головы всё былое сдунул
Ураган предстоящих бед!

                БЕС
То – с головы. А песни ведь
В сердце живут, безвестные…

Пушкин беса за рог хватает,
За другой, да склоняет ниц.

             ПУШКИН
Отчего твой язык болтает
О явленьях, страшней убийц?!
Злой ты! Бестактный! Каверзный!

                БЕС
Значит, я прав. Покамест ты
За рога мя хватаешь в гневе –
Молвлю истину. Ай!.. Пусти!..
Погоди вот, с тобой на небе
Расквитаюсь!.. Ай!.. Ай!.. Прости!..
Шёлковым буду!.. Бешеный…
Ай!.. Неуравновешенный…
Ай!.. Хороший, хороший!.. Ну же,
Отпусти!

             ПУШКИН
                Ты меня не зли.

                БЕС
Я не злю!.. Ты хорошим нужен
Только жителям сей земли.
Богу – ты нужен истинным!

             ПУШКИН
Правда?

                БЕС
                Ей-ей! Я искренен!

Бес, отпущен, глядит серьёзно –
Будто бесом и не был он.

             ПУШКИН
А грехи? Не Господь ли, грозный,
Нас карает за них с времён
Евы с Адамом?

                БЕС
                Правильно.
Грешник ли кто, иль праведник –
Всем по каре даёт. Но кара
За притворство – страшнее всех!
Не прощается смех фигляру,
Коли слёзы скрывает смех.

             ПУШКИН
Как же тебе прощается?

                БЕС
Знал бы, как то случается, –
Просветил бы тебя. Но, право,
Я не знаю Господних мер
Для частицы его лукавой.
Но бывает и Люцифер
Искренним и чувствительным.
Плохо ли?

             ПУШКИН
                Удивительно!

                БЕС
Вот и я удивлён… Тобою.

             ПУШКИН
Умоляю, не продолжай!
Покарал меня Бог любовью,
Как болезнью, о коей – жаль,
Что не смертельна, страшная,
И не даёт вчерашнему
Позабыться ни на минуту.
Сколько ж минуло лет уже
С той поры, как…

                БЕС
                Да шесть, как будто.
Только что же лета – душе?
Не преуменьшить времени
Данного Богом бремени.

             ПУШКИН
Всё – от Бога. Жена – тем боле.
Не жалею. Свята она!
Пусть и чувства не те, и болью
Заплатить мне за них сполна –
Что ж, заплачу. Хоть смертию,
 Ждущей к себе усердия.

                БЕС
Поглядим, чем заплатишь вскоре.
Коль гадалка твоя права –
Будет счастлива нашим горем
«Белокурая голова».
Но! Коль ошиблась немка, то…

             ПУШКИН
Полно! Поди. Мне некогда.

                БЕС
Ухожу, ухожу. Работай,
Как привычно тебе с утра,
И коль сможешь черкнуть хоть что-то
О деяньях царя Петра.
Да не забудь портретик мой
Спрятать от лишних третьих-то!
Жаль, что Азя портрет узрела.
Ведь поймёт, что к чему. Потом.

             ПУШКИН
Ничего. Ей обычно дело:
Ведать правду – с закрытым ртом.

                БЕС
Что ж, поглядим. Пошёл-ка я…

Бес исчезает.

             ПУШКИН
                Шёлковый!..


42
Теперь, постигший правду о печати,
О гнусном пасквиле, кой бес мне нашептал, –
Укоров искренних обрушишь ли ты шквал
За прегрешенья, Господом зачаты?

Виновен я. Но также – невиновен
В противоречии недоброго добра…
Господь – чрез беса – мне нашёптывал: «Пора!»,
А человечья суть моя – иное.

Летами да умом ещё не старый,
Я жаждал жить! А утомлённая душа
Искала выхода из плена, обветшав,
Как от руки бесчувственной – гитара.

Убийственно сие противоречье,
Когда душа, нестройной музыкой полна,
Своей усталостью становится сильна
И с Богом петь стремится безупречно.

А ты – со всем, что есть в тебе земного, –
Ещё цепляешься за мёртвую струну…
И всё надеешься: окажешься в плену
Чьего-нибудь живительного слова.

Друзья, собратья… Всяк из них встревожен –
Неотступающий в тебе завидев сплин!
Но всё – иллюзия. Поэт – всегда один,
И нет того, кто явственно поможет.

«Храни Господь!» – торопятся вещать, но
С непостижимою душою (и на треть!)
Поэту жить на сей земле и умереть
Под ношею бессмертья беспощадной…


43
Ах, как мечтал я о деревне!
Жена, сестрицы, ребятня,
Беспечный смех… да треск огня
В ночной тиши, едва задремлет
Мой круг домашний до утра,
Да в тишь влюблённые издревле
И сердца чувства, и пера…

Вот – рай! Действительный! Возможный!
Желать ли лучшего тому,
Кто просит сердцу и уму
От суеты пустопорожней,
Злословья, зависти, долгов
И царских милостей подложных –   
Отдохновенье у богов?

А боги что? Они наверно
Все разбрелись по деревням
На печках спать, и не по дням,
А по часам добреть безмерно
От пирогов да киселей,
И забывать людские скверны,
Чтоб им добрелось веселей.

Но я забылся: боги, боги…
Их нет. А тот, кто есть, – один.
И сей небесный исполин
На наши мелкие тревоги
Глядит с усмешкою, ленив,
И различает брег пологий,
Где нам мерещится обрыв…

Но померещилось ли, право?
Иль сам я леностью грешил,
Когда единственно в глуши
Спасенье видел от отравы
Сует столичных и забот,
И тех, кому поэта слава
Всё перекашивала рот?

Нет. Согласись: невыносима
Подобна жизнь среди людей,
Где государь и всяк халдей,
Равны в невежественной силе
Травить талант, день ото дня
Всё травят бедную Россию,
К обрыву смертному гоня!

Скажу теперь – сказать неймётся:
Я ненавидел Русь мою,
Но не в деревне! Чуть попью
Водицы чистой из колодца
Иль вольно по полю пройдусь,
Так сердце радостно забьётся:
«Люблю тебя, родная Русь!»

Ожесточённая, больная,
Но всё же – с семенем добра…
Земля – не знает ни двора,
Ни черни. Суть её иная:
Души приемлет семена
И всходит, в душу прорастая,
Родимым дитятком она.

И так, как дитятке прощаем
Каприз, бездумье и враньё,
Земле прощаем мы её
Родство и с тем, кто нас стращает
Острогом, пулей иль петлёй…
Любовь с презреньем – совмещаем,
Как душу – с небом и землёй.

О да, земля – с её лесами,
Полями, реками, травой
И духом, чуждым для иной
Земли (хотя б и с чудесами
И духом более святым), –
Любовь рождает, кою сами
Признать порою не хотим.

Но я признал. И ныне слово
Легко правдиво мне сказать:
И повернувши время вспять –
Я Русь мою избрал бы снова,
Чтоб жизнь такую же прожить –
Собачью жизнь! Ведь нет иного
Пути – бессмертье заслужить…


44
Ах да, деревня. Впрочем, что мне
Теперь о том, что не сбылось,
Воспоминать? Уж лучше вспомню,
Как вдруг пошло всё вкривь и вкось –
С тех пор, как левою рукой
Я подписал свой упокой…

Что ж, получил я свой же пасквиль,
С печатью… (А печатку – сжёг.)
Сокрыл лицо надёжной маской
И бушевал, как только мог:
Пенял друзьям, грозил жене,
Да ко двору писал вчерне.

И вызов бросил я Дантесу –
За пасквиль сей, за честь жены…
Но всё напрасно! Планы беса
Не стали осуществлены:
Дантес его перехитрил
Внезапным сватовством к Катрин.

Натальи средняя сестрица
(«Коко» я звал её порой)
Едва ль могла не согласиться:
Дантеса ловкою игрой
Она, так слепо влюблена,
Не оказалась смущена…

В те дни – не я один взбешённым
По Петербургу, будто смерч,
Носился. Нет. Но бес мой! Шёл он,
Бежал за мною, зол – как смерть,
Шипел – как змий, да как свинья –
Всё хрюкал: мол, бесстыжий я.

«Зачем, зачем Александрине
Ты не солгал, ужом виясь, 
И подозренья не отринул,
Что пасквиль – собственная грязь?
Проклятье! Вспомнила, умна,
Моё художество она!

Ай, как же знающе глядела
Во глубину бесстыжих глаз,
Боясь: задуманное дело
Добром не кончится для вас!
Ещё и крестик свой дала,
Чтоб охранял тебя от зла.

А зло-то в том, что ей, добрейшей,
Хотя причина и ясна,
Всё больно видеть путь твой грешный,
Ведущий в коем – сатана!
Ей-богу, счастлив я вполне,
Когда не знают обо мне.

Да поздно, брат. Уж зло иное
За первым злом повлечено:
Теперь Дантесу за спиною
Своей невесты всё равно,
Насколько верить нелегко
В его бесхитростность с Коко.

Помолвлен! Честен! О дуэли
Не помышляй, мол, отвяжись!..
И в чём же зло в святом сём деле?
Да в том, что Кате с ним – не жизнь.
Слепа любовь её, но всё ж –
Не вечно ослепляет ложь.

И, не слепа, Александрина,
Уж верно ведая вперёд,
Что ждёт сестру, – тебя, причину,
Невольно судит и клянёт.
Вот зло, воистину! Напасть! –
Добрейшего заставить клясть!

О стыд… Горчайшее из зелий.
А ты – который уж глоток
Свершил? И что? Как и доселе –
Всё здрав, невинный ангелок:
"Виновен бес во всём, ей-ей,
Лукавый деспот и злодей!"

Не прекословь. Детально знаю,
Как мыслишь ты. О чём. Когда.
Вот мысль твоя теперь: "Иная
Развязка виделась и мзда
За наш с лукавым дерзкий труд,
Но чудный…" Чудный! Прав ты тут.

За всё воздастся нам. И скоро.
Клянусь грядущим январём!
Получишь смерть. Придёт, не споря.
Мы все когда-нибудь умрём.
И я копыта в должный час
Откину, к счастию для вас.

Для вас, людей…»
                «Так ты не ссылку,
А верну смерть уготовал?!»
«Не я. Но мы! И нрав твой пылкий
Не в помощь. Слишком, слишком мал
Теперь твой выбор: Бог иль чёрт.
Но каждый – к смерти повлечёт».

«Изыди, адово творенье!
Я жить хочу!»
                «Зачем, ответь?
Ведь ты к былому вдохновенью,
Ей-богу, не вернёшься впредь!
А тот, чья жизнь полёт была,
Не жив, утративши крыла.

Зачем же истинному трупу
Бродить по свету да живых
Пугать? Да, слыша речь их грубу,
Пенять, что сердца нет у них?
Ужель не видишь и сейчас
Притворство дружественных глаз?

Осточертел ты всем, дружище!
А мне уж как осточертел!
То дельного совета ищешь,
То оставляешь не у дел,
Боясь правдивого словца
От утомлённого лжеца!»

«Так отчего же собачонкой
Бежишь за мною день и ночь?
И ты, и ты, мой спутник чёртов,
Осточертел мне! Прочь же! Прочь!
Не продавал тебе души,
Как Фауст! Сделки не вершил!»

«Ай… Сатане не нужно сделок.
Коль жив ты плотью и душой –
Живёт в тебе. Порою мелок,
Порой велик. Не для большой
Аудитории. Но ты –
В себе узришь его черты».

«Не ты ль изрёк тому минуту,
Что я не жив? Так жив иль нет?»
«В своём ли разуме ты? Будто
Забыл: я бес! Вот мой ответ.
Ты поживёшь ещё. Чуток.
Январь, по счастью, недалёк».

«Так, значит, истину глаголешь?
Январь? И кто ж убийца мой?
Дантес, не так ли?»
                «Да. Всего лишь
Орудье с "белой головой".
Орудье верное Небес.
И невиновен он, Дантес.

Я не лукавлю, друг мой, ныне
Глася: истёк подлунный срок.
И сам ты чувствуешь: в пустыне,
Не средь людей ты… Одинок.
И костью в горле ты царю.
Поверь уж, правду говорю».

«Не верю я. Лукавишь снова!»
«Клянусь. И клятва так проста:
Клянусь страданием Христовым
И на кресте, и до креста.
Смертельно ранен, станешь тень –
В январь, двадцать девятый день…

Не плачь же. Слёзы нестерпимы.
И в чём печаль тут, не пойму?
Смешно: толпе – поэт любимый,
А человек – едва ль кому.
Семье ль? Но ей обуза ты:
Твои карманы всё пусты…

Друзьям ли нужен? (И любим ли,
С чрезмерно острым языком?)
России? Мало тебя били?..
О чём же плачешь ты? О ком?
Уж не о той ли, с кем в ночи
Вовек не будешь…»
                «Замолчи!

О ней – ни слова! Ни полслова!»
«Ай, ай! Какой вы недотрог!
Но полно лаяться. Уж новой
Дуэлью нам заняться срок.
В отличье от тебя, скажу,
Всё до ума я довожу…»


45
Ты знаешь ли, как тяжко жить на свете,
Когда последний день тебе известен?
Храбришься, хорохоришься, и смерти,
Быть может, не боишься ты, но песен
Весёлых не поёшь.
Глядишь на всё – прощаясь, обречённо,
И удручён: «Как ране не приметил
Под снегом я тех листьев золочёных?
Тех птиц красивых?..» И – от близкой смерти
Охватывает дрожь.
«Ещё! Ещё! Глаза открою шире!
Вберу в себя не видимое ране
В прекрасном и жестоком этом мире,
Пока ещё смертельно я не ранен
И силы есть вбирать!
Запомню всё – душою. Всё простое.
Что толку в славе, в будущем кумире
Да в памятниках мёртвых? Не застонет
О них душа в ином, бесплотном мире,
Где страшно умирать!
Быть может, Там – за всю тщету душевну,
За слепоту к простейшим здесь предметам,
В которых Бог явлён мне совершенным, –
Ответствовать придётся, но ответом
Господним – будет смерть?
Не ведаю, как души умирают
И есть ли смерть для них, но утешенья
В незнанье нет. И кажется мне раем
Сей мир, где живо всё и совершенно,
Коль можешь то узреть…»


46
Агония. Огонь. Как неизбежность.
Душа моя горела, зла на смерть –
За шаг неторопливый и за снедь
(В лице моём), теряющую свежесть.
В раскрыту пасть мучительно смотреть,
Терпенье изъявляя и прилежность!..

В те дни всё было будто не со мною:
Читал, писал, беседовал, кричал,
Но будто бы к началу всех начал
Давно уж возвращённый и спиною
Повёрнутый к подлунным мелочам,
О коих лишь не умершие ноют.

А я был мёртв. Почти. Душа горела,
О да, и не бездейственна была.   
Но огнь, тому подобный, – не крыла!
Не лгал мой бес, не лгал, хоть то и дело
Обрубки оперить меня звала
Земля, для коей плоть ещё не тлела.

Ни сил мне не достало, ни желанья:
К чему сопротивляться Небесам,
Когда вершат они, как по часам,
Давно уготованные закланья
Овечек несмышлёных и весам
Деяний – воспрещают прозябанье?..

Не странно ли сие противоречье:
Приятье уготованной судьбы,
Но гневное поднятье на дыбы
В ответ на безобразье человечье,
Самим же порождённое, дабы
Виной отяготить не Божьи плечи?

Несчастный и едва ли постижимый
Весь род наш человеческий!.. Но я
Теперь не о причудах бытия
Намерен говорить, неудержимо
Ропща на них, как ропщет судия
На суд над ним, бессовестным и лживым.

Роптал. Тогда. Не я, но некто рьяный,
В моей живущий плоти. Иль, верней,
Не жаждущий прощания ни с ней,
Ни с бесом и ни с играми, упрямо
Вцепляющийся в жизнь, но всё сильней
Пеняющий на явственные раны…


47
«Я к вам пишу… О нет, сегодня
Пишу – к тебе, в нелёгкий час.
Мы все равны в глазах Господних.
Но я пишу в последний раз.
И не в Господнем взоре дело,
Но в том, что разум, дух и тело –
Всё жаждет близости с тобой!
А «вы» – изменчивый прибой,
С которым близость невозможна.
Тем паче, если милый брег
Покинут жаждущим навек…
Разверзлась бездна, непреложна!
И завтра мне в неё шагнуть,
И завершить подлунный путь.

Когда ж молва к тебе домчится
О том, что злобные враги
Меня, летающую птицу,
Лишили крыльев, не беги
С молвою к умозаключенью.
Невыносимые мученья
Я сам, я сам прервать решил,
Презрев терпение души!
Она, душа моя, терпела:
Надзор, насмешки, нищету,
Болезни, чаяний тщету –
Всю жизнь поэта, неумело
Её слагавшего в одно.
Но мне – терпенье не дано.

Я слишком стар уж для терпенья.
Ты скажешь: вздор, мне тридцать семь!
Но старость – скрытое явленье,
Приметное едва ли всем.
Оно – в отчаянье глубоком,
Во звуке сердца одиноком,
Который страшно извлекать:
Он прежней песне не под стать!
Сие явленье – и в сомненьях:
Что значу я? Зачем живу?
И не вотще ли наяву
Ищу я то, что в сновиденьях
Мне обещает и покой,
И расставание с тоской?

Я стар! И мёртв наполовину!
Для воскресения причин,
Увы, не вижу я, Лолина,
Хоть об ином душа кричит:
«Жена, прелестное созданье,
И дети, Бога дарованье, –
Причины веские вполне!»
Но больше, больше нужно мне.
Жену – люблю. Иной любовью.
О, не ревнуй! Она свята.
И хоть любовь моя не та
И не сравню жену с тобою,
Не сомневаюсь я: она –
Как омовение дана.

Люблю детей. В них я, несчастный.
Даст бог, огнём в них не займусь,
Дабы не стали в одночасье
Они служителями муз!
Сия – проклятия дорога:
В ней только боль, и смерть итогом.
Друзья? Люблю их. Но скажи:
Не ждать от коего ни лжи,
Ни лести (с завистью в кармане),
Ни осуждения, едва
Меня срамящая молва
Его настигнет и обманет?
Ни одного не назовёшь.
В них всех и лесть, и суд, и ложь.

Я сам не свят. И не слукавлю:
Во мне – и Бог, и сатана.
Но чей слуга я, и слуга ли –
Не знаю. Истина темна.
И нет покоя оттого мне.
Врага и злей, и вероломней,
Чем тьма кромешная сия
В душе моей, не знаю я.
Смешно: кажусь порой покойным,
Порой безудержным шутом…
Никто не ведает о том,
Что нет конца душевным войнам!
Но не даруется покой
Тому, кто сам себе – изгой.

Могу ль приять себя, Лолина?
Противоречья, войны, тьма…
А помнишь, я тебя покинул,
В Одессе? Будто я с ума
Сошёл от прелестей Данаи!
Но ты, причин того не зная,
Простить мне бегства не могла,
И беглеца укором жгла…
Я болен, милая. Падучей.
Сокрыта хворь моя, но всё ж –
Являет лик, когда не ждёшь,
И обезличиваньем мучит.
Не я презрел твои уста,
Но тот Никто, которым стал!

Прости… Прости и подозренья –
Глупца отчаянного вздор!
Они исчезли во мгновенье,
Когда стоокий Бенкендорф
С ему присущим хладнокровьем
Мне посоветовал любовью
К прелестной пани не пылать,
Чтоб на немилость не пенять.
Каков!.. Но всё ж я благодарен
Ему за то, что я прозрел:
Не польки истинной удел –
Глаза и уши государя
В свои за плату превращать
И знаньем трон обогащать!

Ах Польша, гордая царица!
Не сломлен дух её, поверь.
Она взойдёт, освободится
От пут, треножащих теперь.
Я не увижу их паденья,
Но ты! Но ты, коль Провиденью
Угодно будет, доживёшь,
И вольной птицею вздохнёшь.
А я признаюсь: ликовал я,
Гордясь российским кулаком.
Дурак, прости мне, дураком!
Как кулаком по наковальне
Ни бей ты, не перекуёшь
На цепь треножащую – нож.

Не схож ли я с твоей отчизной?
Не птица, нет, но пёс цепной!
К собачей жизни дешевизне
Давно привык я, но со мной
Никак хозяину не сладить:
Всё на свободу рвусь, то с лаем,
То с рыком бешеным, клыки
Вонзить готовый от тоски
В его изнеженную руку.
Но хоть изнежена она –
С хлыстом смирительным дружна,
Преподающим псу науку:
«Не по зубам тебе рука
Да цепь, крепка и коротка!»

Устал. Устал старик. И, право,
Мне не по летам – цепь да хлыст!
О том, что оны не по нраву,
Не говорю уж… Но речист
Не буду я, себя жалея.
Что жалость ныне, коли ею,
Как и стараньями, никак
Не отвращу я в бездну шаг?
Прощай. Живи под небесами,
Как мне прожить не удалось
С тобой в разлуке – с вами врозь.
А помнишь? Помните, писал вам? –
Вы та, чьё имя прошепчу,
Когда я в бездну полечу…»


48
«Письмо, конечно, ах какое! –
Мой бес воскликнул за плечом,
Цинично скалясь. – Но при чём,
При чём тут старость и покоя
В душе отсутствие? Ужель
Не ясно: Господа рукою
Тебе предписана дуэль?

Не ты к де Геккерну посланье,
Дуэль сулящее, творил!
Пером Господь руководил,
Чтоб своевременно закланье
Овцы подопытной свершить.
Не ты, несчастное созданье, –
Хозяин собственной души!»

«Не докучай. И сам я знаю:
Не я… Но ты, зловредный бес!
И с Божьим замыслом вразрез
Овцу довёл до бездны края!»
«Ну, я. Так что же? Не грешу.
Я часть Его, напоминаю,
И всё с согласия вершу.

Однако ныне не для спора
К тебе явился я. Совет
Мне дать наказано. Иль нет
Нужды в советах уж, коль скоро
Тебе под Господа руки
Изничтожающим напором
Ничем содеяться?»
                «Реки!»

«Совет таков: письмо к Лолине –
Сожги! Оно, подумай сам,
Доступно нанятым глазам,
Ни Бенкендорфа глаз не минет,
Ни царских. Нужно ли пятно
Тебе такое, объясни мне?»
«Да к чёрту их! Мне всё равно!»

«Быть может, так. Но пред кончиной
Ты пожалеешь, вот те крест!
Ведь самолюбие заест
Царя, который под личиной
Слуги отечества узрит
Лишь пса озлобленного мину
И уж не соблаговолит

Помочь семье твоей и словом,
И делом. Думай же вперёд!
И вот ещё: коль не найдёт
Сие письмо Лолину – снова
Оно окажется вот здесь,
Под о тебе скорбящим кровом.
Ужель и впрямь нужда в том есть?

О благородности Натальи
Уж помолчи. Прочтёт! Потом.
Зачем же в сердце ей – гвоздём?
Ей мук довольно начертали.
Иль вздор я, глупый, говорю?»

«Ты мудр, мой бес. Хоть и каналья.
Благодарю. Благодарю…»


49
«Ой, калина ты, калина,
Чёрна ягодка моя…
Как же я тебя покину?
Ой, покину – сгину, сгину,
Красну кровушку лия!

Али мне Господь назначил
Чёрно-красну правду-ложь?
То-то, милая, заплачешь,
То-то слёзы не упрячешь,
То-то горестно вздохнёшь...

Ой, на снеги, белы-белы,
Чёрны кудри я сложу,
Да по ягодке неспелой,
Ой, неспелой да несмело
Пред кончиной затужу…

Али мне Господь назначил
Чёрно-белу грусть-печаль?
То-то, милая, заплачешь,
То-то горе не упрячешь,
Провожая в Божью даль…»

Это чёрт мой пропел.
Там, где речка течёт,
Чёрная.
Всё довёл до ума…
«Отступиться – нельзя ль?
Поздно ли?..»
Вот – в руке пистолет.
У барьера стою.
С чёртом я.
А напротив – Дантес.
«Он наверно с тобой,
Господи!..
О, прости мя, Господь!
Я не знал, что творил!
Знаю ли?
Но душа – не черна.
В Чёрной речке вода –
чёрная ль?..»
Как белы небеса!
И багряным теперь
знаменем
упаду я на них,
побеждённая плоть,
чёртова…

«А душа – вся с тобой.
Я не продал её!
Боже! То –
заблужденье твоё…
Промахнётся ль рука
быстрая?..»
Беспокоен Данзас,
секундант мой и друг:
«Что же ты,
что наделал, поэт?!
Слишком поздно бежать
выстрела!»
И лукавый мой чёрт,
видно, правду сказал,
чистую:
и январь, и Дантес,
и два дня мне прожить.
Боже мой!..
Вот и пуля летит…
«Помоги мне, Господь,
выстоять!..»
Но упал я. Упал.
И от боли кричу…
Что же я!

«Что смеёшься ты, чёрт?
Оттого ль, что мой враг –
жалостлив?»
Заплывают глаза,
но я вижу лицо
грустное…
Да не жалостлив я!
Вот и пуля – ему.
Малость ли
эта кровь из руки –
как расплата за всё
гнусное?
«Мне достаточно, чёрт!..
О, помилуй, Господь,
грешного! –
Он – орудье Небес.
Я стрелял в Небеса!
Жалости
недостоин твоей.
Не она мне нужна –
здешнее:
пусть он будет любим
и доволен всегда
малостью…»

Вот и всё. Свершено.
То ли речка течёт,
Чёрная,
То ль багряная кровь –
из души да на снег.
В небо ли?..
Как белы небеса!
И не вижу теперь
чёрта я.
Но и Бога… Иль их –
никогда, никогда
не было?..
Вот темнеет в глазах.
Иль то небо черно,
гневное?
«О Господь, покажись!
Не карай пустотой
чёрною!..»
Он не слышит меня.
Он не верит, что с ним,
с Небом я…
Я ни с кем. И ни с чем.
Только с песней, видать,
чёртовой…

«Ой, калина ты, калина,
Чёрна ягодка моя…
Не испробую – покину,
Ой, покину, Каролина,
Красну кровушку лия!

Видно, мне Господь назначил
Чёрно-красным – в белый снег…
То-то, милая, заплачешь
Да любовь свою не спрячешь,
Как вернусь к тебе во сне...»


50
И горько, и больно, и пусто,
И нет утешенья ни в ком,
Когда запредельная пустынь
Приветственно машет платком.

Не видишь людей и не слышишь,
Хоть кажется и самому,
Что всё ещё здесь ты – не выше,
В далёком небесном дому,

И жаждет земных ощущений
Ещё не остывшая плоть.
Но жаждет душа – очищенья
Пред тем, как обнимет Господь.

Из уст моих исповедь каплет:
«Отец мой, я грешник большой:
Всю жизнь – не Господь, но лукавый
С безвольной сливался душой!

Взгляни: и теперь в изголовье
Стоит он, смеясь надо мной!
Простит ли Господь? И любовью
Одарит ли в жизни иной?»

Священник главою качает:
«Ошибся ты, сын мой, видать.
Стоит пред моими очами
Намеренный препровождать

Ко Господу душу свободну,
Но то – серафим шестикрыл.
Любовь заслужил ты Господню,
Коль он серафима явил!»

Неверие рвётся из уст, но
Безмолвно киваю в ответ.
И горько, и больно, и пусто:
Во лжи утешения нет…


51
«Мне больно, бес!»
                «Что делать, Пушкин?»
«Что делать? Речью отвлекать!
Но не кричи – шепни на ушко
Словцо о ней. Я жажду знать,
Чем занята она теперь,
Теперь, когда Господня дверь
Вот-вот откроется. А впрочем –
Хоть чем-нибудь, но отвлеки!
Займи, займи и слух, и очи!
Не отнимай теперь руки,
Не расстававшейся с моей,
Покуда здрав я был! Не смей!
Не то заплачу. Нестерпима
Живот терзающая боль!»
«Ну, что ж, пришла пора, вестимо,
Для знанья истины. Изволь.
Явлю немедля всё, что знать
Ты жаждешь. Но! Чур не пенять!»
«Являй, мой бес. Пенять нет мочи…»
«За мной! Займу и слух, и очи!»


52
Не ведаю, как, но на остров Святой Елены
Привёл меня бес, и в покои тотчас впустил,
Где жив, но не здрав, Император сидел, согбенный
Под тяжестью думы, и склянку сжимал в горсти.

Увидев меня, он очнулся как будто. Вздрогнул.
«Зачем ты – ко мне? Я ведь "хищник"! Сказал не ты ль?
Ах юный глупец, ты не понял моей дороги,
Но видел лишь кровь и солдат, превращённых в пыль».

«Но что понимать? – возразил я. – Тиран тираном!
Считал ли ты, скольких сгубила твоя война?»
«А ты посчитай, сколько жизней ваш род Романов
Сгубил для того, чтоб тяжёлой была казна!

И сколько народов древнейших твоя Россия
Лишила свободы! А рабство – что смерть, заметь.
Сие ж осудить патриот никогда не в силах,
Как будто бы смерть от царя своего – не смерть!

Не стоит судить второпях, и тем паче – вчуже.
Что двигало мною – неведомо никому».
«Что ведать? Всё ясно, особый здесь ум не нужен:
И слава, и власть, и богатство – в твоём дому!»

«Зачем же явился, коль ясно тебе?»
                «Не знаю.
Быть может, неправ я в сужденьях незрелых…»
                «Да!
Но судишь меня. Видно, тема ещё больная:
Двенадцатый год. Хоть мальчишка ты был тогда.

Откроюсь тебе, коль стоишь на краю у бездны,
Но всё ненавидишь, как прежде, меня. Иль нет?
Молчи. Не трудись. Оправданья твои известны.
Лукавить грешно – ты по-своему прав, поэт.

Но только по-своему. Да, я тиран. Печально
Иное, однако: тиран для души своей!
Ты знаешь ли, что замышлял я, но изначально? –
Избавить весь мир от владык: королей, царей…

О, не возражай мне: зачем от законных, дескать.
Законных насильников, посланных Небом, – нет!
Кто царь твой? Откуда? Неужто он сын небесный,
И вены не кровь наполняет, а Божий свет?

Кто силу руки, оснащённой мечом, иль хитрость
Сумел проявить, тот владыка Руси всея.
Не волчий закон ли? Но сей – справедливей: сытость
Всей стаи важна вожаку. А царю – своя!

И пашет народ, благодарен за то насилье,
Которое царь благодетельностью зовёт.
И думать не смеет никто, что служить России,
Народу – обязан твой царь, не наоборот.

В Европе – всё то же. И жаждал я – ах как жаждал! –
Уклады сменить и, владык заменив, служить
Народу, народам… чтоб мною гордился каждый:
Вот, дескать, вожак, кой для стаи умеет жить!

И стал я основывать лучшую из империй,
Где мир и покой и достаток – иным пример.
Но слаб человек, и становится злобным зверем,
Не понят в избрании жёстких, но нужных мер.

Война, безусловно, не лучшее предприятье.
Но меры иные – ты знаешь ли? Назови!
Их нет. И возможно насильников с тронов снятье –
Войной, а не силой моления и любви.

Но слаб человек, повторяю. Вкусив победу,
Одну за другой, забывает он цель свою.
Советов не слыша, ещё и ещё отведать
Желает он крови – в ненужном ему бою.

А кто не согласен, готовый свернуть с дороги, –
Прощается вскоре с беспомощною главой.
Я стал не вожак, но владыка, подобный многим,
Открыто презревший и собственной стаи вой.

Чем дальше, тем больше желал я не мира – власти
Над миром, включая Россию твою. "Зачем?" –
Пытал я себя. Но ответить не мог, к несчастью.
Хоть также не мог я не слышать души речей:

"Ты помнишь ли цель изначальную – мир без тронов,
Насилье забывший? Неверен, тиран, твой путь!"
А я всё твердил: "Я вернусь к ней – Наполеоном,
О коем мечтал я. Но позже, когда-нибудь…"

Твердил и твердил эту фразу, одну и ту же,
Пока не утратила силу и смысл она…
А ныне – всё волком я вою: "Зачем мне нужен
Весь мир, коль в душе – нескончаемая война?"

И горько, и больно, и пусто. И склянку с ядом
Не терпится вскрыть и уйти в беспробудный сон,
Где кроме любви – ничего, ничего не надо,
Где светел душою мечтатель Наполеон.

Ни власть, ни богатство, ни слава – ничто не может
Любовь заменить. И как жаль, что на волоске
От смерти сие понимаешь!.. О боже, боже…
Моя Жозефина… Она умерла… В тоске…»

И он отвернулся. Я видел: дрожали плечи.
Он плакал, тиран. Но тиран ли, коль сердцем слаб?
Владыка, чей век – то ли к счастью, то ль нет – не вечен,
Но вечной любви, как и я, пренесчастный раб…


53
«Он кровью завоёвывал, ты – словом.
А в корне – что? Война. Одна война.
Похожи вы, – мой бес шептал. – Ясна
И ненависти яростной основа,
И… странно, но любовь твоя к нему.
Не спорь. Теперь – я спора не приму:
Нет времени у нас. Но взор и думы
Займу. За мной! Отправимся к царю мы.
Желаешь ли попасть ты к Николаю?
Не то к Лолине двинемся».
                «Желаю!
Однако… погоди! Я вспомнил…»
                «Что же?
Художество ль моё? Автопортрет,
Которому цены, конечно, нет,
Но…»
           «Да! Который лучше уничтожить.
Я вчетверо сложил его да…»
                «Ай,
Всё ведаю. Минуты не теряй!
Проси теперь Данзаса – пред тобою
Огню предать улику. Не любое
Художество достойно сохраненья
Для глаз твоих потомков. К сожаленью».

Горел автопортрет… А бес, вздыхая,
Всё сетовал: «Работа-то какая!..»


54
И вот – я вновь иду за бесом.
Теперь – к царю, дабы завеса
Приподнялась передо мной.
Смеётся бес: «Не так давно
Гадал ты, голову склонив:
"Не этот конь ли, белогрив,
Меня копытами забьёт,
Когда игру мою поймёт?"
Да будет истина открыта:
Чьи убиют тебя копыта!..»

Я у царя. Но не замечен.
Лейб-медик с ним: «Едва ль излечен
Больной наш будет без ножа.
На сердце руку положа,
Скажу вам: Пушкин не жилец,
Но я рискнул бы. Вдруг конец
Предотвращу? Перитонит
Ему, несчастному, грозит.
С сим шуток мало. Время – злато!
Так что ж? В больничную палату?»

Подумав, молвит царь: «Голубчик,
Коль не жилец он, будет лучше
Ему в покое умереть.
Я о тебе пекусь, заметь.
Коль под ножом он отойдёт
Иль позже, может быть, – народ
Тебя во смерти обвинит.
Насколько знаю, сей пиит
Народу дорог. Чернь, однако!
Приветит всякую собаку.

Ты уж прости за откровенность.
Но не понять мне, в чём отменность 
В себя влюблённых рифмачей.
А от сего – и казначей
Уж застонал: "Всё в долг да в долг,
Но от словес какой нам толк?"
И прав. Державин, Карамзин –
Иное дело. В них низин
Духовных не было, и право
Имели оные на славу.

А Пушкин – что? Умён порою.
Но, скверен нравом, так игрою
В свой ум, безумец, увлечён,
Что слеп: у всех он уж в печён…
Прости, с тобой не должно мне
О сём предмете… О вине
Я говорил: когда умрёт,
Сим растревоженный народ
Пусть не тебя винит – Дантеса!
Хоть мне, ей-богу, жаль повесу.

Красив, неглуп, да и супруга
Находит в нём младого друга.
Но что поделаешь? – Закон.
И за дуэль придётся вон
Француза выслать… хоть висеть
Ему бы должно. Но ответь:
Зачем, коль от постылых уз
Освободил меня француз?
Порой, как видишь, друг любезный,
И беззаконие полезно…»

Арендт, лейб-медик, возражает:
«Я, государь, всё уважаю,
Что говорите вы. Но всё ж –
Я медик. Пушкина под нож
Прошу позволить мне…»
                «Не сметь
Мне возражать! Теперь и впредь!»
«Простите…»
                «Что ж, ступай. Лечи.
Его страданья облегчи,
Но не скрывай кончины близкой.
И вот – вручи сию записку…»

Уходит, кланяясь, лейб-медик.
Царь, раздосадован и бледен,
С собою в мыслях говорит.
Но слышу я…
                «Перитонит,
Арендт сказал… Ужасна боль.
Но что поделаешь? Изволь
Сии страдания стерпеть,
Коль сам выискивал ты смерть.
Ах, Пушкин, Пушкин пресловутый!
Не слеп, не глуп я. Ни минуты

Не сомневаюсь в том, что сам ты
Свой путь закончил. Написал-то
Письмо к де Геккерну вполне
В рассудке будучи! В огне –
Всегда душа твоя. Но знал
Рассудок твой: зачем писал,
Зачем совет мой – нет, наказ! –
Ты не послушал и увяз
В ревнивой чести, как в трясине.
А ныне тонешь, сын России.

Но сын, увы, неблагодарный!
За то и пулею коварной
Ты награждён. Искал – нашёл.
Прощаюсь с лёгкою душой.
Сия утрата нелегка
Лишь для семьи твоей, пока
Замены нет тебе. Но в срок –
А он наверно недалёк! –
Замена сыщется. Наталье
Не вечно вдовство начертали.

Ах, кабы сам я мог… О боже,
О чём я думаю? Ничтожен
В сих мыслях я, христианин,
Страшней предательских трясин!
Так что ж – Арендту разрешить
Благодеяние свершить?
Послать за ним? Сказать: "Неправ!" ?
Презренье к Пушкину поправ,
Спасти его? Иль попытаться
Спасти, чтоб совести уняться?

Но вдруг и вправду не в покое
Умрёт – под медика рукою?
Поставят оное в вину
И мне! Как пыль, я не стряхну
Молву о том, что неумел
Сей оператор, но велел
Сам царь ему судьбу вершить:
Вспороть и – мёртвого – зашить!..
Нет. Не поддамся искушенью.
Прости, Господь, сие решенье…»


55
«Мне горько, бес!»
                «Не удивлён я.
Ты знал игры закон и суть.
"Волненьем жизни утомлённый,
Я сердцем алчу отдохнуть…"
Не ты ль писал? Прав Николай:
Искал – нашёл. Так не пеняй!
Коль сам победы не искал ты –
Обидой болен, не вини
Того, кто выиграл, за карты
Козырны, скрытые в тени.
Ты, воплощение и лжи,
И лицемерия, – скажи:
Он мог ли действовать иначе?
Молчи! И удовлетворён
Будь тем, что, жалости не пряча,
Твои долги оплатит он
И нищеты не даст жене
С детьми отпотчевать… Но мне
Пора прервать нравоученье.
Теперь – к Лолине, в завершенье…»


56
«О, что я вижу! В самом деле,
Ты спятил, бес?»
                «Ай, не скажи!»
«Де Витт с Лолиною в постеле
В убогой наготе лежит!
Зачем, зачем ты ранишь душу?»
«Что ж, не гляди. Но слушай. Слушай!
Слова важны здесь – не постель.
О чём не ведал ты досель –
Теперь открою. Обещанье
И бес умеет исполнять.
Сие – подарок на прощанье.
А в нём – повёрнутое вспять
Изгнанья время. Да, Одесса.
Итак, ещё одну завесу
Я, честный бес, приподнимаю…»

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

             КАРОЛИНА
Иван, прошу, остановись…
Остановись же, умоляю!
Мне не даёт покоя мысль…

              ДЕ ВИТТ
О чём?

             КАРОЛИНА
               О ком!

              ДЕ ВИТТ
                Вот это новость:
В постеле – мыслить о другом!

             КАРОЛИНА
О, всё не так! Я беспокоюсь –
Как мать о сыне.

              ДЕ ВИТТ
                Но о ком?
Не прячь лицо теперь в подушку,
И говори, коль начала.
Уж не поэт ли юный, Пушкин, –
Причина мрачного чела?
Но он – влюблён! Не мать ему ты.
Он сам признался в том.

             КАРОЛИНА
                Ах так?

              ДЕ ВИТТ
И я признаюсь: почему-то
Он симпатичен мне, чудак.
Он не был дерзок – лишь наивность
Узрел я в чувствиях его.
А где наивность – там невинность,
Хоть грех и манит естество.

             КАРОЛИНА
Ты полагаешь?

              ДЕ ВИТТ
                Да.

             КАРОЛИНА
                Я рада,
Что не ревнуешь ты, Иван,
И понимаешь: не услада
Меж ним и мною, не обман.
Но я о жизни беспокоюсь
Сего наивного юнца.
Погибнет он в Одессе.

              ДЕ ВИТТ
                То есть?
Договори же до конца!

             КАРОЛИНА
Да, да. Слова я подбираю,
Чтоб ты волненья понял суть
И смог помочь.

              ДЕ ВИТТ
                О дорогая,
Я помогу, покойна будь!
Так говори же!

             КАРОЛИНА
                Он однажды
В письме открылся мне: писал
О чувствах, но – сие неважно,
Как подношенья – Небесам.
А важно вот что: нагадала
Гадалка знатная одна,
Что в тридцать семь умрёт сей малый.
Я склонна верить. А знатна
Она и вправду: из столицы
О ней писали мне… Так вот:
С тех пор не в силах разлучиться
Я с беспокойством, и живёт
Во мне желанье – от несчастья
Спасти, гаданью вопреки…
Коль не лишим монарха власти –
Сошлёт поэта в рудники!
Там смерть наверно ожидает!

              ДЕ ВИТТ
Не понимаю. Поясни.
Допустим, бунт монарх подавит.
Не с нами – Пушкин, мы – не с ним.
Что ж беспокоиться, Лолина?

             КАРОЛИНА
Одесса – бунта колыбель.
А Пушкин – здесь, и нос свой длинный
Во все дела суёт. Ужель
Исход неясен неотвратный
При неудаче? Обвинён
И признан будет виноватым
Как соучастник бунта он.
Сошлют! Сошлют! Не сомневаюсь.
А он – талант. Так молвят все.
Угаснет он, в неволе маясь.
И, может статься, в тридцать семь!

              ДЕ ВИТТ
Ну, что ж, твои предположенья
Имеют смысл. Но как помочь,
Ты знаешь?

             КАРОЛИНА
                Да! Язык в движенье
Привесть – с кем надобно. И прочь
Отправят Пушкина отселе.

              ДЕ ВИТТ
Но с кем же – надобно? О чём?

             КАРОЛИНА
О щекотливом, скажем, деле.
О даме, коей увлечён
Юнец, с невинностью недружен,
У всей Одессы на виду.
И неизвестно – только мужу!
О Воронцовой речь веду.

              ДЕ ВИТТ
Куда хватил!

             КАРОЛИНА
                Поведай графу.
А он уж справится с юнцом.

              ДЕ ВИТТ
Но ты ревнуешь! Иль неправ я?

             КАРОЛИНА
Да ты… глупей, чем Воронцов!
Ревнует тот, кто любит страстно!
Ужели нужно повторять?
Я беспокоюсь о несчастном,
Как о заблудшем сыне – мать!
Но если б страсть во мне кипела,
Желала б я расстаться с ним?

              ДЕ ВИТТ
Прости! Прости!

             КАРОЛИНА
                Вернёмся к делу.

              ДЕ ВИТТ
Лоли… Ты ангел… Херувим…

             КАРОЛИНА
Потом, потом! Уйми лобзанья!
О деле молвлю я ином.

              ДЕ ВИТТ
Ах да…

             КАРОЛИНА
              Так вот: назначь свиданье
Немедля графу. Но при нём
Быть не должно ни слуг ушастых,
Ни… Понимаешь: тет-а-тет.
Всё рассказав, добавь: "Ужасен
Сей ловелас! Спасенья нет
И мне от оного! Лолине
Проходу, дерзкий, не даёт!
Коль он Одессу не покинет –
Боюсь, всех дам перее…"
Ну, по-мужски поговорите.
Иван! Не смейся!

              ДЕ ВИТТ
                А-ха-ха!

             КАРОЛИНА
Так ты поможешь? Иль в де Витте
Мне усомниться?

              ДЕ ВИТТ
                Чепуха!
Не сомневайся – будет выслан
Твой вездесущий ловелас!..
Теперь – прости, отправлюсь мыслью
К делам, касающимся нас…

             КАРОЛИНА
Шутник, однако! Головою
Делам подобным лишь вредят!..

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

«Довольно, бес!»
                «Постой, иное
Теперь открою я. Но взгляд
Не отводи – прилична сцена.
Ты должен видеть непременно!
В ней всё как раз наоборот:
Неважно слово, кое рот
В негодованье извергает.
Не всяка истина – в словах».
«Вот это – истина нагая!
Но разглядеть ли второпях?»
«Увы, нам должно торопиться.
Молчи теперь, чтоб не лишиться
Последних сил. Ещё немного.
За мной! Кратка сия дорога…»


57
Когда умираешь, дорога кратка
В грядущее, в прошлое – время едино.
Что вижу теперь я? Сидит у камина –
Седа, но прекрасна, как прежде, Лолина,
Перстами касаясь волос завитка.

А очи – впиваются в ворох письмен:
В одно за другим, на дрожащих коленах…
Но молвят уста, искривляясь, надменно:
«Безумец! Ты верил, что чувства нетленны.
Но чувства – как письма: заведомый тлен…»

Горят письмена в зубоскальстве огня:
«Как славно пылает словесная нега!
Вкушай же презрение жаркого снега
И огненный хлад сновидения, с неба
Слетевшего в виде собаки-коня!

Несчастный! Возможно ли сон обуздать?
Вотще говорится: кто ищет – обрящет.
Вовеки не взять под уздцы не горящих
Твоими мечтами. Тем более – спящим
И предпочитающим жизнь просыпать…»

Горят письмена… Искривлённы уста,
Довольны как будто своим искривленьем,
Глаголют: «Ты, Пушкин, – конечно, явленье.
Но всё же – глупец. И твои подозренья
Простить не могу я, и ради Христа…»

Вздыхает Лолина. И явлено мне:
Непрошенны слёзы текут по ланитам!
Обида – причина. А чувства, сокрыты
В слезах, – вытекают, жалея пиита,
Чей пламень любви не сгорает в огне…

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

«Ужель и впрямь: Лолина – плачет?»
«Что говорить? Ты видишь сам.
Но не надейся на удачу –
Не съединят вас Небеса.
Она горда. И хлад ей ближе
Слезой нетронутых ланит».
«Пусть так. Но ныне – ясно вижу:
Всё о любви в ней говорит!
Иль ошибаюсь я? И слёзы –
Воды бесчувственной поток?»
«Прости, я в душ метаморфозах,
Присущих дамам, не знаток!»


58
               ПУШКИН
Зачем же обманул меня, каналья,
Сказав, что у Лолины нет души?
О, если бы я знал… Но поздно, поздно…
Проклятое убийство! Как же Бог
Такое допустил, скажи на милость?
Жесток и неразумен приговор...

                БЕС
Ошибка человека в том, что мерит
Он разум высший разумом своим.
Кто добр, миролюбив, тот видит Бога
Лишь добрым миротворцем на земле.
А кто жесток и жив чужою смертью,
Тот ждёт от Бога срубленных голов.
Но Бог – не миротворец, не воитель.
Создатель он! И создал он – игру,
Понятную ему, не вам, невеждам, –
Вам недоступны правила её.
Быть может, то, что миром вы зовёте,
Он скукой называет затяжной,
А то, что называете войною,
Зовёт он развлечением своим,
И лишь кровопролитья апогеем
Вполне – на время – удовлетворён.
Но вы извечно склонны к оптимизму,
И верите в Господню доброту.
А также в то, что злобой одержимы
Немногие подлунные умы,
А большинству – присущи человечность
И доброта, и это большинство,
Во все века поддержанное Богом, –
Спасенье от воинственного зла…
Но если б мыслил Бог, как мыслят люди,
Как большинство, – ужели б он молчал,
Взирая на предсмертные мученья
В сражениях изрубленных солдат,
На горе материнское и вдовье,
На слёзы и отчаянье сирот?
Ужели он бездейственно взирал бы
На то, что жизнь, которую он дал,
По прихоти царя иль воеводы
Нещадно отнимается? Ужель
Не выхватил бы меч из рук убийцы?
Ужели приказавшему «Убий!»
Не вырвал бы язык, дабы иному
Карателю наука в том была?
Ужели непомерную гордыню
Заранее не вытравил бы он
Из душ завоевателей, дарящих
Лишь горе завоёванным и смерть?..
Но Бог – игрок, и он распределяет
Обязанности каждого в игре,
В которой и добро, и зло – едины,
И каждый в ней – ему послушный раб:
Кто рубит и сечёт, тому велит он
Рубить и сечь, и друга, и врага;
Кто, побеждённый, кровью истекает,
Тому велит он кровью истекать.
О, страшен Бог! Но вы – ещё страшнее:
Взывая к милосердию его,
Проклятия за пазухой храните –
На случай, если Бог к воззваньям глух.
Воистину невежественны люди!
Вам больше чувств, чем разума, дано.
И думаете вы, что Богу те же
Присущи чувства: жалость и любовь…
Нет! С чувствами – едва ль играть возможно
В игру, где нет страданиям конца.
Лишь хладный разум так играть умеет.
И он есть Бог. Бесчувственный игрок.
Никто из вас, игрушек подневольных,
Не виноват в несчастиях земных.
И ты, коль мне поверишь, перестанешь
К своим убийцам ненависть питать.

               ПУШКИН
Я всех простил… Но я тебе не верю…

                БЕС
Как знаешь. Мне – ей-богу, всё равно.
Теперь – прощай. Не свидимся мы боле.
Не поминай мя лихом… Александр…


59
Всё правда: сатану с того мгновенья
Не видел я. Присутствие его
Не чувствовал. Но было мне явленье
Иного существа. То существо,
Утратившее разом и копыта,
И хвост, и взор лукавый, и рога,
Невиданным сиянием обвито,
Стояло предо мною. И строга,
И ясна речь была: «Уж время. Выйди!»
И всё – как будто снегом замело.
Всё – снег и свет. Но я сквозь них увидел:
Мне серафим протягивал крыло…

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Всё кончено. И смерти неизбежной
Шаги слышны…
Но уст моих касаются, нежны,
Желанные уста… И, безмятежный,
Шагнуть готовый в Божию долину,
На поцелуй
Я мыслью отвечаю: «Не балуй…
Будь счастлива… с другим… моя Лолина…»

Виденье растворяется мгновенно,
И больше нет
Ни мысли и ни чувства… Только свет,
Холодный, ослепительный, священный,
Влечёт меня… И, выбора лишённый, 
Иду за ним…
Бегу… и воспаряю над земным
Приютом, где глаголют: «Отошёл он…»


60
Я никогда не боялся смерти.
Но я боялся её последствий:
Всю жизнь мою расчертив, разметив,
Ты не увидишь окраски детства
В моей стезе – от мальчишки Саши
До монумента «Великий Пушкин».
Ах мама, маменька, ах мамаша,
Почти не мать и почти кукушка…
Я целовал, омывал слезами
Её ладони, всегда жестоки,
Меня хлеставшие в наказанье
За все наследственные пороки.
Был непослушлив и переменчив:
То оживлённый, то неприветный…
И тем – заслуживал я не меньше,
Чем отвращение… древа к ветви.
Живая веточка: «Больно, мама,
Не отрывай от цветущей вишни!
Во мне безудержного Абрама
Своим бесчувствием умертвишь ли?»
А мама руки жгутом вязала:
«Сиди, ничтожество, и не ёрзай!»
Сидел с опущенными глазами
И убегал незаметно в грёзы.
Подённо грезил: коснётся нежно…
О, это было невыносимо!
И я взлелеял в себе надежду:
«Я – не ничтожество. Для России!»

Решил: не лепетом детским – словом
Взойду, светя на родную землю
И в душу матери, от былого
Всю боль иссохшую тем отъемля.
А став поэтом – играл со смертью.
Но видел ясно: умру тогда лишь,
Когда признают и царь, и смерды –
Как вишню спелую, не раздавишь
Мою поэзию! Слово – сила.
Оно – как солнце. Неугасимо.
И знал: заплачет моя Россия,
Когда простится с любимым сыном.
Но знал: умру не скорей, чем метки
Мне на ладонях оставят слёзы –
Её, когда-то ненужной веткой
Меня бросавшей в снегах белёсых!
И на дуэлях стоял, окутан
Покоем: рано ещё мне в вечность.
Плевался косточками, как будто
Плевал на холод и бессердечность, 
Плевал на дом я, где не потребен
Чужак с болезнями Ганнибала,
Плевал на Господа я на небе
И всё, что в матери не рождал он,
Плевал на то, что осиротелым
Был изначально на свете этом…
А в детском сердце моём белела
Не иссыхавшая боль поэта.

…Она пред смертью своей спросила:
«Ты не в обиде ль за то, что было?
И отвращение, и насилье –
Простил ли матери сын-светило?»
Я улыбнулся: «Простил, конечно.
Сияет тот, кто не помнит боли».
Она коснулась меня. Так нежно,
Как никогда, никогда дотоле!
И тихо вымолвила: «Спасибо.
И да поможет тебе Всевышний.
Сияй, мой мальчик, свети России –
Не отцветающей белой вишне».
Она к ладоням моим прильнула,
Глаза заплаканные упрятав.
И как же сердце моё кольнули
Её волос поседевших пряди!
Я целовал их, щекой ерошил…
Жгуты обиды моей линялой…
И понимал: испытанья в прошлом –
Затем, чтоб веточка солнцем стала
И засияла – над вечным древом…
О, как же поздно я это понял!
А то, что выцвело, постарело, –
Иссохнув, стыло в моих ладонях…
Ах мама, маменька, ах мамаша,
Почти не мать и почти кукушка…
Но ей спасибо: ничтожный Саша –
Стал для России «Великий Пушкин».


61
По снегу, по снегу…
«Кого там везут
В последний, последний подлунный приют?»
«Да Пушкина, вроде. Но вот чудеса –
Везут как последнего пса!»

По снегу, по снегу…
Меня ли? – Меня.
А следом, а следом – всё лай да грызня.
Чай, псиною сильно несёт от саней,
А пёс – чем мертвей, тем сильней!

По снегу, по снегу…
«Долой – от собак!»
Посмел бы, посмел бы сказать… Да никак –
И крышка забита, и рот на замке,
И крест приютился в руке.

По снегу, по снегу…
Мне сетовать – грех!
К успеху – к успеху прибавлен успех:
Как брошенной костью – вот это размах! –
Слуга да приятель в санях.

По снегу, по снегу…
Незначимый воз…
Посмейся, посмейся, приятель, до слёз! –
Ко псам посылают (читается «в гроб»),
А строки – читают взахлёб!

По снегу, по снегу…
Слуга мой, не плачь!
Посмертно – посмертно и смерть не палач:
Не больно, как брюхом – на остру косу.
Покойно забитому псу.

По снегу, по снегу…
Полозья скользят…
Во сне ли, во сне ли? – Проснуться нельзя.
А как бы хотелось облаять судьбу
За скуку смертельну в гробу!

По снегу, по снегу…
Эх, матушка-Русь…
До смеха, до смеха ль? – Отчаянна грусть:
Лишь холод собачий в смертельно больном
Заснеженном сердце твоём.

По снегу, по снегу…
Да в недра глухи…

А с неба, а с неба – слетают стихи,
И тихо уносят – поэта, не пса! –
В чудесный приют…
                В небеса…


62
Однако мне пора. Два слова напоследок…
Прости меня за всё. И сердце вопроси:
В сей исповеди ты – и горестной, и светлой, –
Увидел ли меня – как зеркало Руси?

Люби её. Люби – в её противоречьях!
И от суда, хоть сам судим ты, – воздержись.
Она – не царь, не тот, кто правит бессердечно.
Она – стучит в тебе: и кровь твоя, и жизнь…

А впрочем – воздержусь от пафосного слога.
Ты, верно, хочешь знать, что в жизни есть иной
И кто из тех, кого любил не меньше Бога
При жизни на земле, увиделся со мной.

Здесь вся моя родня, друзья здесь дорогие,
И нянюшка моя, образчик доброты…
Но та, кем жив я был, – по-прежнему с другими,
И тщетен мой призыв, и поиски пусты…

Пора, мой друг, пора. Я слышал – колокольчик
Призывно зазвенел в небесной глубине…
Скучаю по земле, где жизнь во всём клокочет!
Но тягостный покой живёт теперь во мне.

А воли – нет нигде. Бесплотною овцою,
Похожей на других, я сам себе кажусь.
Быть может, сохранил подлунное лицо я,
Но значу ль что-нибудь – дознаться не решусь.

Мне кажется, тебе понять сие несложно:
Нужнейшая из всех желаемых наград –
Любовь. Но, коль она – скорее невозможна,
Не спросишь ты о ней, обманываться рад.

А что же есть любовь? Безумия ль творенье?
Иллюзия ль? О нет, действительна она.
Но каждому своя – навеки иль на время –
По вере в чистоту божественну дана…

Прощай теперь. Прощай. Кончаю «Послесловье».
И всё, о чём прошу: судить не торопись,
Но вслед мне погляди… с чистейшею любовью…
И Богу помолись…
 


---



Апрель 2015 – май 2017