былое - 2

   

           ЗАСТОЛЬЕ...

  Наконец мы пришли в ту часть развалин, где когда-то была  комната, которую я назвал бы - "всехняя" комната. В ней в основном проходило  наше общее "местожитие". В эту комнату явились когда-то отвергнутые столицей московские мальчики - Марат и Фарид. В этой комнате когда-то началось наше взаимное общение, которое через некоторое время после их отсутствия в Казани встрепенулось вдруг над   полуразрушенными стенами родного дома, и  продолжается до сих пор во время работы над этими записками.
      Центральным  в комнате и занимавшим большую её часть был запомнившийся навсегда массивный крепкий стол. Без этого стола комнату вообще невозможно представить. В течение всей нашей жизни в Паратске он  стоял, подпираемый надёжными фигурными ножками, на своём постоянном  месте между  двух окон.
      Среди бытовой требухи, перемешанной  с битым кирпичом, кусками печного кафеля и остатками сгнившего пола, ничего похожего на какие-либо детали этого стола -  не было. Значит, прежде чем рушить дом, мебель предварительно вынесли. Возможно, задолго до этого пропили, и наш "многоуважаемый" кому-то до сих пор честно служит. Я далёк от того, чтобы впадать в умиление или в гаевскую напыщенность (у Чехова), с которой он приветствовал существование "многоуважаемого" шкафа. Тем более шкаф -  был, а стола нет, но даже  с воображаемым столом реальная куча мусора проявляет в памяти щемящие подробности быта.  А я, как Плюшкин, с  необъяснимой внутренней потребностью собираю, дорогие для меня мелочи, не представляя себе, нужны ли будут кому-нибудь эти нудные стариковские заметки. Ещё и Фарида втянул в это собирательство, надеясь на то, что  он, как и я,  получает от этого своеобразное удовольствие. И всё же.....давайте,  выдохнем и двинемся дальше.
     У меня  сохранилась трогательная фотография, отсылающая нас в довоенные, предположительно, 39 - 40 -е годы. Придирчиво всматриваясь в фото и оценивая всё, что можно на нём увидеть, я убеждаюсь в том, что жили мы в то время не шикуя, но и бедность нас не одолевала.
     На столе достаточно хлеба и бутылок. Хотя, если следовать поговорке - "что есть в печи, всё на стол мечи",  то по нынешним временам -  не густо.       
     Дорогие папиросы в твёрдой коробке. Это скорее всего "Герцеговина Флор", которые отличались от "Беломорканала" тем, что кроме бумаги и опилок в них добавляли немного табака. Так шутили заядлые курильщики.
     Одинокий подстаканник с недопитым чаем в стакане. Такие подстаканники в Москве после НЭПа уже несколько лет как  стали обязательным предметом в уважающих себя семьях. В нашем же доме он мог появиться только в качестве подарка. Так же как у монарха  держава являлась символом власти в стране, так и подстаканник был символом особости деда в семье. Каждому своё: монарху - держава,  деду - " держалка" (glass - holder  --  подстаканник).

      Признаюсь, я поймал себя на том, что,  чем дольше всматриваюсь в фотографию, тем яснее проявляются  судьбы изображённых на ней людей, восстанавливаются их образы, истончённые в памяти годами долгой жизни. У каждого из них своя история, своя судьба. Сейчас у меня совсем другое ощущение времени и, конечно, появляется лёгкое чувство сожаления - почему я не начал записывать эти "постирушки" лет тридцать тому назад, когда голова лучше работала, память была яснее, да и многие свидетели событий были ещё живы. А вспомнил я об этой фотографии, потому что, как и в комнате, центральное место в ней занимает упомянутый стол.
     Пройдёмся по фотографии.
     На месте, которое всегда было закреплено за дяу-ати, сидит тётя Катя (Хадича) - из сестёр вторая по старшинству после тёти Аси - с Элей на руках. По моему мнению, от всех Измайловых она отличалась уравновешенным, спокойным характером, так соответствующим её профессии - учительницы. Преподавала она в татарской школе №35. Никогда не претендовала на лидерство, но была тверда в своих убеждениях и решениях. Единственная из всех сестёр, она носила фамилию мужа - Бермелеева. Звали его Сагади Джалилеевич (дядя Сагит). А вот и он сам - рядышком  в цивильном костюме и с Маратом на коленях. На фотографии он выглядит не совсем таким, каким сохранился в моей памяти. Здесь он выглядит более привлекательным что ли. Я же помню его  пожилым, почти что лысым и уставшим от военной службы человеком. Располагал он к себе убедительным,  спокойным голосом и дружелюбным отношением к окружающим. Детей у них не было, и жили они, как мне казалось, умиротворённой жизнью нормальных обывателей. Но жизнь эта стала для меня загадкой, как только я узнал через много лет, что дядя Сагит служил в частях СМЕРШа, а брали туда, как мне кажется, только особистов.
     В центре фото  -  дяу-ати, о котором необходимо вести  особый разговор и, надеюсь, у меня для этого в дальнейшем будет время и хватит терпения.
     Дальше с оттопыренными ушами,  которые  эксцентричная  тётя Зита называла  почему-то "музыкальными, «  сижу я с серьёзным выражением лица и, как будто, уже тогда озабоченный тем, как нелегко будет писать эти воспоминания. Пригрел меня у себя на коленях дядя Зыя (Бермелеев) -  деверь тёти Кати. Я и сейчас - то не силён в названиях различных свойственников, а слово «деверь"  в то время даже не слышал и поэтому   назвал бы  его   " двоюродным мужем " тёти Кати, так как  был он  родным братом дяди Сагита.  Мама как-то мимолётом намекала мне, что он оказывал ей знаки внимания.  Не потому ли он оказался в этой компании, а я -  у него на коленях? Вот и мама как-то осторожно наклонилась в нашу сторону.  Возможно, это реакция на  просьбу фотографа сесть поплотнее, но может быть и осторожная вежливая попытка ответить на проявленный к ней интерес. Не верить ей у меня нет причин: какой женщине не хочется представить себя объектом внимания успешного человека? Совсем недавно мне стало известно, что Зыя Бермелеев был руководителем Татарской оперной студии при Московской консерватории и в 1939 году был назначен первым директором Татарского государственного оперного театра. Недавно я понял, почему в своё время Света Жиганова,  подготавливая к изданию переписку своего отца Назиба Жиганова, интересовалась у меня Бермелеевым. Судьба всех Бермелеевых, включая моего будущего одноклассника Рената (сына Зыи Бермелеева), в дальнейшем сложилась печально, но не имеет отношения к нашему столу.
     А вот дяу-ани, пристроившись в углу стола,  демонстрирует чаепитие. Обычно она пила чай из блюдца,  удерживая его на оттопыренных пальцах. Делалось это привычно и сноровисто - ведь надо было свободной рукой для мягкости  окунуть в чашку с чаем  сухарик, корочку хлеба или кусочек сахара, подуть на чай, если он горячий, и выпить его из наклонённого блюдечка, не пролив при этом ни капли на клеёнку. И эту манеру пить чай я воспринимаю как привет от далёких предков. Наверняка, дяу-ани приобрела эту привычку, подражая кому-нибудь из старших в её семье. Здесь же на фото, сидя не на своём месте, к тому же в довольно зажатом пространстве, она просто позирует перед фотоаппаратом с чашкой в одной руке, другая же рука поддерживает под чашкой блюдце на всякий случай, остерегаясь выплеска чая на одежду.  Ну, это уже знакомая нам бабкина практичность!
    Тётя Зита проявила себя здесь в полной мере. Для неё не существовало личное пространство другого человека. Чужим пространством она распоряжалась без церемоний как своим собственным: смотрите, как она, стремясь попасть в кадр, максимально придвинулась к столу и тем самым заслонила собой дяу-ани. А Фера (так звали все мы Фарида в детстве)  с интересом и недоверием ждёт из объектива обещанную птичку.
     И, наконец, дядя Витя (Абдельмуталиб) - на заднем плане. Здесь алкоголь ещё не тронул его лица. Я никогда не представлял себе, что он может быть таким  чистеньким, аккуратным и, возможно, трезвым.  Всегда воспринимал его одним из измайловских парадоксов. Огорчительным парадоксом. Слышал, что рос он восприимчивым озорным ребёнком, не без способностей, но рано отбился от рук, и не в последнюю очередь из-за того, что дяу - ани смотрела сквозь пальцы на его безрассудные поступки. Она родила его в 40-летнем возрасте, и был он её последним любимым ребёнком. В Паратске он вырос необузданным юношей, неоднократно привлекавшим внимание местной милиции.
     Вот, пожалуй, и хватит о тех, кому посчастливилось попасть на эту фотографию. В другой раз за этим столом соберутся другие родственники, только фотографий с детьми на коленях больше не будет. После какой-то по счёту рюмке тётки дружно затянут татарские народные, а уже когда совсем будут хороши, начнут упрашивать дяу-ати пропеть что-нибудь своё злободневное. Дело в том, что наш дед  в состоянии подпития наловчился сочинять короткие припевки по  принципу - " что вижу, о том пою " (этакие своеобразные татарские «хокку", подперченные своеобразным юмором).  Обычно он  ждал своих небольших творческих минут и с удовольствием уступал этим просьбам. Речитативом на мотив какой-нибудь татарской песни, смешно вплетая в татарские фразы русские словечки и выражения, он исполнял очередную припевку. Дед - в кайфе, гости поддерживают его выступление хлопками и дружным смехом. Одна дяу-ани сохраняет невозмутимость. Она вообще очень редко смеётся.
   Как правило,  такая  "тусовка " не обходилась без прослушивания пластинок тёти Аси на патефоне, хранимом до этого в сундуке. Дед и бабка (так называли мы их в детстве между собой) задумчиво и с видимым самоуважением слушали родной голос дочери - тогда уже известной в Татарии певицы.  В многозначительной тишине прослушивались заграничные пластинки с арабскими песнями, появившиеся в Паратске из Москвы вместе с детьми. В арабских песнях не понимали ни слова и воспринимали их как реквием. Среди других записей на пластинках запомнились " Тарантелла " Россини в исполнении то ли Лемешева, то ли Козловского на итальянском языке и  Мефистофель -  Шаляпин  (" Люди гибнут за металл "). Были и другие пластинки. И все они вместе с патефоном -  из московской коллекции.
    Да.... ещё заводные игрушки были. Это были игрушки, по тем временам для Паратска, невиданные. В Москве они были в полном распоряжении детей:  играй - не хочу. Здесь же всё зависело от настроения взрослых, которым иногда вдруг приходила счастливая мысль порадовать себя и детей весёлым представлением. Предвкушая праздничное настроение, стол быстро освобождали от еды, бутылок и рюмок. С всамделишным восторгом смотрели мы, как заводной жёлтый цыплёнок, отталкиваясь от стола обеими ножками, прыгал по нему и подбирал невидимые крошки. Не отрывая глаз, мы следили за его прыжками и заботились о том,  чтобы он не сиганул со стола.
    И был ещё  играющий на скрипке заводной человечек. Это было совершенство! Скрипач перемещался по клеёнке в разных направлениях, вращаясь при этом вокруг опорной ноги,  и при этом ловко выпиливал на маленькой скрипке свою игрушечную страсть.  К такому чуду надо было привыкнуть! Сейчас я, натыкаясь иногда в "ящике" на современных шоу-бизнесных исполнителей, выделывающих на сцене немыслимые "кренделя" и чуть ли не вприсядку исполняющих паганиниевские каприччио, вспоминаю эту игрушку - предтечу нынешних эстрадных виртуозов. Браво, бедный Паганини!
     Вот видите, сколько всего можно навспоминать, привязавшись к одному лишь объекту, навсегда оставшемуся в нашей памяти, - столу. Но самым неожиданным в воспоминаниях о нём является то,  что на нём довольно продолжительное время  пришлось спать Марату, когда его кровать заняла подселённая к нам женщина,  эвакуированная из Киева. Работала она на заводе "Металлист" . Кровать стояла у стены: если ориентироваться по фотографии, то - прямо за нашими гостями-застольщиками. Чтобы подготовиться ко сну, женщина вынуждена была отгораживаться от других обитателей дома  лёгкой занавеской. Такое житьё-бытьё  продолжалось  до тех пор, пока к ней не зачастил ухажёр. Чувствуя, что такой поворот событий добром не кончится, дед предпринял какие-то меры, и администрация завода предоставила нашей знакомой более комфортные условия для свиданий. Начальство, видимо, уважало нашего деда. Марат  благополучно вернулся на своё спальное место, а  остывающий на столе  начищенный до блеска самовар по ночам снова плавно перемещал по бревенчатой стене  отражённый им лунный свет.
   При беглом взгляде на фотографию стена эта не привлекает к себе нашего внимания: какая-то полка с какими-то толстыми книгами (уж не Маркс ли !?) и бытовыми штучками, которые, видимо, собирались выкинуть да пожалели, и справа -  вешалка, свидетельствующая о том, что за окном зима. В центре - картинка в рамке с каким-то речным судном. А вот над картинкой размещено нечто, символизирующее эпоху (сколько раз до этого рассматривал фото, но ни разу не обращал на это внимания) - изображение хорошо узнаваемого френча и возвышающегося над ним подбородка "хозяина" страны и её народа. Вспомним Бориса Слуцкого:
                А мой хозяин не любил меня,
                Не знал меня, не слышал и не видел.
                И всё-таки боялся как огня
                И сумрачно, угрюмо ненавидел.
    Кто и когда повесил это фото на стену и когда его убрали, установить не удалось. Догадываюсь только, что появился он там не от большой любви к "отцу всех народов" (если с любовью, то надо бы - в рамку, хотя бы вместо пароходика ), а потому что так делали все, а некоторые - для того, чтобы  все приходящие не сомневались, что в этом доме живут люди "политически грамотные" и "политику партии и правительства понимают правильно." Опять же Слуцкий: « А я всю жизнь возил его портрет. В землянке вешал и в палатке вешал." Но на эту тему разговоров в семье не помню.
    Обратил я внимание  и на то, что простодушный фотограф неосторожно обрезал пополам этот портрет. Мог он, направив объектив чуть повыше, за счёт надорванной клеёнки показать портрет в полной красе. Возможно, он так бы и сделал, если бы знал, что рисковал поломать свою судьбу, проявляя  неуважительное  отношение к изображению вождя народов. Тем более  что  перед камерой сидели дети - жертвы "счастливого детства," за которое они должны были благодарить этого человека. Так им велели, так их учили. Если подумать, сильно наморщив лоб, то даже известное изречение "сын за отца не отвечает" по сути закрепило в сознании народонаселения понятие "дети врагов народа."
     Откровенно говоря, не хотелось мне затрагивать эту тему - вольно или невольно она настраивает на высокопарные надоевшие фразы возмущения и протеста. И если бы не этот подбородок над френчем, который вдруг откуда ни возьмись, как чёрт из табакерки, возник на фотографии, я не стал бы снова будоражить душевные раны, как оказалось, до сих пор беспокоящие потомков всенародно объявленных "врагов народа."   Суд  десятилетий до сих пор  не избавил  от страха перед властью многих наших современников, живущих памятью своих предков, - ощущениями "неоднократно поротой задницы."