Старые песни о неглавном?!

(старые песни из... «Песен нашего двора»)

***

Непоседа.

Храпит маманя, сны ей снятся,
как на иголках я сидю:
а не пойти ли прогуляться
с моею милкой по селу?!

...Вот мы идём - на мне галоши
и плащ, продетый в рукава,
фуранька новая, на вате -
чтоб не застыла голова:

- А не пойти ли нам пройтиться
туда, где мельница вертится,
где еле-ктрикчество горить…
Могём, по чарочке залить?!..

- Мерси, мерси! Я пить не хОчу,
я только чаю напилась…
А Вы меня в кино сводите,
коль я по вкусу Вам пришлась.

Купил билетов на полтинник,
за ручки белые беру...
и, как прынцессу, аль графиню,
на первый ряд в кино веду.

Мы два часа в кине сидели,
и ничего не поняли…
На рубель семечек наели,
а опосля, домой пошли.

Как дома мамка меня била, -
всё об скамейку головой:
- Вот за любовь тебе, сыночек,
мой непоседа озорной!..

Ах ты, любовь… Чтоб ты издохла!
Эх, Жигули вы, Жигули:
по мне деваха вся иссохла,
но разошлись наши пути.

Ведь мне запад, ей на север,
а может в южну сторону…
Так разбегались комсомольцы
не на Гражданскую войну!

На Германской.

Листы с деревьев опадали (ёксель-моксель!),
должно быть, осень подошла (ну, как всегда),
ребят всех в армию забрали (хулиганов), -
настала очередь моя (в таки года!).

И почтальон принёс повестку (сикось-накось!):
«Явиться в райвоенкомат» (да нонче сразу),
мамань упала… не невестку (та на лавку), -
сестра сметану разлила (прибью заразу!).

Там всё врачебное собранье (я в голом виде!)
смотрело мне в лохматый зад (для порядку),
потом окончив совещанье (я всё раздемши):
«Мошонкин - годен!», - говорят (бери трёхрядку!).

Кондуктор свистнул (как разбойник!)
а паровоз наш заревел (большим гудком),
и я молоденький мальчишка (лет семнадцать),
на фронт германский полетел (с котелком!).

Вдруг эшелон остановился (в полвторого!) , -
на поле битвы вышел я (хреново дело):
над нами серым дымом тянет (как из печки),
под нами чёрная земля (флаг бы белый!).

Лишь только сели мы обедать (щи да кашу!),
бегит начальник номер два (наш старшина):
«Ох, что ж вы братцы-новобранцы (матерь вашу),
жестокий бой уж начался (ето - война!)».

Летят по небу самолёты (бонбовозы!),
снаряды рвутся надо мной (сыпют градом),
а я мальчишка лет семнадцать (тридцать, сорок), -
лежу с оторванной ногой (а зубы рядом!).

Ко мне подходит санитарка (звать Тамарка!):
«Давай тебя перевяжу (хромова беса)
и в санитарную машину (студебекир),
к себе поближе положу (для «интереса»!).

И покатили мы в машине (через ямы!)
через поля, через мосты (и вдруг, в кусты), -
тут потекло, наверно с раны (наземь прямо),
мочило вату и бинты (совсем кранты!)…

Вернулся я домой под ужин (часов в девять!)
с одной подрезанной ногой (на костыле),
жане не нужен, - у ней хахаль (ейный деверь),
ему с размаху кочергой (да, по скуле!).

Поставлю хату в край деревни (восемь на семь!)
и стану водкой торговать (по три двенадцать),
а вы, друзья, не забывайте (я - Афанасий),
ко мне ходите покупать (едрёна мать!).

Серёга Пролетарий.

Служил на заводе Серёга-пролетарий,
он с детства был испытанный марксист.
Он был член месткома, само собой парткома,
ну, вобщем, - стопроцентный активист.

Евонная Манька страдала «уклоном»
и слабый промеж ними был контакт:
накрашенные губки, коленки ниже юбки,
- а это, несомненно, вредный факт.

Сказал ей Серёга: «Бросай-ка эти штучки,
ведь ты конпроментируешь меня.
Ты вредная гада, с тобой бороться надо, -
даю на исправление… три дня!».

Она же ему басом: «Катись ты к своим массам, -
не буду я в твоей КаПеСеСе!».
Но он не сдаётся, он будет с ней бороться, -
Серёга на ответственном посте…

Три дня, как один пролетели, сказал ей Серёга вот так:
«Напрасно Вы, в самом деле, рассчитываете на брак».
Маруська понимает, что жисть её стала хужей,
и в сердце с размаху вонзает шишнадцать столовых ножей.

Моторы пропеллеры крутят, Москве показаться пора:
Маруське лежать в институте профессора Пастера.
Маруську на стол помещают шишнадцать дежурных врачей,
и кажный из них вынает, свой нож из еённых грудей.

«Вынай, не вынай, - не поможить, не быть уж нам вместях.
Оставьте хоть один ножик, на память об милом, в грудях!».
Маруську везут в крематорий и... прямо в печь кладут,
в тоске и раскаянном горе Серёнька её тут, как тут:

«Маруська!», и рыдает, - «открыть бы хоть глазки могла!»,
Маруська отвечает: «Нельзя, я ужо померла!..».
«Я жизню её перепортил, за всё отвечаю лишь сам...
Насыпьте пеплу мне в портфель, на память...
- четыреста грамм...».

На полустаночке.

Cтоит на полустаночке
мой милый, после пьяночки,
с похмелья выпить хочется ему.
А пьяницы, как водится,
у магазина сходятся,
и сбор ведут по рваному рублю...

А водочка «Столичная»,
на вкус она отличная,
но не хватает денег на неё, -
что ж выпьют «бормотушечки»,
и успокоют душечки,
им будет и приятно и легко.

Стоит он у скамеечки,
считает всё копеечки,
а мимо пробегает наш сосед,
и больно уж им хочется,
на «бормотуху» сброситься,
но, время-то... Одиннадцати - нет.*

Стою на полустаночке,
я в рваном полушалочке,
и жду его, когда же он придёт.
Смотрю: идёт качается,
как кляча спотыкается,
и пьяного товарища ведёт...

Домой придёт, ругается, -
обед ему не нравится,
а от получки нет уж и следа.
Как пьянка начинается,
всё сразу забывается -
жена ему уж больше не нужна!

...Стоит на полустаночке:
в кармане две тараночки,
а мимо бочку с пивом повезли.
Сердчишко так колотится, -
как выпить ему хочется...
Отдать ему... его вчерашние рубли?!..


*  - забота о «совках» была такая.


(фото инт., сведение авт.)


(продолжение? «могит быть, быть могит»))