Снежный сказ
Сотни лет метут за окном снега,
Двое ждут в дому – отсвистит пурга,
Богу молятся, вместе старятся.
Помоги, Господь, им избавиться
От дремучих снов, от обидных слов,
Чтоб не саваном – снеговой покров.
Пусть их ангелы пухом кутают,
Так теплей сносить зиму лютую.
Сердце женское бьется в такт с мужским,
А в углу избы, на краю доски
Образок стоит, лучик теплится,
Сердце женское не колеблется
Им не застит свет белоснежный наст,
И живут они много лучше нас.
Не хулят часов быстротечности...
Этот снежный сказ – был о вечности.
-----
Настал декабрь. Как так совпало -
зима совпала с декабрем?
За десять было этим днем,
а к ночи ртуть еще упала.
Кристаллы снега в пышном тесте
крутым замесом вяжут ночь,
шикарный зимний вид - точь-в-точь
из сказок бабушкиных в детстве.
Как так совпало – я не умер,
всё так же верой изможден...
Декабрь, мне кажется, рожден
с пороком снега, если в сумме.
А взять слагаемые если,
то всё, когда не бред, бардак,
всё быть должно совсем не так:
одно из чисел – не на месте.
-----
Недоступный нам свет и ноябрь, и вот эти морозы
происходят снаружи, но больше наверно внутри.
На равнине души снег укрыл виноградные лозы,
лишь морозный вальсок: - раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три...
Сквозь туман серых дней не пробиться стремительной мыслью,
стали небылью с детства знакомые всем снегири.
Лишь морозный вальсок, пролетая заоблачной высью,
напевает сейчас: - раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три...
В высоте светлых снов и на дне удручающих будней
наше море волнуется - раз, а на третий - замри!
И морозный вальсок непокорную молодость студит,
выдыхая парком: - раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три...
-----
Свою победу пышно празднует зима в замерзшем сквере,
кристаллы снега пролетают, как весною лепестки,
а я курю и вспоминаю на скамье об эССэСэРе -
нередко после спортплощадки лезет всякое в мозги:
"Какая странная страна была моей почти полжизни,
как строго вычерчена ею геометрия дворов,
где вечно, блин, пятиэтажки пребывают в пессимизме,
ну, не задел их оптимизм марксистско-ленинских основ!"
Весной убожество домов скрывают старые деревья,
уравновешивая серость яркой зеленью листвы.
Зимой расклад совсем другой – тут сквозняки несут поверья
о неизбежно скорой смерти, где центральный образ – ты.
Еще витает и витийствует здесь дух страны далекой,
несостоявшейся страны, когда-то близкой и родной.
Сидишь и думаешь о ней, как о подруге синеокой:
"Была когда-то, но спилась, пришлось жениться на другой.".
-----
Вьется дым от сигареты -
теплый друг моей зимой,
тапки на ноги надеты,
и ничто не тянет в бой.
И никто не рвется замуж
за меня и под меня.
Как тебе такое? Да уж,
надо как-то, не кляня...
-----
Старый новый год
Снег да снег, пейзаж окрашен белым,
как изгой, крадется черный кот.
И, как кот, в дома идет несмело
странный праздник Старый Новый год.
Чувствуя, что он метаморфоза,
но его зачем-то люди ждут,
Старый Новый год – какая проза! –
робко шепчет: "Я ночую тут?".
Что ж, ночуй, в квартире места хватит,
но не жди ломящихся столов.
Заварю-ка я покрепче "Батик»"*:
- Чокнемся? Ну, старый, будь здоров!
А ты знаешь, мы с тобой похожи –
год (не старый) покоряет мир.
Ты же, старый, здесь всего прохожий,
да и я – транзитный пассажир.
Жизнь, как поезд, мчит своей дорогой,
молодость поет во всех купе,
мы ж в окно посматривая строго,
мелочь проверяем в кошельке.
И в плену душевного тумана
(может, что-то сбудется, как знать?),
мы по сути два самообмана...
- Полночь бьёт - пора, дружочек, спать.
*Сорт чая
-----
Хрусткий ледок под ногами, и лужицы
мелкие-мелкие, снег - по бокам.
Все б ничего, только что-то недужится -
шаг не дается, и зябко рукам.
В городе - вечер, над городом - зарево,
все чин по чину: аптека, фонарь.
Вот и зима, наконец, откошмарила,
тихо свой век доживает февраль.
Все хорошо - и сосульки откапали,
в чем же причина, что чувствую я,
как Достоевский, вернувшийся с каторги:
точно - с Христом, но, увы, без царя?..
Не успевая осмыслить события,
я, как незрячий котенок, - во мгле.
Тыкаясь, мыкаясь, лишь по наитию
боязно стало ходить по земле.
-----
На веселых полях зазеркалья
конкурентное буйство цветов
утихает в момент трепетанья
от касания южных ветров.
И пасутся цветные коровы,
объедая душистый левкой,
каждый день там по-своему новый
и питательный как молоко.
А у нас тут в застое сугробы,
глянуть не на что - кошки да снег.
За стеной - чей-то голос утробный,
надо думать, блажит о весне.
Крыши тянутся вдаль бесконечно,
а под ними - квартиры-гробы...
Но ведь где-то ж колдуют над свечкой
вездесущие руки судьбы?!
----
Я когда-нибудь тоже вырвусь из плена.
Туго тянутся дни, как будто года.
Мне вернуться бы! Мне – хотя б постепенно –
возвращаться… Вот только, куда?..
Я когда-нибудь тоже, с бодростью парня –
вон того за окном – спешит паренёк –
поспешу за окно (дай Бог, не летально)
напрямую в апрельский денек.
В стихотворном разломе, в хламе таланта,
велика вероятность (если просить)
взять тональность свою - она музыканта
вдоль по гамме вела бы - до Си…
Но пока здесь февраль, и капли на стеклах,
на деревьях (клянусь) всегда – вороньё,
и, не то чтобы – ночь, а хуже – здесь блёкло,
пусть спешит без меня паренёк.
12.02.2019
-----
… и когда возле двери один на один с февралем -
он уходит, а ты вероятней всего остаешься,
и не молишься больше, ни в чем никому не клянешься,
то нежданно-негаданно видишь росточки во всем.
И отчетливо слышишь - сопит подо льдом чернозем,
побуждая дыханием мерзлые зерна проснуться.
И внезапно приходит желание в жизнь окунуться,
как когда-то в крещенскую прорубь. Найти б водоем!
-----
Где краски дня белы,
где вечер желтым ртом
озябших фонарей
высасывает жадно
потуги белизны,
я расскажу потом
в каком-нибудь стихе,
когда-нибудь, нежданно.
Сейчас мне о другом
пропеть бы, но едва ль
придется ко двору,
смущенному огнями,
мой бывший баритон -
от дыма хриплый альт -
поблекший инструмент
в тоске под фонарями...
Всё будет: краски дня
вернутся, точно в строй
команда рядовых
придет из самоволки,
со мной ли, без меня,
но яблоньки весной
нарядит папа сад
в хлопчатые футболки.
-----
Как с утра тяжелый снег похоронил
график планов, отобрав остатки сил,
так теперь весь день из нашего окна
только шерсть медведя белого видна.
Это ж сколько нужно мишек погубить,
чтобы землю и деревья забелить?
Толстым настом шуба белая легла,
не задев квадрат оконного стекла,
и сейчас окно - единственный экран
для мечтателя, что видел много стран.
В резонёре этом, бывшем алкаше,
глубоко под снегом, бьет родник в душе.
14.01.2019.
-----
Задрожали, как губы у школьницы,
что, споткнувшись, упала при всех,
под дождями на нашей околице
сотни лужиц, вобравшие снег.
Оказалась зима в положеньице -
пробирает от сырости дрожь -
всех пленившая, стала вдруг пленницей,
без зонта угодившей под дождь.
Весь февраль огрызалась и скалилась
почерневшими деснами льда,
и в итоге опять оскандалилась,
как случается с нею всегда -
вся такая крутая, морозная,
пала ниц, истончившись как блин.
Есть явление более грозное -
по орбите движенье Земли.
Уж полвека живу, и приметил я,
что, к звезде приближаясь, Земля
отбирает у зим долголетия
(и по ходу лета у меня).
-----
Я не люблю весну за обещанья,
которые она не исполняет.
Всё внешне – супер! Снег унылый тает,
ручьями истекая на прощанье.
Прощаемся с морозом, скользотою,
неловкими, с опаскою, шагами,
отныне – твердь асфальта под ногами
и в легком небе солнце золотое!
И хочется опять поверить в чудо –
а вдруг сакральный перелом случится?
Быть может, кто-то в двери постучится
и принесет дары из ниоткуда…
Мы ж что-то заслужили в жизни вроде?
Все ждут – и ни-че-го не происходит.
-----
Написать о весне? Что ж я в самом-то деле!
Мне уже намекает поэт Ника Неви,
мол, хорош твой романс о разлуках осенних,
но все пишут давно о свиданьях весенних.
Примитивная рифма, да бог с ней, другую
рифму к слову "осенних" потом подберу я.
А сейчас - о весне! Что бывает весною ?
Все, как в омут, ныряют в любовь с головою.
Как-то так... А теперь - о черемухе белой,
о сирени - как девушке юной и смелой,
о летучих ночах - как о птицах крылатых,
о блестящих очах на пороге заката.
О тревожности, запахах, сумраке, дыме
от далеких костров, и о чувственной силе,
что бушует в крови (в основном, безысходно),
и о многом другом написал бы свободно.
Но... октябрьский денек не могу я отбросить,
словно память о Болдино просится в осень.
Как же мне не писать о прогулках осенних(!) -
умер Пушкин во мне, но закрался Есенин.
-----
Попалась в руки мне синица,
наверно скоро отпущу.
Совсем не та нужна мне птица,
хожу по городу, грущу.
Там - кормит кошечек старуха,
а там - на лавочке - старик.
Традиционная непруха
толкает мимо - напрямик,
ни молодой, ни постаревший,
иду, не то чтобы к концу,
а к неизвестности кромешной.
И только - булочки отцу,
и нам - две пачки "Комплимента",
что контрабандой - на лотках,
возможно, доведут до лета,
к тем журавлям, что не в руках.
-----
Как дарила мне Наташка черную рубашку,
говорила: "Вам, брюнетам, черное к лицу".
Иногда Наташа часто делает промашку -
что мне черное носить, когда и так несу?
Расцвели кусты у дома белою сиренью,
всем на радость снежным бабам пахнут лепестки.
Не бродить же нам, брюнетам, мимо черной тенью -
жалко баб, как не растают, сдохнут от тоски.
И далась мне та рубашка - шкаф набит вещами,
разноцветными такими - глаз не отвести!
Проглочу дурные слезы и запью печалью,
расфуфырюсь, чтоб не дохли бабы от тоски.
-----
Как танк, по лужицам,
в кроссовках новеньких,
в спортивной курточке,
почти бегом -
туда, где ночь дрожит
в желточном зареве,
да с Божьей помощью,
да с ветерком.
Дожди утюжат мой
мирок раздробленный
двумя эпохами
и так и сяк,
а я по лужицам,
в кроссовках новеньких,
еще б мне зрения -
вообще б ништяк!
-----
Над белым утром, чуть повыше зданий,
ещё висит прозрачная Луна,
ещё свои стихи прекрасной даме
один поэт не вычерпал сполна.
Ещё не ходят люди, только птицы
хозяева пространства, и к Луне
летит мечта-голубка, чтобы сбыться
когда- нибудь, кому-нибудь, не мне.
-----
В ночь крадется весна мимо окон моих,
как влюбленная кошка на крыше, по краю.
Сердобольный апрель мелочь дней золотых
мне отсыпал, спеша на свидание к маю.
И на этом спасибо в мои пятьдесят,
да вдобавок плюс шесть прошмыгнули в ворота.
И неясно совсем - это ранний закат
или новый рассвет на пороге чего-то
-----
Не устает каштан клониться
под грузом белого огня,
в своем стремлении продлиться
похож он чем-то на меня.
И вроде песни все пропеты,
и небо ближе, с каждым днем,
мы в пух и прах с ним разодеты -
понты, конечно, но живем.
Живем, и в мыслях не прикинув,
какой нам срок на свете быть,
живем со страстностью павлинов,
у нас задача – только б жить,
кипя цветением снаружи,
сжигать последнюю свечу.
Но я-то знаю, кто мне нужен,
кого привлечь к себе хочу.
Подругой новой, непокорной,
я больше жизни увлечен.
А, вот, каштан – кого упорно
влечет к себе? Всего лишь, пчел.
-----
Нас терпят звезды, мы выносим их
свечение манящее и грозное.
Мне в голову явился этот стих
от них: курю, смотрю на небо звездное.
Традиционно все: уходит май
с дождями, белым пухом одуванчиков,
касаниями как бы невзначай
в метро к девицам бородатых мальчиков.
На то оно метро. А здесь балкон,
и в звездах ночь, и головокружение
от пропасти, лежащей испокон
веков меж мной и шансом на спасение.
-----
Мышь шуршит, дышит ночь, цветом виски,
располневшая в мае, Луна
наклоняется к нам близко-близко -
знать, грустит оттого, что одна.
В эту ночь мы себе постелили
перед домом, на подступах в сад.
Отсмеялись, затем отлюбили,
и теперь вот глядим звездопад.
Серебристые метеориты
прорезают пространство, а мы,
как нам кажется, всеми забыты,
кроме пьяно блестящей Луны.
Это все чересчур, даже слишком,
но сейчас мы не чувствуем страх.
Говорит ведь шуршанием мышка,
что все это рассыплется в прах.
Так и выйдет, но только не скоро,
и не здесь – за фруктовой межой
(жаль, не мне) будут выданы шпоры,
черный плащ и скакун под уздцой.
Ты, я знаю, пришпоришь и дальше
дальних звезд часть меня унесешь...
А пока, под Луною глядящей,
твердо верим, что сказка - не ложь.
-----
Зеленое на сером фоне.
Курю, страдая, на балконе,
такое чувство – кто-то стонет
от хлеста розог дождевых.
Такое чувство – льются ведра
живой воды на этих мертвых,
ну, пусть не мертвых – полумертвых,
но в целом точно не живых.
Дождем затопленное царство.
«Какое низкое коварство…»,
«Печально подносить лекарство…»,
но нет охоты поправлять
всем нам эпохой сбитый ракурс,
нас быстро выстроили ракомс,
и всё в итоге — сикось накось:
ни толком жить, ни умирать.
-----
Вращение - святое дело,
но в нем особый алгоритм:
ещё вчера спина болела,
сегодня вроде не болит.
Пчела в космических тенетах,
досталась ей такая роль -
по кругу движется планета
из точки боли в точку Боль.
В витке спирали страх и нежность -
состав Божественной игры -
идёт маршрутом Неизбежность
в пункт назначения Обрыв.
Я б сам прервал единоборство
и оторвался от Земли,
когда б с немыслимым упорством
весною вишни не цвели.
-----
В город входит лето величаво,
жжёт лучами плечи, греет грудь.
Вместе с этим что-то отзвучало,
из того, что навевало грусть.
Может, снова не увижу белой
пены из фруктовых лепестков.
Отцвело, отпело, отболело,
отлегло, и тихим стал мой кров.
Разве что, вечерняя прохлада
дунет в растворенное окно,
и тогда почувствую , что надо...
Впрочем, что? Когда мне все равно.
Усмиренным легче ждать покорно
осени у лета взаперти.
Всё ведь вздор, но жить привык я вздорно,
глупости свершая по пути.
Знойный полдень. Замер дворик скромный.
На земле от листьев тенью рябь.
Ярко-желтый и багрово-томный
буду ожидать в тени сентябрь.
-----
Он летит городскими районами,
невесомый почти что как дух, -
тополя, сединой убеленные,
рассылают по воздуху пух.
К продолжению рода охочие,
так по-своему любят они.
И всегда: кто-то любит, а прочие
лишь чихают от этой любви.
-----
Не надо мне ваших веселых картинок,
и ветхозаветных пейзажей не нужно.
Я лягу на спину, мозгами раскину:
летите, мыслишки, как голуби, дружно.
Отсюда на мой обособленный остров,
где все так непросто, но то и чарует:
коктейлем из вИдений Гойи и Босха
чудак неприметный картинки рисует.
Нагие креолки (куда там Гогену!),
с кофейными зернами глаз, исполняют
псалмы и хоралы - высокую пену
они, как Цветаева, так прославляют.
Из разных эпох, направлений и жанров
аккомпанементом звучат музыканты.
И да: там не холодно, но и не жарко,
и воздух, как воздух, и пальмы, как франты.
Друзья и подруги, ушедшие к звездам,
и те, что покамест еще не родились,
приходят на мой обособленный остров,
друг друга пере-фантазировать силясь.
И так мне приятно под музыку с ветром,
да у костерка, до рассвета общаться,
что, чувствую, этим невызревшим летом
все реже я буду назад возвращаться.
-----
за балконом стрижи
старшие
выдают виражи
страшные
а под крышей пищат
младшие
те и те знать оголо -
давшие
тем не менее те
жирные
что гоняются за
живностью
насекомыми без -
домными
беззащитными и
скромными
о пищащих птенцах
что-нибудь
не могу рассказать
скрыты ведь
полагаю они
дивные
не такие как те
жирные...
-----
Утром небо будто старое корыто:
вдруг перевернулось - сыпятся стрижи.
Говорит Наташа: «Это души чьи-то»
Чья душа живая предо мной дрожит?
Кем была ты, птичка, в чьем сидела теле -
клетке человечьей, что молчишь-дрожишь?
Было очень горько? Что я, в самом деле,
прикопался, старый, - это ж просто стриж!
Ладно уж, не буду говорить помногу,
ты, вон, еле дышишь и совсем продрог.
Если будет случай, слово молви Богу -
как помог тебе я, если есть там Бог.
Впрочем, я не верю – я конкретно знаю:
Бог не в синем небе – Он везде, везде:
на дорогах ада, на тропинках рая
и в стихах Наташи, и в моей звезде.
В два последних года я пишу повторно –
мне необъяснимо – строки о стриже.
Взвился стриж и в небо воспарил проворно,
может быть, мы скоро встретимся уже.
-----
В синих сумерках птицы щебечут -
это утро, иль вечер ещё?
Или снова моя бесконечность
запирается птичьим ключом -
язычками замков гулко щёлкнув,
скрежеща задвигая засов,
оставляет однако же щелку -
полынью для ужения слов.
В синих сумерках неразбериха,
просто кругом идёт голова -
до того птицы носятся лихо,
что на дне, от испуга, слова
притаились, как окуни, в иле
вязких месяцев жизни моей,
где, мне кажется, все-таки были
пара дней не таких, как ночей.
-----
Как будто пленники дома,
ни славы им, ни почестей,
с глазами мертвыми - их тьма,
и каждый - в одиночестве.
Покорные, как фонари
в десятом поколении,
глазницы тусклые свои
зажгут они ко времени.
Что на какую-нибудь треть
вернет дома к прошедшему,
когда хотелось петь, гореть
и мне как сумасшедшему.
Приставят звезды к ним лучи -
сдадутся все под дулами,
один живой глазок в ночи,
в нем я - с собой и думами.
-----
Ишачок навьюченное лето
прелестями – морем и загаром –
тащится по красочным портретам,
нынче снимки делаются даром.
Это вам не то, что мы снимались –
в Ялте с обезьянкой возле порта -
рублики там лихо отнимались
дядями с бородками и в шортах.
И не так уж много этих фото
вклеено в семейные альбомы.
У меня их - два: как все – у порта,
и не как – у Чеховского дома.
Я стою патлатый, руки в боки:
джинсы – Lev’is; Marlboro – футболка
(эти джинсы облегали ноги
сколько лет не помню – очень долго).
Все тянулось долго, бесконечно,
как коммунистические стройки,
им альтернативой каждый вечер
шли интеллигентные попойки.
С нами были девушки и Бродский,
море оставлялось за пределом;
грань тонка – бухаешь ты по-скотски,
или вовлечен в святое дело.
Так, на тонкой грани, длилось лето,
а лета - ползли, потом летели.
Испросив у Бродского совета,
некто стал поэтом в самом деле.
Он-то самым шустрым оказался –
песни спел и юркнул в небо к Богу.
Тех - из нас - здесь мало кто остался,
я, по ходу, сам топчу дорогу.
Лето доплетется - будет осень
золотая и не золотая,
защебечут птицы: «Просим, просим,
забирайся в нашу птичью стаю»
Соглашусь, и вряд ли кто заметит,
что теперь лечу не по-сиротски -
к югу настоящему, где встретят
море, братья, девушки и Бродский.
-----
Ялта
Вырастали кафе и дома из кустов олеандра,
неуемный прибой планомерно облизывал мол.
Не однажды вещала беду этой "Трое" Кассандра,
но глушилось пророчество плеском бушующих волн.
Там гуляла любовь ароматом цветущих акаций
по разметанным косам глициний - от моря до гор.
Не сменяли дворы виноградно-густых декораций -
точно сгусток прохлады, любой притаившийся двор.
Всех любовников - к ночи - дворы ожидали смиренно.
(О радушный приют! Был и я с ним когда-то знаком…)
Загорелые пары мешали бездумно, безмерно
поглощенные литры утех с дорогим коньяком.
Но поэзия Черного моря неслышно, как фея,
нас брала за живое и, будто плененных из ям,
извлекала из коек, толкая в объятья хорея,
а задумчивых юношей трогал размеренный ямб.
И иные натуры бросали подруг на рассвете
и бродили по гальке в надежде сонеты создать -
это время упало звездой. Но поверим примете:
промелькнувшее ярко, однажды возникнет опять
-----
Дерева зеленое убранство,
как в софитах, в утренних лучах
вспыхнуло и сбило окаянство,
что висело гнетом на плечах.
Им легко ослабить позвоночник
антропологический - невмочь
темным силам выбить тот, что Отче
дал душе в желании помочь.
Знаю: облегчение - на время;
снова буду с тяжестью ходить.
И опять, чтоб вывести из тени,
мне протянут солнечную нить.
-----
Гадай, цыганка-одиночество, пророчь
о том, как в траурной сутане ходит ночь
по скользким камушкам у кромки той реки,
где мрут от пьянок и русалок рыбаки.
На берегу лежат удилища - бери,
уди по-черному до утренней зари,
быть может, выудишь сокровища из недр
и тем спасешь уставший мир от новых бед.
Святая ночь, к тебе, как к матери, клонюсь,
не поклонюсь другим богам, не помолюсь,
покамест я не разуверюсь в правоте
того, что мне твердит цыганка в темноте.
Но, если все же, паче чаяния, в скит
извне ячанье лебединое влетит,
во имя всех на свете клятвенных "люблю"
цыганку - жрицу храма ночи - истреблю.
----
Из окна моего ночью виден киоск,
освещённый как город в Неваде.
Для чего этот цирк, если нет никого,
по-другому - чего это ради?
Ночью в городе пусто, а в нашей глуши,
где хрущевки стоят как бараки,
нет ни пьяной души, ни бродячей души,
только слышно, как брешут собаки.
Так, чего это ради, как Спас на Крови,
на границе добра, и не к ночи
поминать что за этой границей стоит,
ярко светит зачем он, короче?
Что за глупый вопрос, на себя посмотри,
или лучше взгляни на подругу,
что онлайн-огоньком на экране горит -
не в Фейсбуке, так мучает Гугл.
И киоск, и подруга, и в небе звезда -
в темноте твоего небосвода -
ослепляют добром в те моменты, когда
тянет прыгнуть туда, где свобода.
-----
Города... В этом слове дыхание улиц,
прозябанье огней и таинственность ночи,
ожидание чувств, что еще не проснулись,
и предчувствие ливней - у труб водосточных.
Здесь спускаются звезды в ладонь как синицы,
журавли под ногами - поймаешь? - едва ли;
почему по ночам в городах плохо спится,
и зачем города - из бетона и стали?
Реки темных дорог, проплывают машины,
музыкальным салоном проносятся - дальше,
словно ворох листвы, шелестящие шины,
города - это точки надежды и фальши.
Это сборники книг не раскрытых ни разу,
в каждой книге судьба в ожидании чуда,
изумрудные грёзы, расхожие фразы:
- Вы откуда, мужчина? - Да, так... ниоткуда...
Я из города детства - в свой собственный город,
чтоб года обмануть, ухожу постепенно.
Жажда новых чудес распаляет мой голод:
- Вот увидишь, я встречу тебя... непременно...
Здесь случайные встречи - совсем не случайны,
я тебя отыщу обжигающим взглядом,
откровенностью чувств и стихами отчаянья:
я магнит - и ты тянешься - ближе ты - рядом.
И дыхание улиц вдруг станет неровным,
этот пульс - удивление, страх и надежда.
Все дальнейшее будет наверно нескромным -
оголяются нервы, срывая одежды.
И мы будем без масок, как снег, откровенны,
и всем улицам в такт - ты мечтаешь и дышишь,
не простят одиночества старые стены:
- Я найду тебя - верь мне - найду тебя - слышишь!..
-----
Август. Плоды. Кареглазая осень
краешком тени легла у порога.
Август во ржи, как поэт, венценосен,
зрелый поэт, перед дальней дорогой.
Август давно не грустит о прошедшем,
не полетишь же вослед за стрижами.
Да и с беспечностью взбалмошных женщин
осень рисует круги под глазами...
Так же и я – покурю на дорожку,
брошу в котомку, что летом скопилось,
взглядом прощаясь, помедлю немножко...
Надо идти… что бы там ни случилось…
-----
Блюдо с фруктовыми дольками
здесь не считают едой,
между затяжками горькими
пепел дымится седой,
чашка со сколом от Мейсона
кофе остаток хранит,
день - без воздействия - девственно
все ещё, все-таки чист.
Он и не пахнет скандалами,
что заведут дурачьё,
и не текут запоздалые
мысли о прошлом ручьём,
будто у Бога мгновение
замерло в тёплой горсти...
Что же, своё настроение
в норму пора привести.
-----
Холода, холода, холода –
это слово я снова и снова
повторяю, как мантру, когда
нет спасенья от зноя такого.
Ну, когда же к нам осень придет
с той прозрачностью, с зябкостью схожей,
чтобы утром обманчивый лед
захрустел под ногами прохожих?
Эта осень – такая пора
философских стихов и мечтаний,
с дымом пестрых костров вечера,
плодотворные ночи исканий.
Только осенью можно звезду
путеводную в небе заметить,
для поэтов она – на беду,
для нормальных – надеждою светит.
Время грусти и светлых надежд.
Угасает природа – но мы-то
прорастем незабудками меж
испытаний и грязи размытой.
Мы прорвемся! Вот только, куда?
Не к тому ли печальному краю,
за который не мчат поезда,
самолеты туда не летают...
Тщетны хлопоты смутных тревог,
все надежды – они ведь за краем
уводящих бескрайних дорог…
Будет осень - тогда помечтаем.
-----
Шальная осень загуляла –
сорит купюрами листвы,
пьянчуга-ветер как попало
метет дороги и мосты.
Я тоже добрую неделю
швыряю деньги в листопад,
забыл тепло своей постели
и с ветром пью на брудершафт.
Мне б расплетать девичьи косы,
в такси по городу кружить,
но во дворе я встретил осень
и не могу ей изменить…
Увянет, как старуха, осень,
и станет золото – золой.
Ее без жалости мы бросим,
в надежде встретиться с зимой.
Мы будем ждать, как ласки, снега:
когда ж наступит кутерьма?!
Как только с нег посыплет с неба:
- Ура! Пришла моя зима!
-----
Шагаю по Харькову как по Москве,
а может, Берлину, короче, в тоске:
чужие витрины и толпы людей.
А где же тот город врагов и друзей?
Единственный город, которого нет,
а если и есть - то за пропастью лет,
где весь дребезжащий "пятерка" трамвай
по Пушкинской возит людей «как дрова».
И где остановка «Большой гастроном»,
а дальше, чуть ниже, родимый мой дом
с балкончиком, что на втором этаже,
опасным для жизни, как выяснил ЖЭК.
Балкон, угрожая крушением плит,
давно между жизнью и смертью висит -
прохожих и тех, кто ступил на него -
у нас там продукты хранятся зимой.
Там есть холодильник, как есть и сортир,
что мало на шесть, плюс чуланчик, квартир.
В чулане живет вместе с мамой бандит -
Петюша-карманник, когда не сидит.
Меня этот Петя не видит в упор,
а я с ним враждую, поскольку он – вор!
В конце коридора, направо – закут:
квартирка, там девочка – Диной зовут.
Еврейская девочка друг мне в борьбе:
Петюша, ужо мы покажем тебе!
Четырнадцать Пете, нам с Диной – по семь,
на равных, но нас он не видит совсем.
Не хочет умышленно нас замечать…
А я не заметил в борьбе, сгоряча,
как весь осветился тот город, что здесь,
а мой город – в дымке, но все же – он есть.
-----
«…зелен мир мой, а строки-то - алые!»
Наталья Книжник
Расплескался мир зеленый, строки – алые,
улетучилась привычная тоска.
Налетели рифмы, точно дети малые -
бьют, что силы, кулачками по вискам...
В сентябре на свет явилась Богородица,
и теперь мы ждем прихода Рождества.
Накануне - кто постится, больше - молятся:
"Не дай, Боже, нам утратить естества".
Вот вам мир – такой зеленый, до безумия,
до дракончиков в зажмуренных глазах.
Любопытно мне: хоть что-нибудь возьму ли я
или всё, что есть, отдам, ну, т.е. – прах?
Взять бы мудрости. А то по недомыслию
в самом деле можно сгинуть без следа.
Меж зависших капель мира - каплей висну я,
строки - алые, а это - не вода!
-----
Не смеялась, не пела, не млела,
не блистала нарядной парчой,
лишь чуть-чуть оттенила умело
зелень блузы вишнёвой зарей.
Не грустила, не шла, не летела -
замерла, не пройдя полпути,
и тогда взялся ветер за дело –
зашумел, побуждая идти.
И нагнал водянистые тучи,
заслонив ими синий простор.
Стало `узким пространство - тягуче
тьма вползала в его коридор.
Осознав, что придется украсить
желтизной одеянье свое,
осень тихо поплакала часик,
а затем принялась за шитье.
-----
За окном красавец-клен ряжен в золотое.
Любопытно, сколько он может нынче стоить?
Этот вычурный убор так недолговечен!
Клен обманщик и позер - дерзок и беспечен.
День ли, два ему блистать - нет сомнений в мыслях.
Станут листья облетать – это просто листья.
Ствол останется стоять - держим спину прямо!
Вспыхнет золото опять, если ты упрямый.
А засохнешь,- прилетит старая сорока
и немного погрустит, вспомнив ненароком:
в чьей-то памяти деньки наши золотые,
а свидетели - пеньки, только, жаль, немые.
-----
Это осень, братан, только осень
крыши сносит и бережно сносит
их в таинственные закрома.
А без крыш неуютно умам,
не сидится умам по домам -
где попало безбашенных носит.
Это осень, братан, только осень...
-----
Что-то осень нынче больно злая,
держится который день мороз,
толпы ждут трамваев, замерзая,
и все время тягостный прогноз:
нет погоды и тепла в квартирах,
есть преступность с новым ростом цен.
Сумерки сгущаются над миром,
и нигде не слышно перемен.
Я, как все, толкусь и замерзаю,
наступаю на ноги, бранюсь,
на вокзалах, рынках пропадаю
и еще урывками лечусь.
От чего лечусь и сам не знаю -
от тюрьмы? Сумы? А может быть,
от себя все время убегаю,
от простого дела - просто, жить.
Но и здесь, в больнице, пузырится,
пыжится, струится жизни ток.
В старом парке старая больница
укрывает душ больных порок.
Здесь в прохладном, чистом коридоре
медленно, ступая как во сне,
девочка вся в нищенском уборе
от стены проходит путь к стене.
И в ее в себя проникшем взоре,
и в ее наклоне головы
мне видны застуженное море
и обледеневшие холмы.
Безучастно бродят мимо этой,
кем-то замороженной, страны
мальчики с фигурами атлетов,
с психикою беженцев войны.
Здесь же, в коридоре, много прочих
вялых женщин, скованных мужчин,
и лишь ближе к наступленью ночи
у больных людей проходит сплин.
Жизнь свое берет - в ночных палатах,
в узких койках пары - млеют, спят.
Из столовой слышатся раскаты -
там надрывно, матерно острят.
Ночь пришла - и я беру за руку
медсестру с косынкой на плечах,
чтобы ей рассеянную скуку
разогнать в косящих чуть очах.
Опытна - боясь обжечься, прячет
нежность глаз за веером ресниц.
А в палатах стонут, шепчут, плачут
и в больную вену вводят шприц.
Наркоманы, психи и пропойцы -
все под этой крышей собрались,
чтоб, хоть здесь, надежды колокольцы
слабым звоном в душах раздались.
Мы же, хоронясь и замирая,
на скрипучей койке у окна
спешно отдаем и отбираем
микроволны страсти и тепла.
А потом уверенность приходит,
что простое дело - просто, жить.
Гаснут звезды, новые восходят,
да и как же им не восходить!
Но, вот только, девочке, что с морем,
с Белым морем в сумрачных очах,
никогда не быть в другом уборе,
не любить, с косынкой на плечах.
-----
Осенний романс
Шелестит гитара словно листья,
Отливают звуки серебром,
За окном рябиновые кисти
Беззащитно мокнут под дождем.
Я играю музыку простую,
Ту, что грустью на сердце легла,
Провожаю осень золотую
Сквозь туман намокшего стекла.
И теперь чувствительные пальцы
В эти окна слезно постучат,
И в душе цыганские романсы
Древним плачем тихо зазвучат,
И с особой силой ощутится
Весь уют домашнего тепла.
Музыка гитары серебрится,
Комнату окутывает мгла.
Блики струн горят костром осенним,
По ковру струится белый дым -
Миражи, как памяти спасенье,
В них лицо, которое забыл.
Не забыть, ни осенью плаксивой,
Ни весной, что замуж собралась,
Светлый образ птицы легкокрылой,
Унеслась, меня не дождалась.
Унеслась с туманом к небу в гости,
В ноябре так много лет назад.
С той поры рябиновые грозди
За окном - сиреневый мой сад.
-----
Октябрь не плакал, он вздыхал.
На город утро наползало,
и у примолкшего вокзала
уж кто-то зиму поджидал.
И ветер в сонных переулках,
где корчится в пыли тоска,
до неба мусор запускал
и проходил по крышам гулко.
Какой октябрь, какого года? -
никто решительно не знал,
всё неизменно, как вокзал
под бледно-серым небосводом.
И кто-то шепотом во мне:
«Все это лишь во сне... во сне...».
-----
Уставший город мой укрылся одеялом,
уткнулся в землю площадями – дышит, спит...
Идет тепло от тротуарных скользких плит,
по ним листву разносит темный ветер вяло.
Застывший город у безвременья в обхвате,
как часто видишь ты любимый подвиг мой –
не направляю корабли в последний бой,
с того момента, как сказал себе я: «Хватит...»
Нас будто кровное родство с тобой связало –
похоже, снится нам один и тот же сон:
бездомный мальчик издает протяжный стон
под не сползающим октябрьским одеялом.
Хотя ничто еще не сникло, не промокло,
в саду на диво полон жизни старый ствол,
уже глядят на голых веток частокол
сквозь пыльный слой, подслеповато щурясь, стекла.
И лишь одно спасает город от разрухи –
его подспудное желание любить.
Идет волной приказ с коротким словом: «Быть!»,
а то, что умер город мой, – пустые слухи.
-----
Как жирафы стоят фонари,
греют глупые морды свои
над туманом на поздней заре,
припозднилась заря в ноябре.
Я стою, одинокий фонарь,
грею взглядом в тумане Агарь.
Ах, Агарь, неземная печаль,
сквозь туман уходящая вдаль.
Мы с тобой неизменно вдвоем
сквозь туманы бредем ноябрем,
не простившие старых измен,
получившие кукиш взамен.
Неохотно приходит рассвет
много тысяч потерянных лет.
Утомились жирафы сиять,
можно снова попробовать – спать.
-----
Поезда, переезды, вокзалы, перроны,
простодушные судьбы трясутся в вагонах,
очарованный взгляд, точно луч, пролетает,
но проходит мгновение – блекнет и тает.
Корабли, сухогрузы, суда наливные
отрывают от берега судьбы иные –
по волнам путешествуя, в море безбрежном
им мерещится призрачный берег Надежды.
Ничего не изменишь в житейском законе.
Жаль, не нам предназначены черные кони
и два черных плаща - для меня и подруги,
чтобы к чертовой матери – прочь из округи:
где давно все понятно, до скуки знакомо –
до того, что уже не выходишь из дома,
а глядишь сквозь окно и живешь листопадом.
А во сне видишь дом с не желтеющим садом.
-----
Мне вдруг сердце сказало под щебет птенцов
(за окном занимается утро):
"Для любимой найди пару ласковых слов,
напиши - ведь тебе же не трудно".
Я привык зову сердца во всем доверять -
это чувство меня не обманет,
и отправился в путь, чтоб слова отыскать,
но такие, чтоб вдруг не поранить.
Слишком жаркое слово, к примеру - "любовь",
может вызвать волнение крови;
у любимой и так неспокойная кровь,
обойдемся пока без "любови".
Как же птицы поют! Лучше нет ничего,
предрассветных минут безмятежность...
Я хотел отыскать лишь два слова всего -
отыскались: надежда и нежность.
-----
Я хочу научиться тебя рисовать
без дрожанья руки, чтобы брошенным взглядом
охватить всю тебя и картину создать,
даже если сейчас ты не рядом.
Нарядить на искусном портрете тебя
в сексуальное платье мелового цвета,
а потом усадить на гнедого коня
и направить на встречу с рассветом.
Экспрессивность идеи моей такова:
ты летишь по полям, запорошенных снегом,
и размыты черты твоего скакуна
от немыслимой скорости бега.
И логичную правильность женственных черт
на лице исказить – написать алогично.
Ты такая одна, ты сейчас интроверт -
одинокая, цельная личность..
Вот и кончено - холст - воплощенье мечты,
и последний штришок удалсЯ мне отлично.
Я, волнуясь, смотрю – это ты, это ты…
Нет, не ты. А она, как обычно.
----
Не прощаясь, ухожу я навсегда,
ведь прощание такая ерунда.
Забираю душу в рваном неглиже,
перед смертью не надышишься уже.
От сочувствия ко мне подруга-ночь
подмигнула и сказала:
"Не помочь,
что разбилось, уж не склеишь, не проси,
как птенца свою разлуку понеси.
Оперится он и в небо улетит,
а покамест пусть, как следует, поспит:
напои вином - затихнет до утра,
ну, а завтра будет лучше, чем вчера".
С любопытством блещут звезды в вышине.
Что мне звезды? - обратился я к Луне:
"Ты теплей, Луна, чем павшая звезда,
та, с которой я расстался навсегда".
Но Луна укрылась дымчатым плащом
и ответила:
"Я, милый, ни при чем.
У меня дела другие - то, да сё…
Не печалься".
Я подумал: «Вот и всё».
-----
Пустыня. Солнце. Небо - как окно
безжалостно распахнутое настежь.
И я иду... ползу уже... Песок
от солнца взял все худшее - блестит
и пышет жаром, словно от него
исходит покоряющая злоба,
что придает решимости нырнуть
в прохладу вечных снов! Я слышу стон -
свой слабый стон, как тихий шепот: "Пить…"
Сухие веки выпили из глаз
остаток влаги, им не видеть слез.
Лишь миражи - игрой безумных грез -
озера выставляют напоказ
на горизонте близком и далеком…
Вокруг - восток, пропитан я востоком.
И как всегда бывает в лучших снах,
вон там – где небо сходится с землей -
видение: у девушки кувшин,
браслеты золотые на руках,
лицо полуприкрытое чадрой,
одежды - цветом лучших в мире вин -
бордовые, с узорчатой тесьмой…
Она идет… да, нет – плывет ко мне.
И вместе с ней в меня идет покой...
И это всё – в одном и том же сне.
Все тот же сон – он с детства мне знаком.
Та девушка – мне матерью была,
любовницей, подругой и женой.
Она спокойно за руку брала,
поила, говорила о любви...
И отпускал меня пустынный зной,
я видел проблеск утренней зари,
со светом не придуманной любви.
И вот, я думаю: "А может, ты права?
Быть может, ею – ты всегда была?"
Тебе одной всегда меня спасать,
целебные напитки подавать
со смесью не придуманной любви,
при свете неминуемой зари.
-----
На дорогах судьбы засыхает ковыль,
нет стихий, кроме ветра и пыли на свете.
Лишь глазами печальных восточных рабынь
отдаленные звезды загадочно светят.
И когда мне казалось, что выхода нет,
что погибель в степи будет лучшим подарком,
сквозь чадру облаков вдохновляющий свет
исходил от звезды удивительно яркой.
И я, словно веселый из сказки барон,
сам себя за вихры вырывал из болота.
Так уж в мире устроено с давних времен,
что от теплых лучей поднимается кто-то.
Чем ответить смогу? Нет ни сил, ни тепла -
не наполнишься вмиг позитивом и смыслом.
Но ведь в том-то и дело - родная звезда
всю себя отдает и горит бескорыстно.
-----
Понял я все и, поняв, ужаснулся:
как я себя от него ни берег,
снова во мне он - он снова проснулся,
вызванный ревностью, хищный зверек.
Сидя, качаюсь, китайский болванчик!
Кровь, разгоняясь - в виски - молотком:
«Кто этот стройный, раскованный мальчик,
с пышущей внешностью - кровь с молоком?
Кто он такой? Что он в Харькове ищет?
Пусть он провалится в тартарары!»
Злость нагнетает, Кассандры почище,
вырвалась все же из темной норы:
«Выше тебя он, широкие плечи,
видно, и силу имеет в руках.
И вот такого - она, что ни вечер,
в губы целует, кусая слегка»
Как ты целуешь - не знать это мне ли,
я ль поцелуи твои не срывал -
точно при шторме, в летящей постели,
помнишь, за валом накатывал вал?
Ладно.. бог с вами - любитесь, живите,
Крым посещайте себе в Новый год.
Я не умею делиться - простите,
встретимся, где-нибудь - так, через год.
И поболтаем нейтрально и мило,
может быть, пряча немного глаза...
Как эта чертова жизнь утомила,
сесть бы в машину - и прочь тормоза!
Нету машины, друзья по квартирам
варят обеды, стирают белье.
Что же ты шляешься мимо - по миру,
где же ты, где же ты, счастье мое?
-----
Гуляет сквозняк по квартире,
мы только вернулись из сада.
Отварим картошку в мундире,
картошка - закуска, что надо!
Краснее бока у смородин
на фоне блестящей бутылки.
Ты глянь - в холодильнике вроде
еще есть сальцо в морозилке.
Так выпьем за нашу былую
с тобой семилетнюю небыль!
Тебя я ночами целую,
как темное, звездное небо.
-----
всю тебя окружу
околдую
словами
флюидами
растеряешься
время утратишь
паря в невесомости
распрощаешься с мужем
делами
мечтами
обидами
в эту ночь будешь только со мной
без стыда и без совести
Без креста!
ты оставишь
цепочку с серебряным крестиком
в ванной комнате
пусть отдохнет в тишине керамической
нынче я побываю
в божественной роли наместника
выводя из Египта проблем
этой ночью кармической
неслучайно
случайно
в сетИ словно легкие бабочки
мы столкнулись
не пыль а пыльца
от стихов разлетается
все людские законы
устои
отныне
до лампочки
судьбоносные свитки
кармической ночью верстаются
-----
Все спят уже надежно и давно,
иные – безнадежно.
А я не сплю, сижу, смотрю кино
о чем-то сложном,
с эффектами, что в жизни не понять,
принять – тем паче.
Твержу: «Не спать!» - тебя мне нужно ждать.
А как иначе?
Иначе: лечь, бессонницу свою
качать. Вчерашний
свой сон досматривать, где я тебя гублю -
красивый, страшный.
Ну, как сказать? - у бездны на краю –
не скажешь лучше,
гублю тебя, себя, и всех люблю
на всякий случай.
Ко всяким непонятным людям льнуть,
ища защиты,
без сна – а ни проснуться, ни уснуть
с такой-то свитой.
И щуриться, по временам смотреть
в глаза иконе.
Нет, буду ждать тебя, надеяться, стареть –
мне так спокойней.
-----
Она накатила красивой волной,
сверкая и пенясь, меня поглотила.
Живу, задыхаясь, лишь ею одной,
а ровно под нами разверзлась могила,
которую долгое время, тайком,
выкапывал мой неотвязчивый демон,
однажды сказавший: «Не будь дураком,
забудь, наконец, что такое - дилемма!
Её просто нет для тебя и других -
кто вечно меня лицезреть приспособлен.
Чего ты? Домишко твой крепок и тих -
здесь место твоей драгоценной особе.
Ты можешь оформить осеннюю ночь,
и выть на Луну, и другие придумки:
свою стихотворную воду толочь -
да под кофеек! – в незатейливой ступке»
Я знал, понимал, что он прав - этот бес:
мне многое видно, но я не желаю
все то, что я вижу, нести до небес,
да, что до небес - к остановке трамвая!
Все так бы и шло. Но явилась она –
блестящая женщина, полная силы.
Вернемся к началу: накрыла волна,
и видится черная яма могилы.
Однако, я все же его опроверг -
забыл о себе, и возникла дилемма:
есть шанс умереть при падении вверх.
- Тебе ли тягаться с влюбленными, демон!
-----
Ты - не красна девица,
а я не добрый молодец,
и на два не делится
творчество и молодость.
В ночь влетим на вираже
с гиком, кровохарканьем -
обескрылит первый же
встречный ворон карканьем.
А упасть - не пасть!
Не впасть
снова в состояние,
где ощеренная пасть
противостояния.
Коль уж - в лёт, забыть, забыть
об одежде-обуви*
и не думать: "Как нам быть?",
и любить до одури.
-----
Нам от полной луны - только беды одни:
увлечет, околдует, обманет.
Беспардонная! Звезды за ней не видны,
и сама зачастую – в тумане.
Вот и ты, как луна, обещаний полна,
я-то знаю – не сбыться надежде:
за тобой, за тобой мне теперь не видна
та звезда, что светила мне прежде.
Потерял я звезду всей судьбе на беду,
выпью горького, крепкого чаю,
чтоб не спать, а глядеть на тебя на одну,
не касаясь, да я не печалюсь.
-----
Все расстаются, ведь ничто
не вечно под луной.
Из ста умрут здесь ровно сто,
а ты побудь со мной.
Ноябрьским утром робкий свет
меняет свет ночной.
Одни проснутся, кто-то – нет,
а ты побудь со мной.
Когда расстанется Земля
с последнею звездой,
чтоб не исчезли – ты и я,
не спи - побудь со мной.
И хлеб, и хмель, и сон, и явь –
всё бренно. Боже мой,
неужто только Инь и Янь
всегда - как мы с тобой?
Но если мой один лишь взгляд
протянется к другой,
то треснет надвое Земля,
и мы умрем с тобой...
-----
Занавесила летняя полночь окно,
не жалея густого муара.
Я лежу, вытесняя из мыслей Рембо,
привлекая туда Элюара -
этот сборник стихов был подарен тебе,
ты тогда вся искрилась, как пена.
Элюар укатил, я один в темноте,
где Рембо охмуряет Верлена.
Есть еще Мандельштам. Он решил, что любовь
движет морем и даже Гомером!
Если верить ему, то выходит, Рембо
движим был (или двигал) Верленом?
На кой черт мне сдалось в одичавшей судьбе,
будто мало мне русской обузы,
чтоб еще злую память опять о тебе
возбуждали поэты-французы!
-----
Немой диалог
Он:
- Кто ты мне – сестра, а может, мать,
может быть, звезда моя ночная?
Ночью до тебя мне не достать,
днем я о тебе не вспоминаю.
Ты не будешь рядом в час, когда
я в запой отправлюсь, словно в море.
Море - это горькая среда
чьих-то слез, невинных априори.
В плаванье уходят моряки,
чтоб вернуться жалкими на сушу,
потому что звезды далеки,
то, что близко, нам не греет душу.
Пусть тебя Цветаева хранит,
учит песни петь и развращает…
Ты – звезда, а значит ты – магнит…
В ком, скажи, магнит души не чает?
В том, кто всем законам вопреки,
вырвавшись из плена, крепко помнит
все твои надежды и стихи,
даже если безнадежно тонет.
Она:
- Я магнит? Нет, милый, только - круг,
тонешь ты - а я тебя спасаю.
Из кольца тебя держащих рук
рвешься, в мир туманов ускользая.
Ты скользишь, я – в небо и вослед
темной ночью – над тобой звездою.
Нет ни поражений, ни побед –
все пустое, есть лишь мы с тобою.
Брось таить наивную мечту
встретить на пути звезду другую.
Выслежу - сожгу тебя и ту,
что, как я, тебя не поцелует.
Будь упорен, словно Пастернак,
взялся – так во всем дойди до сути.
В помощь - в небе я рисую знак
«Инь и Янь», когда ты на распутье.
Мне не нужно, милый, славных дел –
просто, будь, пожалуйста, собою.
Ты вернешься, снова будешь смел,
а продрогнешь - нежностью укрою.
-----
Попутчица
По бережку мы шагаем, по каменным плитам,
за руки взявшись – а это особое мужество –
вдоль да по харьковской речке, что напрочь убита -
ржавая речка, такая как наше супружество.
Впрочем, когда есть погода, свобода и пиво,
мы поступаем согласно придуманной этике.
Спутница, вон, улыбаясь, по-детски счастливо:
пиво – глоточками, встречным знакомым – приветики.
Я по традиции чувствую слабую ревность,
тут же и думаю: «Даже приятно без вредности
так вот жену ревновать… даже ценно, как редкость»
Эх, исчерпался лимит нашей пламенной ревности.
И не пройдет и полгода, как мы разбежимся.
«Бывшая» сразу займётся проблемой замужества,
я буду песни писать и стараться не спиться,
в тонусе быть и не клясть это наше супружество.
Так все и будет тянуться без зримых успехов.
Ей, как со мною, с другими придется помучиться,
вплоть до момента, когда она станет помехой
данной реальности мира.
До встречи, попутчица.
-----
Стреляй! И не думай о сущности зла,
забудь о добре - их критерии зыбки.
Я мертвый давно. Умертвить ты смогла
меня неприкрытым презреньем улыбки.
Всмотрись в этот город – здесь только такси,
а дальше – окраины, домики, крыши…
Все тихо. Не плачь, не жалей, не проси -
спокойствия склепов - удобные ниши.
Войди в эту пустошь безликих домов
и душу раскрой удивленному бесу.
Не думай! Стреляй! Я к расстрелу готов.
Не надо бояться - я снова воскресну.
-----
У нас был дом, у нас был сад
и на двоих один закат.
Мы пили Ркацители
и на закат смотрели.
Свои ужимки и стихи
(и на двоих одни грехи),
все шло без перебоя,
пока нас было двое.
На мир смотрели сквозь стекло,
и время нам навстречу шло –
тянулось еле-еле,
мы даже не старели.
Весь день вдвоем, и ночь вдвоем,
пылали мы одним огнем,
любовь со страстью спутав,
но и любили, будто.
Я помню точно день и час,
когда все кончилось у нас:
внезапно мы остыли,
друг другу опостылев...
Все так же крутится Земля,
но нет теперь на ней тебя.
Ты стала неземная.
А есть ли я? Не знаю.
-----
До неё дотянуться – как прыгнуть из серости в праздник.
Он прикидывал этак и так варианты прыжка,
но в душе понимал, что из всех полуночных фантазий
не скроить полотна для разбега и даже – рывка.
А она… да, она приходила ночами по Скайпу,
по невидимой нити, что тянется к сердцу клубка,
где наивность и страсть сплетены, как у Мелвилла в «Тайпи» -
он хватался за нить, но всегда разжималась рука.
Он пытался понять - как случилось в судьбе одинокой:
подозрительный возраст, потери, болезни – и вдруг,
чуть ли из ниоткуда, явление зеленоокой,
всколыхнувшей забытую радость, но больше – испуг.
Так пугается пёс от шлепка неожиданной пищи -
пёс вначале отскочит, потом с аппетитом поест.
Ну, а он был упрям, не желал брать подачек, как нищий,
хоть и верил, что где-то на свете сокровища есть.
Тот, кто верит, получит свое - всем воздается по вере,
только, где бы найти уголок, чтоб вместить этот дар?
Он когда-то себя присудил к исключительной мере,
а потом просто ждал, что настигнет последний удар.
А теперь… что ж теперь - всё в процессе, на тоненькой грани:
шаг в любом направлении может быть пропуском вниз.
Тут нужна бы мораль, но ведь риски не терпят морали -
где есть Он и Она, там имеются шансы жизнь.
-----
Любила словцо «экзистенционально».
Она говорила: «в контекстике»,
«банально», «вербально», «сакрально», «орально»,
и Лексус присутствовал в лексике.
А я говорил: «Похмелиться бы надо,
а то, чего доброго, белочка...».
У ней на губах огорчалась помада,
и мокла на глазике стрелочка.
И все же, и все же мы были похожи,
два ангела, крылья укравшие -
у взрослых архангелов: цоп! Ну, и что же,
бывают ведь ангелы падшие.
-----
Натренированный и резкий,
с ударом хлёстким словно плеть,
он избивал меня по-зверски,
в его глазах читалось: "Смерть!"
Я - и нырял, и уклонялся,
по рингу двигаясь как ртуть.
Я одного лишь добивался:
дожить до гонга как-нибудь.
Со страху ткнул его - мучитель
упал с растерянным лицом.
Наверно, ангел мой - хранитель -
решил в тот вечер стать бойцом.
-----
"Моя звезда, не тай, не тай…"
Леонид Губанов.
Теперь уж, братишка, звезде невозможно растаять.
Она отдалилась, а к нам прилетает скворец.
Он песню поет нам, а песенка очень простая -
о гнездах, что свиты в укромных местечках сердец.
А ты покури, по возможности, просто - расслабься.
Расслабиться самое время тебе, наконец.
А я той звезде пропою на прощание: «Славься!»
и весь распахнусь, чтобы слушать, как свищет скворец.
-----
Валерию Бондареву (Масагору) посвящается
Я тебе скажу, как на духу:
не напишешь классную строку,
если пишешь жизнь одной строкой,
где слова угрюмы, как конвой.
Но какие ж сильные стихи
выйдут из-под творческой руки,
если в омут жизни непростой,
покрестясь, с разбегу - головой!
Ох, там, в этом омуте, - беда:
смерть, как тень, преследует всегда;
с вызовом в глаза ее взглянув,
все, как есть, оставишь на кону.
Тут уж - кто кого! И в этом - кайф,
непрестанный двигательный драйв.
Но однажды - сухо, как в укор,
щёлкнет передернутый затвор.
Смерть тебя, конечно, победит.
Кто-то вскрикнет: "Он убит, убит!",
кто-то - не заметит и пройдёт,
а читатель - он тебя найдёт.
-----
Возможно, это и честней -
освободить другим дорогу.
Они ведь движутся к весне,
а ты всё - к Богу.
Всё ближе, ближе... Но ни смерть,
и ни предсмертные страданья,
не отвратят тебя теперь
от созиданья.
В последний год, удачный год,
случится освященье храма,
и станешь ты в себе как тот,
кто выгнал Хама.
Наверно, это оттого
таким вот образом сложилось,
что все ушли до одного,
с кем так дружилось!
И с кем страдалось и спалось,
и с кем с надеждою хотелось...
И были испытаньем злость
и мягкотелость.
Зато, теперь в твоем дому
другое солнце засветилось...
Легко быть в храме одному,
и в этом - милость.
09.02.2019
----
"Ключи от Рая – у меня в кармане.
А двери нет – весь дом пошёл на слом."
Болдов Лев
А был ли дом – неведомо,
ключи от мифа дадены,
а ты давай, наведывай
участок приусадебный.
Зерно, что в землю брошено,
не выковырнуть ключиком.
А у соседа крошево
взошло цветочком лютиком.
Оно и в радость, может быть,
кортеж украсить свадебный.
Да, как все это множить-то,
что дадено, то дадено.
До дыр сносились туфельки
в шатаньях между ритмами,
сиди теперь на кухоньке
к стиху прибитый рифмами.
Жевать да пережевывать
противно, аж до судорог,
себя реализовывать
на кухне ночью муторно.
О чае озаботившись,
строку оставишь хитрую,
и вдруг поймешь, что хочешь ты,
и ступишь в дверь открытую.
-----
Надеть малиновый пиджак,
как в девяностые, потом
купить сомнительный «Жан-Жак»
и выпить жадным ртом.
И встретить Люду, наконец,
с которой это пойло пил
на "Конном рынке", где торец
мясного рынка был.
И, может, он стоит сейчас,
мясной-то рынок, сила в нем.
Вот только, Люду сгоряча
не сыщешь днём с огнём.
А если тщательно искать,
то нужно чухать на метро,
потом в маршрутке. Вряд ли зять
мне даст своё авто,
чтоб в чёрной Хонде, налегке,
я б смог домчаться с ветерком -
туда не ездят в пиджаке
кроваво-разбитном.
Там ходят в темном меж холмов
былых отчаянных затей...
Но как достать из закромов
надежды прежних дней?
Не в силах Люда и пиджак -
всё, что связалось узелком -
вернуть в обратное никак.
Тебе - сюда - велком:
не хочешь, хочешь, заходи,
цеди свой стихотворный мёд.
А то, что будет впереди,
оно произойдёт.
-----
Монологи внутреннего Париса
"Потом мы увидим всех турок Земли..."
/Денис Новиков/
Все чаще так: заходит некто
троянский конь с врагом внутри.
Давно уж пал мой добрый Гектор,
его сразил подлец Ахилл.
В себе не чувствуя героя
способного убить врага,
растерян я: родная Троя
мне бесконечно дорога.
Мне ль гордым быть? Не вскрою вену:
берите все, чего уж там.
Ликуйте, турки, лишь Елену,
свою Елену, не отдам.
Мы убежим подземным ходом
и выйдем к морю и, глядишь,
сольемся с ласковым восходом,
где нас уже заждался стриж.
Мой верный стриж парит над зыбью
людских невзгод. Душа моя,
позволь еще вина я выпью,
вина былого бытия.
-
Выпит мед золотых речей,
открестилась Эвтерпа. Ночь –
забегаловка: быстро пей
и вали ради бога прочь.
Достает эта "прочь" меня,
вытесняя из всех основ,
и тогда на исходе дня
я иду на восточный ров.
Он широк, как поток из слов,
недосказанных мной еще.
Мне бы выудить в нем одно –
то, что точно пока ничье.
Своего-то как раз и нет
ничего, кроме лет и бед.
Был когда-то свой личный свет
да, с годами, сошел на нет.
Побрюзжу до поры, пока
не охватит поверхность лед.
Мед иссяк, и змея в бокал
исцеляющий яд плюет.
-
Свеча. Сквозняк. Дрожат листы тетради,
поблёскивает в блюдце мёд.
Молю свечу: не гасни бога ради,
когда темно, все перья - в лёт.
Гусиные, доставшиеся перья
от пращуров - летят как пух,
безвольные - от веры до неверья.
Всегда вот так: одно - из двух.
Меж двух орбит живым не удаётся,
и мертвым - тоже: быть (не быть?).
Засахарится мёд, и в липком блюдце -
лишь мушке лапками сучить.
Согласен, чтоб чернила стали кровью -
веками кровь находит путь.
Дрожат листы. Свеча - у изголовья.
Сквозняк пройдёт когда-нибудь.
-----
Круг замкнулся
Я все чаще вспоминаю детство:
бабушкины руки и молитву
перед сном, и двор, где по соседству
девочка выходит за калитку.
У нее в глазах два синих моря,
красный бант - как роза в черной гриве,
мы бежим к ней с братом, втайне споря,
кто из нас окажется счастливей.
А она смеется белозубо
и со лба отбрасывает челку...
Вышло так, что в парке, возле клуба
первым я поцеловал девчонку.
Вспоминаю улицу, и вечер
весь пропахший дымом и сиренью,
детские открытия и встречи,
и игру костров с вечерней тенью.
И звенели до утра гитары,
страстно пели ломкие фальцеты
про любовь, про зону, да про нары -
очень популярные куплеты.
Под луной портвейн блестел в стаканах,
дружно шли по кругу сигареты,
и у многих пацанов в карманах
из свинца отлитые кастеты...
Тех ребят, что в тесный круг садились,
в этой жизни я уже не встречу:
все они судились, после спились,
и "иных уж нет, а те далече".
Развела романтика блатная
юношей по тюрьмам и погостам -
им дорога выпала прямая,
не свезло с рождениями, просто.
Очень просто и непринужденно
отсмеялась девочка соседка:
в тридцать пять под корень змий зеленый
обломал, как высохшую ветку.
И мой брат - седой, с потухшим взглядом
в самогоне ищет избавленья
от гнетущей мысли: где-то рядом
жизнь бурлит безудержным весельем.
Я и сам всего лишь год как трезвый,
и не знаю: хорошо ли, плохо -
то, что я живой, и даже резвый,
и, как встарь, веду беседы с Богом.
Круг замкнулся. Вновь меня надежда,
забавляясь, манит и дурачит.
Я опять проплыть рискую между
Сциллой и Харибдой наудачу.
Все опять и снова: зимы, лета
кружат, кружат пестрым хороводом,
мы ж летим куда-то, как кометы,
все быстрей сгорая с каждым годом.
Мы сгорим и снова возродимся
в отведенной точке мирозданья.
Встретимся друг с другом и простимся -
в сотый раз, до нового свиданья.
--------------------------------------
НЕ МОЯ РУСАЛКА
(глава, не вошедшая в повесть «Дочь»)
Следующие после окончания школы 12 месяцев можно смело назвать сказочными. Действие нашей маленькой сказки, в отличие от классической – «12 месяцев», разворачивалось на просторах Украины. Июль, правда, отдалил нас с Ланой от нашей любви – мы с головой ушли в учебу. Зато в августе, после того как мы поступили в институты, все наши дни были наполнены взаимными откровениями и мечтами. Мы ото всех отдалились, никого не хотели видеть, вдвоем гуляли по городу. Вечерами. Днями, когда мои родители находились на работе, мы уединялись в моей комнате.
Сентябрь принес разлуку. В те годы обучение в институтах начиналось с освоения сельского хозяйства. Все студенчество страны разъезжалось по колхозам. «Дан приказ ему - на запад, ей – в другую сторону», - бодро напевали комсомольцы. Мой институт направлялся в Херсонскую область – на юг, институт Ланы – в область Сумскую, на север. Мне предстояло срывать с теплых лоз солнечный виноград, Лане - выкапывать из холодного чернозема грязную свеклу. Несправедливость была очевидной. Я уезжал первым, и Лана, с испуганными глазами, провожала меня с автовокзала. Из 300 уезжающих в Херсон студентов - 288 были молодыми женщинами. Нас, как в поэме Блока, было 12. Восемь из двенадцати парней захватили с собой гитары. Было от чего испугаться. Соотношение полов в институте Ланы было, примерно, 50 на 50. То, что и такое соотношение может повлиять на наши судьбы, я почему-то не задумывался.
Херсонский край встретил нас ярким солнечным светом, соленым ветром с Азовского моря, разнообразием сортов винограда и, соответственно, молодым вином. Тот сентябрь зарекомендовал себя роскошной погодой. Ртутный столбик градусника, как вкопанный, стоял на отметке +20, и ни разу не намечалось дождя. После необременительного трудового дня темноту южной ночи озаряло пламя восьми, по числу гитаристов, костров. Взяв в плотное кольцо гитаристов, у костров сидели девушки. Они сладко пели, подносили юношам с гитарами терпкое вино в железных кружках, потчевали местным домашним сыром и наперебой угощали виноградом. В ночных глазах девушек отражалось пламя. От пламени, дыма и вина девичьи взгляды становились влажными, женскими и заманчивыми. Я был одним из гитаристов, и чуть было не забыл Лану. Если бы не русалка.
Трудовое законодательство СССР в колхозах исполнялось так же неукоснительно, как и в городах – в этом Советской власти не откажешь. Воскресенье было выходным днем. Не придумав ничего лучшего, мы с ребятами решили провести его на рыбалке. Потолковав с местными и раздобыв примитивные рыболовные снасти, мы пошли к морю – ловить бычков. Нас, теперь уже как в песне Высоцкого, было восемь. Остальные четверо были женатыми, на гитарах не играли и использовали свой выходной день, как и свое пребывание в колхозе в целом, для проведения новейших сексуальных опытов. Они не были романтиками. Скорее, практиками. Немного поплутав по тернистым, запущенным тропинкам, мы нашли подходящее для рыбной ловли место. Оно было безлюдным и живописным. Со стороны суши нас скрывал от посторонних глаз невысокий, увитый диким плющом, холм. Опорой нам служили, облизанные морем, великаны-камни. Само море колыхалось метром ниже камней, было живым и, от волнения, покрыто тонкой сетью ряби. Первым пунктом плана проведения выходного дня шел завтрак. Рыбалка – вторым. Еду и вино мы принесли с собой и разложили снедь на камнях. Подкрепившись и подвыпив, ребята затеяли веселую возню. Мне хотелось рыбачить. Отойдя несколько в сторону, я размотал лесу, закрепил на ней свинцовый грузик, к концу лесы привязал крючок и нацепил на него наживку - маленький кусочек свежей рыбы. Затем запустил снасть под воду. Ловля бычков с камней обходится без поплавков. Я держал лесу перекинутой через указательный палец правой руки, чтобы ощущать ее вибрацию – не клюет ли? Мои товарищи, раскрасневшись от шутливой борьбы, отдыхали сидя на камнях и о чем-то, смеясь, вспоминали. Только не о рыбалке. Мне же они мешали сосредоточиться именно на этом занятии, и я попросил:
- Пацаны, потише! Всю рыбу распугаете.- Они на минуту притихли, а потом зашумели вновь. «Вот, гады!», - подумал я, а вслух шутливо произнес:
- Злые вы, ухожу я от вас, - и стал выбирать снасть из воды, собираясь всерьез переместиться в какое-нибудь дальнее от них место. На конце выбранной из воды лесы трепыхался средних размеров бычок. Когда он успел подцепиться? Завидев рыбину, ребята гурьбой подошли ко мне.
– Поймал золотую рыбку, старик? – произнес один из них, - То-то старуха обрадуется! - Все засмеялись и стали состязаться в остроумии, эксплуатируя сказочные сюжеты о рыбаках. Пойманный бычок еще больше распалил мой рыбацкий азарт. Я, не обращая внимания на шутников, собрал все нужное и пошел вдоль берега моря. Великаны-камни остались сзади, под ногами хрустела галька.
Когда звук голосов моих товарищей перестал преодолевать пройденное мной расстояние, я остался один на один с шумом бьющих о камни волн. О неярком, ласковом солнце, далеком туманном горизонте, одиноком, белеющем на горизонте парусе - я даже писать не буду – все это и так присутствовало. И это все - переформировало мои желания. Я присел на гладкий камень и растворил свое сознание в природе. Пойманный бычок в это время обитал в кульке с морской водой. Садясь на камень, я опустил его на гальку, и несчастное животное глупо смотрело на меня сквозь запотевший целлофан. А что еще ему оставалось делать? После релаксации я о нем вспомнил и решил отпустить. Мне захотелось забросить его подальше в море, как монетку на счастье. Выбирая взглядом направление броска, я увидел в метрах двадцати от берега плавающую на спине, обнаженную по пояс молодую женщину. Руки женщины были слегка раскинуты и вольно лежали на воде. Нижней частью туловища женщины был рыбий хвост. Она им слегка шевелила, обеспечивая своему телу плавное скольжение по поверхности водной глади. Кулек с бычком опять оказался на гальке.
С русалками я встречался и раньше. Раскосые русалочьи глаза то и дело выглядывают из стихотворных строк различных поэтов. Русалки целиком встречаются на страницах книг многих талантливых писателей. Но одно дело - встречи метафорические, и совсем другое – встреча наяву. Я, в отчаянье, завертел во все стороны головой в поисках какого-нибудь свидетеля чуда. Никого не было. Усилием воли вернув голову в исходное положение, я не увидел русалки. Морская гладь выглядела традиционно. В голове замелькали слова: галлюцинация, наваждение, бред, больное воображение. Как вдруг, как бы опровергая мое мнение о состоянии здоровья собственной психики, в неглубоком у берега Азовском море появилась стремительно движущаяся в направлении суши тень. С этого-то все и началось!
Русалка подплыла к берегу, вынырнула и, извиваясь телом и помогая себе руками, устроилась на берегу, сложив руки перед собой, как школьница на парте. Хвост остался в воде. Я во все глаза смотрел на нее, она – на меня. Ее глаза я не могу описать. Ее губы были белы от соли. Волосы имели приличную длину, зеленый цвет и модную, беспорядочную завивку: «эффект мокрых волос». Плечи, руки и грудь – особых примет не имели.
То, что русалки реально существуют в матери-природе, я догадывался. Их выдумали и, следовательно, материализовали одинокие мужчины-романтики. Раздраженные несоответствием между воображаемым идеалом женщины и женщиной во плоти, они лишили женщину нижней, репродуктивной части туловища, заменив ее романтичным, по их мнению, рыбьим хвостом. Чтоб не соблазняла! Стандартная женская грудь была оставлена русалке из-за сосущей тоски мужчин по материнскому молоку и для красоты. Мне не по чину, подобно Дэну Брауну, рассуждать на тему мужского и женского начал, рисовать псевдоисторические ретроспективы и т.п. Достаточно сказать, что расстроенный внутренними противоречиями композитор Игорь Николаев, доказывая самому себе, что русалка ему не пара, поместил мужское начало в тело дельфина. Его антигимн платонической любви будет жить в веках! Все эти знания, однако, пришли ко мне в более зрелом возрасте. Пребывая в этом возрасте, я нахожу, что моя русалка мало чем отличалась от вполне обычной, купающейся топлес, слегка подвыпившей Веры Брежневой (простите, Вера). Если бы не хвост! Это я сейчас так сравниваю. Тогда же - мне было не до сравнений, у меня только и было заботы, что следить за своей отпадающей нижней челюстью. Не зная, как ведут себя люди в такой ситуации, я глупо спросил:
- Прошу прощения, вы говорящая?
- Я разговорчивая, - незамедлительно ответила русалка грудным, как у Шер, голосом. И добавила: - Рыбу отпусти!
- Так я же вас не держу, - удивился я.
- Я про бычка говорю. Я - не рыба! – ее соски возмущенно вздрогнули.
- Извините, - смутился и, засуетившись, поднял с гальки завязанный на узел кулек с бычком и неловко бросил его в воду. Кулек поплыл.
- Простите, да извините, - стала ехидничать русалка, - а как он из кулька выберется?
- Ой! – я чуть было опять не сказал «простите» и удрученно посмотрел вслед удаляющемуся кульку.
- Не расстраивайся, - миролюбиво заговорила русалка, - хрен с ним. Там этих прожорливых тварей и так до черта. Одним больше, одним меньше...
- Там – это на дне морском? – полюбопытствовал я, желая продолжить разговор.
- Ну, да.
- Вы там живете?
- А где же еще?
- И как там… у вас? – Русалка пристально посмотрела на меня и сказала загадочно:
- Хочешь увидеть? – Мне было 17, у меня были планы на жизнь, и я сделал два быстрых шага назад…
Как-то, в 35-летнем возрасте, перед моим лицом возникли два дула обреза. Двуствольного обреза. За двумя смертоносными дырочками стволов виднелись бесчеловечные глаза чеченца. Обрез, как это и бывает, появился передо мной неожиданно, и я сделал два быстрых шага назад. В схожих ситуациях, люди в любом возрасте ведут себя одинаково. В случае с чеченцами я объяснил свое поведение словами: « Пацаны, я не при делах!». В случае с русалкой у меня, просто, не было слов. Зато они имелись у русалки:
– Испугался, дурашка! – в ее глазах я заметил насмешливый, типично женский взгляд. Такой взгляд, вкупе с такими словами, всегда толкает меня на идиотские поступки, и я вернул два шага гальке, произведя их вперед. Русалка выжидала. Чтобы обсудить с ней перспективы, я опустился на корточки. У меня тогда были длинные, как у Джона Леннона, волосы - я всегда был модником. Этим обстоятельством воспользовалась русалка. Ее ладошка ящерицей шмыгнула в гущу моих волос и захватила там толстый пучок. Еще не понимая ее намерений, я решил, что в копне моих волос она заметила гусеницу. Выводя меня из этого заблуждения, русалка резко притянула меня за волосы к себе. Я потерял равновесие и плюхнулся рядом с ней в воду. «Вот, сука!», - успел подумать я и попытался освободиться. Русалка сделала неуловимый кульбит в воде, свободной от волос рукой обхватила мою шею и потянула меня на дно. Я барахтался и сопротивлялся. На мелководье у меня еще кое- что получалось, например, буксовать по дну ногами и отталкиваться от него, чтобы хоть на долю секунды высунуть голову из воды и глотнуть воздуха. Но мелководье кончилось, и дно ушло из-под моих ног вместе с моим шансом на спасение.
Русалка оказалась сильной и хищной. Она отпустила мою шею и одной рукой помогала себе плыть, а другой – по-прежнему держала меня за волосы, затаскивая все дальше и дальше в море. Я обессилел. Мое тело находилось в положении спиной ко дну, последний воздух, пузырясь под носом, выходил из моих легких, мои глаза были широко раскрыты и прощались с удаляющимся небом. Вскоре я умер…
…Я, если можно так выразиться, воскрес, лежа на скользком камне. Когда я упал в воду, на мне были обувь и одежда. Сейчас же, я был абсолютно наг. Но ни мерз. Вокруг было много других камней различной формы, между ними плавали рыбки. На одном из камней грациозно восседала русалка. В своей естественной среде она смотрелась намного лучше, чем наверху. Ей очень шли белые губы, зеленые волосы, аккуратная грудь и, отливающий серебром, хвост. Красота! Я подумал о себе и стал тестировать свои органы. Для начала я попробовал сделать вдох. Ничего не получилось, легкие не работали. Соответственно, не функционировали сердце и кровеносная система, хотя сердце вроде бы билось. О пищеварительном тракте и других менее значимых органах я уже не думал. «О! – обрадовался я – я могу думать!»
- Можешь, можешь, ты многое можешь, - подтвердила русалка. Ко всему прочему, она еще обладала и телепатическими способностями. «Ага! Значить я могу слышать!». Ее голос ультразвуком проникал в мой слуховой аппарат, воздействовал на барабанные перепонки, они резонировали и посылали понятные сигналы в мозг. Физика. Происхождение ультразвука было необъяснимо. Я неуверенно произнес:
- Где я?
- В Азовском море, - охотно пояснила русалка. И прибавила, - Пока что.
- Зачем ты меня утопила?
- Ты разве чувствуешь себя утопленником?
- Не знаю. Но почему именно я? Случайно?
- Еще чего! – возмутилась русалка, - я тебя выбрала из тысячи юношей.
- Рассказывай!
- Да! Выбрала! Потому что ты многое в состоянии понять, я тебе смогу объяснить…- ее грудь вздымалась от волнения. «Любопытно, - подумал я, - от чего она волнуется? Кислород-то в кровь не поступает» - … объяснить тебе, что я из себя представляю. У меня нет души, но есть сердце. Я могу любить! Я заставлю тебя полюбить себя. Я покажу тебе такое, что ты забудешь о своей прежней жизни. Я наделю тебя возможностями… нечеловеческими возможностями, ощутив которые, ты забудешь свою Лану, мать и отца. Ты забудешь свою гитару и голос своего любимого Фредди Меркьюри! Хотя – нет. Его голос невозможно забыть, ты будешь его слышать, как и голоса многих и многих гениев.
- А книжки я смогу читать? – поинтересовался я.
- Конечно! – убежденно сказала русалка. - Как ты это будешь делать, мы придумаем потом. А пока тебе нужно подучиться плавать. Ты не проголодался?
- Не до еды, - коротко ответил я. У меня голова пошла кругом: «Выходит, я могу еще и есть. А пить? Одно радует – курить не хочется» Я решил хоть как-то проявить себя и похвастался:
- Я хорошо плаваю, у меня дядя заслуженный тренер СССР по плаванью, он меня тренировал на «Динамо». У меня даже разряд есть – 2-ой юношеский!
- Вот и хорошо, - одобрила русалка, - нам предстоит долгое плаванье.
- Куда это?
- В глубокие моря, далекие океаны. Правда, море – не бассейн, здесь вторым юношеским не обойдешься. Но я тебе буду помогать, пока у тебя нет перепонок между пальцами рук и ног. – Это «пока», мне очень не понравилось: «у меня вырастут жабьи перепонки?». Меня охватила злость. Вместе со злостью пришла наглость. Наглость породила хамство. Я воспользовался дворовым лексиконом и сказал:
- Харэ базарить! Покатили.
- Поплыли, милый, - ласково поправила меня русалка и одарила нежным взглядом. По-моему, хамство ей пришлось по душе. «Черт! У нее же нет души. Пора менять привычки». Не посвящая ее в свои мысли, я согласился:
- Поплыли, так поплыли. – В непонятных ситуациях умные люди рекомендуют слушать и молчать (или молчать и слушать?). И я решил, как рассудительная девушка во время изнасилования, расслабиться и получить максимум удовольствия.
- До тех пор, пока ты не освоишься, - деловито сказала русалка, - я буду тащить тебя за собой.
- Только не за волосы! – запротестовал я.
- Нет-нет, за руку, - успокоила она меня. – Она взяла меня за руку, и мы поплыли.
Подводный мир Азовского моря меня не заинтересовал. Водоросли и бычки, изредка – крабы, камбала и ставрида. Что в этом интересного? А вот, когда мы миновали Керченский пролив и глубоко заплыли в Черное море, мое настроение улучшилось. Подводные флора и фауна там довольно пестры и разнообразны. И даже медузы на глубине выглядят впечатляюще. А один раз нам навстречу плыл дельфин. Завидев его, русалка ускорилась. Дельфин нехотя посторонился. Проплывая мимо, он окинул меня сочувствующим взглядом. Но это были цветочки, в сравнении с тем, что мне предстояло пережить на дне Средиземного моря. Чтобы попасть в это море, нам предстояло преодолеть Черное, пролив Босфор, Мраморное море, пролив Дарданеллы и часть Эгейского моря. Представляете маршрутик? Наш круиз длился несколько дней и ночей. Русалка плыла безостановочно, целенаправленно и быстро. Несколько раз я предлагал ей отпустить мою руку и попробовать мне плыть самому, но она только отмахивалась от меня хвостом.
Акватория Средиземного моря поразила меня прозрачностью воды – на любой глубине была удивительная видимость. Как жаль - описывать в настоящее время подводные красоты не имеет никакого смысла. Достаточно настроить телевизор на каналы «Дискавери» или «Планета животных», и, если телевизор достаточно большой и современный, изображение на экране будет даже качественнее оригинала в живой природе. Но ни какой телеканал не покажет того, что показала мне русалка. Заплыв, примерно, на середину моря, она затащила меня на самое дно, бросила мою руку и обессилено опустилась спиной на грунт. Я последовал ее примеру. Мы лежали рядом, молчали и пытались рассмотреть сквозь толщу воды далекое небо. Меня волновало мое будущее. Над моим лицом равнодушно проплыл скат, у моих ног резвилась стайка разноцветных рыбок, высоко над нами кружили две небольшие акулы.
- Тебе здесь нравиться? – тихо спросила русалка.
- Как тебе сказать, - осторожно отвечал я, - не хуже, чем в лесу на поляне.
- Я не была в лесу, - грустно сказала она. Я не знал, что ей ответить. Она вдруг оживилась, приподнялась на локтях и воскликнула:
- Тебе здесь обязательно понравиться! Мы сейчас сплаваем в одно местечко, ты - обалдеешь!
- Я уже и так – обалдевший.
- То ли еще будет! – пропела русалка.
- Я буду плыть самостоятельно, - по-мужски твердо заявил я.
- Да ради Нептуна, - обронила она.
Мой первый опыт самостоятельного подводного плаванья прошел успешно. Я плыл вольным, подводным брассом. Мое тело было свободным и бесчувственным, оно не ощущало холода, его не тянуло вверх за очередной порцией воздуха, его вообще никуда не тянуло. Оно было полностью подчинено моей воли. Я мог плыть в любом направлении, замедляться, останавливаться, рассматривать понравившуюся мне ракушку, я почувствовал вкус свободы. И мне здесь определенно начинало нравиться! Русалка оказалась права – я стал забывать о своей сухопутной жизни. Развеселившись, я схватил ее за хвост. Она погрозила мне пальчиком. Тем временем мы подплывали к настоящему чуду. Но сначала мы повстречали русалку. Как ни странно. Она плыла на той же глубине, что и мы, но перпендикулярно. Я увидел ее первым и закричал:
- Смотри, русалка!
- Эка невидаль, - усмехнулась моя русалка.
- Да, действительно, - опомнился я. Сблизившись, амфибии обменялись надменными взглядами. Этикет! В его нарушение, мне захотелось догнать ту, другую русалку и потормошить.
- Даже, не думай, - прочла мои мысли моя русалка, - она в поиске. Пусть ищет!
Зрелище, открывшееся вслед за этой встречей, заставило меня забыть мать, отца, Лану, мою музыку и мои стихи. Я уже не говорю о первом учебном семестре. Зрелище носило красивое название – коралловый риф. Само зрелище назвать красивым, язык не поворачивается. Оно было изумительно. Кораллов на рифе было много, но не чрезмерно. Может – 100, не считал. И все они, все! - имели свой собственный, отличный от других, цвет. Дальше! Они были, в натуре, живые. Ни кишечнополостные морские животные-полипы, как написано в энциклопедии, а разумные, обладающие тонкой психической организацией, существа. При нашем приближении, они зашевелились, заволновались, потянулись к нам. Каждый коралл излучал свой собственный цвет, и вода над рифом играла переливами красок. Немыслимыми переливами! И еще они излучали одно общее чувство. Подплыв к ним близко, вплыв в их сферу влияния, я понял, что это чувство – страдание…
- Любопытной Варваре нос оторвали, - услышал я голос моей опекунши. Она находилась за пределами рифа. - Плыви назад, психолог, а то растворишься там, чего доброго. Возвращайся, сказала! Там небезопасно. – Я, нехотя, подчинился.
- Что все это значит? – приступил я с расспросами. - Ведь, они живые? Да? Несчастные? Что с ними происходит? Кто они на самом деле?
- Они – кораллы, - неохотно отвечала русалка, - вообще-то, цель нашего плавания - в другом месте. Ну, раз уж… ладно, расскажу. Слушай!
- Как запечатлено на кольцах Большой Морской Раковины, после Всемирного потопа или Ледникового периода – как угодно, Мировым океаном долгое время правил один могущественный Царь. Не Нептун – другой, его имя засекречено. Просто – Царь. Он был могущественным, не чета – нынешнему царю, волшебником. Кстати, это именно он потопил Атлантиду и расправился с ее зазнавшимися жителями. У него была огромная, не ограниченная никакими конституциями, как сейчас, власть…
- Значит, сейчас власть морского царя ограничена? - прервал я рассказчицу.
- Несущественно. Как у генсека компартии в Советском Союзе. Не перебивай!
- Извини.
- У Царя, - продолжала русалка, - имелись блестящий двор, знатные придворные, на все готовые фрейлины и все такое. Естественно, у Царя было много жен, наложниц и всяких потаскушек. И, конечно, у Царя была уйма брачных и внебрачных детей. Он уже не знал, что с ними делать, куда пристроить. Не пошлешь же ребенка, особенно – сына, управлять каким-нибудь озером или болотом? Приходилось как-то выкручиваться. Как я поняла из морских хроник, все моря были разбиты на секторы, и в каждом таком секторе сидел царьком один из сыновей. Понятное дело, не всех сыновей это устраивало. 300 лет править куском, к примеру, Мертвого или, того хуже, Белого моря – удовольствие сомнительное. Всем хотелось сюда, в Средиземное море, в столицу, поближе к богатству, к власти. Сыновья интриговали и воевали друг с другом. Они обзаводились армиями, обрастали спецслужбами, расходовали огромные бюджетные средства на разработку новейших видов вооружения…
- Про сыновей я понял, - опять перебил я русалку, - при чем здесь кораллы?
- Ага – кораллы, - подхватила она, - кораллы изначально были существами мобильными. Они принадлежали к знати, вращались в высшем морском свете и вели свою родословную чуть ли ни от царя Жемчуга. Но потом они расплодились, их род обеднел, и их родословная перестала считаться эксклюзивной. Чтобы как-то прожить, они поступали на службу к вельможам. Делать они ничего не умели и поэтому, в основном, записывались в армию. На протяжении веков они зарекомендовали себя блестящими воинами. Многие стали героями, прославились, вошли в историю. Такие, как Аквариус, воевавший под плавниками Посейдона за независимость Океана от тирании Зевса, Криптокаринус, помогавший грекам овладеть Троей, благородный коралл Ихинодорус, который в разгар подводной битвы, узнав, что кораблю Одиссея грозит гибель, покинул дно боя и ценой собственной жизни спас Одиссея от смертельных объятий Сциллы и Харибды. Были и другие… вот…
- Невероятно! – только и смог сказать я.
- Вероятнее не бывает! – безапелляционно заявила русалка. – Слушай дальше! В те времена жил один принц. Он был незаконнорожденным сыном Царя (последний прижил его с одной морской тварью). Тем не менее, Царь наделил его всеми привилегиями законнорожденных сыновей. Отписал небольшой сектор в Атлантическом океане, обеспечил придворными и все такое. Сынок оказался смышленым и амбициозным. Он нанял на службу какое-то количество кораллов и издал указ: «О формировании Коралловой Гвардии Его Атлантического Высочества в целях обеспечения собственной безопасности и поддержания порядка в вверенном ему секторе Мирового океана». Юридически этот документ был составлен безукоризненно, междуусобных войн принц не вел, и указ легко прошел ратификацию в царском правительстве.
- Ты ничего не путаешь, не… преувеличиваешь? – спросил я русалку.
- Не путаю и не преувеличиваю, - возмутилась та, - я реферат на эту тему писала в Байкальском лицее!
- Ах, вот оно что!
- Да. Потерпи немного. Я быстро дорасскажу.
- Я весь во внимании.
- Итак, гвардия была создана. Лет 50-60 принц ничего не предпринимал, усыпляя бдительность федеральных властей, а заодно присматриваясь к своим гвардейцам. Гвардейцы бражничали, распутничали и дрались на дуэлях. Некоторые кораллы писали стихи, я тебе потом почитаю. Вот … Наконец, принц начал действовать. Он выбрал в своей гвардии 12 самых отчаянных кораллов и пригласил их на тайную вечерю – дружеский ужин, короче. О чем они там говорили, что пообещал кораллам принц – доподлинно неизвестно. Известно одно – 12 кораллов Гвардии Его Атлантического Высочества были откомандированы ко двору Царя. Сплетни в дворцовых кругах циркулируют так же, как и в ваших средствах массовой информации. Короче, Царь все узнал. Гвардейцы-кораллы должны были соблазнить 12 царских дочерей (механизм совокупления подробно описан в океанической литературе), эти дуры-царевны оплодотворились бы, метнули икру, ну, и из икры вылупились бы мальки царских кровей. Так гвардейцы вступили бы в родственные отношения с самим Царем. Третья вода на киселе, конечно, но все-таки – зацепка. Влияние принца возросло бы и т.д. Интрига лопнула, и Царь, не то чтобы разгневался – принял меры. Сам понимаешь, политика и все такое. Принц (с малым двором) был сослан в Арктику, 12 царевен (их Царь по ходу в глаза не видел) были отправлены на перевоспитание в Карибский монастырь, а вот с кораллами поступили жестко. Со всеми кораллами! С помощью волшебства Царь вселил в них любовь ко всем своим дочерям, лишил их мобильности и на веки вечные врастил в морское дно. И вот, с тех пор, во всех уголках Мирового океана, тоскуют и страдают безнадежно влюбленные кораллы.
- Потрясающе, - пробормотал я, - средневековье какое-то.
- О-о, - философски протянула русалка, - ваше средневековье и наше средневековье – это, как говорят у вас в Одессе, две большие разницы. – Я не стал с ней спорить и спросил:
- А почему рядом с ними опасно?
- В каком смысле?
- Ну, ты мне крикнула: « Возвращайся, там небезопасно»
- А! Это я так, для красного словца. Тебя ж не оторвешь. Не думала, что ты такой сентиментальный.
- Какой есть!
- Не обижайся, милый, кораллы – это фигня, я тебе хочу кое-что стоящее хочу показать. Поплыли! Я бросил прощальный взгляд на риф, и мы опять поплыли.
На этот раз русалка показала мне действительно «кое-что» стоящее. В смысле цены. Это было кладбище затонувших кораблей. Оно охватило несколько десятков квадратных километров дна. Голландские торговые галиасы мирно соседствовали с флибустьерскими галерами, простенькие, деревянные барки викингов возлежали на огромной палубе круизного лайнера, субмарины Второй мировой войны перемежались с фрегатами и бригантинами. Вразумительного ответа на мой вопрос – как все эти корабли оказались в этом месте – русалка мне не дала. Скифские струги и советские тральщики, португальские галионы и еще бог весть какие корабли - стояли, окопались, высовывали нос или корму из песка, валялись на боку или верх дном. Почти все корабли были покрыты полипами, но попадались и чистенькие, как будто только что спустившиеся на талях с причала судостроительной верфи. Одна красавица-бригантина до того хорошо сохранилась, что я живо вспомнил детский кружок моделирования и песню в исполнении Льва Лещенко «Уходит бригантина от причала, мои друзья пришли на торжество…». «Где-то сейчас мои друзья? Лана …», - мелькнула мысль. Почуяв неладное, русалка заворковала:
- Смотри, любуйся, милый, не обращай на меня внимания (как будто я обращал), считай, что я твоя тень.
Тень, так тень. Я поплыл к ближайшему, вросшему по иллюминаторы в песок, судну. Над подводным кладбищем, насколько хватало глаз, как воронье над полем брани, кружили рыбы. Они были разных видов, размеров и расцветок. Некоторые экземпляры были больше меня. Я стал побаиваться и невольно обернулся. Русалка, действительно тенью, скользила надо мной. Она помахала мне хвостом, и я упокоился. Вплыв в толчею рыбьего базара, я понял, что рыбам не до меня. Они то ли занимались какой-то своей куплей-продажей, то ли попросту кушали друг друга. Все как обычно.
Корабль, к которому я направлялся, был испанским военным капером. На его борту было выведено С А Н Г Р Е. Латиницей, разумеется. Вблизи стало понятно, что гордый испанец, перед тем как отправиться ко дну, дал бой. В его борту я насчитал шесть пробоин. Из бортовых амбразур выглядывали ржавые жерла пушек. Все кингстоны были открыты, а из одного свисал обрывок якорной цепи. «16-17 век», - определили я навскидку.
- Начало 17 века, - не удержалась тень. Я не прореагировал, от всего увиденного у меня дух захватывало. В переносном смысле. Присматриваясь, я стал кружить над палубой. Мачты отсутствовали. Скорее всего, их срубила команда, пытаясь удержать корабль от гибельного крена. Потом мачты, вместе с такелажем, унесло в море. Штурвальная рубка покосилась. В одной из ее стенок виднелась пробоина с застрявшим в ней ядром. Переборка рубки лежала тут же, на палубе. Проход внутрь корабля был передо мной.
- Лезь туда один, милый. Я на палубе полежу, - сказала тень.
- Еще скажи - позагораю, - буркнул я.
- Не бурчи! – «Последнее слово, конечно, за тобой, язва хвостатая», - подумал я и стал осторожно пробираться в рубку.
Наверное, не стоит утомлять читателя описанием капитанской каюты, кают-компании, камбуза и других помещений и отсеков судна. Не исключено, что читатель успеет соскучиться, вчитываясь в опись всяких там ржавых мушкетов, сабель, навигационных приборов и посудной утвари. Может быть, читателю любопытно заглянуть в бортовой журнал или рассмотреть старинную судоходную карту? Допускаю. Но для этого мне нужно было бы написать отдельную повесть. В этой же повести я приглашаю читателя вместе со мной посетить трюм. На всех кораблях в мире трюм расположен между нижней палубой и днищем. По идее в трюме, даже когда корабль находится на плаву, должно быть темно. На дне – подавно. Но я все видел. После всех метаморфоз, произошедших с моим организмом, меня это не удивило. Заплыв через люк в трюм, я сразу же увидел золото. Оно было в виде чеканных монет, небрежно лежащих на настиле днища. Кое-где монеты расположились горкой. Все выглядело просто и со вкусом. Я плавно сел на попу.
Золото! Во все времена оно имело странную власть над человеком. Оно заставляло людей совершать не присущие им, а порой и необъяснимые, поступки. Ради него мужчины развязывали войны и опускались до подлых убийств, предавали родину и возлюбленных, и лишь матерей мужчины ни за что не предавали. Женщины поступали проще. Чтобы быть ближе к золоту, они оставляли молодых, красивых мужей и отправлялись на содержание к уродливым старцам. Старцы чахли над своим золотом, и до конца своих дней только о нем и думали. Все это было. И все это есть, и, наверное, будет.
Я был молод и высокомерен! Я презирал предрассудки и мещанские авторитеты. Я считал себя высокоразвитой, одухотворенной, не привязанной к земным побрякушкам, личностью. Но – золото! Оно опустило меня на землю. Я взял с настила монетку и стал жадно ее рассматривать. От времени и воды монета позеленела. Я потер ее пальцами, и на ее реверсе проступил знакомый профиль Гая Юлия Цезаря. Оп-па - Древний Рим! «Так! Прежде всего, нужно все хорошенько посчитать, - помимо моей воли заговорил во мне какой-то мой предок-финансист, - сколько здесь? Монет сто? Или двести? Может – тысяча? Не будем жадничать – пусть будет пятьсот. Пятьсот – это сколько? Чего сколько? Рублей, дурак!», - оскорбил я себя в нервном диалоге с самим собой. Диалог продолжался: «Зачем рубли? Считай в долларах. В долларах – это… это… миллион?».
Не зная курса валют и процентного соотношения, составляющих монеты, чистого золота и меди, т.е. не зная, пробы, не имея представления о номинальной стоимости золота на мировых финансовых рынках, я что-то высчитывал. На каком-то этапе в моем мозгу взорвалась мысль, которая вообще все запутала: «Так, кораблей же много!». Все пошло по кругу, только в прогрессии: «Сколько здесь кораблей с золотом? Штук сорок? Пусть будет сто – так легче считать. Сто на пятьсот – это сколько?». О том, что монеты могут иметь еще и музейную цену, я старался не думать. Не задумывался я и о том, как в моем нынешнем положении я смогу этим золотом воспользоваться - на что потрачу вырученные за золото деньги. И, главное, зачем мне на дне морском, к примеру, двухкассетный магнитофон «Шарп» или джинсы «Монтана»? И каким образом я буду разъезжать по дну на новеньком автомобиле «Волга», пусть даже и черном, или, даже в том случае, если у нас все срастется с русалкой, то куда мы поставим красивую румынскую мебель, виденную мной в доме одного адвоката, товарища отца? Ни о чем таком я не задумывался. Я считал. От этого увлекательнейшего занятия меня оторвала русалка. Она уже, как видно давно, пробралась в трюм и плавала надо мной, наблюдая за гримасами на моем лице.
- Послушай меня внимательно, милый, - очень серьезно обратилась она ко мне,- в этом море у меня есть крохотный остров. На острове находится пещера. В пещере спрятаны волшебные вещи. Эти вещи нам во многом помогут. Но сначала мы хорошенько поедим и все обсудим. Идет? – В ее предложении я увидел надежду на спасение моего капитала и изготовился плыть.
Островок русалки был не таким уж и крохотным. Во всяком случае, не таким, как я его себе представлял. Он был окружен невысокими скалами, между которыми был виден узкий проход вглубь острова. От кромки моря к проходу вели вырубленные в прибрежном камне ступеньки. Русалка их с легкостью преодолела и указала мне на вход в пещеру. Он находился в боковой скале, и со стороны моря был незаметен. Вход предваряла полукруглая, гладкая площадка. Вдруг я понял, что я дышу. Чудеса продолжались. Вместе со свежим воздухом ко мне пришли чувства голода, холода и стыдливости. От моей прозорливой подруги это не укрылось, и она приказала:
- Зайди пещеру. Там где-то должен быть халат. – Она расположилась на некоем подобии каменного трона, выдолбленном в противоположной входу в пещеру скале. Я зашел в пещеру, и она меня не поразила. Пещера как пещера. Только хлама много – всякие, там, женские штучки. Ну, и сундуки, естественно. Среди хлама я с трудом разыскал халат. Он был старинным, с золотыми позументами и неудобным. Подпоясавшись, я вышел на свет божий.
- Царь! – похвалила меня русалка.
- Скорее, уж хан, - отшутился я.
- Иди прогуляйся, хан, а я пока стол накрою. – «Стол? Впрочем, что это я?» - подумав так, я последовал к проходу.
Ходьба после плаванья доставила мне первобытное удовольствие. За скалами мне открылась рощица – с десяток оливковых и фисташковых деревьев. Рощу щедро освещало солнце. «Который сейчас час?» - подумал я и немного расстроился. «К чему мне знать время? Кто я? Что я? Ни живой, ни мертвый. Раньше я знал кто я. Студент-первокурсник, будущий филолог, подающий надежды молодой человек. А теперь? Ни богу свечка, ни черту кочерга»,- так думал мой мозг, а мои руки, между тем, срывали фисташковые орешки, лущили и отправляли в рот. «Вкусные орешки, - наконец, отреагировал на них мозг, - однако пора возвращаться»
Возле входа в пещеру меня ожидал пир. На импровизированном столике (большой обломок корабельной доски на камне) расположились яства. Внешний вид, количество и качество предлагаемого ассортимента всколыхнули во мне смутные ассоциации – то ли закрытый правительственный распределитель, то ли наш районный универсам, накануне приезда в Харьков генсека Брежнева. На столе имелись: португальские сардины, рижские шпроты, американское тушеное мясо, болгарское овощное соте, паюсная икра, какие-то подозрительные ананасы и камчатские крабы – это все консервы. Дальше. Сыры, балыки, ветчины в вакуумных упаковках и неаппетитного вида моллюски – устрицы, как выяснилось. Хлеба не было. Были две бутылки кока-колы и одна бутылка шотландского виски «Белая лошадь». Русалка, в напряженной позе, сидела на краешке своего каменного трона. Ждала реакции. Внимательно рассмотрев продукты, я спросил:
- С затонувшей яхты стащила?
- Взяла на затонувшей яхте, - незначительно уточнила русалка. И, встряхнув волосами, произнесла: - Приступим?
Я взял открывалку и стал открывать все консервы подряд. Стоящий рядом со столиком большой медный таз, был доверху наполнен разнокалиберными столовыми приборами. Я уселся по-турецки, подцепил в тазу, первую попавшуюся, золотую двузубую вилку и запустил ее в тушенку. Русалка деликатно сосала устрицу.
- Что за яхта? - спросил я, жуя.
- О! Это жуткая трагедия! - Моя сотрапезница неожиданно приняла элегантную позу и заговорила легко и светски:
- Яхта принадлежала принцу Монако. Бедняжка! Такой юноша… Джентльмен до кончиков ногтей, спортсмен, скромный человек. Он спешил на регату в Канны. Его Высочество путешествовал инкогнито, шел под флагом Панамы, и вот досада – попал в шторм. Но принц – везунчик, - тонко улыбнулась рассказчица, как бы давая понять, что за этой улыбкой скрыто несравненно больше, чем принято говорить вслух, - несчастье приключилось с ним возле самых берегов Англии. Его двоюродная тетушка, Английская королева, храни ее Господь (в этом месте русалка коротко перекрестилась устрицей) незамедлительно распорядилась выслать в помощь принцу отважных британских летчиков. Вертолеты ВВС Ее величества были подняты по тревоге, и принц был спасен. Его Высочеству пришлось карабкаться по веревочной лестнице. Такой храбрец! Юноша бледный со взором горящим, - мечтательно продекламировала рассказчица. – Так бывает, моn амi, - вздохнула она, - яхта, увы, пошла ко дну, погибли люди… Да кому я все это рассказываю?! Вы, верно, уже просматривали отчет об этой истории в «Таймс»?
Надо отдать ей должное – этот бред произвел на меня определенное впечатление. Я потупился и пробормотал:
- В Советском Союзе не продают «Таймс».
- Ах, мой друг! – воскликнула хвостатая леди, - простите мне мою неловкость, эти ужасные большевики! - Кончик ее раздвоенного хвоста подрагивал от возбуждения. «Пора кончать эту канитель!» - решил я и твердо произнес:
- Давай поговорим конкретно! – Русалка напряглась, переменила позу и заговорила, уже не ломаясь:
- Да! Время пришло. Я, как могла, оттягивала этот момент, развлекая тебя, но – время пришло. Послушай! Я хочу, чтобы мы с тобой заключили союз. Это будет справедливый союз двух равных существ. Равных и свободных!
- В твоем предложении не хватает слова «братских», - усмехнулся я.
- Свобода, равенство, братство, - сообразила она, - чем не идеал?
- Французские просветители, а вслед за ними – революционеры, забыли в этой формуле упомянуть слово «любовь», - возразил я, – наверное, поэтому многие из них быстро попали под нож гильотины.
- Мы не забудем этого слова, - убежденно сказала русалка, - и у нас обязательно все получится. Мы будем жить вместе, и каждый день радовать друг друга. Чем? Да, мало ли! Я тебе показала лишь крохотную часть того, что хранит Мировой океан. Океан огромен! Он намного больше и в разы древнее суши. Его тайны и чудеса не перестанут тебя удивлять, и твое воображение будет всегда наполнено до краев. Мы подберем себе для жилья какое-нибудь место и обустроим его по своему вкусу. Часть времени, как сейчас, мы сможем проводить на острове, а часть - под водой. Я предоставлю в твое распоряжение любые музыкальные инструменты, и ты проявишь себя как гениальный композитор. Я раздобуду тебе любые книги, и по вечерам, на острове, ты будешь приумножать свою мудрость. Я научу тебя разбирать знаки на кольцах раковин, и ты познаешь тайны бытия. А потом ты напишешь великий роман, и его прочтут обитатели суши и обитатели моря, и твое имя прославиться в веках! Разве не этого ты всегда хотел, милый? Нам не придется ничего делать, и мы всегда будем заняты. Существа, которым не о чем заботиться, и которые влюблены в искусство, всегда чем-то заняты и всегда свободны. Не в этом ли смысл жизни, милый! А если твоему мужскому телу захочется женского, ты сможешь посетить город. Любой город мира! Богатый и сильный, ты будешь завоевывать самых желанных женщин, дурачить их мужей и совершать другие ваши мужские глупости. А я буду ждать тебя и бояться, что ты не вернешься. Но ты всегда будешь возвращаться, веселый и полон историй. А потом, в нашем уютном жилище, ты будешь развлекать меня рассказами о своих приключениях, и мы будем вместе радоваться твоим победам. Что может быть увлекательнее этого, милый? Но сначала ты должен…
- Отрезать себе душу, - подсказал я русалке.
- Ты знаешь… - растерялась она.
- Представь себе! Я даже знаю, как должны развиваться события. Рассказать? Слушай! Лишить себя души очень трудно, а самостоятельно – невозможно. Ты, конечно, захочешь мне в этом помочь - расскажешь об одной знакомой тебе ведьме, мастерице отрезать людям души. Будешь убеждать меня, что это вполне рядовая операция, и мне ни капельки не будет больно. А мимоходом обмолвишься, что ведьма молода, смазлива и падка на таких красавцев как я. Забалтывая меня таким образом, ты потащишь меня к ней в гости в Индийский океан, к берегам Азии, в город Карачи, если ни ошибаюсь. Мы благополучно доберемся до твоей приятельницы, и ты нас представишь. С этого момента начнется самое интересное – ты скромно удалишься. А я, вооруженный твоей магией, останусь очаровывать наивную колдунью. Эта ничего неподозревающая особа влюбится в меня, как кошка…
- Брр, - вздрогнула русалка, - ненавижу кошек!
- Хорошо, - пообещал я, - кошки в моем рассказе больше не появятся. – Она опять вздрогнула. Я продолжал:
- Я немного поморочу ведьме голову, играя на ее чувствах, а затем поставлю перед выбором – либо она отрезает мне душу, либо я ее бросаю. Ведьма упадет на колени, и станет умалять меня отказаться от своего решения. «Лишить человека души при жизни, - скажет она, - это тяжкий грех. Он больше греха 10 убийств! Отрезав душу тебе, я навеки погублю свою. Не заставляй меня делать этого!». Я останусь непреклонным, и ей ничего не останется, как свершить надо мной обряд обрезания души – заклинания, снадобья, специальный нож. Свершив обряд, она упадет без чувств, а моя отрезанная душа будет стоять рядом, беспомощная и тревожная, как младенец без матери. Пока они обе – душа и ведьма - будут без памяти, я убегу от них. Я буду бежать долго и быстро. Я стану путать следы. Мое сердце, от бега и радости, будет рваться из моей груди. Оставшись без опеки души, сердце ощутит долгожданную свободу! И тут ты права – мое сердце станет стремиться к тебе, бездушной, потому что ему больше не к кому будет стремиться. Мы с тобой встретимся в условленном месте, обнимемся, расцелуемся и кинемся в море. Все верно, милая?
- Да, - прошептала русалка, - и что же с нами произойдет дальше?
- Дальше? Дальше все будет происходить так, как ты и рассказывала. Но не долго. Об этом позаботится моя душа. Придя в себя, она, прежде всего, убьет ведьму. Затем она какое-то время будет горевать, укоряя себя за убийство. Эта ее скорбь быстро пройдет, и она начнет готовить себя ко встрече со мной. Душа не должна обитать на Земле без привязи к сердцу. Моя душа впитает в себя мудрость огня и равнодушие океана, твердость земли и глубину неба, она станет хитрой и находчивой, и ей будет удаваться выманивать меня на берег. Встретившись со мной, моя душа будет бросаться мне на грудь, пытаясь проникнуть в сердце. Мое сердце будет сжиматься от страха, а я стану с силой и ненавистью отрывать мою душу от своего сердца. Но всякий раз у моей души будет оставаться окровавленный кусочек моего сердца. Настанет день, и моего сердца останется так мало, что оно уже не сможет обеспечивать мое тело жизнью. Мое тело умрет, а моя душа возрадуется и отлетит к своему создателю. Вот и все. Ты опять останешься в одиночестве.
- Давай выпьем, - хрипло попросила русалка.
- Из чего?
- Там, в тазу... – Я нашел два серебряных стаканчика, наполнил их виски, и мы, не чокаясь, выпили. Виски оказался крепким и неприятным на вкус напитком. Как самогон тети Зины. Моя собутыльница выдохнула и с усилием произнесла:
- Откуда ты все это знаешь?
- Читал в одной книжке, «Рыбак и его душа» называется.
- Кто автор?
- Некий Уайльд.
- Британец?
- На Земле – да. А вообще, с Андромеды. Или с Ориона? Не помню. Неважно.
- Он так точно все описал, - задумчиво сказала русалка.
- Не настолько точно. Я кое-что изменил, но в целом идея такова.
- Но я же ненавижу одиночество! – вырвалось у русалки, - а ты?
- Когда как. Люди постоянно играют друг с другом в какую-нибудь игру. Оказавшись вне игры, пребывая в одиночестве, человек поневоле начинает играть со Вселенной. А это - уже совсем другой уровень. Но вот в чем фокус – Вселенная отказывается вступать в игру с существом бездушным. Тебе, конечно, одиночество не подходит.
- Это тоже - Уайльд?
- Нет – это мои наблюдения.
- А что твой Уайльд написал про русалку? Что с ней стало?
- Я не помню, что случилось с русалкой Оскара Уайльда, но могу предположить, что при таком развитии событий произойдет с тобой.
- Налей мне еще, - попросила она. Я налил, мы выпили, и она храбро сказала:
- Ну, так пугай меня уже дальше, умник.
- Без удовольствия. Итак, мое тело умрет, а душа отлетит к создателю. Ты останешься одна, и месяц-другой будешь меня оплакивать. Потом тебе станет скучно, и ты снова отправишься на поиск. Однако тебе больше не дадут никого найти. За мою отрезанную душу тебе тоже придется держать ответ, но ты не будешь об этом догадываться. Ты все время будешь искать. Времени у тебя будет много. Очень! Оно будет течь до тех пор, пока жаркое Солнце, по капле, не высушит Мировой океан. Но и тогда ты не успокоишься. Ты найдешь последнюю на Земле лужу, будешь лежать в ней и продолжать надеяться. Лужа высохнет, и тебя не станет.
- Да, откуда ты все это знаешь? – в который раз воскликнула русалка.
- Я не знаю – я вижу. Некоторые люди, в некоторых ситуациях, например, как в этой, могут заглянуть к себе в душу. И если они с душой в ладу, та покажет им много сокровенного. Я принадлежу к числу таких людей. Моя душа намного древнее тебя, твоего океана, этой Земли, а, может быть, и самой Вселенной. И заглядывая в ее глубину, я вижу, что ничего из того, что я тебе рассказывал, не произойдет. Я с ней, просто, не расстанусь. Не расстанусь по одной простой причине – моя душа мне не принадлежит.
- Как так? – не поняла русалка.
- Так, что в отличие от души рыбака Оскара Уайльда, который никого не любил, моя душа, в большей степени, принадлежит моим родителям, моей возлюбленной и, главное, моим еще не родившимся детям. Как видишь, я не могу самостоятельно распоряжаться своей душой. Ее невозможно отрезать.
- Посмотрим! – зло сказала русалка. Она соскользнула со своего трона, приблизилась ко мне грудью и, как свою, взяла мою голову в ладони. - Несопротивляйся-несопротивляйся- несопротивляйся, - зашептала она. Я и не сопротивлялся. Почувствовав это, она обволокла мое лицо зеленью своих глаз, белыми губами впилась мне в рот, и стала не спеша и со вкусом, как океан по капле, пить из меня мою жизнь…
И все же! Духовный мужчина, в любом случае, одолеет бездушную девку. Совладельцы моей души, а может быть, и сам владелец контрольного пакета ее акций – Бог, оторвали меня от русалки. Они бережно перенесли мое тело в то самое место, в тот самый промежуток времени, из которых я был похищен. Я сидел на гладком камне, мутно смотрел в горизонт, одежда была на мне, снасти лежали на гальке, кулька с бычком не было. Я тяжело поднялся и медленно пошел к ребятам. Мы о чем-то поговорили и вернулись в наш колхоз.
Остаток колхозного срока я был задумчив и необщителен. Мои друзья и подруги поначалу пытались меня растормошить, но потом поотстали. Им и без меня было чем заняться. Сентябрь окончился, и нас вернули в Харьков. Я уезжал раньше Ланы, и вернулся раньше ее. Дома меня ждала телеграмма. В ней Лана извещала о дне и часе своего прибытия в город. Теперь уже я с испуганными глазами стоял возле здания автовокзала. Обоз студенческих автобусов медленно въезжал на автовокзальную площадь. В головной машине, на переднем сиденье сидела Лана и смотрела в окно. Встретившись со мной глазами, она вспыхнула и расплылась в улыбке. У меня отлегло от сердца.
--------------------------------
ТАК В ЖИЗНИ БЫВАЕТ
И была полночь. И ветер горстями бросал в лицо обжигающие крупинки снега. Полоса обледеневших деревьев осталась позади, и то подобие дороги, обозначенное торчащими над снегом черными кочками, неожиданно прервалось. Впереди лежало заснеженное поле, дальний край которого упирался в еле различимое темное небо. На стыке этих двух стихий, мигающим светом, как случайно свалившаяся с неба звезда, тлел огонек. Там, по-видимому, жили люди, и неверный свет их жилища, казалось, был единственным источником света во всей вселенной.
Руслан остановился и стянул с головы капюшон. Несмотря на ненастную погоду, ему было жарко. Он уже около часа шел от шоссе, где остался стоять его безнадежно заглохший внедорожник, и долгая ходьба по ухабам, вперемежку с глубоким снегом, его разгорячила и утомила. Он понимал, что перейти огромное пространство заснеженного поля будет нелегко. Да, вот, деваться было некуда. Когда его машина начала ехать рывками, а вскоре и вовсе заглохла, он, подобно всем водителям на свете, вышел из салона и открыл капот. Машина была новой, Руслан приобрел ее недавно, и ему и в голову не приходило, что с этой, далеко не дешевой, иномаркой может случиться поломка на трассе. «Эх! – подумал он, - была бы это «шестака» или «Москвич», было б понятно, что делать. Проверить фильтры, потрогать колпачки проводов на свечах, может, выкрутить свечи и очистить их от нагара… что там еще? Зачистить контакты в бегунке трамблера. На крайняк, продуть насосом карбюратор. Через минут сорок, при наличии бензина, можно было бы ехать дальше. А тут? Даже отвертку всунуть некуда». Руслан некоторое время всматривался в, таинственные при свете тусклой лампочки, контуры японского двигателя, затем вздохнул и потянулся за телефоном. Когда он вытащил его из кармана пуховика, порыв ветра тут же надул на телефонный экран снежинки, и Руслан решил вернуться в салон. Внутри машины еще сохранилось тепло, из магнитолы лилась тихая музыка, и Руслан почувствовал себя веселее. Он обтер телефон носовым платком и подумал: «А куда звонить-то? Сколько до ближайшего города - километров семьдесят? Но я там все равно никого не знаю. Может, подождать какую-нибудь проезжающую машину - тормознуть и попросить о помощи?». Руслан глянул вперед, затем мельком посмотрел в зеркала заднего вида, но никаких светящихся фар других машин не увидел. Он прикинул, что уже около часа ему никто не встречался, и его никто не обгонял. «Ладно, - весело подумал он, - придется обращаться за помощью к ментам… то есть, к полиции. Пусть покажут, какие они европейцы, блин». Но когда он попытался сделать звонок, оказалось, что связи с внешним миром в этой местности не существует – миниатюрная антенка на телефонном дисплее не излучала волн. Руслан посмотрел на то место автомобильной панели приборов, где показана температура воздуха за бортом, и увидел светящуюся цифру: - 18. «Это сейчас – подумал он, - а к утру будет все минус тридцать. Придется поискать кого-нибудь… может, домик какой… вон же - за посадкой - поле, а в конце вроде бы что-то светится. Надо выдвигаться, а то до утра закоченею».
Теперь, стоя на краю широкого поля, Руслан спокойно подумал: «Подходящие время и место для ее появления. Что-то она уже долго не возникала. Почему я называю ЭТО именно в женском роде? Оно иногда бывает и мужчиной. Правда, редко. Чаще – она все-таки предстает в виде женщины». Он пощупал на шее шнурок, на котором висел крестик, перекрестился и ступил на снежный наст поля.
Идти оказалось неожиданно легко. Снег взялся твердой морозной коркой, и ноги не проваливались. К тому же, ветер прекратил снежные порывы и ровно дул в спину. Руслан шел и размышлял: «Отчего это всегда случается именно со мной… все эти знаки, голоса, вполне ощутимые видения? Почему это вдруг машина, которая по идее, как минимум пару лет, вообще не должна ломаться, вдруг глохнет? Да, что толку… сто раз уже думал-гадал. Мне пятьдесят лет, и мне до сих пор говорят – парень. Интересно, как ко мне будут обращаться в семьдесят… если доживу? Молодой человек? Впрочем, сейчас – без разницы. До семидесяти еще далеко… да, и до того вон огонька, тоже не близко. Надо ускорить шаг».
Когда он преодолел уже около половины пути, сзади и слева послышались легкие, хрустящие звуки, какие обычно производит бегущий по снегу зверь. Руслан обернулся и увидел его. Это был, несомненно, он – его любимый шоколадный доберман Джон. Он бежал легко, и был хорошо различим на фоне белого снега. Джон еще никогда не являлся Руслану вот так – в форме ощутимого видения. Бывало, что собака ему снилась, но этого не случалось уже давно. А когда и случалось – это предвещало крутые перемены в его судьбе. Не всегда в лучшую сторону, кстати. Но сейчас Руслану было не до воспоминаний. Он так обрадовался своему доберману, что весь подался вперед, ожидая, когда собака прыгнет ему на грудь. Джон, как всегда, с разгону, не притормаживая, вскинул лапы на плечи хозяину и стал лизать ему лицо. Руслан покачнулся под тяжестью своего переростка-добермана и выдохнул: "Джон… "
Джон и при жизни был красавцем. Когда Руслан выводил его на прогулку, не находилось прохожего, который не посмотрел бы с восхищением в их сторону. Но он прожил всего десять лет и умер. И вот явился, наконец. Руслан схватил обеими руками голову собаки и прижался к ней щекой. Шерсть на голове была влажной от снега, но под ней ощущалась тепло животной жизни. "Джон … Джон…", - несколько раз повторил Руслан, а потом, желая проверить сохранились ли их прежние отношения, воскликнул:
- Сидеть! – Собака, ни секунды не раздумывая, выполнила команду. Руслан непродолжительное время полюбовался своим питомцем и подал команду: - Пошли, Джон! Рядом!
Они шли, как это бывало с ними тысячу раз. Руслан двигался своим обычным шагом, а Джон, сдерживая природную нервозность, подстраивался под скорость ходьбы хозяина. Руслан все время поглядывал на собаку и не заметил, как они подошли к небольшому кирпичному дому. Чтобы лишний раз убедиться, что все происходящее с ним сейчас все-таки не сон, он посмотрел на наручные часы. Они показывали без четверти час. Тогда он достал телефон и активизировал дисплей. На нем показывалось такое же время. И, о чудо, антенка на дисплее излучала волны. Значит, телефонная связь возобновилась. Однако звонить куда-либо в настоящее время было бессмысленно, и Руслан оглядел строение. Дом был одноэтажным, без палисадника и без забора. Слева светилось окно, а посредине находилась деревянная дверь. Над дверью висел зажженный фонарь – он-то и привлек внимание Руслана, когда тот находился еще возле своей машины. Доберман подбежал к крыльцу и стал его обнюхивать.
– Подожди, Джон, - произнес Руслан, - давай-ка я постучусь. - После нескольких стуков в дверь, она приоткрылась, и Руслана обдало жилым теплом, запахом женских духов и звуками музыки, идущих откуда-то из глубины дома. Ему открыла молодая женщина, лет тридцати. Ее, с одной стороны, освещал висящий над дверью фонарь, а с другой – яркий свет, идущий из внутренних помещений. Весь облик женщины, невероятным образом, одновременно походили на всех трех бывших жен Руслана и еще на двух, некогда близких ему, девушек. Женщина с интересом посмотрела на ночного гостя и, молча, поманила его пройти за собой в дом.
Первое, что бросилось в глаза – это длинный стол, расположившийся вдоль стены справа у окна. На нем стояли бутылки шампанского, водки, чего-то еще. Стол был заставлен жестяными одноразовыми тарелками с объедками. В комнате чувствовался запах шашлыка. За столом плотно сидели люди, в основном молодые парни, и увлеченно разговаривали друг с другом. На Руслана никто не обратил никакого внимания. Руслан, зная буйный нрав своего добермана, посмотрел вниз, но Джона уже не было. Исчез. Руслана опять кольнуло чувство утраты. «Потерю любимых живых существ - ничем не заполнишь» - промелькнуло в голове, и он взглянул на женщину. Та стояла в дверном проеме, ведущим в следующую комнату, и пытливо, склонив голову набок, смотрела на него. Он уже было сделал шаг в сторону женщины, но его внимание привлек сидящий в углу на груде старых курток ребенок - девочка. Она сидела, выпростав голые ножки из несвежего платьица, и играла тряпичной куклой. Что-то в этой кукле, по-видимому, рассмешило девочку, и она звонко засмеялась.
- Не обращай внимания, - вдруг сказала женщина, - ей скоро спать. Как твое имя?
- Руслан.
- А меня зовут Лина. Пойдем. - Она взяла его под руку и повлекла за собой через дверной проем в очередную комнату.
Здесь звучала музыка, которая всегда бередила душу Руслана – композиция группы «Квин» - «Богемская рапсодия». Комната, не считая дивана у дальней стены, была пуста, и источник музыкальных звуков был неясен. Лина и Руслан подошли к дивану и сели на него, вполоборота друг к другу. Неожиданно для Руслана, женщина потянулась к нему и поцеловала в шею. Губы женщины были мягкими и теплыми. Этот поцелуй взволновал Руслана. Ему захотелось развить отношения, однако он совершенно забыл, что и как для этого нужно делать. «Будь, что будет!» - прошила его мысль. Он обнял Лину и привлек ее к себе. Лина легко поддалась и положила руки ему на плечи. И в это время в голове Руслана прозвучал голос: «Не смей! Этого нельзя!». Руслан решил на этот раз не слушаться голоса в голове, но у него ничего не получилось – женщина начала блекнуть, становиться прозрачной и неосязаемой. Через мгновение от нее ничего, кроме сладковатого запаха духов, не осталось.
Руслан встал с дивана, прошел через комнату, где по-прежнему пировала компания, и вышел за дверь. Перед ним лежало то же самое поле, но на востоке нижняя часть неба уже осветлилась восходящим солнцем. Руслан посмотрел на часы – они показывали 6.30. «В таких случаях время всегда исчезает» - подумал он. Затем он засунул руки в карманы пуховика и пошел по полю в направлении трассы.
Как только Лина ощутила идущее от низа живота тепло, и пальцы ее рук сильнее сжали мускулистые плечи Руслана, все пошло по-старому. Мужчина побледнел и растаял в ее руках. Лина положила руки себе на колени и стала смотреть в серое от зимнего рассвета окно. «Все как обычно, - думала она, - ничего не меняется. Мужчины появляются среди ночи, с их появлением в доме начинает твориться черт знает что… и все. Мужчины лишь тревожат душу и тело, и с первыми лучами солнца исчезают… Надо бы выгулять Джона» Она посмотрела на собаку, но доберман, по-царски растянувшись во всю длину своего туловища на ковре, спал. «Где-то бегал всю ночь – кобель! Теперь не скоро проснется» - подумала Лина. Вид сладко спящего добермана навеял сон и на нее. Женщина уронила голову на грудь и заснула.
И теперь у меня, автора этих строк, вопрос: кто из них на самом деле реален, а кто видение – Руслан или Лина? Ответа на этот вопрос у меня нет, но я его обязательно найду. Когда-нибудь.
-------------------------------------
НЕСЧАСТЛИВЫМ ВЕЗЕТ
Он не заметил, когда у них это началось. Наверное, еще с больницы. Можно было, в принципе, не ложиться - ничего серьезного,так, перестраховка после гепатита, но она настояла. Она… вот, где она сейчас в два часа ночи? И главное, с кем? Вопрос риторический – с ним, с Сережей. Он сощурился и стал опять смотреть в экран телевизора. Там что-то показывали, но что – он никак не мог сообразить. Фильм? Передачу о животных? Впрочем, без разницы,он привык. «Как по-латыни - привычка – вторая натура?» - возник у него в голове ни к чему не обязывающий вопрос. Он обрадовался этой возможности отвлечься, но беспощадный мозг мгновенно подсказал ему ответ: «Consuetudo est altera natura». В институте они – он и его друг – увлекались крылатыми латинскими изречениями. И вот, память не подвела. «Чтоб её, эту память! Зачем мне все помнить? Главным образом, зачем мне помнить её!». В который раз он начал прокручивать в голове сюжет романа Сомерсета Моэма «Бремя страстей человеческих». Там один очень порядочный и образованный человек никак не мог отделаться от любви или, точней, страсти, к абсолютно пустой и лживой особе – продавщице из дешевой кафешки. «И ведь, главное, он все понимал - понимал какая тварь портит всю его жизнь. И нич-чего не мог с собой поделать… как и я. Да, хоть бы она уже позвонила!»
Все в мире взаимосвязано, ребята, - телефонный звонок тут же прозвучал.
- Эй, как ты там? Еще не спишь? – услышал он в трубке вкрадчивый, сексуальный голос своей жены. «Как может голос тридцати-пяти летней женщины, с которой прожил без малого семь лет, казаться сексуальным?» - успел подумать он и устало отозвался:
- Не сплю. Ты где?
- Мы сейчас с Сережей в кино, - быстрым шепотом заговорила она, - он вышел в туалет. Ты не волнуйся – со мной все в порядке. Сережа посадит меня после сеанса в такси… ты меня не жди. Ложись спать.
- Вы в каком кинотеатре?
- Ой, я не знаю… я тут впервые... мы с Сережей ехали на машине.- К постоянному вранью своей жены он тоже уже успел привыкнуть и продолжил разговор, как будто бы у него не закралось никаких сомнений:
- Что за фильм?
- Со Сталоне, - не очень уверенно ответила она, - я не запомнила названия.
- Ты же не любишь боевики.
- Ну, почему… вон Сережа возвращается, - с явным облегчением сказала жена, - всё, пока.
Связь прервалась.
После того, как началась эта история с Сережей, он дал себе зарок не прикасаться к спиртному. Воля у него была, и он до этой ночи держался. Но не в этот раз. "Не в этот раз, не в этот раз" - бормотал он, сбегая по ступенькам, ведущих прямиком к ночному киоску, где круглосуточно продавали водку. Идя домой с бутылкой в руке, он подумал: « А чего тянуть-то, тут где-то должна быть лавочка». В этом районе города, в ноябре всегда бывает темно и слякотно. Он, не выбирая дороги и ни капли не заботясь о чистоте одежды, прошел к скамейке и, даже не присаживаясь, отвинтил колпачок пробки от горлышка. Первый маленький глоток спиртного не принес облегчения. Этот маленький глоток водки после трехмесячного воздержания возымел совсем не то действие, на которое он рассчитывал. Его нервная система пришла в еще большое возбуждение, и его воображение заработало с еще большей силой. Ему представились: полумрак спальни, большая кровать со смятыми простынями, сплетенные обнаженные тела мужчины и женщины - словом, все то, что воображение рисует в подобных случаях. Чтобы избавить себя от этого кошмара, он запрокинул бутылку и влил в себя ее содержимое, все - до последней капельки. В киоск пришлось идти еще раз.
В «хрущевке», в их совместной маленькой кухоньке, уже не спеша, он допивал вторую бутылку, ни чем не закусывал, курил... и вдруг к нему пришло жгучее, болезненное, и вместе с тем какое-то сладострастное желание – открыть газ. Он протянул обе руки к газовой плите и с остервенением открутил все четыре вентиля конфорок. И тут раздался звонок от входной двери – это,уже в который раз, к нему на выручку примчался его ангел-хранитель. Тот самый ангел, который уберег его от автоматной очереди в армии, послав стрелку такую отдачу в плечо от автоматного выстрела, что тот едва удержался на ногах и расстрелял ни в чем не повинное небо. Это был именно тот ангел, который проколол скат бандитам-чеченцам и направил их машину в кювет, когда они уже нагоняли на своем БМВ его слабо-мощную «Таврию», после утомительной гонки по окружной дороге ночного города. И это был, несомненно, тот ангел, который уберегал его тело от преждевременного расставания с душой в различных переделках его полной приключений жизни. На этот раз ангел-хранитель проявил особую изобретательность и предстал в образе подруги жены – Марины. Невзирая на немалое количество выпитого алкоголя, он прекрасно понимал, кто перед ним находится и видел ее одновременно всю – с головы до ног, стоящую в дверном проеме. Марина держала в руке бутылку ликера, и , похоже, тоже была неслабо выпившей.
- Привет, дорогой, увидела среди ночи свет в окошке друзей и вот... зашла на огонек. Где благоверная? – говоря это, Марина улыбалась и пристально смотрела ему в глаза. Он сглотнул слюну и хрипло произнес:
- Шляется где-то.
- О, как мне повезло, - не переставая улыбаться, сказала Марина и прикоснулась свободной от бутылки рукой к его плечу, показывая, что она хочет пройти в кухню…
Все это было год назад. Этим вечером он возвращался от Марины к себе и неожиданно столкнулся со своей бывшей женой на остановке трамвая.
- Какие люди без охраны! – насмешливо произнесла бывшая жена – она всегда тяготела к банальностям. - Покурим? – предложила она.
- Давай, - согласился он. Они сели на скамейку, закурили, и она спросила:
- Что, Маринка отшила?
- Да, нет, - ей завтра проект дизайна сдавать. Будет всю ночь работать. Не хочу мешать. Как Сережа?
- А… еле-еле отвязалась, не знаю, где он. Опять свобода! Так что… - в это самое время к остановке подходил ее трамвай. Последний, кстати. У него мелькнула мысль: «Давно не виделись, надо бы ее удержать, а потом вызвать такси», и сказал:
- Прыгай в трамвай – это последний.
Провожая взглядом отъезжающий от остановки трамвай, он думал: «Завтра надо серьезно поговорить с Мариной. Хватит ей уже дурью маяться со своей флористикой на шестом месяце беременности. Вот интересно: на кого он будет похож – наш сын?»
Снежный сказ, стихи и проза для книги
© Copyright: Олесь Григ, 2017
Свидетельство о публикации №117042901419
Свидетельство о публикации №117042901419
Рецензии