У кладбища моих останков

Плывут под облаками облака,
в весеннем ветерке как будто ласка;
и, если солнца вспышка коротка,
пожалуй, что дотянут до Дамаска.

Привет, привет! Великий город сир:
евреев нет... Армянки старо-юной
и след простыл. Но будет, будет миръ—
мiрянамъ горбиться над сунной.

Вернутся персы в дивный Исфаган,
там ждут газели-сросшиеся брови;
шииты снова перейдут в Ливан—
забудут о засохшей крови.

А мне идти в свой старый стих-даршан,
Хинном-Геенна, Силоам Сиона,
пускай там турок гладит ятаган,
уже опущен он во время  о́ н о.

И я сойду в долину твёрдых слёз,
где погребён один писака;
он под плиту с ошибкой как бы вполз...

Ну, ладно, ладно, помогли, однако.

По Верхней Галилее побреду,
по каменному ложу шляха...

Ой, ирисы на нём так на виду!

Вплоть до ворот моих, у моего же  праха.

***

И кореллирующий верлибр:

Заходит облако под облако,
но всё же нижнее плывёт от нас,
спрятанных в пещерках Цфата,
в сторону Сирии.

Если не расползётся, не разлетится,
то через три часа Дамаск.

Город сир, но не пуст,
и армяне, и марониты
длят свои жизни,
а дети играют в войну.

Мусульмане-сунниты читают Коран.
Скоро миръ.
Персы-арии вернутся к невестам с бровями как чайки над внутренним морем, заливом и озером Резайе,
забывая бои, алавитов и друзов.

Поселюсь в старой строфе
об оживлении в Гихоне,
по руслу Иордана взойду
к моей мамлюкской стене,
где спал невечным сном

Но тянет вниз, в долину,
где есть место успокоения телу,
вернувшему анестизированную душу в кромешную пустоту.
Там, у нашедшего последнее пристанище соседа, плита с рифмами
и сбоем ритма.
Прямо у ворот, на цельнокаменном
ложе дороги, перед сумерками ракрыты ирисы галилейские, как они сумели найти щелочки для корешков?
А выдолбленную щель для тщедушного тела зальют бетоном.
Мягкость скальных пород...
Напишите на песчанике как на туфе:
«Был бездуховным и бездушным-бездушным».