Мои кумиры. Дмитрий Кедрин, ч. 6

   Ночью сквозь сон касаюсь закинутой за голову рукой книги на полке возле моего дивана. Рука проводит по переплёту, вынимает книгу – Дмитрий Кедрин. «Дума о России». Читаю – перехватывает дыхание. Стихи 1928 года. Кедрину двадцать и чуть более. А волшебство стихов, как у столетнего мудреца… Невозможно кого-либо поставить рядом: Слово - огромной ёмкости, всё необычайно, всё за пределами возможного!
     Вот первое, что бросается в глаза, с банальным, казалось бы, заглавием - «Портрет»:
  Твои глаза – две злые птицы,
Два ястреба или орла.
Близ них, как хищные крыла,
Раскинуты  твои ресницы.
 
Сползает к мощному надбровью
Упрямый лоб. На нём война
Огнем чертила письмена
И знаки закрепляла кровью.

Твой лик отточен, тверд и тонок,
Недвижен, ясен… Лишь порой
Сквозь этот лик глядит второй:
Поэт, проказник и ребенок.

А первый, мужественно-грубый,
В следах тревоги и войны
Скрывается. И вот нежны
Лукавые сухие губы.

Так ты, единый, весь раздвоен,
И, чередуясь, тьма и свет
Живут в тебе, дитя, поэт,
Ленивый бражник, хмурый воин.
   2 января 1928.

   Здесь нет гладкописи, игры словами, а есть рембрандтовский портрет, творение Поэта, уже проникнутого тем, что выразится в гениальной драме «Рембрандт».
  Тут же, рядом стихи под звездочками:

     Прекрасна полнокровных дев
Старательная добродетель.
Но лучше, в том господь свидетель,
Блудниц  вакхический напев.

Когда, шатаясь во хмелю,
Вино на скатерть лья рекою,
Нетвердой трепетной рукою
Я ножку легкую ловлю,

Когда горячий влажный рот
И взор, блеснувший томной мглою,
Влекут меня и над стрелою
Хлопочет маленький эрот,

Тогда в крови тяжелый жар
Пылает, сдерживаем еле,
И, пленная, в славянском теле
Бьёт золотая кровь татар.
1928

     Вот такой это поэт, -  всемирный, мудрый, всеведующий драматург - в большом и малом. И не от своего лица, а вообще про нас, потомков Орды.
   И еще одно, про нас – «Пой и веруй!»

Да, верить в  славу – труд напрасный,
Ее на свете нет, а есть
Вражды ревнивой суд пристрастный,
Друзей расчетливая лесть.

Хвале не радуйся наружно
Пусть позаботится о ней
Потомок, если это нужно:
Он беспристрастней и честней.

А ты работай, и да будет
Живое сердце – твой улов.
Завистливо и лживо судит
Толкучий рынок. Пошлых слов –

Даров его хвалы умильной –
Не жди, поэт. Тебе дано
От шелухи пустой и пыльной
Отсеять чистое зерно.

Отмерь искусству полной мерой
Живую кровь и трудный пот,
Живи, надейся, пой и веруй:
Твое прекрасное взойдет!
 1928

     А, каково?! По-моему, гениально и по сути, и по форме, и по мудрости, почти библейской… Прочел я эти стихи – и ни о чем думать не могу! Сражает меня Кедрин, берет в полон. И от этого не скоро освободишься, даже если и выложишь что-то в очередном эссе.
   «Еще одно, последнее сказанье» - «Братство»:

Повелевай иль нищенствуй, доколь
Печальная не совершилась треба.
На смертном ложе ты отвергнешь соль
И сладкого не примешь хлеба.
Равно костыль бездомной нищеты
И золоченый жезл богатства
Ты выронишь, и схиму примешь ты
Единого  для смертных братства!
   1928 (и автору 21 год)

  Так Мыслят Великие Поэты, которые смолоду Мыслители, и Слово покорствует им, как посох или жезл.
     Полегчало... Немного. Но еще есть одна мечта – набрать крупные вещи. Вот одна из них.  И последняя в этом «эссе» - «Грибоедов»:

  Помыкает Паскевич,
Клевещет опальный Ермолов …
Что ж осталось ему?
Честолюбие, холод и злость.
От чиновных старух,
От язвительных светских уколов
Он в кибитке катит,
Опершись подбородком на трость.

На груди его орден,
Но, почестями опечален,
В спину ткнув ямщика,
Подбородок он прячет в фуляр.
Полно в прятки играть.
Чацкий он или только Молчалин –
Сей воитель в очках,
Прожектер,
Литератор,
Фигляр?

Прокляв Английский клоб,
Нарядился в халат Чаадаев,
В сумасшедший колпак
И в моленной сидит, в бороде.
Дождик выровнял холмики
На островке Голодае,
Где в земле декабристы,
И их отпевает … Фаддей!

От мечты о равЕнстве,
От фраз о свободе натуры,
Узник Главного штаба,
Российским послом состоя,
Он катит к азиятам
Взимать с Тегерана куруры,
Туркменчайским трактатом
Вколачивать ум в персиян.

Лишь упрятанный в ящик,
Всю горечь земную изведав,
Он вернется в Тифлис,
И, коня осадивший в грязи,
Некто спросит с коня:
«Что везете, друзья?»
  - «Грибоеда.
Грибоеда везём!» -
Пробормочет лениво грузин.

Кто же в ящике этом?
Ужели сей желчный скиталец?
Это тело смердит,
И торчит, указуя во тьму,
На нелепой дуэли
Нелепо простреленный палец
Длани, коей писалась
Комедия
«Горе уму».

И покуда  всклокоченный,
В сальной на вороте ризе,
Поп армянский кадит
Над разбитой его головой,
Большеглазая девочка
Ждет его в дальнем Тебризе,
Тяжко носит дитя
И не знает,
Что стала вдовой.
1936

     Вот такими-то строками от Бога создаются Трагедии, уместившиеся в несколько десятков строк!  И обожаемый мной Грибоедов ранит моё сердце пером поэта Кедрина… Нет, такое писать могут только боги – и это мое твердое убеждение.