Этюд в серых тонах

Серый - цвет пустоты и одиночества. Одиночество подкрадывается незаметно и, пристроившись за спиной, обиженно сопит над ухом. Оно любит приходить в пору утренних сумерек, когда серые тени бродят по уснувшим стенам, а твоя душа обнажена и беззащитна перед демонами ночи. Бывает, оно выползает поздним вечером, когда ты стоишь у холодного окна и смотришь в темноту. Город спит, погасли фонари, ушли в депо последние трамваи. Одиночество присаживается на подоконник и, кутаясь в серую паутину пустоты, выворачивает душу взглядом побитой собаки; уныло вздыхает и заводит свою стылую песню. Замерзшее сердце пропускает удар и превращается в кусочек льда. Тебя никто не ждет. Холодно.

Одиночество - серая птица - не взмахнёт подбитым крылом.
Под чадрой паутины лИца счастье вымели помелом.
Я бреду по пустой дороге сквозь полынь и чертополох.
Все в пыли и коростах ноги, бьётся сердце о серый мох.
Серый день в разговорах пьяных ткёт туман по мои грехи.
И надежды в обёртках рваных ветер прячет под лопухи.
Небосвод зарычал тоскою,  заскулил монотонно дождь.
Нить судьбы привязала болью за погнутый и ржавый гвоздь.

Серая тоска выбирается из глаз и, отражаясь в темной глади стекла, уползает в ночь. Она вернётся. Накинет удавку на твою тонкую шею и, неторопливо затягивая петлю, будет наслаждаться хрипами пересохшего горла.

Тоска свернулась у окошка. И в серой пелене дождя
Всё точит когти, словно кошка,  разлукой душу бередя.
Пожухлый лист на мутной луже дрожит под тенью фонаря.
Он тоже никому не нужен в промозглый вечер ноября.
Озябший ветер жмётся к веткам,  зачем-то обнажая суть.
Как кукловод марионеткам рисует танца рваный путь.
А в темноте вздыхает вечность. В бокале горький стылый яд.
И мысли, схоронив беспечность, холстины новые кроят.
По лабиринтам серых будней ползу, отматывая срок,
Да под присмотром серых судей плачУ предписанный оброк.
ПлачУ и запираю сердце холодным призрачным ключом.
Кровь леденеет в тощем тельце под хрипы ветра за окном.

Безнадёжность катится мутной слезой и, оставляя мокрые разводы на пыльной щеке, прячется в растрёпанных волосах; пробирается в мысли и накрывает сознание серой волной отчаяния. Ты стискиваешь зубы, кусая холодные губы. И солёная горячая капля крови выбрасывает тебя на поверхность. Дрожащие пальцы сжимают гранёный стакан, и тягучий холодный яд обжигает горло. Жива.

Судьба банковала, межуя разлуки, припрятав тузы в рукаве.
Тянулись дрожащие серые руки к бутылке на грязном столе.
На донышке счастье в похмельном угаре  с тоскою роняло слезу.
И нудную песню на старой гитаре бренчало, накинув узду.
Намордник сомкнул посеревшие губы, и в горле увязли слова.
Опять безнадёжность сквозь сжатые зубы проникла за грань естества.
Бродила по венам, срывала покровы и тромбом прибилась в груди.
Скулила в тревоге, крушила основы, а дальше: как хош, так живи.
Дороги, холмы, перекрёстки, туманы и камни на долгом пути.
Накинем оковы, расставим капканы на зверя, что воет в ночи.
Однажды мы сами уйдём миражами, туда, где таинственный свет.
О чем-то стеная, замрём витражами - картинками тысячи бед.

Серый утренний туман заползает в открытую форточку и прячется под старым шкафом, превращаясь в серую крысу: старую, мудрую крысу, которая знает о том, что будет завтра, но не помнит того, что было вчера. Ночные призраки разбегаются по углам, прогоняемые первыми лучами осеннего солнца. И серый холст ночи оживает под яркими мазками наступившего утра.