Отрывок из одного рассказа 12 глава

12.

- Привезли товары из Москвы. Взглянешь?

Муж вопросительно смотрит на жену. Она нехотя соглашается. В небольшом холле мало народу. Страна, участвующая в военных действиях, несмотря на все желание демонстрации военной силы и богатую на смуты историю, у этой четы никогда не пользовалась уважением. Вспоминая студенческие годы, муж рассказывал ей о том, как их остановили в одной из гостиниц российского городка и устроили чуть ли не обыск. 
Кто-то «услужил» и обвинил его наставника в якобы подрывной дипломатической деятельности. Это настолько оскорбило их семью, что он наотрез отказывался общаться со своими коллегами из российского консульства.
Новые книжные новинки от андеграунда до непризнанных писателей-бунтарей, которых так любят в Америке, поделки под русскую старину, духовная православная литература, философские изыскания в журнале «Новая русская мысль», экспозиция работ Рерихов…

Елена внимательно разглядывала, искала, но все же отказалась от идеи тратить деньги. Конрад взял несколько книг и посетил выставку. Она сказала ему, что созвонится с ним позже, когда окажется дома. Чувствовала себя плохо, раздавлено, приземленно, неуютно.

Он сидел за письменным столом и читал одну за другой страницу купленных книг.

- Расскажи мне о выставке. Ты же был там. Одно и то же?

Он снял очки и улыбнулся. Знал, что она, несмотря на всю свою практичность, уделяет и духовному немало времени.

- Мы с тобой видели эту выставку не один раз. Все те же картины, те же пейзажи, тот же романс, те же интересы и взгляды.

Елена склонила голову набок и снова попросила рассказать об этой выставке. Мужу ее тихая просьба понравилась. Еще когда они учились в университете, он заметил изящную, не любящую лишний макияж и разговоры, пустую трату времени и эпатаж, девушку. Практичная и все же чуточку сентиментальная, влюбчивая и быстро надувающая губы от обид, но сохраняющая не напускную серьезность, а самую настоящую дипломатическую неприкосновенность. Ему трудно было ей понравиться, еще труднее подойти. Но когда друг его семьи намекнул быть смелее, все на что его хватило, так это приглашение на шахматы. Позже выяснилось, что друга его семьи попросила мать Елены, которой паренек, метящий в женихи, не понравился. Симон был вхож в их дом и на вопрос о кандидатуре для ее дочери, сначала замялся, а потом предложил попробовать подружиться с Конрадом. Она долго расспрашивала «какой он, этот Конрад?».  «Этого я вам сказать не могу…» - с улыбкой ответил Симон. Да, конечно, она сама должна узнать его, выяснить его интересы, выправить слабости, нерешительность сделать смелой, мечты осуществить, и помогать… в игре в шахматы.

Сам он был под стать ей. И хотя в его роду аристократов не помнят, но генеалогическая особенность идет с разрубленного как полено древа 13-го века. Он был красив собой, хоть и не так утончен, как его брат, не имел привычки закидывать нога на ногу или приобретать не свойственные его натуре телесные и душевные движения. Имел постоянный взгляд на быстро меняющиеся декорации мира. В речах обладал небольшой долей харизмы. Глядя на него ему всецело доверяли, поддерживали, боясь потерять хорошего человека, боясь упустить его, такого желанного гостя, ибо все желали общения с ним, зная, что он порядочный и может поддержать также. Вот только чего он не любил - так это навязчивых идей, влияния на него, давления на его мысли, неумение выслушать его точку зрения, пустых обвинений и разочарования. Спортсмен, он в свои пятьдесят шесть, продолжал заниматься академической греблей и пешими прогулками. Семья невестки часто приглашала его к себе в поездки по разным странам. Иногда он отказывался, иногда радовался возможности отвлечься от профессии.

Ближе к пятидесяти годам мужчины его профессии становятся домоседами, чтецами книг или внимательными слушателями докладов на международные темы. Либо выходят в отставку и ждут приближающейся спокойной старости в кругу семьи. Бывает так, что ему хочется побыть в одиночестве и он, предупредив только жену, уезжает в миссионерский городок, где ведет спокойные беседы с университетским приятелем, тем самым Симоном, удумавшим после окончания alma mater, стать священником. Во время его приезда, Симон преображается, становится открытым собеседником, и они подолгу беседуют на духовные темы. Доклад на тему индивидуальной самореализации в условиях процесса глобализации, исчезновением границ между национальным в культуре и духовным, как составляющим этой культуры, был радушно встречен на туманном Альбионе. И Симона он сделал соавтором, хотя тот долго противился.

К сожалению, эти его работы были только для избранного круга читателей, а лекции – для таких же избранных слушателей.

Однажды он, выйдя из университета, все еще находившийся в философских раздумьях и поиске, был застигнут врасплох ультраправыми недорослями. Нападение на дипломата его ранга произошло в этой стране впервые. Его ударили кулаком по лицу, затем оглушив, избивали лежавшего на земле ногами. Он, окровавленный, смог встать на ноги и дать ответный удар одному из молодчиков, оглушив его также, пока остальные сбегали с места нападения. В полицейском участке выяснилось, что это были подкупленные отпрыски из маргинальных семей.
 
Фашизм умов, страдающих скудоумием, приводящий в движение мускулы, эта борьба денег за мнения и подкупленный обещаниями «электорат», трусливый, когда приезжает полиция и отказывающийся от своих же деяний и слов при первом же испуге. Но и антифашизм выглядел также отвратительно, когда с обеих сторон в ход идут кулаки. Елена возненавидела эту страну. Шрам над левой бровью и головные боли – последствия того избиения. За что? Пойманный молодчик на допросе сказал, что ему никто не платил. Они просто решили поупражняться в силе. В это было трудно поверить, глядя на его черную униформу и найденную в съемной квартире литературу. Нигде не работающий маргинал, толком даже не умеющий писать и лгать, бритоголовый, с правильными чертами лица, когда к нему применили более действенные методы, струсив, признался, что подкуп был. Но главным ударом для семьи Конрада была новость, что заказчиком нападения был человек, вхожий в дипломатические представительства. Еще более сильную пощечину Конрад получил от своего босса, сказавшего ему, что необходимо участвовать в переговорах, а скандал с его нападением урегулировать мирным путем.

Конрад смотрел на своего начальника внимательно и понимал, что дело 1914-го года по сравнению с рядом нападений на дипломатов за последние десять лет, это конфетная обертка. Начинка хитросплетенной истории валяется где-то отдельно и приманивает все больше мух.

- Да, конечно.

Талантливый дипломат, лектор, историк, философ улыбался своему ограниченному в мыслях боссу.

«Да, конечно, - повторится мысль в голове, когда он в автомобиле будет возвращаться домой – ведь от нас уже ничего не зависит. Просто фигуры, перемещающиеся в чьей-то игре. Страшная комбинация, когда жертвуют ладьей, низвергнутой в пешки ради одного единственного хода»

В тот вечер он взял бутылку виски и позвонил жене. Она, едва войдя в номер и взглянув на стол, уставленный стаканами и пепельницей, поняла, куда его клонит. Ледяной виски с отвратительным вкусом, до чего же она не любила алкоголь, потягивали целых два часа. Он достал сигарету и стал искать зажигалку. К счастью, и у нее не оказалось прикурить. Раздосадованный, поджимая виновато губы, он смотрел на нее виновато и все же с улыбкой.

- Конрад, дружище, я думаю, ты меня неправильно понял.

Заявление положили на стол утром. Босс оказался таким же трусливым, как и этот юный фашист. Но решение было принято и незачем было длить минуты разговора.

- Расскажи мне о Рерихах…

Он подошел к жене и укрыл ее одеялом. Зашел на кухню, недолго копошился и через минут пять вышел с зеленым успокаивающим чаем. Для нее одной. Себе он ничего не приготовил. Все для нее. Одной. Она успокаивала его внешним видом, энергией, улыбкой. Времена, когда они по-юношески держали друг друга за руку прошли. Но даже на расстоянии, от стола до кресла, от маленькой норвежской деревни до номера польского отеля, от консульства до железнодорожной станции осознание того, что они вместе везде и всюду, дарит ему надежду.

- Единственная картина, на которой большинство зрителей подолгу останавливает взгляд – Орифламма. Есть еще портрет Елены, в лице которой женская мягкость и доброта, нравственная чистота и все-таки строгая улыбка, если улыбка может быть строгой, в искусстве Рерихов приобретает земной обычный смысл.

Орифламма… Что она? Кто она? Кем она была, на самом деле, и кем ее сделали потом? Неповторимая, но такая же копия той первой. Вроде бы копия, но неповторимая во всех деталях художественной композиции, применявшейся средневековыми художниками Фландрии. В час уединения большинство женщин созерцали бы ее облик часами. Это ведь чистое Женское Начало, повторяющееся во многих судьбах, в которых нравственности и духовности сейчас мало. Столько копий идолов в литературе, изобразительном искусстве, музыке, начиная с древнейших времен и до наших дней, увидено специалистами, проанализировано и все равно людей тянет к той первой через Орифламму. Столько демонизации живых человеческих образов, возведения в сан святых тех, кто не обладал при жизни этой самой святостью, и чувство вины перед теми, кого душевный недуг заставлял делать вещи пусть и не преступные, но выходившие за рамки человеческого понимания и физиологии.

Знаешь, я думаю, что образ Орифламмы, воспринимался бы, как и образ Гитлера, так называемого «спасителя» нации или правого дела с той только разницей, что ее, никто в ранг земных святых не возводил и власти над умами не давал. Ей бы тоже создали культ личности или сделали бы важной фигурой в истории, красующейся на знаменах. Но она не является таковой. Что-то ее отдаляет от той первой, к которой стремятся многие. И делает ее фигуру уникальной в изобразительном искусстве 20-го столетия. Как если бы мы хотели очиститься, причаститься, освободиться от пут, стать лучше самих себя – так и Рерих вывел на полотне свое видение мира в одном женском многострадальном образе. И образ преобладает над миром, его окружающим. Мир…

Скрытый от постороннего взгляда взор, фигура затворницы или нежно и тщательно оберегаемой будущей Матери, уставшей от мира или заточенной в темницу, смиреной позой своей или вынужденным ожиданием говорящей так много. Хотя картина незамысловата сюжетом. Были бы в ней физические уродства – ее бы отвергли, отвернулись, отринули от себя. Ведь та первая – совершенна. По крайней мере, в священных писаниях. Но что если бы на ее теле, на лбу, на щеках зритель бы увидел шрамы войны, насилия, деспотизма или самоистязания? Чего Рерихи избегали в ее изображении?

Наше общество до сих пор не принимает физических уродств и посмеивается над теми, кто пытается избавиться от комплексов, вырваться из одиночества, освободиться от затворничества, стать равноправными его членами. Общество боится таких людей, зная на подсознательном уровне, что они могут стать вровень со здоровыми, управлять ими, навязывать свои правила и возвести физическое уродство в ранг приемлемых и терпимых вещей. Моральное уродство гораздо хуже физического. Ведь у большинства таких людей психика подверглась изменениям, среди которых преобладают обиды. На Бога, на общество, на родных и на само существование. И если мы не будем лицемерить и делать вид, что поддерживаем их, то это будет гораздо лучше, чем пытаться улыбнуться при виде женщины с обожженным лицом или еле сдерживать слезы при виде безногого мужчины, подорвавшегося на противотанковой мине. Если же хотим поддерживать, то и должны поддерживать до конца, но в таких рамках, чтобы не делать из них «идолов», «жертв» или «святых».

Образ Орифламмы мне самому видится удивительно чистым. И Пакт Рериха или прообраз Матери Мира, утешительницы – это всего лишь посылы к воображаемым поколениям, среди которых нет нашего. Как так получилось, что мы оказались вне этой картины и самих себя?

Конрад взглянул на жену. Елена, укутавшись и спрятав пол лица под одеялом, спала.

(август 16 - февраль 17)