Пробуждение Сократа

ПРОБУЖДЕНИЕ СОКРАТА


I.

Утро рабочего дня, как всегда сумасшедшего. А Поль Кроатьен, заведующий отделением больницы округа и ведущий хирург, стоит у окна своего кабинета, нервно постукивая по стеклу подрагивающими пальцами.
Со стороны можно подумать, что доктору скучно, и оттого он рассеянно наблюдает кровеносный ток плывущих под окном автомобилей. Но это совсем не так.
Кроатьен в глубоком раздумье: смотрит и не видит. Он нервен, раздражён и сердит — только из палаты, где имел неприятный разговор с пациентом, провинциальным священником одного из поселений, лежащих за видимой из окна грядой округлых холмов.
Никогда Кроатьен в тех местах не был, но название городка встретилось ему на жизненном пути раз или два, после чего одно лишь упоминание его вызывало в нём злобивую неприязнь.

II.

Священник лежал в больнице уже с неделю, когда попросил о возможности поговорить с доктором Кроатьеном. В помощи хирурга больной не нуждался, а говорить с пациентами на посторонние темы было не в его правилах.
В палате, батюшка, маленький, худенький, с одутловатым лицом, лежал на спине и читал Библию. Безусловно предупреждённый о характере Кроатьена, священник немедленно упредил: что то, о чём он хочет говорить, не имеет отношения к медицине, и, не давая возможности Кроатьену возразить, спросил верующий ли доктор.
Кроатьен имел основания подозревать, что человек этот знает о нём много, пожалуй излишком много, и ответил резко:
— Нет, я не верующий. Да и не позвали же Вы меня, батюшка, привести доказательства существования бога, не так ли?
Священник улыбнулся снисходительно (что таки вздёрнуло Кроатьена!) и возразил, что нет, такого доказательства у него нет. Да он его и не ищет. Почему? Да потому, что у Кроатьена никакого противного доказательства тоже нет, что не мешает доктору пребывать законченным атеистом.
Логика ответа разозлила Кроатьена. Так что когда больной спросил доктора о его семье, Кроатьен ответил язвительно:
— Жена, двое дочерей — также "законченные" атеистки.
— Это вовсе не то, о чём я спросил,— улыбнулся священник доброжелательно, при этом внимательно изучая лицо врача прищуренным взглядом. — Тем не менее, это моя обязанность, доктор, напомнить Вам как отцу о невероятной ответственности такого воспитания.
Кроатьен уже заключил о бессмысленности дальнейшего разговора и остался при невежливом молчании.
— Я всё же закончу,— предложил священник мягко. — Когда мы умрём — и Б-га нет, мы с вами при своих, квиты. Однако, мой дорогой, если Он судит, я испытываю жалость — не к Вам, о нет! Выбор — ваш. Но... толкать детей в эту бездну, не предложив им право выбора, — безответственно для отца.

III.

Откровение было пронзительно больно... а возражения Кроатьен не нашёл. Высокомерие его пошатнулось.
Смятение врача не прошло не замеченным священником:
— Сожалею, сын мой, не могу извиниться за возмущение покоя, которое мои слова вызвали, — это часть моего долга предостерегать людей, но... но я снова не об этом.
Доктор, дорогой мой доктор, время моё зд;сь ограничено. Я уже в пути на суд мой небесный. И вот моё к Вам слово...
Да Вы присядьте. Не хотите? Ну да я ненадолго. Так вот...— священник тяжело вздохнул, погружая взгляд в прошлое. — Более полувека тому назад я, свеже-рукоположенный, приступил к обязанностям пастыря моего нынешнего прихода.
В середине плавящего июля молодой человек моих лет вошёл в город. Парень был нездоров, невероятно тощ и грязен, потрескавшиеся губы кровоточили. Одежда — отрепье. Связка еврейских религиозных книг, свисавшая с плеча, и ермолка на голове отличали его происхождение. Доходяга был первым евреем в истории нашего городка.
Пока он шатаясь брёл через город, ни единая душа не предложила ему глотка воды, а он имел характер не просить.
Община не имела опыта обращения с непростым этим народом. Было ли то проявление антисемитизма? Я бы не отрицал этого с уверенностью. С другой стороны, выглядел он настолько отталкивающе — если не сказать хуже. Широкое бугристое лицо в струпьях, глаза маленькие, прищуренные, толстые губы. Нос — широкий, приплюснутый, бесформенный. Голова, с редкими неопрятными волосами, была слишком велика при таком тщедушном теле, но лоб... о доктор, лоб был монументален — предмет искусства. С таким лбом человек быть должен либо сумасшедшим, или гением.

IV.

Я наткнулся на бедолагу, когда тот лежал беспомощный в придорожной канаве и привёл его в сторожку за церковью. Бессилие его было в основном от голода, так что в несколько дней молодой иудей был на ногах и, не принимая моих возражений, принялся работать по хозяйству церкви и моего дома.
Его жилистое и выносливое тело не боялось работы. В тех обстоятельствах, доктор, его помощь была для меня даром небес. Глядя обратно, я обязан признать, что его усилия были значительной частью моего успеха. Молодой человек принял плату, которую я мог ему предложить, но перейти в дом отказался наотрез. В итоге, всю дальнейшую жизнь он прожил в той же сторожке.
Откуда он шёл и куда, я не могу сказать Вам даже сейчас — я этого не знаю. Я слышал только, что его будто бы выбросили из вагона за безбилетный проезд.
Несмотря на то что мы провели жизнь во взаимных дискуссиях, он ни разу не говорил о себе. Хотя нет... (священник печально улыбнулся) одну вещь он таки мне доверил: его имя — Янкель. Обычное для российских евреев.
Английский Янкеля был ужасен, да что там — это был ноль. Но память моего друга я сравниваю с ненасытной губкой, которая всасывает знание в любом количестве, откуда бы оно ни притекало. Забывать — вот была его проблема. Янкель был алчный книжник, читал свободно на русском и иврите, впоследствии и на английском. У него была необходимая страсть к классической музыке, и я подарил ему радио. Был он ходячей энциклопедией, моим источником знаний, откуда я пил бесстыдно сколько мог.
Теперь, доктор, о неминуемом... о конце, — священник говорил размеренно. Полуприкрытые глаза смотрели в пространство, восстанавливая давно ушедшие события.
Лет 40 назад пьяная компания, проезжая наш городок, оставила у церкви проститутку, пьяную и побитую. Протрезвев, девица ругалась, плакала, умоляла о помощи, угрожала вторжением французской армии. Янкель увёл мадемуазель в свою каморку, промыл раны, перевязал, дал ей из своей одежды. Утром девица объявила мне, что любит Янкеля и будет ему верной женой. До могилы. Через неделю она уехала с выкраденными у Янкеля деньгами.
Через год после этого скандала прихожанки принесли слух из столицы штата: будто Янкеля "жена" родила ребёнка. При родах она умерла, потому что голова младенца была чересчур велика. Из этого женщины вывели, что мальчик — сын Янкеля. Янкель, как всегда, был где-то рядом и разговор этот безусловно слышал, если не сказать, что для его ушей он и был затеян. — Священник снова показал на стул: — Отчего бы вам не присесть, доктор.
Кроатьен нахмурился и несогласно покачал головой.
— Садитесь, доктор. В ногах правды нет, сказал бы Янкель.
— Нет, спасибо. — Кроатьену хотелось прекратить этот разговор, и он сказал: — Мне надо идти. У меня много работы.
Священник взял Библию и положил себе на грудь:
– Я уже сказал почти всё. Осталось совсем мало. Наутро Янкель исчез. По возвращении он попросил меня помочь ему найти дополнительную работу. Я навёл сведения и узнал, что городку нужен человек для чистки туалетов и отстойников сточных вод.
Янкель принимал все заказы. Работа была не дешёвая. Делал её он быстро, аккуратно, и я бы добавил — жадно. Со временем люди стали судачить о деньгах, которые Янкель мог накопить.
Не без антисемитской подоплёки, поползли пересуды о жадных до денег евреев, среди которых Янкель, конечно же, самый пресловутый. Договорились даже до вони от него, оскверняющей будто бы святость церкви, и до ещё много чего недоброго...
Но то была ложь. Я бы этого не допустил. Помимо всего, Янкель вёл моё хозяйство. Он был чистоплотный человек: убирал в доме, готовил, и мы ели за одним столом. Деньги же... У него их не было. Как я это знаю?
Янкель не был скуп. Он был просто непривередлив — но это не относилось к книгам. Теперь же он перестал тратиться и на них. Он чинил и перечинивал свою одежду. У него, к примеру, были плохие зубы, от чего он страдал долго, мучительно и всё пытался излечиться подручными средствами, чтобы сэкономить на дантисте. Я предложил деньги. Янкель отказался из-за неспособности вернуть. Не скрою, это было необъяснимо. Тогда.
Я не считаю деньги в чужом кармане. Однако прикидывая количество проделанной им работы, Янкель должен был скопить изрядную сумму, а у него не было даже банковского счёта. Я спросил его о деньгах прямо. И знаете, доктор, я не забуду, как его лицо просветлело и как он с мечтательной нежной улыбкой уставился в пространство. Затем он пожал плечами и сказал, что у него нет ни копейки и на чёрный день. Я ему верил, но не мог знать куда уходили его деньги. Теперь я это знаю... — Священник замолчал, был измождён. Клокотанье и хрипы в груди становились громче и тяжелее. Он посмотрел на доктора со смирением, продолжил: — Однажды, доктор, на столе у Янкеля я нашёл статью о ваших достижениях в медицине с приложенной фотографией. С тех пор я знаю о вас много. Много хорошего, доктор.
Вы талантливый учёный, но Ваши отличия в медицине не есть причина моего к Вам разговора. Моя забота – Янкель. Позавчера мой друг был доставлен в коматозном состоянии в эту больницу. Запущенный рак. Мне сказали, что умирающего изматывает сокрушающая боль, но о помощи он не просит. Характер, видите ли ещё тот... Ему колют морфий, чтобы он спал. Временами он приходит в сознание.
Это не Вам, доктор, сердцу Вашему я говорю. Ради всего святого умоляю Вас, пойдите к нему. Ради спасения души вашей вечной навестите его пока ещё не поздно. — Священник уронил голову на подушку и закрыл глаза.

V.

Сейчас, в своём кабинете Кроатьен барабанил по стеклу дрожащими пальцами, потому что ярость кипела-перекипала в нём. "Что за сомнения! Голосом завистников говорил этот пастырь". Завистников, которых вокруг Кроатьена было множество ещё с сиротского приюта. Этот божий странник пытается шельмовать Кроатьена будто мать его проститутка, а отец — ещё того хуже — сумасшедший еврей, продажную нацию которых доктор презирал. Отголоски этой лжи уже попадались Кроатьену, но до сегодня никто не осмеливался бросить эту гнусность ему в лицо с такой оскорбительной дерзостью.
Доктор подошёл к зеркалу. Широкое его бугристое лицо было бледно, маленькие глаза блестели жёстко. Это от размера и формы головы прозвище его со школы было Сократ. Втайне, Кроатьену это прозвище нравилось. Оно стало его стимулом, и...
И другие воспоминания, много приятнее, отвлекли Кроатьена. Да, в учёбе он был первым всегда — с начальной школы до summa cum laude докторского диплома. Медицинские журналы принимали к публикации его статьи ещё со студенческих лет. Профессора предсказывали ему славу и состояние. Лучшие научные центры охотились за ним, но нечто случилось... и то, что случилось, было для Кроатьена катастрофой, хотя он должен был быть к этому готов.
Согласно напрочь забытому Кроатьеном договору, заключённого опекунами ещё в сиротском приюте, анонимный благотворитель, обязуясь оплачивать расходы Поля Кроатьена на образование и жизнь до достижения им финансовой самостоятельности, поставил условием после завершения учёбы отработать не менее пяти лет в этой больнице.
Эта интрига вернула доктора к реальности. Он тряхнул головой. "Сократ, ты увлёкся", – сказал сам себе вслух, глубоко вдохнул — и выдохнул долго и сильно, словно ожидая, что, подобно лёгким, мозг его сумеет враз очиститься от неприятных воспоминаний.
Конечно, чего говорить, тогда контракт этот был даром волхвов — жар-птица в руки. Но теперь... В Кроатьене, оттеснённом от науки рутиной провинциальной лечебницы, развилось негодование. Он винил неизвестного благодетеля в краже у него славы научного гения. Кроатьен грузно опустился в кресло. Тяжело откинулся на спинку, руки на столе подрагивали от гнева. "Чёрт вас возьми, — зарычал он, — вы, канальи, меня не получите!", и сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели. Но дрожь не унялась.
Кроатьен позвонил секретарю и отменил свои операции на сегодня. Такой запрос был из ряда вон, но та, принимая во внимание тон его голоса, не осмелилась спросить о причине. "Это просто усталость. Я переработал", — объяснил Кроатьен добровольно. "Мне нужно хорошенько выспаться, — думал он про себя, —и завтра я буду в форме. А сейчас я иду к своей семье и никого не хочу больше сегодня видеть".

VI.

Назавтра Кроатьен был и вправду, что называется, в порядке. То же и на следующий день. Всё вроде бы вернулось на круги своя. Но это "вроде" было только снаружи, для других. Разговор же со священником не шёл из головы, теребил сознание. В конце дня Кроатьен попросил секретаря дать ему информацию по этому Янкелю. Она скоро зашла сказать, что пациент, которым доктор интересовался, умер в полдень. Когда дверь за секретарём закрылась, Кроатьен поднял голову от стола. "Конец бессмыслице", — подумал он. Губы его скривились в подобие ухмылки, но облегчение не пришло.

VII.

Кроатьен был у порога, когда зазвонил внутренний телефон. Это был Майзельштейн, заведующий патологоанатомическим отделением.
— Привет, приятель, — начал Майзельштейн. Кроатьен брезгливо сощурился. — Я хочу, чтобы ты зашёл к нам.
— Я ухожу домой.
— Тебе нужно прийти сюда, — настаивал Майзельштейн.
— В чём дело? Нужна срочная операция? Твои пациенты не нуждались в этом до сих пор.
— Нет, —не поддержал Майзельштейн игривый тон. — Это личное.
— Говори, чего ты хочешь?
— Не могу, — ответил тот, понижая голос до шёпота, — я не один.
— Послушай, Майзельштейн, что бы там ни было, мне нет до этого никакого дела. Я спешу. Извини.

VIII.

Наутро Кроатьен вошёл в кабинет в раздражённом ожидании звонков от Майзельштейна. На письменном столе его ждал пухлый конверт внутренней почты. "Открыть доктору Кроатьену. Лично!" было написано крупными буквами и дважды подчёркнуто.
Не снимая пальто, Кроатьен подошёл к бару, налил двойную порцию водки. Это слегка расслабило. Телефон молчал: Майзельштейн не звонил, но не звонили и другие.
Лишь сейчас Кроатьен придал значение необычному поведению сотрудников по дороге сюда: некая фальшивая смесь сентиментальности и смирения, затем было скорбное лицо его секретаря, извечной трещотки; шепотки за спиной. Воспринималось это как заговор жалости, которая принижала и оскорбляла его независимость.
Сложенная записка была подколота к конверту. "Ну да, это всё Майзельштейна еврейские штучки, — поморщился Кроатьен. — Этот авантюрист старается показать какой он сердечный друг. А я не собираюсь читать твои увещевания".
Кроатьен брезгливо поднял конверт, открыл его и наклонил высоко над столом. Стайка бумажек выскользнула оттуда и белыми чайками издалёка разлетелась по столу и полу. Кроатьен подхватил одну — квитанция. Он поднял ещё одну, и ещё, ещё, и ещё... Весь путь Кроатьена от сиротского приюта до этой больницы был в денежных переводах рассыпан по комнате. Ни на одном не было имени отправителя. Менялись адреса приютов, школ, институтов, не менялось лишь имя адресата — Поля Кроатьена.
Кусая губы Кроатьен хмуро смотрел вокруг. Брошенный конверт всё ещё горбился на столе. Кроатьен встряхнул его уже сильнее и пакет, стянутый резинкой, выкатился на стол, а следом выпал гербовый лист похожий на завещание. Кроатьен развернул пакет. Там была подборка вырезок статей Кроатьена и о нём самом. К ним приложены были подробные карандашные заметки. Кроатьен стал читать их и мышление философского звучания открылось ему. Это было больше, чем Кроатьен способен был вынести. Давно забытые слёзы навернулись на глаза. Кроатьен тряхнул головой и сделал усилие овладеть собой. Он развернул записку Майзельштейна: "Я нашёл эти бумаги на покойном. Они были в нательном поясе. Это всё, что у него было. Я решил, что ты хочешь их видеть".

IX.

Гербовая бумага в самом деле оказалась завещанием. Преамбула извещала, что нижеподписавшийся оставляет после своей смерти все деньги на его счету доктору Полю Кроатьену.
Читать дальше было невыносимо. Кроатьену стало нехорошо. Кровь больно заколотилась в висках, голову сжимали пыточные клещи. Бисеринки пота проступили на лице, мысль туманилась. Кроатьен понёс завещание к окну и попытался прочитать имя дарителя, но оно расплывалось в подёрнутых слезами глазах. Он прижался лбом к стеклу, но оно не охлаждало. "Б-же, — простонал Кроатьен, — почему меня?".
С завещанием в кулаке Кроатьен потерянно кружил по кабинету. Помимо воли взгляд его возвращался к конверту. Кроатьен остановился... долго смотрел на конверт... на разбросанные квитанции... положил на письменный стол завещание и разгладил его ладонью. Всё так же в раздумье он подошёл к двери, повернул ручку и замер в нерешительности, будто там, на той стороне, его ждало нечто неизведанное. Но затем он резко распахнул дверь и пошёл по коридору решительными шагами — быстрей, затем быстрей, и ещё быстрей... пока не побежал. "Это ошибка. Я не могу опоздать,— говорил он сам себе. — Ещё не поздно. Это ошибка, я знаю, и ещё ничего не поздно!"

X.

В морге Майзельштейн подвёл его к стеллажу и выдвинул ящик с телом; затем показал персоналу выйти, вышел следом и плотно прикрыл дверь.

***

Кроатьен откинул простыню. Лицо почившего было ясным, упокоенным, отдохнувшим от мук. Кроатьен склонился над усопшим, раскачиваясь как молящийся иудей. В горле стоял комок невысказанного. А сказать хотелось много, много, так много... Но кому... Кроатьен поднял голову кверху. Но утеряли значение слова, и не единой молитвы не было на сердце. И бессилием освобождённые побежали слёзы по щекам. И падали капли на лицо покойного. И собиралась горькая вода забвения в уголках глаз его, и оживало отражение света в её подрагивающей чистоте.
Тоскующий взгляд Кроатьена поймал этот отсвет потустороннего прощения, и существо его потряслось: ему открылся смысл — слишком поздно.

***

Г-споди, ищу я Любовь вне себя, а в себе не ищу.