Призванный в вечность

          ПРИЗВАННЫЙ В ВЕЧНОСТЬ

          ***


          Памяти...
          Горькой и неизбывной памяти жизнь за мир отдавших солдат русских, моего Отца включая…

          ***

          Я зову его Лейтенантом. Пусть будет он и для вас просто Лейтенантом. Имени его я никогда не знал. Не знал своего имени и он сам.
          Я называю его лейтенантом, потому что он — любил это.
          Вечный покой душе твоей светлой, Лейтенант.

          ***

          Стылый день белорусского лета. Одного из тех, послевоенных, — блёклых, нерадостных.
          Я в длиннющей очереди на заправку сифонов на заднем дворе гастронома. Пятиклассник, худющий, хилый, всегда голодный. Мне скучно, обидно, и я озлобленно оглядываю скользкие серые стены, серых людей, серое небо и весь серый неприветливый мир.
          Очередь к окошку тягучая. Она тягуча той унылой бесконечностью в безразличное никуда и движется медленно, шаркая ногами по хлюпающей земле.
          Угрюмы люди — недобра и погода. Измождённые дожди обрызгивают землю раздражительно часто, не дают воздуху согреться и вонючим лужам просохнуть. Я раздражён — мне себя жалко. Скудная одежонка моя отсырела, а голые ноги чешутся от цыпок.

          ***

          Мать вытащила меня из войны, в которую мы играли меж горбатых рядов кренившихся в разные стороны сараев. Приказ её был наказанием — и незаслуженным.

          ***

          Очередь оживилась, зашушукала  — во двор зашёл новый покупатель, со сделанным на заказ металлическим сифоном на плече. Грация его походки уже не оставит моей памяти. На нём с иголочки офицерская форма без знаков различия. Несмотря на вездесущую грязь, хромовые сапоги мужчины безукоризненно чисты. Правильное лицо его, моложавое, но возраста неопределённого, чисто выбрито, виски и щегольские усы аккуратно подстрижены, а усы ещё и подвёрнуты. Светло-чистые глаза голубые смотрели тепло, но напряжённо, собирая маленькие у уголков морщинки.
          Это был мой лейтенант. Едва тот ступил к концу очереди, голоса от окошка позвали его:
          — Коля, Петь, Ванюха, Володенька... — услышал я (непонятно было это мне и занятно), иди сюда, дружище.
          Женщины вокруг заговорили, и конечно же, о нём. Из обрывков толков — разрозненных, отделённых и путаных — я узнал о солдате, который в последний день войны был выбит из боя разорвавшимся вблизи артиллерийским снарядом. Однополчане, работавшие атаку, оставили мёртвое тело, присыпанное землёй с кровью, похоронной команде.
          Понурые мужики те, вытягивая покойника, услышали стон. Живой! Отнесли на носилки. Ни оружия с ним было рядом, вообще ничего — был он почти голый. Взрывная волна раздела его, не оставив и царапины. Одежды, иного какого предмета: опознать имя, звание, не нашли. А то и вряд ли искали.

          ***

          Днями позже, в госпитале, контуженный пришёл в себя. Взрыв опустошил его память тоже дочиста. Вымел и тряпочкой затёр. Забыл солдат друзей, семью, имя своё забыл. Только войны неизбывная память потом вернулась. Поселилась в мозгу его, так и навсегда. Война не умеет уходить из памяти.

          ***

          После месяцев лечения в одном, другом госпитале безымянный солдат был оставлен в психиатрическом отделении при военном госпитале в нашем городе. Слабые попытки докторов вернуть солдату память результата не дали. Несмотря на настояниях солдата, что он офицер — лейтенант, его демобилизовали как рядового с полагающейся крошкой-пенсией. В паспорт записали Иваном Ивановым. Город выделил ему комнатку в коммунальной квартире.

          ***

          Оживление у окна вытолкнуло меня из мира фантазий. Я подошёл.
Люди окружили военного, уговаривая его о чём-то, а тот отрицательно покачивал головой:
          — Нехорошо с войной играться. Война плохо. Война б-лядь.
          Подвыпивший парниша подзудил Лейтенанта, изображая пулемётную трескотню. Лейтенат улыбнулся кротко, кивнул в ответ головой и мастерски произвёл короткую очередь. Парниша обошёл сзади и изобразил звук падающей бомбы, покручивая пальцем у виска. Лейтенант резко обернулся. Лицо его исказилось мукой, покоробившей красивый рот. Был ли тому причиной вот этот воющий звук, или оскорбительный жест, или нечто иное ссаднило его чувство? Он уронил голову на грудь (погрузился в прошлое?), закрыл голубые глаза. Двор затих. Лейтенант тяжело поднял лицо к небу и сверлящий вой разгоняющейся смерти разодрал сталый воздух сверху донизу, будто тяжёлый занавес мрачного театра. Взрыв потряс толпу. Лейтенант снова закрыл глаза и звуки его голоса унесли нас в мир его памяти. Я видел солдат стреляющих и в которых стреляли. Рвотный запах пулемётной гари заложил мои ноздри. От вони крови тошнило. Крики офицерских команд и ругань автоматов, рыкающий гром отдалённых гаубиц и скрежетание наползающих танков, стоны умирающих и крики их о помощи — пуль жалящий свист сшивал все эти лоскуты в адскую картину войны.
          — Война – сука и проститутка, — закончил Лейтенант, откашлялся и закурил беломорину.
          Обудившись от кошмара, очередь начала двигаться снова. Женщины плакали. Многие пожилые торопливо крестились.

          ***

          Потом я узнал, Лейтенант был в городе знаком многим. Несмотря на отсутствие погон и знаков различия, военные козыряли ему. Это делало Лейтенанта счастливым донельзя.

          ***

          Ещё годы... Я пробирался меж ними из класса в класс, поспешая во взрослую жизнь. Временами я встречал Лейтенанта в городе. Всякий раз он был безукоризненно опрятен, свеже выбрит, и усы щегольские предельно точно подстрижены. Форма выглажена тщательно и сидела на нём как влитая. Годы не делали Лейтенанта старше, разве что сбрызгивали серебром виски.
          Время от времени городские чины пытались запретить ему, как формально рядовому, ношение офицерской формы. Лейтенант не повиновался. Не повиновался упрямо по-детски и с открытым презрением: ношение одежды, помимо военной, не имело для него смысла. Неподчинение политической власти было тогда чревато, но… его не тронули.
          В нескольких случаях я допрашивал возможно знающих на что он живёт, но ответа внятного не было.
          Я знал, что любой мог остановить Лейтенанта на улице, окликнуть из окна и попросить об услуге. Это могла быть просьба посидеть с ребёнком, поколоть дрова, помочь с ремонтом, сходить в магазин. (Тот сифон, который он принёс для заправки, был также не его.) От денег он отказывался, но любил, когда его приглашали к столу, благодарно принимал курево и продукты, не отказывался от чарки. Для него было нормально зайти в столовую и начать убирать со столов, мыть посуду, подметать в парикмахерской. Закончив дело, он уходил. Если его благодарили — принимал с достоинством, если нет – ничего не требовал, зла не хранил и приходил снова.
          Любопытные часто просили его показать талант звукоподражания. Понаблюдав несколько таких «представлений», я отметил, как крепко они выматывали его душу. Тем не менее, отказывал он нечасто. В зависимости от настроения, это могла быть полная демонстрация в одном месте, малая сценка в другом.

          ***

          Охлаждаясь в предбаннике, я, тогда студент университета, сидел на скамейке у стола в компании таких же любителей парилки, тянущих пиво из толстых стеклянных кружек. Фронтовики, поглаживая успокаивающе уродовавшие их тела раны, переговаривали о войне. Лейтенант вошёл в комнату дымясь паром с веником в руке. На скамейке раздвинулись, перед ним поставили кружку.
          — Слышь, Володя, — детина с изуродованным лицом разглядывал тело Лейтенанта, — а ты удачливый мужик. Глянь на него, ребя, ни те шрама, ни царапинки. Фрицы, наверное, пулю для тебя не отлили.
          — Не, отлили. Даже её выстрелили. Я это точно знаю.
          — Ну тогда они зря свинец стратили. Твоя пошла за молоком.
          — Нет, не пошла. Не пошла она.
          На него смотрели. Лейтенант облизал пену с губ и не отвечал. Его красивые губы нервно подрагивали и... безрассудный визг пули пролетел через сердца.
          — Война пули зря не стратит. Пуля — она те дура. Другой нужно много времени своего отыскать. Будет она летать и летать, кружить среди людей, пока не найдёт своего. Пуля, котора пробивает солдата сердце, никогда не остановится, пока не пробьёт сердце его матери, жены, детей. Война — курва. Она убивает каждого, кто её касается: одного — сразу, другого — потом. Моя всё меня ищет. От неё не спрячешься. Война — сс-сука.
          Лейтенат поднял кружку и стал пить быстро, жадно, заливая огонь, сжигающий его изнутри.

          ***

          Мне нравился Лейтенант. Его преданность солдатскому прошлому делала мои чувства чище. Его спокойное бесстрашие учило меня силе и вере.

          ***

          Глеб, старший в нашей компании, придумал это.
          Папа устроил его на работу в Дом радио водителем и помощником радиоинженера. Рассказам его мы завидовали. Мир техники и искусства, куда доверенным был лишь доступ. Из этого мира написанные звуком люди и события приходили к нам из радио и громкоговорителей.
          Глеб сказал, что киногруппа смонтировала в фонотеке звуковую дорожку для фильма о войне. На Первое мая их спецавтобус оставили на съёмочной площадке за городом. Глеба назначили сторожем.
          Он придумал пригнать автобус сюда и спрятать динамики у тропки от остановки трамвая к дому через пустырь, о котором говорили всякре такое. С наступлением темноты местные шли в обход пустыря по освещённой улице. Только Лейтенант да немногие другие смельчаки ходили по ней в любое время.
          Поводом проделки была днями раньше болтовня в фойе кинотеатра. Феликс с восхищением и неумением пересказывал "представление"  Лейтенанта. То, что было ему внове, мы уже знали. Глеб посмеялся. Он рассказал, что привозил Лейтенанта пару раз на съёмочную площадку. Была задумка снять его в каком-то качестве, но ничего путного не вышло.   

          ***

          Толик с угла свистнул: Лейтенант. Глеб включил аппараты: зловещий рокот надвигающейся железной колонны пополз вдоль тропки, но случилась промашка: то была женщина с ребёнком. Звук накатывал — неумолимо и зловеще. Клацанье металла, задышка танков, крики команды коробили и рвали ночную тишину.
          Женщина встала испуганная. Девочка обхватила её ноги и заплакала:
          — Мама, я боюсь.
          Сзади подошёл Лейтенант,
          — Что такое? Случилось что? Ты чего, кроха, землю мочишь?
          Испуганная мать, поглаживая по голове девочку, показала трясущейся рукой в сторону звуков. Лейтенант приложил руку к уху. Слышавшему немецкий было невозможно не узнать лаящие звуки команд, приказывающие не видимым ещё солдатам идти вперёд. Лейтенант резко бросил руку на ремень за пистолетом. Рука ухватила пустой ремень. Он сбросил шинель, протянул женщине:
          — Ты иди отсюда, милая, иди. Найди место спокойное. Девчонку укрой. Ишь колотиться вся. Я сейчас, я скоро...
          Лейтенант согнулся и крадучись пошёл навстречу угрозе. Пулемётная очередь прошила воздух над его головой и бросила его на землю.
          — А гадюка фашистская. Я покажу тебе солдата русского. Он поднялся, шагнул вперёд. И выстрел... настоящий выстрел раздался из-за моей спины. Краем глаза я ухватил вспышку безумного огня вылетевшего из ствола пистолета. Лейтенант резко согнулся, принимая в себя пулю:
          — Сука, нашла ты меня вконец... — выдохнул он и упал... И упал солдат на землю, которую защищал. Звук сломался. Сломался крик. Сломалась земля. Я видел, что Лейтенант убит.
          — Что ты сделал, козёл! Ты Лейтенанта зачем застрелил, гнида?
          Глеб стоял потрясённый. В темноте отчаяния я всё равно мог видеть белизну его лица. Из руки Глеба выпал пистолет.
          — Я его не убил. Я не стрелял в него. Это не настоящий пистолет. Он стартовый. Я только хотел пошутить.

          ***

          На похороны Лейтенанта пришёл город. Плакали вдовы, плакали замужние женщины, глядя на них, плакали их дети. Не утирая слёз, шли фронтовики.
          В гробу лицо умершего было красивым. Чистым и ясным. Кто-то положил на его грудь лейтенантские погоны. Вздор...
          В этот день земля приняла главного генерала Второй Мировой — Русского Солдата.

          ***

          Боже, мы молим Тебя о любви, которой нам не достаёт, и не бережём любви, которую Ты нам дал.

          ***